Какую Библию читал М. А. Шолохов

В наше невнятное, с точки зрения мировоззренческой, время мы ищем духовный смысл нашей истории и жизни. И находим его нередко в великой русской литературе, которая уже давно постигла многие аспекты человеческого и народного бытия, над которыми мы бьёмся и сегодня. Но так складывалась наша судьба, что русская литература зачастую толковалась или в согласии с «передовыми» революционными учениями или – господствующей идеологией. До такой степени, что история русской литературы оказалась, по сути, подменённой историей революционного, «освободительного» движения в своей стране. А потому – одно из главнейших задач нынешней культуры является перечитывание русской классической литературы. Постижение её духовно-мировоззренческой основы. На этом пути нас ждёт немало открытий, сегодня так необходимых. Прочтение «Тихого Дона» М.А. Шолохова через библейские представления литературным критиком Петром Ткаченко убедительно доказывает это.
Этой работой автор продолжает оригинальное прочтение русской литературы через православное понимание мира, предпринятое им в книге «До разгрома и после него», выпущенной им недавно в издательстве «У Никитских ворот».

Литературно-критическая повесть

«Это не про наши смутные времена Библия гласит?..» Катерина Беда
Какую Библию читал М.А. Шолохов

Литература как история
«Тема» православия
«Неправильные» боги
Продолжение Раскола
Ярмо деревянное и стальное
Кто же из них Каин?
«Всколыхнулся, взволновался…»
Волхвы и ведьмы
«Отверженное серебро»
Тайны и «зашифровки» Библии
«Гуманистический туман».
«Что же вы будете делать после всего этого?»

Эпиграф:
Роман М. Шолохова «Тихий Дон» есть великое сотворение русского духа и сердца… Такое ему от Бога дано видение человеческих сердец.
П.Н. Кудинов




                КАКУЮ БИБЛИЮ ЧИТАЛ М.А. ШОЛОХОВ



Литература как история

Принято считать, что роман М.А. Шолохова «Тихий Дон» ценен, прежде всего и главным образом,  своей исторической правдой и фактологической достоверностью, что он является не только художественной летописью, но и источником исторических сведений. При этом предполагается и само собой разумеется, что историчность романа более важна и более драгоценна, чем собственно его художественность, образность, чем его духовно-мировоззренческая основа, вне которой постичь творение духа невозможно. Да и понятно, ведь по давней недоброй позитивистской и материалистической традиции считается, что образность, художественность – это нечто вроде украшательства, некое изящество и благозвучие, и не более того. А потому, это – нечто необязательное. Хорошо, мол, когда оно есть, но можно вполне обойтись и без него… И всё бы ничего, если бы такое упрощённое, чисто предметное представление не было столь распространённым, не становилось на наших глазах всеохватывающим и подавляющим. Если бы оно, в конечном счёте, не искажало в общественном сознании саму природу и сущность литературы, по сути, уничтожая её бытование.
Между тем, как историчность и достоверность произведения художественного является только непременным условием для образного постижения и изображения жизни. Можно даже сказать, что там, где историк заканчивает своё дело, там художник его только начинает. Это – вовсе не в укор историкам, у которых свои задачи, это особенность восприятия образности, художества вообще. Ведь те или иные исторические сведения мы можем почерпнуть не только и необязательно из художественной литературы. Более того, из других источников мы можем почерпнуть более надёжные факты. А потому, если историчность почитается конечной целью прочтения литературы, то получается, что литература, вроде бы, и ни к чему. Словно можно обойтись и без неё… В то время как художественность, образность дают человеку  то, что никакая иная форма сознания ему дать не может. К тому же они являются основным условием интеллектуального развития человека. Ведь только через образное, духовное воззрение мы можем приблизиться к тайне человеческого бытия. Так было изначально, так остаётся всегда. И там, где в силу каких-то попущений и допущений, происходило отступление от духовной природы человека, а это не однажды в истории бывало, происходило крушение цивилизаций и падение народов. Как неизбежное следствие утраты смысла существования. Потому Христос и говорит притчами, то есть образами и иносказаниями, что многим людям не дано знать тайны Царства Небесного, то есть смысла своего существования, без чего человек жить не может: «Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют» (Евангелие от Матфея, 13;13). «Все сие Иисус говорил народу притчами, и без притчи не говорил им» (13; 34). То есть, притчевое, иносказательное, образное мышление есть верный путь к постижению тайны человеческого бытия.

И наоборот, когда город крепкий, «великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу», тогда уничтожается и художество: «И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже слышно в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе» («Откровение святого Иоанна Богослова», 18: 22). Но это –  «малое время», на которое в мир приходит диавол и сатана, после того как он был скован на тысячу лет. Нам же важно отметить то, что с уничтожением художества прекращается и шум жерновов, то есть всякая хозяйственная жизнь… Потому «Тихий Дон» и соотносится больше с историей, что в наше позитивистское, материалистическое время духовный смысл жизни, да и самой истории оказался заслонённым иными, побочными, второстепенными явлениями и соображениями, далёкими от существа человеческого, оказался загромождён «цивилизацией». Вот характерное, типичное суждение исследователя, влюблённого в «Тихий Дон», составившего реестр, список героев, персонажей романа, преклонявшегося пред мудростью автора и встречавшегося с ним, Сергея Семанова: «Поражает удивительная, не имеющая подобия в классической даже литературе, историческая достоверность шолоховских описаний. Они таковы, что «Тихий Дон» является не только художественной летописью, но и историческим источником по изучению великой русской революции» («Православный «Тихий Дон», М., «Наш современник», 1999).

