Глава II

    Прежде чем не поговоришь с человеком на разные
темы, не доверяй ему и не хвали его, ибо только в
разговоре испытание человека. Если ты будешь общаться
со справедливы и мудрым, то и сам будешь справедлив. А
если сдружишься с наглым, развратным и глупым, то и сам
будешь развратен и глуп.


    На территорию зоны машины заехали без особого шума.
    Только   при выгрузке заключённых вертухаи с собаками  стояли так близко, что казалось, ещё немного и собаки разорвут вновь прибывших зэков. Видимо их для такой службы натаскивали специально.
    По прибытию в лагерь началась вновь знакомая процедура, шмон по полной программе, потом осужденных построили в одну шеренгу и нарисовался майор, казах по национальности, маленького роста, пухленький, как вини пух, с хитрыми быстро бегающими глазками и произнёс:
— Меня зовут Валиев Нурлан Адильханович, я заместитель по политической работе.
    Сейчас вас распределят по отрядам, каждый идёт в расположение того отряда куда его определят. По лагерю  передвижение свободное.  На этом пока всё, сейчас получаете форму и пришиваете бирку, на бирке указываете ФИО, и номер отряда, передвижение по лагерю без бирки строго запрещено. В общем в лагере вас встретят и всё объяснят.
    После получения зэковского обмундирования  вновь прибывших вывели на территорию лагеря. На улице шёл лёгкий снег, дул резкий, порывистый ветер.  Приближался новый 1994 год. Дмитрий и Кузьма попали на одну зону, но в разные отряды.
    К прибывшим подошёл парень лет двадцати пяти и спросил:
— Так мужики, среди вас опущенные или шныри есть?
    Все промолчали.
— Давайте, следуйте все за мной, на разговор к смотрящему.
    Пройдя через небольшой плац, свернули налево, прошли через спортивный городок, подошли к большому двух-этажному зданию, поднялись на второй этаж, свернули налево и оказались в небольшом помещении, примерно  десять на шесть метров. В помещении было десять-двенадцать одноярусных кроватей, между кроватями тумбочки. Рядом с входными дверями три длинных деревянных лавки и несколько табуреток. На кроватях сидело около пятнадцати человек.
— Проходите, присаживайтесь,— сказал парень, который привёл этапированных и указал на лавочки.
    После того, как все расселись, мужчина лет сорока-пяти сидевший на дальней кровати возле окна произнёс:
— Я, смотрящий за зоной... зовут меня Карим. Вы заехали на восемьдесят первую зону. Зона наша чёрная, здесь воровской ход. Зона рабочая, здесь швейное производство. Зона небольшая, шесть отрядов, примерно по сто человек.  Шестой отряд хоз. Обслуга и больные старики, ну и шныри. Для петухов отдельный гарем.
    Чтобы не было непредвиденных ситуаций, не поласкайтесь с теми кого не знаете и, не здоровайтесь с незнакомыми за руку. (Не поласкайтесь, лагерное, — нельзя кушать и пить вместе).
    Дмитрий смотрел на этого человека и думал: «подозрительный и замкнутый вид этого человека, похожего на чеченца, обросшего густой, седой щетиной, и его характер, сделал так, что люди приходившие к нему, чувствовали себя как звери в басне, приходившие в пещеру ко льву.»  Блестящая, чёрная парадная одежда ещё резче оттеняла его грубое лицо и зловещее выражение глаз, а приветливый тон, которым он старался говорить, больше всего напоминал рычание медведя.
— Жить можете в любом отряде независимо от того, куда вас распределила администрация,— продолжал Карим.— Может кто встретит знакомых, а если нет, подойдёте к смотрящему за отрядом, он вам поможет. Если возникнут какие либо вопросы, можете обращаться ко мне. Всё, теперь в баню... Кравцов Дмитрий здесь?
— Здесь! — сказал Дмитрий и встал с лавочки.
— Подойди!.. Садись сюда,— сказал Карим и указал на кровать напротив.
