Провокация

                ПРОВОКАЦИЯ

  У меня сильно развита интуиция. Наитие, провидение. И я сам бы уже рад обманываться в людях: но слова, жесты и ужимки подступающей натуры сразу выдают человека. Иногда такая мразь предстаёт, что не хочется видеть, не то что общаться.
  Я всех узнаю по себе – как я был, как я жил; и те во мне гадкие грязные чёрты характера, какие я вновь вижу в другом человеке – мне тут же его выдают как себя самого. Здесь я трус, здесь гордец с ореолом зазнайства; а тут уже нагло вру прямо в глаза, и в защиту своей подлой лжи громко лаю - собака.
  Человек может даже молчать: его продаст чмыханье, хлопки по колену, пальцами щёлки, или дрыганье ножкой в момент непоседства. Вот он что-то провякнул в спесивом угаре, слывя авторитетом среди личной компании - как тот самый молодец среди овец; но напал он на волка, тот оскалил клыки - и малейшего рыка в тугой тишине стало достаточно, чтобы щенячьи повизгивая, смутился трусливый наглец.
  Или отъявленный лгун начинает плести небылицы, желая выгадать весомые прибыли, барыши из корысти. И вот он принимается неспешно вязать паутину - свой разум в покое держа, чтоб не сбиться со лжи; но сам понимая что врёт, он не верит другим - и спешит со враньём, чтоб себя доказать, и мухою липнет к своим тенетам.
  Иногда сразу возникает отторжение к человеку. И не потому совсем, что не мой, чужой - а как раз такой он, каким я сам бывал в прошлом и которого себя ненавижу. Мне противна вот эта льстивая ухмылка из старого зеркала, где я холуй; я брезгую руку подать, чтоб не почуять ту вялость своей изнеженной белой ладошки. И всё те же хвастливые сказки, я знаю что снова услышу, которые давно для других сочинял о себе – будя славным героем в мечтах.               
  А бывает, что я становлюсь отвратителен к прежде хорошему человеку, если тот перешёл за границы панбратства.

  Он мне сразу понравился весёлым характером. Даже к незнакомой компании мог подойти: хоть по делу, иль так – сболтнуть что-нибудь. И тут же казалось, будто он всем предстоящим товарищам где-то знаком – может со школы, или по давно забытой работе. Так ведь часто бывает: встречаешь лицо на пути, потом вспоминаются выкрутасы походки, животик пивной, а к ним ещё мелкий стришок в виде родинки. Даже туфли те самые, с пряжками – словно он десять лет в одной обуви ходит.
  - О, привет, как дела? – Здорово, рад видеть, а ты как? -
  Вот он точно из таких людей, которые всем мелко памятны, будто чёрные мушки перед глазами: их зримо не видишь, но на зрачках они есть. Эту мушку я и решил взять в свои товарищи – на то время, которое нам выгадала вместе судьба. Потому что поверил ей.

  Ведь самый умелый на свете народ – душевные проститутки. Они умеют шпрехать по дойчу, парлеву франсать и дуть на спикинглиш. Как их не перекрути, а обязательно вывернутся наизнанку, чтобы доставить огромную массу удовольствия.
  Все они делятся на три категории – шалавы, плечёвки, и элитные. Первые ходят по пятам, сладко поют в уши, а за мелкую услугу оближут сверху донизу, пуская пузыри от восторга. С ними можно познакомиться только по пьянке, в долгосрочном загуле беспамятства, потому что на трезвую голову от их словоблудий тошнит.
  Плечевых приходится снимать самому. Они цену себе уже предложили - и медленно прохаживаются вдоль обочины жизни, набиваясь в компаньоны, в наперсники сиюминутной судьбы. Эти проститутки более умны – то есть образцово начитаны из газет да журналов – и с ними можно вести разговор. Даже принимать в своём доме на правах добрых гостей.
  А вот элитные душевные проститутки не стоят на обочине, и не ходят по дворам. Потому что у них высшая клиентура, которая передаёт их с рук на руки, из души в душу. Рекомендации, похвалы и слава ходят за ними по пятам, и элита общества тихонько перешёптывается друг с дружкой: - ах, какой это милый обаятельный человек! Если б вы знали! - ах, расскажите о нём! - И после этого с восторженным придыханием следуют такие подробности бесед, разговоров, приватов – что наверное, хочется тут же бежать, и отыскивать сиё бордельное чудо для последуйщей случки сердцами и душами.

