Особенности русской охоты на пернатых

ЗАПИСКИ ЮНОГО ОХОТНИКА

     В «убийстве», невольным соучастником которого я стал, виновна врач-окулист, проводившая плановую проверку зрения в нашей школе. Это она не забила тревогу и не сообщила классному руководителю и родителям, что я катастрофически теряю зрение.

     Ещё во втором классе я, раскачиваясь на маленькой подножной скамейке, рисовал что-то на листочке, лежащем на табурете. Скамейка подвернулась, я грохнулся на задницу и приложился правым глазом об угол табуретки. От мамы получил подзатыльник, а от табуретки на утро синяк под глазом и заклеенные гноем ресницы. Отодрав гной вместе с ресницами, открыл глаз и отправился в школу. Через несколько дней синяк сошёл, глаз гноиться перестал, и всё забылось, но от постоянной нагрузки за четыре года острота зрения упала до 0.4 диоптрии, причём на обоих глазах…

ТАК ВОТ, ТЫ, КАКОЕ – ПАРНОЕ МОЛОКО!
     В середине августа 1963 года попал я в хутор Полозова Балка в гости к дальней родне. Совершенно не старые еще баба Клава, дед Павло и их сын (мне дядя) Леня 18-ти лет. Леонид учился в техникуме в Матвеево-Кургане, а каникулы проводил дома.
     За 45 лет Советской власти план ГОЭЛРО сюда не добрался, электричества в нем не было отродясь, реформы Хрущёва сделали хутор бесперспективным, выжившие в оккупации жители перебрались на центральную усадьбу. Оставалось три семьи для присмотра за ещё не разрушившимся птичьим двором. По центральной и единственной улице (она же просёлочная дорога) за день проезжала от силы одна полуторка, после которой долго стояла плотная коричневая пыль.

     В Таганроге и его окрестностях, густо населённых моей роднёй разной степени близости, «худой ребенок считается больным. Его будут кормить все, как слона в зоопарке, пока у него не появятся женские бедра, одышка и скорость упадет до нуля. Теперь он здоров» – М.М.Ж.

     Баба Клава всю дорогу от Таганрога до хутора причитала по поводу моей худобы, и первая же вечеря, совмещённая с обедом, чуть не закончилась трагически. После борща с петушатиной, мяса с картошкой, овощами и пирожков с узваром я еле выполз из-за стола. В это время пастух прогонял с пастбища сборное стадо, от которого самостоятельно отделилась и вошла во двор наша Зорька.
     Подоив корову, баба Клава подошла ко мне с полулитровой алюминиевой кружкой парного молока. Никакие отговорки, что я сыт по горло, не помогли, – я начал пить. Молоко настолько превосходило то, что я пил в городе, что я увлекся и с трудом, но отпил почти стакан чудо-молока. Однако, когда я отнял кружку ото рта, чтобы перевести дух и попытался вернуть запрокинутую голову в исходное состояние, из носа двумя тонкими струйками потекло не вместившееся в организм молоко. Пришлось опять задрать голову, и только тут хозяева поверили, что я наелся до отвала. Заворота кишок не случилось, но больше меня «через не могу» не потчевали.
     А молока кормилица давала не меньше 25 литров в сутки. Полведра утром, ведро в полдень на выпасе, ведро вечером. Я впервые увидел такое огромное вымя. Мне казалось оно должно или вот-вот лопнуть или оборваться со всем содержимым. Большая часть молока перерабатывалась на ручном сепараторе на сливки и сметану, из сметаны я сбивал масло в маленькой, сработанной дедом, деревянной маслобойке. Такого свежего и вкусного масла я тоже больше никогда не ел.
     Все продукты сохранялись в глубоком обширном подвале. От двери к полу шли, как мне показалось, очень широкие и довольно крутые, из глинистой земли, ступени. Бабушка Клава часто посылала меня в подвал отнести-принести что-нибудь, и я быстро оценил устройство ступеней. Половина каждой ступени служила полкой для хранения продуктов с определённой температурой. Забежав в подвал из 30-ти градусной жары, через несколько секунд я замерзал уже на полке с маслом и сметаной, так и не добравшись ни разу до самого низа.

