Гл. 15. Очей очарование!.. Литературный бал

             Глава пятнадцатая 
             ОЧЕЙ ОЧАРОВАНИЕ!.. ЛИТЕРАТУРНЫЙ БАЛ

Хорошо. Переписали статуи памятники. Посчитали и прослезились: мало в Орле статуев. Если по существу…  На такую-то гигантскую кампанию. Для демонстрации. Для параду. Вообще для полноценной армии.
Начали думать.
Протопоп Туберозов всё будто цветочки нюхал, оправдывая фамилию, отмалчивался. Сам же глубоко и интенсивно весьма размышлял. Премного   думал.
Предложение, поступившее от него, оказалось не менее ошеломительным, чем преж случались у фельдмаршала, и не только по произведенному впечатлению, но и вообще по раскладу и последствиям.
- Численность у нас, конечно,  малая, - сказал. – Но есть выход. Хочу обратить внимание господ на наше, так сказать, начальное происхождение. 
Мы ж, грит, все из литературы вышли.
Ну и мол, предлагаю призвать и присоединить до нас вообще литературных героев.  Собственно! Даже поименно! Несмотря на отсутствие у них памятников! Конечно, они не такие видные, сказал, как мы. Но самые близкие, мол, к нам.  По существу. Хотя и не по плоти. Однако ж. Нам не нужно, дескать, слишком заноситься, что они не скульптуры. Следует проявить, так сказать, великодушие  к им и некоторое  снисхождение,  тем более с учётом европейских тенденций и ориентации на  мульти¬куль¬ту¬рность и толерантность. Словом, вывести их из литературного плена.  Не то чтобы вкрасть. Но определено, что как-т, от, умыкнуть из полона!.. Чёго  им там взаперти сидеть, на полях страниц, под картоном. Будто в гробах! Поднять и открыть! Выскочат – пополнят ряды архитектурных повстанцев! На мильоны, а то и поболее штук! И-эх! Какой будет парад! Какие сколотит полки генерал-фельдмаршал! Какую создаст армию!
- Неистребимую! – поддакнул Веня. И, верно,  для убедительности звякнул шпорцей. – Поскольку ведь – чистые призраки! Ни пуля их не возьмёт, ни штык, ни атомная бомбардировка!
- Ни химия, ни вирус, ни лихорадка Эбола! – дополнила зловредный единосущностный ряд Любовь Онисимовна. Так от просветилась.
- Неуязвимая такая экзистенция! – заключила метафизическим пируэтом, таким философическим фуэте Катерина Львовна. -  Энто будет наша литературная гвардия! Этакая летучая! Кавалерия!
Туберозов, немного покашлявши в бороду, для чего-то напрямую обратился к господам сочинителям.
Те располагались друг подле дружки, поскольку Николай Семёнович как раз поправлял Ивану Сергеевичу галстух, который съехал на сторону и ещё полз  глыбже и вбок.
- Отцы наши ро;дные! – возглаголел Туберозов. – Как сочинители весьма  занятных книжиц и производители героев не поможите ли нам,  то есть воззвать к героям и вызвать их дух!

Щелкопёры переглянулись.
Сделалась пауза.

Не мешкая, впрочем,  Иван Сергеевич поклал два пальца в рот. Засим произвёл оглушительный свист. Как дрозд. Со щелканием. С переливами. И даж одну трель послал. Такие заделал коленца! И еще на раз, и на два свистнул!
Николай Семёнович тот издал гортанный татарский крик. И ещё один. И третий. В калмыцких степях научился. 
У Вени заложило уши даж. Стоял рядом.  Чуть заикой не сделался. Особо ближнее ухо заклало. Чуток не оглох Веня. Правое ж ухо ничё, пропускало звук.
Кричал Николай Семёнович с гиканьем, и энтой  - руладой,  то протяжно и заунывно,  а то - с потягом и даж внахлёст,  то с плачем, натуральным, с таким, от, надрывом,  и такая степная тоска пролилася в воздухе, что взять да напиться вдрызг.
С минуту было тихо.
Всем в общем то, чё ни чё, а было понятно назначение сей нотной, можно сказать, академической  грамоты, так она была хороша, выпевшейся из горл сочинителей. 
Николай Семёнович собирал и в табун, значит, сбивал героев.
Иван Сергеевич по своему выкликал их. 
Свист его, при всей его силе и глубине, при всей голосистости, местами нежен и приятен был, местами упоителен,  с какой-то печалью и даж воздыханием,  так что все ожидали  невесть чего, но чего-то непременно что романтического. 
 Фигуры с напряжением вслушивались.

