Я напишу...

Помню, ведь помню  когда и как впервые сказала - я напишу.
 Через день носила молоко к соседям и мне нравилось заходить в  комнату, в которой  как будто всегда жила сирень, всегда встречал меня  ее запах.
 Откуда-то они приехали, купили дом Масхута и жили.
У меня маленький бидончик и радость.
Спотыкнулись я, бидончик, радость моя   от мужского крика.
Им и ногой отшвырнул  он дверь и ушел, меня и не заметив.
 Она стояла у окна.
Стояла и казалось, что она досмотрела, как за окном сгорел ее дом, все сгорело.
Повернулась ко мне, бежали, бежали слезы по лицу и неожиданно для себя, для котёнка на стуле я сказала:
- Я напишу про вас.
Все объясню, за все перед ней извинюсь, найду смысл этой ее боли и еще что-то я обещала ей, сказав, - я напишу про вас. И она улыбнулась.
Отчетливо помню этот день - он многое переиначил, он принес страдания моим родителям и оставил чувство неизбывной вины перед ними - это длинная история и надо бы и о ней написать.
Но именно после этих произнесенных слов то тускло, то обжигая, но навсегда засело внутри - я должна.
Перед нашим деревом грушевым, которое собирались срубить, непонятными молитвами бабушки, солнечными лучами на вершинах гор,  опухшими руками мамы - перед всем, что меня окликнуло-у меня долг.
 И на всю жизнь - вечная должница – а это ведь  уже должность - вот, что замечательно.
Я не написала о женщине, которая улыбнулась мне, отвернувшись от  пламени...
Каждое лето приезжали летом к нам в село старик и старушка. Их прозвали кузнечиками. Она в белых носочках, в длинной белой юбке. Он - в белом. Шли под руку. Тонкие, невесомые. У нее – зонтик белый в бабочках сиреневых,  у него - трость.
Врезалось - увижу что-нибудь чистое - ребенок со щенком, роса на траве, простыни на ветру - он и она осторожно, медленно идут по нашей улице.
Несут чистоту.
 Чистоту не как безгрешность, покой,вода, а как папину ограду из жасмина.
Она  окружала их и приблизиться к ним всему, что есть - нечистота было невозможно.
Однажды не приехали они.
Второй раз я сказала себе - я напишу о них и они вернуться. Не написала, они не приехали.
Жила под горой Афужан. Всегда в чёрном, всегда одна. Услышала случайно вопрос бабушки:
-Ты когда нибудь видела, как улыбается Афужан. Что молчишь?
-Вспоминаю, интересно, а ведь не было, не помню её улыбку - ответила мама.
-Она не плохая. Боли много было и это боль новые силу и страдания дала — она и вылечить может и убить. И почему, почему я  оказалась в нашей юности рядом с ней?
Обходи её.
Надо расспросить,  что там - за чёрным, сильным, неулыбчивым, сказала себе.
Заболела бабушка. Несколько дней не поднималась и хуже, хуже.
Пришла Афужан со своей племянницей.
-Сама или позвали?
Мама пожала плечами.
-Сегодня она умрет. Азраил уже рядом с ней стоит, будет помогать. Но я хочу увидеть, как она будет умирать - это услышала.
Это она сказала как бы племяннице, как бы себе, негромко, а услышала я.
После,  потом сколько раз - узнать, походить вокруг, понять, написать — здесь тайна, а здесь много о бабушке...
Не походила, не написала.
Был третий, четвертый, пятый…
И вечная должница, знаю, что уже не закрепить, не удержать, не написать.
И вот откуда сны о белых кораблях вдали - не дотянуться, о горе, которая не подпускает,о беге, так часто — необходимо догнать, необходимо убежать...

…У входа в пещеру лежали скелеты двух огромных собак. Остановили они.
 Близостью друг к другу, выразительностью близости …, не знаю, сейчас не помню, но остановили они.
Осторожно и с опаской их обойдя, заглянул в пещеру. Скелеты баранов.  Много.
Значит, эти кавказские  овчарки загнали стадо в пещеру и стали ждать хозяина. Терпеливо.
Жара, холод, (в горах соседствуют противоположные сезоны)и голод, силы у сильных забирали.
 Бесстрашные охотники,  они бы нашли себе корм.
Вот отлучиться, отойти от пещеры не могли.
- Ждите меня, - сказал хозяин, уходя.
Незнакомый человек на им родном, балкарском языке, позвал его. Собакам не понравился голос; он состоял из страха и напряглись они, зарычали. Но хозяин поднял руку, был он спокоен, он сказал ,-я скоро вернусь.
Надо было ждать. День, второй, третий и далее…
Собаки не знали, что наступил март 1944 на земле, что люди придумали зло небывалое, непонимаемое  и страшное, что хозяина уже нет. Он выпрыгнул из грузовика, из воя вокруг, - там остались в пещере бараны, там собаки остались, я отпущу их  и вернусь, надо их отпустить, - кричал он и оттолкнув солдата, побежал. Тот с первого выстрела не попал, но был второй…
Волочилось по камням, по травам время. Переползало с камушка, с листочка — стало и  время замедленной пыткой.
(Без еды могут прожить даже такие мощные собаки две недели.
Бараны немного меньше, а без воды меньше намного.)
Голод уже совсем близко приблизил смерть.
Такой голод мало кто и из сильных людей выдерживает и отступает он от всех человеческих запретов. И осуждать это могут только те, кто  устоял  наедине с голодом, который  берет в свои руки душу, память, стыд  и крошит их, перемалывает до исчезновения.
 Здесь собаки. Уйти не могли, но рядом бараны — вытащить одного и продлить  себе жизнь могли ведь. И не могли. Табу. Не нарушаемое. Сильнее инстинкта самосохранения, острой физической боли, не менее сильной душевной — ушел родной человек, и где он,где?,