     Здесь, в Полозовой Балке я в полной мере прочувствовал, что такое «вставать и ложиться с петухами». То, что читал о дореволюционной жизни крестьян, увидел воочию. С восходом солнца и петушиным хрипловатым со сна криком начинался трудовой день семьи. Задать корм птице, свиньям, выгнать корову в проходящее стадо, собрать завтрак на столе и тормозки с собой к обеду. Кажется, дед ездил на работу на велосипеде. Ни коня с телегой, ни тем более мотоцикла не было и в помине, а «кажется», потому что я с петухами не вставал – сладко спал. А вот ложиться – пришлось.
     Когда и Леонид уходил утром с ним или по своим делам, я оставался совсем один и развлекал себя чтением его «Хрестоматий» по истории и литературе. В них было то, что мне предстояло изучать в седьмом и восьмом классах. Потом приходила баба Клава с ведром молока, мы обедали и готовились к приходу Леньки и деда. Собирались все часам к пяти-шести вечера. Мылись, переодевались, поливали огород (от колодца во дворе до огорода на задах метров 12-14, с двумя цибарками, да дед ещё и подгоняет), вечеряли.

     Смеркалось, над горизонтом загоралась вечерняя заря, и возвращалась Зорька с пастбища. В доме засвечивалась керосиновая лампа, во дворе – луна. В меня упорно пытались влить хотя бы стакан парного молока. В 21-00 петух орал ночную песню и загонял молодок на насест. Лёнька сбегАл на гулянку, дед, пока бабушка «разбирала кровати», снаружи закрывал ставни на окнах, заходил в дом и гасил лампу. Наступала «египетская тьма». Всем спать.
     Ставни завинчивались так плотно, что ни лунный свет, ни свет уличных фонарей (если бы они были) не мог проникнуть внутрь дома. Глаза к такой темноте не адаптировались. В случае крайней нужды пройти к выходу на ощупь, не ориентируясь в незнакомой обстановке, как и справиться с замком, без шума, было почти невозможно. Сталкиваясь уже с подобным у другой родни, последний забег «до ветру» я старался здесь проделать до полного закрытия ставен.

     Во второй или третий вечер, задержавшись у порога, я услышал как бабушка Клава, отвечая видимо на вопрос деда, сказала, чтоб он повременил закрывать дверь, так как я не в доме. Я вошел, пожелал бабушке спокойной ночи и хотел тихонько прошмыгнуть в Ленькину комнату, но застыл в дверном проёме большой светлицы. В «красном» углу под иконостасом из четырёх икон с лампадкой красного стекла с блёстками (которую я принял за банальную стопку) стоял на коленях, тихо что-то шептал, размашисто крестился и кланялся в пол дед Павло. Это было так неожиданно, что несколько секунд я стоял, не шелохнувшись, затаив дыхание. Мне показалось, что моё присутствие осталось незамеченным, и я на цыпочках удалился.
     Я знал, конечно, что есть верующие, в каждом деревенском доме родичей видел такие же небольшие иконостасы, видел на рисунках и в кино сцены молений, но вид взрослого мужчины, вживую истово бьющего молитвенные поклоны, оставил неизгладимое впечатление.

     В небольшой гостевой комнате, где мне стелили на диване, на стене висели единственный признак ХХ века (если не считать ручного сепаратора в сарае) –линейный громкоговоритель и часы-ходики с гирьками. Я ставил регулятор громкости на минимум (он одновременно служил и в(ы)ключателем), садился поближе и слушал первую и единственную программу.
     Вряд ли нужно объяснять, что в городе мы в это время ещё во всю гоняли в прятки, казаки-разбойники или слушали страшилки в палисаднике. Загонять по квартирам протяжным криком: – Ю-ю-р-а-а, д-о-о-м-о-о-й! – мама с бабушкой принимались после 22-00. Начинались отмазки типа, «щас, уже иду», потом в комнате «кушать хочется», потом мыть запылённые ноги, в туалет – раньше 23-00 меня было не уторкать. Конечно, летом, никакое радио специально мы не слушали. Оно бухтело весь день в фоновом режиме. А что оставалось делать в деревне после отбоя?
     Неожиданно я обнаружил, что по вечерам передают в короткой концертной программе популярные эстрадно-лирические песни (запомнились Бейбутовские «Я встретил девушку, полумесяцем бровь...» и «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза»). Но примирился я с ранним отбоем, когда кто-то из популярных актёров два или три вечера подряд читал рассказы Станислава Лема из сборника «Звёздные дневники Йона Тихого». Мы во дворе уже знали «Магелланово облако», но рассказы о сепульках в сепулькарии стали полной неожиданностью. С такой фантастикой я ещё не сталкивался. (С тех пор стал дома слушать не только по утрам Николая Литвинова – «Садись поудобней, дружок. Я расскажу тебе сказку...», а вечером –  «Внимание, внимание! Мы начинаем репортаж со стадиона «Торпедо», где сегодня встречаются команды...» – Вадима Синявского, но и «Театр у микрофона» и особенно музыкальные программы Виктора Татарского и им подобные.)