Заметим, что творение художника является, по автору, источником для изучения революции, а не опорой для постижения духовного смысла бытия. Так оказались перепутанными начала и концы в этом материалистическом мире.
Как видим, предпочтение отдаётся роману как историческому источнику, а не как величайшему творению человеческого духа. Его невероятная образность, духовно-мировоззренческая основа подразумевается чем-то само собой разумеющимся, не требующим объяснений. На самом же деле, именно эта основа романа в первую очередь требует объяснения, уяснения и постижения. Именно она осталась всерьёз не рассмотренной и, по сути, не изученной. При всём при том, что какие-то исторические аспекты М.А. Шолохов постиг намного глубже, чем собственно историческая  наука. Скажем, то же вёшенское восстание, которому в романе отдаётся столь много места. «Автор становится исследователем, – справедливо писал Ф. Бирюков,  – опередившим по ряду научных откровений профессиональных историков». В. Васильев: «Почти не нашедший в отечественной исторической литературе, вёшенский мятеж и сегодня известен нам благодаря «Тихому Дону», где ему отведена едва ли не четверть романа» («Тихий Дон», М., Военное издательство, 1995). И вовсе не случайно вёшенское восстание остаётся не постигнутым нашей исторической наукой с такой глубиной, как это сделано М.А. Шолоховым в «Тихом Доне». Оно изначально не соответствовало и до сих пор не соответствует тому представлению о революции и Гражданской войне, которое было принято как «каноническое», в согласии с господствовавшей официальной идеологией. И остаётся таковым вплоть до сегодняшнего дня. Ни в коем разе не хочу упрекнуть глубоких и честных исследователей. Они изучили «Тихий Дон», насколько это было тогда возможно, исполнив свой долг.
Даже такой проницательный и смелый критик и литературовед, как Н. Федь, видевший всемирный характер революции и Гражданской войны в России, писавший о том, что автор «Тихого Дона» «раньше и глубже всех осознал весь трагизм исторического бытия ХХ века – века всеобщего кризиса, особенно – сознания», всё-таки остаётся преимущественно на историческом, а не духовном понимании романа: «Шолохов судит с исторической точки зрения: братоубийственная война носит преходящий характер, и не является отражением сущности человеческой природы». («Парадокс гения», М., «Современный писатель», 1998). В этом суждении особенно наглядно видно, как чисто «исторический» подход к «Тихому Дону» не проникает в его истинный, духовный смысл. Ведь в братоубийственной войне, наоборот, духовная природа человека сказывается и проявляется в полной мере. Да и преходяще ли братоубийство со времён Каина?.. Иначе почему герои «Тихого Дона», обеих противоборствующих сторон, называют друг друга не только политическими противниками, но Каинами? В равной мере. Причём, не только в разговорах, но и в официальных документах (в приказе № 100, приведённом  в тексте романа). Мы ещё коснёмся этого аспекта, а пока обратим внимание на то, что многие участники революционной драмы объясняли происходящее не тем или иным революционным «учением», получившим распространение, не той или иной идеологией, а именно библейскими представлениями. Скажем, И. Бунин в «Окаянных днях»: «Каин России, с радостно-безумным откровением бросивший за тридцать серебренников всю свою душу под ноги дьявола, восторжествовал полностью»…
Оценка же «Тихого Дона» с точки зрения победителей или побеждённых в братоубийственной Гражданской войне не может быть объективной, полной и окончательной. Так же, как не может быть объективной оценка земного бытия человеческого по логике Каина или Авеля исключительно. Не потому, что у каждого «своя правда», а потому, что то и другое не есть целое, а лишь часть его, лишь одна сторона человеческого бытия и природы человека… Да и в «Тихом Доне» этот библейский смысл происходящего является, можно сказать, основным. Дед Гришака задаёт Григорию Мелехову отнюдь не риторический вопрос: «Бог – Он вам свою стезю укажет. Это не про наши смутные времена Библия гласит?».  Но именно этот основной библейский смысл «Тихого Дона» остался, по сути, не объяснённым. Пётр Палиевский, считавший так же, что в «Тихом Доне» дана «как бы точка зрения самой истории», справедливо писал о том, что художественный мир М.А. Шолохова «так трудно уловим для профессионально-литературного подхода, столь распространённого..» («Шолохов и Булгаков», М., ИМЛИ РАН «Наследие», 1999). Да и как могло быть иначе, если  литературоведение и критика, как никакой иной вид творчества, зависимы  от господствующей идеологии и от расхожих представлений, нередко ложных. Как может быть иначе, если материалистическое миропонимание, насаждаемое огнём и мечом, кажется, окончательно  восторжествовало, подавляя и отбрасывая всё живое. Причём, насаждаемое издавна и не только  властями, а «лучшими» людьми, «прогрессистами», революционными демократами и всякого рода революционерами. Разумеется, во имя «цивилизации» и «прогресса». В литературоведении и критике высшим критерием почитался «исторический» подход. А «против антиисторизма»  велась борьба на уничтожение. Хотя «историзм» этот был нечто иное как соответствие догматам официальной, господствующей идеологии. Литературовед Л. Якименко в своё время писал о том, что «Тихий Дон», как поистине великое произведение, «стал в современном литературоведении и критике одним из решающих испытаний для исследователя», так как исследователь «сталкивался с рядом сложных вопросов, рождённых взаимодействием действительности и искусства» («Вопросы литературы», № 7, 1968, «Литература и современность», М., «Художественная литература», 1969). То есть, по отношению к М.А. Шолохову оценивался исследователь. Проходил «проверку» на его оценке: «свой» он или «чужой»...