Даже у Иван Северьяныча Флягина мурашки бежали по телу. Вначале от свиста и горлового пения, настолько они были впечатляющими. Далее от неких происшествий, которые творились в воздухе.  Творились, а ничего  такого, чтоб разглядеть,  не было. Сей колос даж было собрался дать дёру, ноги ж приросли к месту. Ни туда, ни сюда.  Только крутил шеей. А чё можно высмотреть. Ежели окрест и впрямь никаких изменениев нету. Ни на йоту. Одне только стуки. Какие-т завихрения да трепыхания в воздухе.
Катерина Львовна та обмерла и захолонула.
У Захарии, у него душа в пятки… Прям бросилась. Так, от, прянула.
Перепужались фигуры до смерти.
«Да што ж это делается?»
В то время как  ничего нет вроде.
Никакого урона. И ни прибытка.
За минуту измаялись.  И изныли.
«Да што ж эт и в сам деле?»
 Правда,  воздух местами оказался как б вспорот. Натурально. И в нём, значица, образовались прорехи. Неустойчивость сделалась в воздухе. Ахилле, тому явно даж в грудях чего-т недоставало. Как бы нечем дышать сделалось от такого изъяна. Далее пошли сияния… 

Одно было утешение у Манечки (сына Венечкиного) - голуби. Были дутыши, чубатые, двухчубые, мохнаногие космачи, пара белоснежных свадебных с локонами и  воланами на хвосте, пара белых московских монахов – на головках черные шапочки.  Однако ж любовь Манечкина была отдана николаевским турманам, которые, не нарезая кругов, как если б по нитке отвеса, набирали высоту. Взмыв в высь многоцветные  птицы останавливались стоймя и распускали перья  завораживающим полумесяцем. Тремя, если точнее. Рулевые - хвоста и маховые перья крыльев, изящно взнесённые над головой, соприкасаясь, превращались в расщеплённые солнечные диски.  И став так, этаким фертом и вывертом, голуби трепетали тонкими опахалами перьев, упруго и нежно гоняя туда сюда - как если б и не воздух, а сам - свет. Спаси и помилуй Господи! Что за красотища!
Страсть Манечкина – голуби забивные!  Голубиный полёт с беспрерывным боем.  Набор высоты, выход в «столб», кувырок назад через голову, снижение и новый выход в «столб» с очередным боем – случается, до крови, до падения оземь камнями!.. 
О как плотны у птиц крылья! Как они толкают воздух!  Как тверды голубиные перья!
Шум, свист, звон, хлопанья, буханья, щелчки… Да ещё ломается воздух!
Какое-то светопреставление в воздухе!

Первыми взлетели с Манечкиной голубятни, устроенной на крыше дома на Карачевской, турманы.
Далее поднялись в полёт забивные.
Иван Сергеевич с Николаем Семёновичем их подняли, свистом и гиканьем.
То есть, как только иерей обратился к сочинителям с призывом вызвать дух литературных героев.
 
«И, от,  начали падать сверху герои…  - рассказывал мне Вениамин Иванович. - Голубями!»
«Иные ж трепетали  в воздухе – красоты необыкновенной! - прибавлял он. – Светлые такие! В ореолах! С нимбами! Быдто ангелы!»
«И как пал первый голубь, - передавал Вень Ваныч.  – Княжна из него выступила! Дочка княгини Засекиной! Зиночка! Самоходом! Точь-в-точь, как у Иван Сергеевича в известном всем сочинении,  в соломенной шляпке, в розовом с полосами платье, как в саду, когда её барчук впервые увидел,  только что почему-то в переднике. Верно, на кухне возилась. Не успела скинуть фартук, так сильно  спешила!»
 
- Ах, никогда не играла с фигурами в фанты! – проговорила, только выйдя из перьев (кстати говоря, мы перехватываем у Вени повествование).  -  Господа! - даже тотчас обратилась к обществу. – Господа, пишите записочки! И немедленно! В фанты будем играть. Счастливейшему будет дозволено приложиться к моей ручке! – И с восторгом в груди и с некоторым недоумением:  - Боже,  - сказала, -  статуи ещё никогда не целовали мне пальчиков! Забавно!
Тут же подставила фигурам шляпку кидать внутрь билеты.