БРАКОНЬЕР ПОНЕВОЛЕ, или К ВОПРОСУ О БРЕЗГЛИВОСТИ

     Через несколько дней произошло главное событие, когда Леонид взял меня, по случаю открытия сезона, на первую для меня охоту на пернатую дичь.
     Накануне весь вечер я наблюдал процесс снаряжения патронов и подготовки двустволки. Узнал много нового о дроби, порохе, пыжах и прочем. Потом Леня загнал в ствол патрон, заряженный бекасином (самая мелкая дробь), вывел меня на зады огорода, приладил ружьё к моему правому плечу, предупредил об отдаче, и я шарахнул по старой высохшей груше, на которой в это время сидело и орало не меньше полусотни воробьёв. Сколько их свалилось замертво, я не считал, но жалко мне их не было. Их везде было столько, что я начал понимать китайцев, объявивших беспощадную борьбу с этими расхитителями урожая. Но китайцы были гуманисты, они не стреляли, а бегали по улицам и полям с трещётками, не давая воробышкам возможности перевести дух, и те сдыхали на лету от сердечной недостаточности…

     На следующее утро, налегке, по холодку мы отправились бродить по окрестным посадкам.
     Леонид в это время по очереди исполнял обязанности инспектора местного общества охотников и рыболовов и по ходу знакомил меня с правилами и традициями. Для успешной охоты пальнул в назойливую сороку, потом пытался попасть в диких голубей и признался, что у него небольшая проблема со зрением: он не очень хорошо видит вдаль, потому я должен выслеживать пернатую дичь и наводить на нее стрелка.
     Сознаться, что я тоже полуслепой – значит поломать долгожданную охоту. Я малодушно смолчал и честно крутил головой, прищуривался, но безуспешно. Блики солнца на разноцветных листьях, шевелящихся под легким ветерком, легко принимались за что-то живое. Городской мальчик, не имея даже минимального практического опыта охотника, напрасно напрягал близорукие глаза. Да и дичь в этот день на охоту не вышла. Время к обеду, жара, я уже притомился и потерял интерес к такой охоте, но по инерции пялился на красно-желто-зелёную рябь листьев.

     Тем неожиданней за моей спиной бабахнуло дуплетом дядькино ружье. Несколько секунд я приходил в себя и увидел Леню впереди, метрах в 20-ти на поляне, с которой что-то большое пыталось взлететь из-под его ног и снова падало на землю. С криком: «Хватай, а то улетит!» – я примчался в центр поляны, где в этот момент Ленька шарахнул прикладом по башке огромного зайца.
     То, что я принял за крылья, были раскинутые в прыжке лапы подранка, который с такой силой отталкивался задними лапами, что взлетал над землей метра на полтора. Я восхищенно рассматривал добычу, а рядом Леонид задумчиво, как Нат Бумпо, оперся на ружье. Факт браконьерства, учиненный инспектором, был налицо.
     А как бы вы поступили на его месте?

     Кроме ружья, патронташа и фляжки с остатками воды у нас ничего не было, что подтверждает чистоту наших помыслов. Но зайца-то нужно было как-то прятать. Пришлось завернуть его в мою рубашку-ковбойку, связав крест-накрест рукава с полами, поскольку инспектор без рубашки в лесу – совсем уж неприлично.
     Пожевав травинку и допив водичку, согласовали поведение в случае непредвиденных встреч. Всунув в узел с зайцем пару веток с листьями для маскировки, я взвалил его за спину. По одному ему ведомым тропам, обходя теперь посадки с теньком, Леня повел меня домой. Время –  около двух часов пополудни.

     Обгореть я не боялся: к тому времени на неклиновских и таганрогских пляжах я уже покрылся ровным шоколадным загаром. Но тут подступила жажда. Вода во фляжке давно закончилась, солнце палило нещадно. Какое-то время я крепился, но вскоре заныл: «Пить!». Леонид пообещал вывести на колодец. Через полчаса я уже еле волочил ноги, в горле пересохло, заяц казался медведем.