 Получалось нечто вроде круговой поруки, когда исследователю воздавалось по его отношению к писателю, помимо конечно, деклараций о величии его творения. Такая «методология» трагедию Григория Мелехова видела в трагедии «неверного, ошибочного выбора»: «В романе вершится суд истории над Григорием Мелеховым, суд с точки зрения победившей революции, со всеобъемлющих позиций коммунистического идеала». Надо понимать, насколько исследователь следовал  поиску в «Тихом Доне» идеологического идеала, по этому он оценивался. Но очевидно, что это был не «суд истории», а суд тех, кто взял на себя право говорить от её имени. Да и был ли идеал «всеобъемлющ»… Как увидим далее, в «Тихом Доне» вершится не суд «истории», а Божий Суд…

И поскольку Григорий Мелехов является безусловным выразителем народного отношения к происходившей трагедии, то и судился, по сути, народ, не желавший принимать такие «идеалы», в которых не находилось места Богу, да и самому народу. В этом и была истинная причина трагедии, а вовсе не в том, что неразумные герои романа не понимали всех выгод следовать чуждому им «идеалу»… И вот «цивилизация» и «прогресс», в конце концов, восторжествовали. Но оказалось, что – ценой умаления человека, когда опять «всякая плоть извратила путь свой на земле»… Не слишком ли большая плата за такой «прогресс»? Как может такое материалистическое сознание постичь творение духа, если вера для него – это нечто несуществующее и якобы заменяемое «наукой»: «Такое отношение к событиям, теориям и даже вымыслам, когда они принимаются за достоверные и истинные без доказательств. В этом смысле вера – антипод знания». И это при том, что всякий человек не может жить без веры по самой своей природе. А коль веры «нет», то религии, по которым народы жили и живут тысячелетиями – и вовсе какие-то недоразумения: «Это – одна из форм общественного сознания, извращённое, фантастическое отражение господствующих над людьми природных и социальных сил… корни религии связаны с чрезвычайно низким уровнем экономического развития,  в результате чего человек постоянно чувствует себя зависимым от сил окружающей его природы» («Краткий словарь по философии. М., Политиздат, 1982). То есть, религия и вера, надо полагать, лишь следствие низкого уровня развития человека. А стало быть, они отомрут непременно. Вот догмат самонадеянного разума.

Такое «учение», отрицающее саму природу человека, то есть, исключающее  самого человека из жизни, разве не является неким вывихом лукавого разума? Ведь тем самым, оно, вопреки уже имеющемуся опыту, опять и снова выстраивает себе на погибель всё ту же мыслительную, в разных формах проявляемую, Вавилонскую башню.
Мне даже кажется, что если бы «Тихий Дон» был прочитан в своё время с точки зрения духовно-мировоззренческой, через библейские представления, столь явные в его тексте, если бы критикой и литературоведением был представлен духовный смысл романа, а не подгонка его под историю «классовой борьбы», согласно революционной теории, это, конечно, не остановило бы его хулителей, но осложнило бы их неприглядную деятельность. Несоответствие «передового» учения тому, что в действительности есть в романе, было бы более очевидным.
А нападки на «Тихий дон» и его автора начались изначально, с 1929 года, когда до завершения романа было ох, как далеко – целых двенадцать лет. Апологеты позитивизма, материализма  и безбожия, столь преобладавшие в обществе, сразу же учуяли в «Тихом Доне» и его авторе угрозу и опасность своим плоским, а то и откровенно примитивным воззрениям и убеждениям. Само появление «Тихого Дона» обнажало ничтожество их воззрений. И они повели борьбу против романа и его автора. И этого очевидного факта не могут скрыть никакие декларации о поисках «правды». Это и есть истинная причина нападок на «Тихий Дон», начавшихся изначально, задолго до его завершения.  Нынешние же его ниспровергатели являются лишь продолжателями этого неприглядного и неправедного действа.


