Окончание повести Какую Библию читал М. А. Шолохов

               
                «Гуманистический  туман»

Существует стойкое мнение, что русская литература не только подготовила, напророчила революцию, но и якобы спровоцировала, накликала её. И в доказательство этого представляется не сама литература в её вершинных созданиях, а та публицистика – порой торопливые и небрежные писания, – которые оправдывали «освободительное» движение, и приближали революцию. Почитать эту тенденциозную критику XIX века, потом и советскую, критику – второй половины ХХ века – так выходит, что русская литература начинается никак не иначе, как с А. Радищева, а русская философия с – П.Чаадаева, к русской литературной традиции имеющих отношение отдалённое. Эти люди «не были великими русскими писателями,.. а потому об них нельзя с несомненностию сказать, что они были вполне русскими людьми…» (Н. Страхов, «Литературная критика», М., «Современник», 1984).

У нас существовало как бы две литературы, что выходило из трагедии  раскола народа. Собственно литература в её гениальных проявлениях. И толкование её, литературная публицистика, выражающая общественное мнение. Разумеется «передовая» и «прогрессивная» и, конечно же, исключительно революционная. Это о ней писал А. Блок в поэме «Возмездие»  – «гуманистический туман»: «Но тот, кто двигал, управляя/ Марионетками всех стран, -/ Тот знал, что делал, насылая/ Гуманистический туман».

Наши школьники лучше знают какое-нибудь «Путешествие из Петербурга в Москву» публициста средней руки А. Радищева, человека с пошатнувшейся душой и кончившего плохо (самоубийством), чем нашу жемчужину во всей мировой литературе – «Слово о полку Игореве».
А. Радищев же закончил так свою жизнь закономерно, так как «самоубийство сделалось одним из любимых предметов его размышлений». Неужто, такой аномальный трагический  частный случай должен быть предметом подражания целых поколений граждан России? На самом деле, это «очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге», о чём писал А.С. Пушкин в статье «Александр Радищев». Но даже гений А.С. Пушкина не мог предвидеть, представить не мог, что столь посредственное произведение станет, чуть ли не краеугольным камнем в нашем литературном образовании и нравственном воспитании: «Влияние его было ничтожно. Все прочли его книгу и забыли её, несмотря на то, что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предложений, которые не имели никакой нужды быть облачены в бранчливые и напыщенные выражения, и незаконно тиснутые в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия».

В стране, в народе, в обществе, где литература, общественное сознание насильно подгоняются под историю революционной борьбы, «освободительного движения» не могут не возникать периодически смуты и революционные потрясения. Духовные, народные ценности не могут быть подменены исключительно «революционными ценностями».
Ну а то, что А. Радищева знают со школьной скамьи, что он до сих пор притягивает внимание исследователей, говорит о том, что исследователи эти являются его аккуратными учениками и последователями, то есть людьми, с революционным сознанием. И в этом не было бы ничего предосудительного, если бы такое представление не навязывалось взамен народному самосознанию, если бы оно не выставлялось, как единственно «передовое» и «прогрессивное», и не получало тотального распространения.

Когда всё произошло, когда рухнула великая православная держава и страна погрузилась в хаос, в революционный анархизм, В. Розанов, ввиду всего ужаса, умирающий с голоду,  запоздало раскаиваясь и упрекая литературу, писал: «Собственно, никакого сомнения в том, что Россию убила литература… Мы все шалили… Мы в сущности играли в литературе». И предъявлял жестокий счёт русской литературе, выставляя её виновницей в происшедшей трагедии: «Что она сделала?» Но почему-то – счёт только утилитарный: «Она не выучила и не выковать, серп исполнить, косу для косьбы сделать». Но литература не должна и не обязана заниматься такими  практическими, прикладными делами. А если этим и занимается, то неизбежно формирует таких людей, для которых печной горшок дороже всего. Но удивительно ведь это раскаивание В. Розанова. Оно свидетельствует о том, до какой степени общество было поражено материалистическими воззрениями в его высшем, образованном слое.
Конечно, это было уже отчаяние, столь глубокое, что незамеченным осталось то, что литературу-то как раз и сталкивали на этот утилитарно-прикладной путь революционные пропагандисты от литературы, которые хотели видеть в ней всего лишь «помощницу» (Н. Добролюбов) в делах, якобы более важных, чем она сама. А все дела-то их сводились к пропаганде «освободительного» движения в собственной стране.