    Дмитрий, подошёл и присел. Они сидели друг против друга. Несмотря на лоск туалета, в грузном человеке, с изборождённом морщинами лицом, с тяжёлым подбородком и большими, холодными, испытующими глазами, была какая-то надменность, даже властность.
— О тебе с крытки была малява. Ты подельник Богдана?.. Ты помогал ему в делах?
— Да, это так,— ответил Дмитрий.
— Ну, раз ты на воле делал дела с таким человеком, как Богдан, я предлагаю тебе жить здесь, с нами, и заниматься лагерными делами.
    Всё в этом грузном человеке, мясистое лицо, глаза, выпяченный рот, трость, которую он вертел в руках, то и дело сморкаясь и причмокивая,— сразу же вызвало у Дмитрия отвращение. Всё в нём раздражало — самодовольная скромность, напыщенная болтливость, наивно-заговорщический тон. Дима убеждал себя, что этот человек принят у всех авторитетных людей лагеря, что он пользуется известным влиянием и что контакт с ним не только целесообразен, но просто необходим; но Дмитрий  не привык сдерживать своих симпатий и антипатий. И, вопреки всем разумным доводам, он ответил очень вежливо, что благодарит смотрящего за его любезные намерения, но что располагает собственными посредниками и желает устроиться в лагере по своему усмотрению. Карим, несколько обескураженный, многословно повторил своё предложение, после чего Дмитрий повторил свой отказ. Попрощались они холодно.
    Дмитрий вышел на улицу, остановился не доходя до бани, задумался.
    Жизнь вдруг стала для него страшна. Зашевелились в ней тяжёлые жуткие вопросы... В последнее время он с каждым годом относился к ней всё легче. Обходив её противоречия, закрывал глаза на глубины. Казалось, ещё немного,— и жизнь стала бы простою и ровною, как летняя накатанная дорога. И вот вдруг эта смерть Богдана... Вместе с её тенью перед ним встали полузабытые тени прошлого. Встали близкие молодые лица Семёна и Эльдара. Гордые и суровые, все они погибли так или иначе,— не отступили перед жизнью, не примирились с нею.
    И всё прошлое, и эти люди были для него теперь страшно чужды. Что-то совершилось в душе, что-то надломилось, и возврата нет. Исчезло презрение к опасностям, исчезло не думание о завтрашнем дне. Впереди было пусто, холодно и мутно. Вспомнились недавние мечты об усадьбе, об уютной жизни, и охватило отвращение.  Для чего?.. Жить, как все живут,— без захватывающей цели впереди, без всего, что наполняет жизнь, что даёт ей смысл и цену. И всё яснее для него становилось одно: невозможность жить без цели и без смысла, а кто хочет смысла в жизни, тот,— каков бы этот смысл ни был,— прежде всего должен быть готов отдать за него всё. Кто же с вопросом о смысле и целях жизни сплетает вопросы своего бюджета и карьеры, пусть лучше не думает  о смысле и целях жизни. И Дмитрию стало стыдно за себя.
    Но когда он почувствовал стыд, он возмутился. Чего стыдиться? Что он сделал плохого, и  как ему жить? Ведь всё, что случилось с Богданом очень болезненно. Люди остаются людьми, и нужно примириться с этим. Он обыкновенный человек и в качестве такового всё-таки имеет право на жизнь, на счастье и на маленькую, неопасную работу.
    Вспомнились жёсткие слова Арсения:
— «Что поделаешь?  Так складывается жизнь: либо безбоязненность полная, либо банкрот, и иди насмарку».
    Эта мысль тоже возмутила его, и он опять почувствовал ужас перед тем непонятным ему и чуждым, что сделало возможным смерть Богдана. Дмитрий отталкивал и не хотел признавать это непонятное, но оно властно стояло перед ним и предъявляло требования, которые удовлетворить он был не в силах.
    Дмитрий поднял голову, огляделся. Смутный страх вновь охватил его. Он огляделся и вошёл в баню.