Характер «установления авторства» романа «Тихий Дон» не выдерживает никакого научного уровня – ни исторического, ни филологического, ни текстологического. Это – за пределами науки. Но ведь этим лукавым поделкам отдавалось предпочтение. Они вполне серьёзно публиковались в толстых литературных журналах. Нет ничего удивительного в том, что после такого и подобного литературного блуда толстые журналы, как уникальное явление нашей российской культуры, перестали существовать.

Николай Михайлович Федь в своей, уже помянутой книге «Парадокс гения», насчитал пять покушений на М.А. Шолохова… Здесь, меня, конечно же,  упрекнут в конспирологическом подходе, как якобы для серьёзного исследования недостойного и недопустимого. Эта «боязнь» конспирологии не может не удивлять. Все, как межгосударственные отношения, так и внутриобщественные противоборства так или иначе состоят из конспирологии – стремления сокрыть нечто от соперника или как теперь иронически  говорят, «партнёра», ввести в заблуждение, выдать происходящее в каком-то ином, а не в его истинном значении, чтобы, в конце концов добиться своего интереса. И это вполне естественно и понятно. Непонятно и абсолютно ничем не мотивировано другое: почему разбирать, анализировать, что называется, распутывать эти сокрытые перипетии якобы не достойно серьёзной науки? Не потому ли, и не для того ли, чтобы происходившее оставить не на фактологическом и метафизическом  уровне, а на идеологическом или и вовсе демагогическом, чтобы никогда не добраться до истины? Похоже, что так. Но теперь когда, казалось бы, известны многие факты, когда кажется, открылась возможность не впасть в новую идеологизированность, которая ещё хуже прежней, что уж столь наивно «снизвергать» «Тихий Дон»?..
 Необразованные, нечуткие, но тщеславные люди десятилетиями занимаются сальеризмом и смердяковщиной. Видимо, не ведая о том, что тем самым, они рассказывают не о «Тихом Доне», не о его авторе М.А. Шолохове, а о себе. Всему свету демонстрируют своё интеллектуальное ничтожество, нисколько этого не стесняясь. Значит, их пониманию недоступно то, что естественно для всякого живого человека: не то, что входит в уста оскверняет человека, а то, что выходит из уст оскверняет человека. Или же делают это умышленно, вполне осознавая, чем именно они заняты. Но делают это потому, что на него есть «спрос». Такое вот самоутверждение. Любым, каким угодно образом заявить городу и миру о своём существовании. Но это ведь ещё более постыдно, чем духовная слепота и нищета…

                «Тема»  православия

Рассмотрение «Тихого Дона» в русле библейских представлений менее всего следует сводить к бытовой стороне. Мы не можем духовный смысл «Тихого Дона» сводить к обывательскому вопросу о том, в какой мере М.А. Шолохов был человеком верующим. Такой вопрос ничего не выясняет. К тому же он некорректен, так как пути гения неисповедимы. Отсюда недалеко и до вовсе упрощённого представления: коль он жил в атеистическое, безбожное время, значит, он был атеистом. Если в молодости венчался с Марией Петровной в храме, значит – чуть ли не насильно. На этот счёт нет никаких свидетельств. Как и должно в вопросах веры. Это только слабые натуры ссылаются на то, что их так учили, запрещали верить и читать Священное Писание. Оправданием это быть не может. Значит, истины не особенно и хотелось, если запрет стал препятствием к ней. Кто хочет, тот может. Конечно, можно с определённой достоверностью установить, где Михаил Александрович мог читать Библию в своё атеистическое время. Обучаясь в Богучаровской гимназии, он жил на квартире учителя Закона Божия Д. Тишанского, у которого была богатая библиотека. В станице Каргинской брал книги из библиотеки священника о. Виссариона. И если общение с учителем Д. Тишанским могло быть случайным. Так совпало, что он оказался у него на квартире. То совсем иное дело, когда он, молодой человек, сам брал церковные книги для изучения у священника о. Виссариона. И надо полагать,  постигал Священное Писание под влиянием этого священника.

Тесть Шолохова Громославский был псаломщиком Букановской церкви, у которого тоже была церковная и богослужебная литература. Да мало ли где, мог писатель читать Библию, живя в Москве и на Дону и имея широкий круг общения. Важно другое. С какой целью он обращался к библейским текстам в романе. Какие художнические и мировоззренческие задачи разрешал таким обращением к Священному Писанию. А такие задачи, безусловно, были. В каждом случае вполне определённые. И не такие очевидные, как это принято считать. Да, М.А. Шолохов, судя по тексту «Тихого Дона», хорошо знал Священное Писание. С самой юности у него было много возможностей читать Библию. Он много общался со священниками. Сама жизнь сводила его с ними. Но кто именно дал ему ту Библию, которую он использовал в работе над «Тихим Доном» мы, видимо, никогда не узнаем. Да это, может быть, и не столь важно пред тем фактом, что писатель выбрал именно такую Библию, что, уже не могло быть случайностью.