Эта «социальная» критика просмотрела русскую литературу, её духовный смысл и значение: «Поистине можно сказать, что критическая школа Белинского, Чернышевского, Добролюбова и их эпигонов просмотрела внутренний смысл великой русской литературы и не в силах была оценить её  художественные откровения» (Н. Бердяев). Она получала преобладание единственно потому, что была упрощённой по природе своей. В советский же период она получила тотальное преобладание как отвечающая догматам официальной идеологии. Настоящая же критика была вытеснена, а потом и вообще забыта, как не разрешающая вопросы реальной жизни, как не отвечающая на вопрос «Что делать?» Перекос общественного сознания в восприятии литературы оказался столь сильным, что читатели уже представить не могли, что литература на этот сакраментальный вопрос и не должна отвечать. И только где-то в 1980-е годы начала издаваться русская литературная критика, начал издаваться Аполлон Григорьев. И то, не как основное направление критики, объясняющее русскую литературу, а как «эстетическая» критика, как некая экзотика, как добавление к основной «социальной» критике, всецело преобладающей и по природе своей не в состоянии объяснить духовный смысл русской литературы. Великая русская литература уже ответила на многие вопросы народного бытия, над которыми мы бьёмся и сегодня. Но так складывалась наша общественная и государственная жизнь, что то, чего достигла литература, было и остаётся неведомым широким слоям народа. Духовный смысл нашей жизни остаётся неведомым. Русскую литературу истолковали так упрощённо и утилитарно, что новым поколениям она уже не представляется великой, какой является в действительности. Причём, истолковали исключительно на основе «передовых» революционных идей. Совершено это не только в советский период истории.
 В советское время это продолжилось, как согласное с официальной идеологией. Началось же с середины XIX века и ранее, когда революционные идеи стали почитаться «передовыми». Истолкование великой русской литературы на основании и с помощью таких идей заслонило и сокрыло от людей её истинный,  духовный смысл. Возвращать истинный смысл русской литературы – наша задача.
Только желая вызвать отвращение к русской литературе вообще, «можно» мордовать школьников беспомощными писаниями Н.Г. Чернышевского. Русская литература рассказывает людям совершенно не о том, чем его утилитарно-прикладной роман «Что делать?». Не всё, писанное пером является литературой или, как ранее говорили, – изящной словесностью. Такие писания революционных демократов не учат ни жизни, на что, вроде бы, направлены, ни пониманию искусства…

Можно понять запоздалое раздражение В. Розанова: «Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку надо было драть за уши, «Николаю Гавриловичу» дать по морде, как навонявшему в комнате конюху. Что никаких с ним разговоров нельзя было водить. Что их  просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые вместо того, чтобы кушать, начинают вонять. Догадываетесь ли вы, наконец, что цивилизация ХIХ века, которая в значительной степени является антихристианская, была вовсе не «цивилизация», а скандал в ней, и не «прогресс», а «наследили на полу» и надо это подтереть. Пришли свиньи и изрыли мордами огород: это не значит, что огороду не надо быть и надо к осени остаться без овощей, а значит, что свиней надо прогнать или заколоть, а гряды поправить, вырытое вновь всадить в землю и по осени собирать плоды».
Последнее пока поколение русских писателей, в своей значительной части, которое на время либеральной, криминальной революции нашего времени было ведущим и определяющим, основательно подпаленное либерализмом, полагало, что русская литература в советский период истории оказалась расколотой на ту, которая творилась в стране и в эмиграции, в русском зарубежье, отдавая явное предпочтение зарубежной литературе. Но раскол в русской литературе с середины  XIX века и в советский период шёл совершенно по иным признакам. Но это оказалось просмотренным. И эта плеяда писателей вместе с «шестидесятниками»  – корпорацией идеологически озабоченных людей, оказалась заодно с неореволюционерами либерального толка, боролась с «красной идеей», а на деле с существовавшей государственностью, так трудно, такой большой ценой сформировавшейся. Объяснить новый уклад жизни, своё время они оказались не в состоянии. Причём, как «либералы», так и «патриоты». В нашем «шестидесятничестве» советская интеллигенция трансформировалась в радикальную дореволюционную «интеллигентщину», которая противостояла образованной части общества. Это стало возможным благодаря революционному рецидиву Н.С. Хрущёва, названного «оттепелью», которая для народа была «похолоданием».

Как они поразительно сходны «шестидесятники» века XIX-го, неистово и самоотверженно работавшие на революцию и наши «шестидесятники», поучаствовавшие в либеральной революции нашего времени. Кажется, о тех и этих писал А. Блок в заметке «Герцен и Гейне»: «Эти далёкие и слабые потомки Пушкина одиноко дичали, по мере того как дичала русская интеллигенция. Шестидесятничество и есть ведь одичание; только не в смысле возвращения к природе, а в обратном смысле; такого удаления от природы, когда в материалистических мозгах заводится слишком уж большая цивилизационная «дичь», «фантазия» (только наизнанку) слишком уж, так сказать,  –  «не фантастическая».