Правда. Ничего не получилось с фантами.

Из голубя (который приземлился следом) вышла Лизанька (героиня другого, самого почитаемого в Орле романа Ивана Сергеевича).
Строгая, грустная,  в платье белом. С букетиком желтофиоли, любимых ею цветов, прижатых к груди. 
Увы, никто не успел поприветствовать героиню.
Только Иван Сергеевич смущенно закашлялся, церемонно поклонившись Калитиной. 

Ибо приземлился новый голубь.
Рядом – другой.
Забивного (первого) кидало со стороны на сторону.  Как если б потерял всякие ориентиры. Севши, опрокинулся. Вставши, упал.
Протёрши глаза, Вениамин Иванович увидел выпавшего из птицы Гараську (почему то сразу узнал), в перьях и пухе, которого придерживал за шкирку Иван Акиндиныч Баргамотов (из второго голубя выпал), в своей официальной части именовавшийся как «городовой бляха №20» (то есть стоявший в 19-м веке на главном посту града Орла),  да чё там, тащил волоком Акиндиныч Гараську. 
- Поддержал, значица, нас Андреев,  собственных героев прислал,  -  молвил Николай Семёнович.
- Глядишь,  и Пушкина герои и героини явятся. Пушкин же накоротке с антиками,  в частности,  с Овидием был. Прямо к нему обращался в стихах. Овидий почитал греческого Геродота. Геродот чтил скифов, не токмо чёрных семитов и персов. Даже о литературных мумиях  египтян составил, насколько помню, отдельный  глоссарий… Круг замыкается. Вся гистория будет в гости нам! – эт Иван Сергеевич сказал.
- Поместятся ли герои на площади!?. Да ещё и мумии?
Вопрос оказался риторическим.

Тут случился тот случай, когда голубь, кувыркаясь, забился  насмерть.
Фигуры окаменели.
Осподи!
Что явил убиенный сей с закатившимися в себя глазами, пленчатыми,  сей забившийся сизарь?
Тут и другой на глазах у публики убился.
Катерина Львовна та обмерла. 
И едва сообразила:
Старик в рубище, отравленный ею, протягивал  ей на подушечках – и видно же было, что именно Катерине Львовне, – подавал через головы собравшихся будто заиндевевший (столь бледный) трупик, задушенного ею же, племянника.
Тот приподнялся на подушечках.
На груди простынка, как снег.
Оборотился назад.
- Подите прочь, тятя! Да, да, я к Вам, Борис Тимофеевич!
И к каторжанке:
- Тётенька, как умер,  всё маял, что встречусь с вами! Хучь на том свете!..  Ах, Катерина Львовна, как я любил Вас! Тайно и отрочески!  И – продолжаю любить! Боготворю вас,  даж вами задушенный! Ах, Катерина Львовна, как я люблю вас! Чаял ли я, что встречусь с вами на этом свете!..
- Федичька!..  - Катерина Львовна прижала к голой груди голову убиенного ею мальчика.
 - Гистория она суровая! Я, может, даж не один десяток людишек засёк. И тож, как сёк, они радовались. Не нарадовались! Тож любили меня оченно! Не маленький, чтоб в юбки, даж и к душегубке, слёзы лить. Вообче не время плакаться. В камер-юнкеры ко мне пойдёшь! – принял участие в душещипательной сей встрече   фельдмаршал, потрафив мальчику.
- С пылкостью, ваше сиятельство! – в некотором даж восторге самоупоения провозвестил труп, влюблённый в Катерину Львовну. И уже непосредственно к ней: - Позвольте мне обожать Вас, Катерина Львовна!
- Всенепременно, господин Лямин!
Лямин немножко подумал.
- Не смотрите, барыня, что я труп! Сам по себе я даж оченно ловкий! Чесно скажу, эт я в спальне пред вами только для вида читал патерик, - разошёлся мальчик, будучи всё ещё мертвенного весь из себя виду. – Нарочно болел,  чтобы лекарство от вас получать! Позвольте мне в пажи пойти к вам! Мечтаю быть задушенным вами в объятиях от любви вашей на второй раз! – совсем обалдел и рехнулся (похоже, что от асфиксии) неугомонный мальчонка. 
- Жду от Вас цветочков, барчук!
- Что же, пойду собирать…
- Нет!   
Лямин вдруг получил короткий удар по косточкам выпростанных из под простынки пальцев.
Княжна расстаралась.
 – В фанты будем играть! – приказала Зиночка.
- Ах,  как здесь, среди вас, интересно и весело! – сорвавши горло, прохрипел, слегка зарозовевши, мальчик.
- Нет, какая прелесть! Ещё никогда не играла с задушенным! – проговорила княжна, собирая в комок длинные ленты от шляпы. Уложив их на дно, крикнула в пустоту: - Господа! Господин Малевский!  Доктор Лушин!  Капитан Нирмацкий! Выходите же!..  Довольно вам прятаться по кустам! И вы! – обратилась она к Тургеневу. – Я ведь узнала вас, присоединяйтесь к нам, мсьё Вольдемар! Как выросли и возмужали!..
На возвышении вкруг постамента Лескову уж делалось тесно  от вновь прибывавших фигур.