Текст «Тихого Дона» однозначно говорит о том, что писатель не просто хорошо знал Священное Писание. Библия была для него не только историческим источником, какой она является для людей «просвещённых», мыслящих «прогрессистки». Иначе, почему основным содержанием романа «Тихий Дон» стало отношение к Богу и к вере? То, как люди сохраняют веру и как и почему её теряют. Как и почему бунтуют против Бога. Другое дело, что этот аспект «Тихого Дона» в силу известных идеологических обстоятельств упорно не замечался и игнорировался. Причём, эта основная сторона романа игнорировалась не из страха, а потому, что исследователи, сами томимые безверием, не считали её важной. А это – совсем не то, что просто запреты. ННо это к выдающемуся творению отношения уже не имеет… Вот главное, избранное М.А. Шолоховым в романе. А ужасы происходившего, безобразие войны – уже только неизбежное следствие этого: отпадения людей от Бога, утраты ими веры. Точнее, следствие того, что они стали верить иным, чужим богам в родных пределах. Так как без веры человек, как существо не только природное, социальное, но и духовное жить не может, точнее будет говорить не об утрате веры, а о смене веры - своей природной на чужеземную. А это уже совсем иное состояние человека и его положение в мире.

Что пред этим, так глубоко постигнутым в романе М.А. Шолоховым, ответ на вопрос о том, был ли он верующим. Ответом на такой вопрос это не устанавливается, а потому он просто риторический…
                Нельзя сказать, что в последнее время исследователи не уделяют внимания христианской, православной основе «Тихого Дона». Вот и сборник статей появился «М.А. Шолохов и православие». (М., 2013).  Исследователи, хотя зачастую декларативно, не подтверждая свои выводы анализом текста романа, но совершенно справедливо утверждают, что православная основа «Тихого Дона» есть постижение и изображение писателем народной жизни: «Сознательное принятие автором «Тихого Дона» христианских принципов и ориентиров как данности народной жизни» (Н.И. Стопченко). «Он показал своих персонажей как воплощение народных православно-христианских ценностей, которые складывались веками и стали кодексом нравственного и социального поведения» (А.П. Чалова). «Мы можем с полной уверенностью и ответственностью утверждать, что «Тихий Дон» и иные произведения писателя являются истинно православными художественными произведениями» (С.Н. Семанов). Но после столь долгого атеистического времени в официальной идеологии такие крутые «возвращения к вере», обращения к Богу не могут не иметь своих издержек, даже в писательской среде. Это надо отметить обязательно, так как ниспровержение Бога может быть и в форме, вроде бы, возвращения к Нему. В этом нет ничего удивительного, «ибо многие придут под именем Моим»… Кажется, об этом – стихи С. Хохлова: «Какая страшная эпоха./ Хоть плачь, а нету ничего. / Спасибо, нам вернули Бога/ Ниспровергатели Его». К сожалению, даже в писательской среде обращение к вере понято лишь как «тема»: «Мы не можем обходить, да и не обходим тему православия, тему веры». Была у нас в литературе производственная тема, деревенская, военная, а теперь наступило время «темы» веры, «темы» православия. Но вера не может быть просто «темой» литературы. Так же, как вне христианского мировоззрения невозможно понять золотой период русской литературы ХIХ века, да и литературу последующего времени. О «теме» веры в литературе может говорить тот же атеист, сориентировавшийся в связи с новой ситуацией в обществе, когда обращение к Церкви стало престижным и выгодным. Впрочем, мне приходилось уже писать об этом на страницах «Литературной газеты» – «Нас отравившая свобода» (№ 17, 2014).
Или – распространено самое общее представление, а потому и беспредметное, нечто вроде, – «просто хорошая литература» это и есть христианская, православная. В духе «общечеловеческих ценностей», которые «всегда будут находить отклик в сердцах читателей».  (Казалось, что эти пресловутые «общечеловеческие ценности», сыгравшие столь  трагическую роль в нашем недавнем прошлом, уже забылись…) А потому и «советская литература была по сути христианской, хотя и советской» (Александр Сегень, «Зарядиться человечностью», «Литературная газета» № 28, 2018). Словом, «человечность» и есть православие… Прямо скажем, слишком уж приблизительно, настолько приблизительно, что невольно возникает вопрос: а при чём здесь христианство? Понимать христианское как нечто вообще хорошее и только – этого явно недостаточно для его постижения. Или это новая риторическая форма его игнорирования? Уверовать – это не только познать «любовь», «добро» и «человечность», но и то, что Он несёт «не мир, а меч». И это – не фигура речи, а трагическая участь. Как у А. Блока: «Пред ликом родины суровой я, закачаюсь на кресте»…