    Баня находилась на втором этаже не большого здания. В преддверии, перед раздевалкой находилось несколько зэков, пришедших сюда в поисках знакомых или земляков.
— Откуда будешь зёма? — спросил один из них, когда Дима проходил мимо.
— С Капчагая,— ответил Дмитрий и вошёл в раздевалку.
    В бане было тепло и чисто. И хотя парной не было, горячая и холодная вода работала исправно, как в душе, так и в кранах.
— Тебя чего положенец задержал? — проявил интерес Кузьма, когда Дима был в душевой.
— Да так, предлагал шконку рядом.
— Да ну?!.. А ты чего?
— А я отказался.
— Ну ты даёшь!..  Димка, ты знаешь, у тебя могут быть большие проблемы.
— Поживём, увидим, будь спок Серёга.
    Когда парни после бани выходили с раздевалки, в прихожей Кузьма встретил знакомых по воле кентов и сказал, что пойдёт с ними. Дима немного посидел на скамейке в прихожей нужно было обсохнуть после душевой. По распределению Дмитрий угодил в четвёртый отряд. Выкурив сигарету с фильтром марки "казахстанские" Дима почувствовал некоторое удовлетворение, ведь на тюрьме администрация фильтры от сигарет отрывала, утверждая, что подследственные могут из них изготовить остро-режущие предметы, хотя одноразовые станки для бритья разрешались; полный идиотизм. За такими мыслями и застал его знакомый по игровым делам Алик.
— Здорово были Димон!!! А!.. Братуха!.. Салам!..
— Салам Алик!  Не ожидал. Ты как здесь?  Парни крепко пожали друг другу руки.
— Да, я здесь уже почти год. Каждый этап встречаю, всё тебя жду.— Излишне энергично нашёлся Алик.— За тебя с Богданом по зоне давно уже слух идёт. И с воли бродяги приезжали, с общака грев привозили, тоже за вас разговор был. Я, здесь в лагере, при деле. Смотрю за маяком, (смотрящий за маяком — это человек, который сидит на крыше барака, того, который находится ближе к запретке, и встречает приезжающих с воли бродяг или родных, желающих поговорить со своими близкими. Ему помогают двое молодых шустрых пацанов. В его обязанности входит: — встречать приходящих по ту сторону запретки, вызывать осужденных на маяк, к которым приехали, разводить с вертухаями дела по переброске или передачи грева через запретку. Самим лично перебрасывать, а также принимать перекидываемое в лагерь или из лагеря. Если малява или какой-либо грев упадёт в запретку между колючкой и забором, разводить дело с часовым на вышке, чтобы забрать грев). Чё братан, пойдём со мной, будешь с нами жить, я живу в одной семье со смотрящим за первым отрядом, его зовут Байсал, конкретный бродяга. Пойдём, щас чифирнём, соломы дунем, там и пообщаемся.
— Братуха, я солому не курю. Я Богдану слово дал.
— Э, да ты чё, братуха!.. В натуре, это было на воле. Здесь зона, здесь свои законы, если будешь отгораживаться от братвы тебя просто не поймут.
— Ладно, ладно Алик, пойдём — сказал Дима. Как я рад тебя видеть.
    С Аликом Дима познакомился у Богдана, за игровым столом. Алик на игру пришёл с  Кайратом, "полтора казаха".  Потом Дмитрий с Аликом встречались ещё несколько раз. Пару раз Дима ездил на игру в Алма-Ату, по приглашению Алика.
    Бродяги вышли на улицу из здания бани. Дима остановился. Поднял голову к небу. Полной грудью вздохнул в себя свежий воздух. Плевать, что этот воздух загажен лагерным забором и вертухаями на вышках. После года в аду он казался намного чище, чем тот родной, Капчагайский, которым не так давно дышал Дмитрий. От этой мысли приятно защекотало нервы, пьяно закружилась голова.
— Забалдел, да?! — весело поинтересовался Алик.
    Дмитрий спустился с небес, оглянулся вокруг. Он понимал, что лагерные авторитеты вели пробивку на счёт его. Если они его встречают, значит, он им для чего-то нужен. Хорошо, если только для того, чтобы пополнить свои ряды.