Конечно, не только публицистика нагнетала «гуманистический туман» и революционный психоз. Но и собственно в творениях литературы были эти самые «поиски» истины, сводящиеся к самым варварским, революционным «разрешениям» «вопросов жизни». Скажем, Пьеру Безухову в «Войне и мире» Л. Толстого была особенно близка цель «исправления рода человеческого». Он ведь не истины ищёт, и не веры, а внешнего авторитета: «Главы пред идолами клонят и просят рабства и цепей» (А.С. Пушкин). И такие персонажи в нашей жизни вовсе не перевелись. Но интересно было бы знать: а себя лично к тем, которых надо «исправлять» они относят или нет? Видимо, не относят. Ведь они – сами, как боги. Но у нас ведь есть уже большой опыт трагического революционного ХХ века, из которого известно, что те, кто «исправляет», «переделывает», «перековывает» человека, первыми попадают под это адское действо… Но всё-таки жаждала революции, приближала её, как великое благо, в основном идеологизированная публицистика. Литература же в её вершинных творениях была занята совсем иным, даже прямо противоположным.

Разве апологию бунта содержит в себе великое творение А.С. Пушкина «Капитанская дочка», остающееся как-то невнятно объяснённым, хотя фразу из него зацитировали, в том числе и рьяные революционеры: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Они ведь, революционеры, как великий пролетарский писатель М. Горький, эту беспощадность и жестокость относили исключительно на жестокую природу русского народа. А.С. Пушкин писал совсем о другом: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных переворотов».

Поразительно в русской литературе стихотворение шестнадцатилетнего пророка М.Ю. Лермонтова «Предсказание» («Настанет год, России чёрный год,/ Когда царей корона упадёт…»). Обычно его толкуют так, что в нём юный поэт предсказал революцию. И всё. И поскольку вся русская литература якобы не имеет никакого иного смысла и значения, кроме приближения революции в России, ничем иным не озабочена, кроме этого адского действа, то это стихотворение М.Ю. Лермонтова и ставят в тот ряд произведений, который говорит о том, что русская литература – это история революции, и ничего более. Этого не избежал в своё время даже такой глубокий, отважный, действительно патриотически настроенный писатель, как М.П. Лобанов. Сошлюсь на его анализ, как наиболее характерный. Уж если такой писатель не избежал влияния «гуманистического тумана», то что уж говорить об идеологических фарисеях и начётчиках… С Радищева «начинается отчётливо тема революции в русской литературе». Салтыков-Щедрин – это «осмеяние дикого народа», только глуповцев, конечно. «Особенно велика в этом роль Толстого, отрицание которого носило универсальный характер» («Размышления о русской жизни», М., «Советская Россия», 1982). И в этом же ряду произведений, приближавших революцию как великое благо, и – «Предсказание» М.Ю. Лермонтова.
Но юный пророк сказал в своём стихотворении не только о том, что настанет «чёрный год, когда царей корона упадёт». Он сказал о том, что будет потом, когда она упадёт. Революционные демократы и все те, кто приближал революцию, утверждали, что после революции установится справедливость, свобода, равенство и братство. Причём, все эти блага наступят как-то сразу. М.Ю. Лермонтов пишет, что наступит совсем другое, прямо противоположное. Наступит то, что настаёт после всякой революции, и что произошло после революции в России в начале ХХ века:

Настанет год, России чёрный год, Когда царей корона упадёт; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жён Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных, мёртвых тел Начнёт бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать, И станет глад сей бедный край терзать;

Если бы М.Ю. Лермонтов написал только это, то и оно представляло бы собой великое пророчество. Особенно в связи с тем, что в обществе, в среде образованных и знатных людей начинало бытовать мнение, что революционные идеи – безусловно «передовые» и «прогрессивные». Пока не случилось, казалось бы, невообразимое и невозможное: «И записались в либералы/ Честнейшие из царских слуг…» (А. Блок). Но М.Ю. Лермонтов, кроме этого пророчества, написал и  нечто, вроде бы, и вовсе непонятное:
                И зарево окрасит волны рек. В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь – и поймёшь, Зачем в руке его булатный нож: И горе для тебя! – твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон; И будет всё ужасно, мрачно в нём, Как плащ его с возвышенным челом.