Безусловно, что в русской литературе советского периода были произведения истинно православные. Таков «Тихий Дон» М.А. Шолохова. Но это была очень уж большая редкость. Литература этого периода была примечательной своими иными достоинствами. Но назвать её православной – очень уж большая натяжка. К примеру, трудно назвать православным, пожалуй, самое известное произведение той поры, можно сказать, знаковое, повесть Валентина Распутина «Прощание с Матёрой» (1976 г.). Остров Матёра, символ былой благополучной жизни должен быть затоплен в связи с индустриальной, хозяйственной задачей – строительством гидроэлектростанции. Автор сравнивает затопление Матёры с библейским Потопом. Правда, посылаемом не Господом в наказание за отступничество, за то, что «всякая плоть извратила путь свой на земле», а нерадивым начальством, удумавшим по глупости своей строить электростанцию… Наводнение в русской литературе это –  «Божий гнев», «Божия стихия», с которой и «царям не совладеть», как в «Медном всаднике» А.С. Пушкина. А тут всё происходит по воле неразумного начальства: «Все, что недавно ещё казалось вековечным и неподатным, как камень, с такой лёгкостью помчало в тартарары…». В связи с таким, как может показаться, «предсказанием», нельзя не задаться вопросом о том, как это вообще соотносилось с реальной жизнью? Ведь только-только закончилась эпоха революционных катастроф, когда «вековечное» действительно «помчало в тартарары». Ещё не все раны её затянулись, особенно в области мировоззренческой. Победно завершилась Великая Отечественная война, грандиозное событие, по своему значению противоположное революционному крушению державы 1917 года. И вдруг опять «всё» должно «помчать в тартарары…». Это никак не мотивировано. Если эта новая социальная реальность испытывала на себе враждебное давление иных сил, это никак не предполагало соглашательства с ними… И сама Матёра в повести – это библейский Ковчег, ибо там собралось кроме всего «всякой твари по паре». Как и в Книге Бытия: «От всякой плоти по паре» (6;19) «Плоти», «твари» – какая разница, всё едино… Но постойте, скажет внимательный читатель, – Ковчег, замысел и даже сама конструкция которого были даны Ною Господом (Бытие, 6: 15)                предназначался для спасения рода человеческого. А если Матёра – которая вскоре будет затоплена – это Ковчег, то какое же тут спасение?..  Ковчег даётся на спасение, а не на погубление. В любом случае, подлежащая затоплению Матёра Ковчегом уж никак быть не может. Иначе, получается, что всё дело в нерадивом «начальстве», которое, стало быть, надо сменить. Но вот сменили «начальство», но оказалось, что опять сменили Бога – своего на чужеземного…
Но ведь были же в это время произведения в русской литературе – и с Потопом, и со строительством гидроэлектростанции, и с наводнением, в которых эта «проблематика» разрешалась бы не столь нелепо. Скажем, примечательнейшее стихотворение Ярослава Смелякова «Один день». Но кто заметил, кто помнит «Один день» Ярослава Смелякова, если в то время наша просвещённая публика зачитывалась, рвала из рук друг у друга «Один день Ивана Денисовича»… Сам факт обращения нашего общества к религиозным и церковным представлениям ещё не может считаться благотворным. Ведь коллективных возвращений к вере, как и коллективных покаяний не бывает… Несколько лет назад появился шеститомник М.М. Дунаева, преподавателя Московской духовной академии «Православие и русская литература». Самодеятельное, даже по внешнему виду,  небрежное издание лекций. Это – начётнические, демагогические тексты, имеющие самое отдалённое отношение к характеру русской литературы. Более того, это издание прямо-таки  вызывающе антилитературно. В самом деле, в своих псевдонаучных лекциях М.М. Дунаев журил А. Пушкина за «ошибки», упрекал гения в том, что он якобы «являл себя явным антихристианином».  С. Есенин – «варварски разрушил свой талант». «Двенадцать» А. Блока это – перевод на смердяковский язык Ивано-Карамазовского «всё можно». Н. Рубцов, «наделённый талантом от Бога, но не сумевший соответствовать своему дару». И наряду с этим, и в противоположность великим писателям,  В. Ходасевич – «поэт высокого уровня». О. Мандельштам – христианин, «сознательно принявший крещение». У перешедшего в лютеранство О. Мандельштама автор каким-то образом находит «православное мироощущение». По Дунаеву, Б. Окуджава «пришёл в Церковь – принял святое крещение». Правда, жена успела покрестить его за неделю до смерти. А всю жизнь он, человек публичный нёс «в массы» отнюдь не благодать православной веры, а либеральную идеологию «шестидесятничества», сыгравшую трагическую роль в нашей народной и государственной судьбе в «либеральную» революцию нашего времени.

По нарушению всякой иерархии ценностей в литературе эти лекции М.М. Дунаева можно назвать «литературной ересью». Так понять русскую литературу может только некий либерал в рясе. Николай Калягин в обстоятельной критической статье о лекциях М.М. Дунаева писал: «Труд Дунаева должны будут прочесть студенты духовных академий и семинарий, поскольку он рекомендован учебным комитетом Московского Патриархата в качестве пособия. Что делать? Других учебных пособий по этому предмету у нас пока нет» («Философская культура», Санкт-Петербург, № 2, 2005, редактор Н.П. Ильин). Лекции М.М. Дунаева – это не о русской литературе и не о православии. Это что-то совсем иное. Скорее пропаганда определённых идеологических пристрастий, в основном либеральных, при помощи русской литературы…  Полная, не только эстетическая, но и нравственная глухота. Как видим, «тема» православия, «тема» веры сама по себе не спасает. Само наличие её в обществе ещё ни о чём не говорит – ни о степени его религиозности, ни о вере. Более того, такая декларируемая религиозность без веры ещё коварней, чем вполне определённый атеизм.