Надо ещё об одной сказать. Отдельно. Слишком экзотическая фигура и к тому ж до чрезвычайности популярная среди орловчан. Только что должно быть фигура  перепутала лето с зимою.  Явилась в овчинном тулупе, с метлою в одной и лопатой в другой руке и, не обращая внимания на знаменитостей, начала молча мести тротуар.
– Экий верзила!
- С пять снопов  конопляных будя! Один на другом.
- Да ишо с четвертью…
- С вершком!
- Ни мычит, ни телится!
Заметя заплёванный тротуар,  вишенные косточки и листочки, новый фигурант, скажем так, покамест незаведённых дел (у Вени ж сомнения не было, что они будут заведены, и не одно даж) на литературных  героев и уж тем более на архитектурных фигур, приставил к дальней колоне метлу и лопату и, разинувши рот, с неодобрением и сомнением уставился на  статуев.
  «Должно быть, совсем свихнулась старая барыня! – вне сомнения, именно так подумалось фигуре (а мы знаем, што энто за фигура).  – А то, можа,  помёрла, и, от, явился народ! Конечно, воды потребуется не одна бочка! Небось, не сдохла кляча. Надо б идтить запрячь водовозку!»
Фигура вдруг замычала и этак натужно и вместе приятно осклабилась.
Кого-то, что ли, увидела…
Немного стронулась и дале решительно двинулась к Ивану Сергеевичу, отбрасывая по дороге прочие, незначительные и никудышные фигуры.
Остановилась перед Иван Сергеевичем и поклонилась оному в пояс.
- Герасим! - изумился Иван Сергеевич. -  А давай-ка, братец, обнимемся! Нет, правда, экая ж ты дубина стоеросовая! Какой дюжий!
Герасим что-то счастливо залопотал.

- В гвардию ево! – тотчас определился фельдмаршал.
Герасим, жестикулируя,  что-то показал на пальцах.
Иван Северьяныч, знавший язык немых, чего он только не знал, перевёл со всей возможною точностию:
- В сам деле… Куды-т просится.
Герои отчего-то решили:
В партию!..
Другие:
- Чаво же, так сходу?..
- А чаво?.. Работящий! И вообче – сознательный…  Как  лемент! К тому  ж – немой. Язык за зубами держит! Молчит в тряпочку! И оченно даже послушный! По всем статям, значица, подходит!
- Далёко пойдёт!
- Оченно!
- К ядроссам его, конешно! В правящую! – подытожил генерал.
Не знаю, врал Веня, нет ли, но вроде как дворник, ей же ей, радостно закивал. И то, пришла пора делать карьеру. Не век же ходить в дворниках. Не всё хлебать щи лаптями. 
С восхищением, помню, Веня прибавил:
«А, ить, развалит, развалит-таки изнутри партию! Такой большой! И изнутри – чесный! Ток рожки-ножки от ей останутся!»
Ещё подумал и присовокупил:
«Дале запустим его в следующую!  Ну, партию… К элдэпээровцам! Потом уже к коммунистам!..  – и тихонечко так хихикнул. – Надо ж искоренять пустобрёхов!..  Да и то, хоть один будет чесный! То исть – не лживый! – счёл нужным пояснить Веня. – Без никакой демагогии! И-эх! – возопил Веня. – Кабы их всех сделать немыми! Штоб они заткнули глотки вовеки!  Не,  правда, я вже не можу слушать! Уши не хочут слышать! Кажного б на суку повесил! Нет на них Манечки!..  – (Заметим, Веня всё чаще вспоминал Манечку!). - Желудок и тот выворачивает, то исть от их непотребства, от их бесстыдства, имею в виду обещания их! Как што не набили на языках мозоли, а на зубах оскомины!..  Не! Не, не!..  Правда, как им не стыдно!.. А?..» 