    Первый отряд располагался на втором этаже большого двух-этажного здания, на первом этаже располагался второй отряд.  Вход в каждый отряд был с разных сторон здания.
    Поднявшись на второй этаж перед вами не большой коридор. Сразу, с права по коридору не большой умывальник, рассчитанный на двенадцать человек. Отхожее место во дворе, на улице. Далее актовый зал с телевизором. Далее большое спальное расположение. В расположении двух-ярусные кровати в четыре ряда. Два  ряда по краям и два в середине. В середине кровати стоят почти соприкасаясь, между ними бетонные колонны, поддерживающие потолок, так, что осужденные спят головами друг к другу. Между кроватями тумбочки. Таким образом получаются два длинных прохода. Кровати без второго яруса только у смотрящего за отрядом и его приближённых, в начале расположения. Спальное расположение называется — бараком.
    Начало барака у зэков считается с конца расположения. Окна только с правой стороны барака. На входе в барак с левой стороны живут шныри, две двух-ярусных кровати отдельно, между ними тумбочка. Шныри делают всю работу в бараке, моют убирают, стирают, в общем делают всё что им скажут. Петухов в бараках нет. На первом этаже второй отряд расположен точно так же.

    Байсал, он же крутой бандитский авторитет по прозвищу Фестиваль, не относил себя к числу сентиментальных людей. Он был абсолютно равнодушен к лирике жизни. В любом деле его интересовала только практическая сторона. Он не любил справлять дни рождения. Не потому, что боялся старости. Он был достаточно молод, чтобы думать об этом,— ему только исполнилось тридцать лет. Просто все громкие даты были для него пустым звуком. Но тем не менее все праздники проходили пышно, с торжеством. Потому что так принято.
    Он не считал себя жестоким человеком, но мог наказать любого, за любую,
самую незначительную провинность. Тем самым он поддерживал в своих рядах железную дисциплину. И наводил ужас на тех, кто жил в его бараке.
    А ещё ему не нравилась эта традиция — встречать своих людей, приезжающих с тюрьмы или выпущенных из лагерного изолятора. Всё это пустое. Человек должен радоваться самому факту, что он дома среди братвы. Но встречал он прибывших лично. И с почётом. Потому что таков был обычай. И, пожалуй, он имел практический смысл. Если его человек знает, что его ждут и о нём заботятся, он с достоинством пройдёт все испытания лагерного изолятора (кичи). И никогда ни за что не станет сдавать своих.
    Пройдя через весь барак, Дмитрий очутился в первом угловом проходе. Алик предложил присесть на свою нару. Сразу же со всех сторон подтянулись бродяги, товарищи Алика. Все поздоровались за руки, представились, называя свои имена. Из ниоткуда появились две кружки чифиря. Алик вытащил несколько забитых папирос. Взорвали, пустили по кругу. Все бродяги были на веселе. Дмитрию казалось, что он очутился на каком-то весёлом пикнике и никому нет дела до того, что они находятся на зоне.
    Здесь подтянулся смотрящий.
— Чё братва, кайфуем?! — весело подмигнул он всем, присел в метре от Дмитрия, взял папиросу, идущую по кругу, несколько раз затянулся, передал косяк дальше.— Байсал,— представился он, широко улыбнулся и протянул руку Дмитрию.
    Дима тоже представился.
— Наслышаны о тебе,— сказал Байсал.— Алик все уши про-журчал. Держи «прикол» бродяга, (держать прикол — значит свободно общаться) ты заехал к себе домой.
    Байсал отличался храбростью, с первого взгляда был виден мужественный человек. Он был среднего роста, немного худощав, в простом и скромном чёрном костюме, очень подвижен. Лицо и глаза его отличались живостью и проницательностью. Своим простым, весёлым нравом он умело располагал к себе людей.
— Ну чё бродяги, вы тут общайтесь, а у меня ещё дела,— сказал он и вышел из прохода.
    Братва докурив папиросы, ещё немного пообщавшись, рассосалась, каждый по своему делу. Алик тоже собрался уходить.
— Короче Димка, ты здесь располагайся — сказал он, указав на шконку рядом со своей— я отойду не надолго, схожу на маяк, проверю чё по чём и вернусь. Потом прогуляемся по зоне. А пока, здесь вон много хороших книг, можешь полистать. Хотя я читаю только исторические, современные писаки пишут одно фуфло. Ну давай я скоро.

    Семья в которую приняли Дмитрия состояла из восьми человек. Никто из них не работал в швейном цеху. Все были при делах отряда. Кто-то смотрел за порядком, кто-то за кичей, кто-то за маяком, кто-то за работягами. Все были молодые. Самый старший по возрасту был Байсал. У всех были большие срока.
    Прошла неделя. Дмитрий сильно похудел и осунулся, в глазах появился странный нервный блеск. Взмутившиеся в мозгу мысли не оседали. Дима всё думал, думал об одном и том же. Страстно хотелось друга, чтоб высказать всё, чтоб облегчить право признать себя таким, каков он есть. Многое в этой жизни Дмитрию не нравилось. Но изменить что-либо он был не в состоянии. Сергею он способен был всё рассказать. Но Кузьма жил в другом бараке, целыми днями он работал в швейном цеху. Виделись они редко. Кузьма же чуждался его, они не имели теперь ничего общего. В Сергее, в его пренебрежении и презрении как бы олицетворялось для Дмитрия всё, из-за чего он мучился.