Надо полагать, что такое «учебное пособие» утверждалось церковными иерархами. И не только на уровне духовной академии. Читалось многими действительно образованными людьми, богословами. Совершенно очевидно, что лучше вообще не читать этого курса, чем читать такой, искажающий и литературу, и православие.

Но откуда такая терпимость к тому, что по правилам педагогики недопустимо? Это объясняется тем, что наша земная Церковь издавна находится в определённой конфронтации с русской литературой, как и с народным творчеством. Связано это с самим происхождением искусства и неточным его истолкованием. Считается, что когда люди утратили способность слышать ангельское пение, они придумали его заменитель, эрзац – искусство. Но это не вполне так. Когда люди стали утрачивать способность слышать ангельское пение, а значит и отпадать от Бога, искусство стало им напоминать о Боге. Тогда, изначально и образовалось два вида искусства. С Богом, напоминающим людям о Нём («Веленью Божию, О, Муза, будь послушна!» – А. Пушкин). И без Бога, как безумный бунт против Бога («Когда осилила тревога/ И он в тоске обезумел,/ Он разучился славить Бога/ И песни грешные запел» – А. Блок). Но Церковь об обеих видах искусства судит одинаково… Это – досадное недоразумение, так как литературное дарование тоже является даром Божиим. Соотношение же веры и художественного творчества во всём своём драматизме давно постигнуто в русской литературе. А потому я отсылаю читателей к удивительному и загадочному стихотворению М.Ю. Лермонтова «Молитва» («Не обвиняй меня, Всесильный…») и к последним стихам выдающегося поэта нашего времени Юрия Кузнецова «Поэт и монах», оставленным нам, как завещание…

Надо сказать, что «непонимание» литературы было всегда и является в определённом смысле естественным. Оно заложено в самой природе литературы, постигать духовный смысл жизни и духовную сущность человека, которые в повседневности заслоняются и подменяются иными, второстепенными представлениями. А потому некоторая противопоставленность жизни и литературы неустранима. А. Блок называл это «великим вопросом»: «Великий вопрос о противоречии искусства и жизни существует искони». Об этом же писал в «Русской мелодии» М. Лермонтов, свой поэтический мир представляя как «мир иной»: «В уме своём я создал мир иной./ И образов иных существованье,/ Я цепью их связал между собой,/ И дал им вид, но не дал им названья». Н. Гоголь несколько иронически писал: «Знаете ли, что в Петербурге, во всём Петербурге, может быть, только человек пять и есть, которые истинно и глубоко понимают искусство, а между тем в Петербурге есть множество прекрасных, благородных, образованных людей». В дневнике 1915 года М. Пришвин записывает: «Понимающих литературу так же мало, как понимающих музыку, но предметом литературы часто бывает жизнь, которой все интересуются, и потому читают и судят жизнь, воображая, что они судят литературу».

Однако материалистическая критика это естественное свойство литературы определила и выставила чем-то беспредметным и несуществующим – «искусством для искусства». Мол, это нечто, чем художники занимаются  между собой, а читателям знать об этом и вовсе без надобности. В то время, как учить людей понимать искусство, литературу – является первейшей задачей педагогики.

Такое противоречие жизни и литературы было всегда. Но совсем иные времена наступили, когда восторжествовало материалистическое воззрение с его безбожием, богоборчеством и атеизмом. Но и тогда такое насилие могло исказить многие представления, но не отменить природы литературы: «Поэт – величина неизменная… сущность его дела не устаревает» (А. Блок). Но «вредный характер нашей литературы», как иронически писал Н. Страхов, сохранялся и тогда. То есть, оставаться собой, не терять своего предназначения, не подпадать под влияние иных, упрощённых представлений: «Ничего нет мудрёного, что ни наши ретрограды, ни наши прогрессисты одинаково не понимают дела, совершаемого литературою; понятно также, почему они всячески преследуют её и унижают: она им мешает, заслоняет им свет» (Н. Страхов).

И поэт остаётся наедине со своим «старинным делом», которое не устаревает. И от него одного зависит, устоит ли он, впадёт в соблазны этого мира или нет. Никаких оправдательных и извинительных доводов тут быть не может: «Мой крест несу я без роптанья:/ То иль другое наказанье?/  Не всё ль равно? Я жизнь постиг;/ Судьбе как турок иль татарин,/ За всё я ровно благодарен/ У Бога счастья не прошу/ И молча зло переношу» (М.Ю. Лермонтов).
А потому в оценке произведения художественного следует апеллировать не к «жизни», что кажется неоспоримым, не к тому, насколько изображаемое соответствует действительному, словно литература занята натурализмом, а – к духовной природе человека, к тому, как она сказалась и проявилась в тех или иных исторических  обстоятельствах, к народному самосознанию, к литературной традиции, к образной природе самой литературы. Иначе мы обязательно будем устраивать над персонажами «суд истории», словно ею самой уполномоченные, и обязательно из такого суда выйдет то, что, скажем, Григорий Мелехов сделал «неверный, ошибочный выбор»…