С поспешностью даж стекались новые силы.
Прежде всего, конечно, из статуй… Хых, даж из половинок.
Так, от гимназии, скажем, прибыли бюсты - господ без туловищ.
Прибыли само – лётом.  Поскольку само-ходом – ну никак.
Понятно, фигуры учились в Орловской гимназии (там больше всего бюстов, у энтой гимназии, да рядом же, наискосок от ансамбля). Гм, да… Пётр Столыпин, верно, прибыл с проектом новых реформ. Русанов, исследователь Арктики, тот, скорее всего, с предложениями по Севморпути, как же,  господа, сейчас это важное направление… Главная будет морская артерия, в смысле безопасности, которая свяжет Европу с Азией (через Россию) и Азию со всем миром. В прочих же водах начнут  хозяйничать пираты из Америки на авианосцах (поскольку США распадутся), куды ж денутся. Одна надёга на Россию. Одна Россия сохранится! Точнее, памятники. На памятники одна надёга! Собственно.  Тот же Севморпуть, кто его разработает, кроме Русанова, то есть с таким же знанием местности и такою же тщательностью. Никто. Больше некому! - Новгородским ушкуйникам с воеводами Ляпой и Абакумовичем (первым русским покорителям Арктики) не поставили памятников!..  Да и то, семь веков назад осваивали Арктику!..  Благо имена остались! За весь Севморпуть придётся отвечать Русанову. То есть как памятнику. Ну и так далее…
Тож.
В связи с тем, что Андреев (тот, что стоял при гриновском комплексе) отсутствовал, будучи на конференции в Финляндии, чтениях собственного имени, тож - компенсировал отсутствие статуи бюст - от гимназии.
С памятниками знаменитостей  что хорошо – всегда найдётся, если не копия, не другой экземпляр,  то уж обязательно какая-нибудь безделица с изображением личика (в виде брелока там или настольной  какой-нибудь фрагментации в форме усов).
Почему бы и нет?
Веня как раз  мне хвастал, что у него были усы, сами по себе - Пикассо,  завитые кверху, как у рыцаря,  аля ; Дон Кихот, и Чарли Чаплиновские - щеточкой,  первые конского волосу, вторые беличьи – и те,  и  другие стояли у Вени в рамах.
Да. Все бюсты были с бородами и усами. Православные.  Последние трое  - астроном, математик и ещё один весьма высокий чин (упросили не называть имён – во избежание компрометации) с бородами лопатой.
Напротив, бюст, который прибыл, опять же, самоходом,  от обладминистрации,   настаивал на компрометации, то есть оглашении имени, звучное очень… Оповещаем в соответствии с волей гласного  – Сергей Андреевич Муромцев, первый председатель Государственной Думы Российской империи. Каково! А? Самолично прибыл! Уважил собрание! Хоть и московский. Московский, московский, а в Орле, ить,  стоит. И только в Орле,  понятно, способен летать.      

Не можно накоротке не сказать, отдельно, о совершенно уникальной, так сказать, встрече. Героев, значитца, с автором.
Словом.
Акиндиныч, то есть «городовой бляха №20», как увидел Леонида Андреева, своего производителя, не самого даже, а бюст ток сочинителя, как неповоротлив был, а опрометью бросился к сочинителю, поздороваться.
Гараська, заметим, тот ручкою ток помахал. Сил не было. Чё тут сказать… Не досмотрел Веня. Очевидно, что оплошал Веня, не опохмелил героя. Без опохмелки тот, понятно,   и не в состоянии был нормально здороваться.
И, значица, бюст Андреева, сам навстреч Акиндинычу полетел. Чрезвычайное почтение выказал городовому. И… Как-то так эдак кивнул,  на особый манер,  клонясь плавно и невесомо вперёд, головою (низ же торса при этом ушёл назад), что бюст, считай, завис горизонтально ( ног то нет)… «Бляха» от страха аж выпучился (но не подал вида) -  щас бюст падёт, шмякнется грудкою  оземь. Ан нет, так, от, автор качнулся ловко, что в самый аккурат…  Изящно «бляхе» поклонился.
 