                ***

    Кузьма был распределён во второй отряд, но жил в четвёртом бараке. Встретил его корешь по воле, тоже жил в микраше Орбита Ким Саня, по национальности кореец. Но и погоняло у него было тоже — Кореец. Кореец работал в лагерной кочегарке. Срок у него был пятнадцать лет, по сто тридцать четвёртой статье вооружённый грабёж, и, по восемьдесят восьмой убийство. Из пятнадцати Кореец отсидел всего два года. Семейка куда был принят Кузьма состояла из четырёх человек.
    Старшим у них в семье был казах Галым, возраст сорок шесть лет, погоняло — Шал, что в переводе с казахского старик. Срок у него пятнадцать лет, из которых отсидел тринадцать с половиной. Ему предлагали переехать в шестой отряд, где было расположение для пожилых людей и стариков, но Галым отказался, ему хотелось жить среди молодых. И потом, Шал среди братвы пользовался огромным авторитетом. Он многое повидал в лагерной жизни, когда-то когда он был моложе, смотрел за бараком. Шал за время отсидки прочитал огромное количество книг, знал и мог рассказать много поучительных историй. К нему прислушивались, многие из бродяг со всего лагеря приходили к нему за советом, многие приходили просто пообщаться, поиграть в нарды на интерес. Шал не работал.
    Был ещё один, молодой парень двадцати лет, Нурлан, казах, погоняло — Хромой. Нурлан в детстве попал в дорожное происшествие и немного прихрамывал  на левую ногу. В общем Нурлан был весёлый и общительный. В лагерь попал по двухсотой статье на пять лет, за то, что набил морду наглому, оборзевшему сынку, какого-то богатого воротилы. Хромой работал в швейной мастерской.

    Ким Саня был среднего роста. Несмотря на небольшую склонность к полноте, он в свои тридцать лет выглядел  от силы на двадцать три. Мясистое лицо его было румяно, слегка покатый лоб ясен. Глаза были не узкие, как у всех корейцев, но карие и очень большие, которые глядели выразительно и умно. Под острым прямым носом улыбались полные, красиво очерченные губы. Мягкий подбородок, разделённый ямкой, придавали его хитрому лицу что-то добродушное. Но в душе Кореец был страшный ревнитель справедливости.
    «Казахстан представляет собою ужасное зрелище,— говорил он,— где нет никаких гарантий для личности, чести и собственности. Нет даже полицейского порядка, а есть только вновь созданные огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».
    «Кто дал это гибельное право,— писал старый великий публицист,— одним людям порабощать своей власти волю других, подобных им существ, отнимать у них священное сокровище — свободу?  Кто позволил им ругаться правами природы и человечества?»
    Становилось нестерпимо стыдно за человека, за его поверженное достоинство, за отнятое право называться человеком... Книги, которые Кореец читал на зоне, не закрывали для него действительной жизни. Он старался их читать критически, осмысливая, не принимая всё на веру, сопоставляя всё прочитанное с жизнью.
    В лагере Кузьма с Корейцем очень близко сошлись. Всё свободное время они проводили вместе, читая литературу много спорили в поиске истины. Иногда у Корейца в котельной собирались мужики, единомышленники Корейца, разделяющие его мнение.
    Приглядываясь к жизни, Кореец замечал, что в ней много нелепого, бессмысленного, что во все времена лучшие люди — справедливые, умные, отважные — жили в нищете, томились в тюрьмах, преследовались алчными, корыстными людьми, захватившими богатство и власть, гибли в неравной борьбе, в одиночестве.
    «Ничего святого, ничего чистого, ничего правого в этом тёмном мире,— с жадностью вникал Кореец в слова Добролюбова,— господствующее над ним самодурство, дикое, безумное, не правое, прогнало из него всякое сознание чести и права... И не может быть их там, где повержено в прах и нагло растоптано самодурами человеческое достоинство, свобода личности, вера в любовь, и счастье, и святыня честного труда...»
    Эти обличительные слова пробуждали в Корейце неукротимое желание во что бы то ни стало постичь истинный смысл происходящего, понять, в чём причина всенародной беды, того неиссякаемого горя, в котором прибывает Казахстан.
    Кореец видел, что мужики на рынке, грузчики, маляры, каменщики, сварщики, шофера, чернорабочие часто злы, хитры, лживы, эгоистичны, угодливы и невежественны, потому что сами голодают, и не могут обеспечить свои семьи. Он видел, что опять всё перевернулось, мир разделился на два лагеря. С одной стороны небольшая кучка так называемых демократов владеющих невиданными богатствами, с другой — дикое обнищание трудового народа, который вынужден обогащать своим трудом это паразитическое общество демократов.
    Шал же, в свою очередь, когда с дикой ненавистью распалялся Кореец, не перебивал, он внимательно слушал. Он не мог себе ясно представить, что за бардак творится в стране, на свободе, ведь его посадили ещё в восьмидесятом году, при Советском Союзе.