Это вовсе не какая-то отвлечённость, якобы уводящая от реальной жизни, а непременное условие всякого искусства, которое постигает жизнь лишь в той мере, в какой оно остаётся искусством. Иначе мы впадаем и вовсе в какую-то – тупость Н.Чернышевского о пресловутом яблоке, что яблоко настоящее лучше нарисованного. Это, безусловно, духовная и интеллектуальная капитуляция пред многообразием и сложностью мира и человека.
Никаких чисто утилитарных, узкопрактических задач литература не имеет. Кто вменяет ей эти задачи, тот, может быть, и невольно, её искажает и способствует её вытеснению из общественного сознания.

Наверное, о «Тихом Доне» можно сказать и так, как писала о нём критика и литературоведение советского периода истории, что в романе исследуется социальная природа человека. При этом социальности отдавалось явное предпочтение пред духовностью. А потому такая оценка романа хотя и верная, но далеко не полная. Можно сказать и так, что «в книге большого художника соотносится родное и вселенское, частное и общечеловеческое». Но вот каким именно представлялось это соотношение родного и вселенского теоретиками и идеологами той поры,  было довольно странным, если не страшным: национальное якобы должно смениться интернациональным, а потом и общечеловеческим. Именно смениться, именно взамен. Но, как известно, как уже проверено жизнью, без родного и вселенское без надобности. Да его и не бывает этого, якобы несущего благо «всеединства». Хотя его зловещий призрак висит над человечеством как искушение и проклятие во всякого рода глобализациях. Это только некоторым «религиозным» философам да революционным демократам представлялось, что национальное в народе является препятствием на пути к прогрессу, что оно ограничивает и обособляет. А потому и предлагался рецепт народного самоубийства, через трудновообразимое «национальное самоотречение» (В. Соловьёв). Но общечеловеческая казарма или тюрьма намного страшнее каких бы то ни было «тоталитаризмов» в отдельных странах и народах… Так как утрачивается всякая возможность сокрушения их извне.

В том-то и дело, что в человеке и в народе воплощается и родное, и вселенское в единстве, и единовременно, а не взамен. А потому, в «Тихом Доне» и нет обещанного литературоведами и, вроде бы, ожидаемого перехода «национального в интернациональное – общенародное, а затем в общечеловеческое» (Л.Ф. Ершов, Е.А. Никулина, Г.В. Филиппов, «Русская советская литература 30-х годов», М., Высшая школа, 1978). Замены национального интернациональным, как якобы более драгоценным, не произошло, и не происходит. И не может произойти. Изображённое в «Тихом Доне» кричаще противоречит этому наивному и умозрительному представлению, тотальное навязывание которого, стоило русскому народу таких больших трагедий и неисчислимых жертв… И всё бы ничего, если бы такое, только «социальное» прочтение «ТихогоДона» не искажало его смысл, по сути, на прямо противоположный. Вот такое, расхожее представление. Григорий Мелехов, мол, «отринул старый мир, а правды нового мира, утверждающегося в борьбе, крови и страданиях, он не понял, не поверил ей, и в конце концов оказался в страшном одиночестве» (Л. Якименко. «На дорогах века», М., «Художественная литература», 1978). Да не было ещё этого «нового мира», и никто не знал, каким он будет «после всего этого». Не по предписаниям же исключительно революционных догматиков он создавался, а народом, «творчеством масс». После краха державы новый мир утверждался в борьбе уже с той самой  революционной «теорией», которая разрушила жизнь.
Это такие недалёкие люди, как Мишка Кошевой, вооружившись революционной догматикой,  наделённые властью, продолжали крушить всё вокруг себя. Григорий Мелехов наоборот говорит Кошевому: «Так в семнадцатом году говорили, а теперь надо новое придумывать!»
То есть, коль старый мир разрушен, пора создавать новый, налаживать жизнь, а не продолжать её разрушение. Но такие люди с революционным сознанием как Мишка Кошевой, захваченные революционным анархизмом, на это не были способны, а потому и продолжали свергать, разрушать, воевать… Для них важнее было, по их ограниченности, торжество догматики, а не новой жизни. Что же касается «страшного одиночества» Григория Мелехова, то несущих правду всегда немного и они всегда одиноки. Ну а правда, как понятно, определяется отнюдь не парламентским большинством… И она остаётся в романе за такими как Григорий, а не за такими начётчиками как Мишка Кошевой.
Но самые проницательные читатели и критики «Тихого Дона» и в советский период утверждая, что это «сама история», вместе с тем чувствовали поднимающуюся с его страниц такую мощную, невероятную силу народного духа, удивлявшую тем, как она могла сохраниться, как могла уберечься после таких духовных и социальных потрясений: «Происходит поэтическое чудо, которому трудно дать логическое объяснение» (А. Макаров, «Поколения и судьбы», М., «Советский писатель», 1967).

Продолжение следует.