Прочие бюсты с не меньшим умением летали и планировали, кланяясь тут и там, особо дамам,  и даж как б  расшаркивались.
Этикет!
Невероятно красиво!
Будто училища лётные позаканчивали.
И Фет будто закончил, он тоже между фигур летал, прибыв от Дома литераторов,  и Сергей Есенин, заявившийся от Польского корпуса (университета), и даж Пушкин, оттуда ж.
Александр Сергеевич, тот с особым изяществом летал, можно сказать, с вдохновением, как если б управлял плотью из бронзы с помощью острых чёрных крыл (фалд) сюртука,  верно, отросших на спинке во время полёта.
Фалды даж хлопали при поворотах и виражах. Заносило поэта.  Эхма! Вьюжило!
На лету с кустов шиповника белый цвет обирал (горстями) и сыпал, ну чисто снегом,  цветами на волосы дам, на фельдмаршальский позумент, на фаэтон, которым добирался до ансамбля Тургенев, даж на понурую  его клячу и даж на резвую молодую лошадь, которую зачем-то привёл с собой под уздцы гусар Беловзоров (мьсе уже пытался усадить на кобылу Зиночку, но дива стеснялась, отнекивалась и тем ещё более распаляла воображение Беловзорова, который даж категорически заявил, что статями Зиночка, безусловно, виднее кобылы, а платье её прекрасней попоны, шелковой, которой покрыта его буланая в яблоках, - княжна смеялась…)
Особую – розовую  -  метель  (потому что на этот раз срывал цветы с розового шиповника) устроил Александр Сергеевич над купчихой,  которая гуляла нагишом ( балахон же, помнится, подарила партии).
(Далее, в другой уже раз, разделась для  изображения картины французской, «Завтрак на траве», об этом тоже следует помнить).
Что бы  и как бы там ни было.
Гм… Да.   
Тело её точно было краше цветов шиповника!
Цицьки – пламенные!
Цаца!
Глянулась! Александру Сергеевичу! Как и всему, впрочем, сообществу, из вновь прибывших.
Любопытно, никому и в голову не приходило осуждать Катерину Львовну. Общество за нечто само собой разумеющееся принимало тот факт, что Катерина Львовна ослепительно голая! Значица, так положено ей! Независимая! Потом, статуя… Вене даж обидно было, что некоторые не замечали.  Не восхищались Катериной Львовной, какая она вся гладко-выпуклая, как тело её при всём том (несмотря на сибирскую стужу, то есть откуда она прибыла) ухожено, как зад подрагивает, как она поводит торчащими вразлёт сумасшедше цветущими титьками! Непринужденно и смело! Н-да. Всё как во сне было. Будто статуям собственная жизнь снилась. И Венечке тоже.    
Встав на колено,  Александр Сергеевич принялся декламировать стихи для Катерины Львовны, по которой сыпался шиповник, слетая на кудри поэту, и даж на губы, и он отдувал цветы губами. Лёгкие, они взвивались в воздух, упадая на подолы бальных платьев (для Вени всякое дамское платье бальное) и на носочки дам, на шнурочки туфелек, в которые были обуты ножки  (ах, Веня б выпростал и целовал их, по одиночке и разом); иные же цветы, взвиваясь, присаживались к дамам на локоны и путались в завиточках, на височках у див и за ушами. Читал Александр Сергеевич с особенной экзальтацией.
Вообще, нужно сказать, с явлением поэта всё как-то на площади сделалось легко и свободно. Повеяло поэзией. Лёгкостью и даже какой-то негою. Какой-то гисторической сладостью. К липовому и тонкому от цветов шиповника подмешался фиалковый запах – желтофиоли, романтический, от букетика Лизаньки.
И так чудилось, будто цветы росли прям из гранитов.
Будто ансамбль и площадь являлись только частию старого сада…
Обозначились даж дорожки…
Лужайки.
(Когда и расстарался фельдмаршал…)
И выросло число скамеек.
Гости образовывали группки, мешались, сходились и вновь разбивались – на пары, по интересам.
Знакомились, будучи из разных сочинений.
И даже из разного времени.
Не говоря о разности  состава и материала.