     Леня взял у меня трофей, а мне дал ружье. Может, оно и было легче зайца, но било по ногам, ремнём терло плечо и, через несколько минут, я опять тащил зайца. Леня уговаривал меня потерпеть, отвлекал, смешил, – я не мог ни смеяться, ни плакать. Вид мой был жалок, я безнадежно отставал и ныл, как Паниковский после аварии, проклиная охоту, зайца, солнце, пытаясь сглотнуть отсутствующую слюну, и тут мы увидели сруб колодца. Из последних сил я доплелся до полусгнившего сруба, но кроме густой грязи на дне поднятого Леонидом ведра ничего не было.
     Прошло еще полчаса.
     Сухим шершавым языком я пытался облизать потрескавшиеся губы, в полуобморочном состоянии слыша, что еще немного, и мы придем к заброшенной школе, где точно остался колодец. В такой ситуации я оказался впервые и, конечно, запаниковал, не зная резервов своего организма. Леньке тоже было не сладко, но он, как мог, поддерживал уверенность в благополучном исходе, он отвечал за меня.
     Отстав от него метров на 30, заползая на очередной бугорок, я увидел его стоящим на коленях лицом в землю и осознал, – дошли. На уровне земли остался венец из 4-х бревнышек, и под самые бревна стояла прозрачная вода.

     Я сбросил зайца, упал лицом в это зеркало, отражавшее безоблачное небо, и втягивал прохладную воду, пока не задохнулся. Отдышавшись, снова потянулся к спасительнице и тут увидел, как от одной стены колодца к другой грациозно, медленным брассом проплыла пучеглазая зеленая лягушка. Я инстинктивно отпрянул, а Ленька рассмеялся и сказал: «Пей, не бойся, жабаки в пузе не заведутся», – и добавил, что лягушки живут только в чистой воде. Тут, осознав необходимость неизбежного, я и потерял остатки городской брезгливости.
     Увидев, как быстро я пришёл в себя, успокоился и Леонид.

     Умывшись и немного передохнув, мы огородами к 17 часам добрались домой. Рагу из зайца было отличное. Рубашку баба Клава застирала, а я понял, что человек очень вынослив, главное – не паниковать.
     Как говаривала бабушка Шура: «НИЧЕГО, ЖИВАЯ В МОГИЛУ – НЕ ЛЯГУ!»

***
     Через день, пополнив боезапас, Леонид предпринял вторую попытку. На этот раз мы пошли по степной равнине, поросшей ковылем, бессмертником, чабрецом, полынью и низкорослым кустарником. В этот раз я выступал в роли охотничьей собаки, но так как нюх у меня был не лучше зрения, я просто шёл чуть впереди и сбоку, чтобы при взлёте дичи с земли не попасть под дробь. И всё же для меня стало полной неожиданностью, когда почти из-под самой ступни вспорхнули пять или шесть куропаток. По инерции я сделал ещё шаг левой, и из-под неё вверх ушла ещё стайка куропаток. Лёнька был наготове и моментально вскинул ружьё, но вместо ба-бах-ба-бах я услышал два сухих щелчка – две осечки. Лёня мгновенно переломил двустволку, пытаясь выдернуть патроны из стволов – тщетно, патроны заклинило. Таких эмоций я у него не видел никогда.

     Специальным охотничьим ножом мы вытащили патроны и перезарядили ружьё. Метров через 50 я снова поднял выводок, но уже перепелов. Выстрел был удачный, мы подобрали несколько разбитых дробью тушек чуть больше воробья. Какое-то время прошло впустую, потом Лёня подстрелил пару куропаток, спугнули дрофу, а ещё через полчаса встретили двух охотников – друзей-ровесников Леонида, с такой же примерно как у нас добычей. Пока я рассматривал трофеи, они о чём-то переговорили и все вместе пошли по тропе, которая вывела нас на птичий двор. Зашли через калитку внутрь, и не успел я задать вопрос, как прозвучали два дуплета, и от разбежавшихся с заполошным кудахтаньем кур на земле остались четыре бездыханные птички.

     Ещё через 40 минут в одиноко стоящей хате, бабушка одного из «охотников» варила нам двух курочек на ужин (две другие – ей за обслуживание и молчание). Кто-то из ребят сгонял в «Сельпо» и принёс две бутылки «Портвейна». Мне плеснули полстакана, я плотно закусил курятиной с дробью и стал клевать носом от сытости и усталости. Бабушка указала мне место на русской печи и, засыпая, я услышал, как после ужина ребята пошли на танцы.

     Утром мы вернулись домой со своей добычей (никто нас не ругал и не спрашивал, где нас черти носили), а вечером я попробовал по маленькому кусочку настоящей полевой дичи. Кролик, по-моему, был вкуснее. Во всяком случае, он не был так набит мелкой дробью, как перепела и куропатка.
     Это была моя последняя охота.