  Могу себя спросить: почему я рассказываю так – он, к нему, о нём? Может быть это он король, который всех приближает? - а я его немощь.
  Но нет, неправда. Он не в короне, потому что уж больно свойский окружающему миру, и вместо пурпурной мантии носит линялую шкуру, что цветом подходит любому природному окрасу. На короткое время, каюсь, она и мне подошла.
  Показался родным человек. А я очень хотел выговориться от своей долгой замкнутости: да не так чтобы душу выплакивать, раскрывая словно зонт, мокрый от слёз – а просто болтать обо всяком, будто всерьёз вспоминая слова изрядно забытой человеческой речи, туго проходящей через жёлтый оскал волчьего одиночества.
  Но вместе с этими словами иногда вылетали острые куски памяти, чёрные сгустки боли, которые мне было не сдержать в переполненном сердце – они дырявили собой всё внутри, и я через лёгкие с кровью отхаркивал их, улыбаясь ответному, вроде бы понимающему взгляду.
  А потом началось с того, что он стал делиться моими откровеньями другим нашим товарищам. Рассказывал все мои мысли и чувства, деяния: да пусть бы - я хоть и замкнут, но никого не боюсь, и себя не стыжусь. Но он за спиной, твёрдо зная что я его в сей миг не подправлю, выворачивал наизнанку мою святую правду, страдания Гамлета – представляя из них скомороший театр, балаганчик Пепе-трушки. И те люди, едва знакомые со мной, конечно же верили ему – как лучшему другу, коему я смиряюсь единому.
  Зачем он это делал? – Думаю, что поначалу без зла: а просто чтобы поддерживать на стороне своё лёгкое реноме весельчака да балагура, которое помогало ему радостно жить всеми любимым, и жданым за бойкий язык. А ещё ему хотелось – я чувствую эту хитрую хориную ухмылку – хоть на мизер сбить градус уважения, заработанного мной потом и кровью среди людей.
  И вот – как помои – уже хлещет откровенная чёрная ложь из вонючего грязного рта; но я сам виноват.
  Я тогда уже о нём догадался, а многие гадости точно узнал; и стал намекать ему на этот пока затаённый меж нами секрет. Я не сказал открыто о своём понимании его мерзкой для меня утробы – и потому он не мог мне в глаза объясниться, он сам боялся начинать разговор, ещё надеясь от правды спастись. Но хвост его уже был в моих лапах.

  Сейчас вот вспоминаю себя - и трясусь от бесовского вожделенья.
  Ах! как я играл! Словно кот с мышью. Я не был обижен, рассержен иль зол: а всего лишь слегка прикушу зубами – он полузадохнет – потом снова отпущу – он очухивается; а я хватаю за хвостик и тяну на себя – его, визжащего. Я стал личным палачом, езуитом – и мне это нравилось – будто жылы вытягивать из него мучительной своей инквизицией.
  Он чуял мою игру с ним и подыхал от ненависти, ещё больше сочиняя на стороне – уже не из простых небылиц, а самые порочные ужасы обо мне. Но всё равно кто и что – я решил идти до конца, хотя уже не сомневаясь, что он для жизни благородней меня. Я ведь в непомерной гордыне стал богом – его же назначив подопытной тварью. Даже мстительной смерти или увечья совсем не страшась, я был в нём уверен как в твари дрожащей. Зарежет иль нет – и ни капельки боли, испуга – а одно любопытство.
  Сколько ж дано ему, человеку, терпения? Представляться счастливым достойным порядочным – и вдруг он раскушен, гнилой, ядра нет. Нет характера, силы и веры – то есть нет самого человека, телесный ошмёток какой-то. А ошмётку позволено всё.
  И он бы зарезал меня, если б никто не узнал - потому что бога для него тоже не стало. Я видел в его крысиных глазёнках только несдержимую злобу - от того, что он уже не мог уважать себя. А убей враг врага, то это наше останется втайне, презрение смоется кровью – но с другой стороны там тюрьма, железная клетка, и жизнь хомячка за крохотным окошком. Он ужасно хотел чтоб я сдох – но чтобы он сам к этому был непричастен.
  Ты удивишься – из-за такой ерунды человека зарезать?
  Но это не ерунда. Я однажды в жизни сам, злобный как хорёк, почти месяц выжидал в западне мужика, жестоко оскорбившего меня перед бабами. Правда, не тронул – нет – мне хватило животного страха его, когда в двух шагах я вдруг вылез из темени словно из преисподней. И мимо него, задристаного, уже смеясь своему счастью – тому что ужасом отомстил. Хотя ножик в кармане был – я всё-таки беспокоился с тем бугаём не управиться.

  Надо бы вывести мораль из рассказика.
  Ну в общем, так получается - что нас, советских, тогда мучили может низкие кровожадные, но высокие вопросы Достоевские. Поэтому даже духовная мелочь рождала великую трагедию.
  В то время как нынешних российских тревожат вопроски мышиные, мелко перебегающие в узеньких норах социальных сетей. Что они могут чувствовать? - если воочию не зрят друг друга, не нюхают запах, и голоса к ним доносятся скайповые – скрипучие да беззубые. И мне смешно, как люди страдают в компьютер-ах! - будто в дощатых щелях под половицами.
  А если человек далеко? – спросишь меня. – Ну передай ему пару приветов. Только не надо клясться вечной любовью да дружбой, иль ненавистью беспощадной, если кроме как в мониторе ты вьяве человека не видел.