Одни – из мрамора. Другие – в бронзе. Были бетонные.  И даж гипсовые. Попадались из картона. Были, как тени, некоторым образом плоские, сошедшие с полотен, с картин, немножко они напоминали удавленных и повешенных, - конечно, висели на стенах, дольше, чем было можно и нежели хотели, вытянулись и посерели…  Краски не было в их лицах. Будто переболели смертельным недугом. Некоторые с сыпью… И даже с прелью, - лежали в подвалах.
Чисто литературные, те, напротив, мнились как лёгкие и изящные, случалось, что даже, как завитушки, которые бывают в письме,  иногда даж, как знаки, ну,   препинания, стояли вопросом, как Захария (правда, эт смешанный тип), а то восклицательным знаком, восторженным (да ещё с ба;чками), как у Гоголя, а то, будто бы на пуантах, и с кружевом ( как в молодости Любовь Онисимовна), с подскоком и росчерком (для полёта, как у Пушкина), - вообще, тут много зависело от почерка автора, и даже от чернил; когда ж записаны красками (как в летописях и в житиях, на церковнославянском) бывает, фигуры немножко светятся, будто яички на пасху, и даж золотятся, такие, от, благостные и духоносные. Увы, немного их было в саду, последних, скорее, они казались, чем были, - явившиеся из цветоносных писаний. Но многие и впрямь  представлялись глазам как воздушные, вышедшие будто из тени, на самом деле из книг, конечно, а то прямо из рукописей,  – упорхнули как-то, душички.  Облеклись плотию…  Разжились  одеждами. А всё одно - невесомые. Полупрозрачные даже. То есть, конечно, вследствие чисто умственного материала, которым составились. Посредством чистого умозрения. Из духовных потенций ведь образовались. Потом, мы уже говорили, - почерк…  Грациозные даж – по линиям, вообще - по лёгкости письма и исполнения, по летучести перьев, тех ещё, гусиных, на едином выдохе выдутые из горл сочинителей, на пике,  значица, на взлёте вдохновения, эти - порхали… Как бабочки.  Возносились и опускались. Кружились в вальсе, без музыки… Носились, будто  по паркету. Беспечно. И сентиментально.  Даж Лизонька.   
Все проявляли чрезвычайный друг к другу, случалось, жгучий интерес.
Равно: скульптуры к литературным персонажам, те к сошедшим с полотен портретам, портреты – к статуям. И так по кругу. И вперемежку. 
Кто с грустью, некоторые с оживлением разговаривали. По всякому. Говорили комплименты. Проявляли удивления и восторги. Ахали и восклицали разные междометия. Сплетничали. Любезничали. И даж ссорились. По политическим причинам. По мировоззренческим вопросам. Философическим пунктам. По центральным моментам. Парадигмам и нарративам. Непримиримые. Западники и почвенники. Консервативные и радикальные. И так себе. Инфантильные и сговорчивые. Скучные. И равнодушные. Брюзги. При жизни изжившие себя. Некоторые  ж с пылом и гонором, амбициозные…  Подвижники и сволочи. Иные в смятении, то есть от преобразования своего… Отвыкшие говорить и двигаться. Одни - своим ходом и чередом умершие, в большинстве ж – с прерванной жизнью, в основном насильно, нередко же - мученически. 
И были, которые светились.  И такие, от которых веяло вечным холодом.

К уже прибывшим прибавлялись всё новые и новые гости, как известные, так и малозначительные… 
И слышно было, как за садом на улице останавливаются экипажи.
Как бряцает кольцо на калитке. И отодвигалась щеколда.
Как чуть слышно, шурша шинами, подъезжают машины.
Из машин выходили и поднимались в сад очередные гости, из «новых», так сказать.  Одни - запылённые и угрюмые, в шинелях в накидку, с горящими взорами, с революционной походкой, чахоточные и «залеченные», мёртвые. Другие - умащенные и напомаженные, сытые, в полотняных одеждах с орденскими планками на белых кителях, весёлые и добродушные, с цветами (и даж шампанским, в сумках),  – из троек расстрельных, вдогонку и следом расстрелянные, разная прочая, советская номенклатура…
Не хватало только оркестры. И сцены.