О чём говорит М.Ю. Лермонтов? О том, что после падения царской короны, всякой революции неизбежно начинается смута, начинается беззаконие, революционный анархизм, который должен быть укрощён, ибо жить в нём невозможно. И укрощение этой смуты может быть единственным – силовым. И когда начинается это укрощение смуты, уже бессильны и бессмысленны вопли о Боге, о законности, о гуманизме. Об этом говорится в книге пророка Иеремии: «Вот слышу вопль дщери народа Моего из дальней страны: разве нет Господа на Сионе? Разве нет царя на нём? – зачем они подвигали меня на гнев своими идолами чужеземными, ничтожными?» (8: 19). Так говорит Господь погибающей дщери: вы же сами подвигли меня на гнев… Вы же сами делали все возможное и невозможное для того, чтобы явился этот «мощный человек», не слышащий вопля о пощаде… Но его гнев вызван тем, что люди отпали от Бога и стали поклоняться чужеземным идолам.
Кто этот «мощный человек» в стихотворении М.Ю. Лермонтова? Из опыта страшного революционного ХХ века мы даже можем подобрать ему персоналии. Но они будут уже не столь важны пред неизбежностью появления «мощного человека». Дело будет уже не в нём, а в неизбежности его появления, в самой закономерности его гнева. А этот «мощный человек», которого изобразил М.Ю. Лермонтов, мог бы сослаться не только на точное библейское свидетельство, но и сказать нечто в этом роде: «Сладко было блудить? Разве не знали, что за каждое слово неправды придётся отвечать в день страшного Суда? Но теперь я уже ничего не могу изменить и ничем не могу помочь».

И всё-таки непостижимо это пророчество М.Ю. Лермонтова. Как и многое в наследии поэта-пророка.
Писатель Захар Прилепин высказал не только очевидную мысль о пророческом даре М.Ю. Лермонтова, но, кажется, первым сказал о канонизации его как святого: «Этот удивительный художник, музыкант, бесстрашный боец, гениальный писатель с поразительной стойкостью характера рано или поздно будет причислен к лику национальных святых, как русский поэт и защитник всех нас» («Литературная газета» № 28, 2018). И пусть не смущает при этом то, что М.Ю. Лермонтов был поэтом. Соотношение в человеке веры и поэтического дарования он выразил, пожалуй, как никто, в стихотворении «Молитва» («Не обвиняй меня, Всесильный…»). Революционер скажет, что революция возникает из тьмы, так как она есть путь к свету. Он скажет в своё оправдание, что революция возникает из нищеты, так как она ведёт к изобилию. И многие  несчастные поверят этому, хотя весь мировой опыт свидетельствует о том, что революции возникают не от недостатка, а от избытка. Другое дело, что революционер всячески имитирует и моделирует этот недостаток, зачастую неубедительно и наивно, дабы оправдать себя и получить хоть какую-то общественную санкцию на свои разрушительные действия. Человек с революционным сознанием не созидает, не обустраивает эту жизнь, он одержим и снедаем её переустройством, её переделкой. Так он заявляет о себе в мире. И было бы наивным требовать от него, чтобы он стал другим. Ведь такой мировоззренческий комплекс является его верованием.

А поэт скажет иначе, он скажет, что всё дело в духе человека, в его состоянии, а остальное является лишь неизбежным следствием. Крушение человеческой личности, утрачивающей веру, точнее сменяющей веру – вот катастрофа, а всё последующее – уже следствие этого несчастья. Как это сказано в стихотворении Ф. Тютчева «Наш век»:

Не плоть, а дух растлились в наши дни, И человек отчаянно тоскует… Он к свету рвётся из ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушён, Невыносимое он днесь выносит… И сознаёт свою погибель он, И жаждет веры… но о ней не просит.

Революционер скажет, что человек, потерявши свет, пытается его вновь обрести, а потому и бунтует, потому и предпринимает революции. А поэт говорит, что человек «свет обретши, ропщет и бунтует». Не подтверждается ли это тем, вроде бы, странным фактом, что в революции участвовали и люди имущие, богатые, которые все теряли и ничего не приобретали. Чаще всего приобретали неожиданную и странную смерть…
Наконец, русские писатели не просто предсказали революцию, а описали её мыслительные истоки и даже изобразили в невероятных, пугающих подробностях. Причём, задолго до революции. Имею в виду романы Н. Лескова «Некуда» и «На ножах», романы Ф. Достоевского «Преступление и наказание» и «Бесы». А. Блока «Возмездие», «Скифы», поэму «Двенадцать», в которой он оставляет Христа с народом, с таким, каков народ есть.
А вот тот факт, почему эти произведения не то, что не предотвратили катастрофу, но мало в чем вразумили людей – это уже отдельный аспект скорее психологического, а не мировоззренческого или эстетического порядка. Ведь даже публицистика знаменитого сборника «Вехи» (М., 1909), в точности предсказавшая революцию 1917 года, никого никак не вразумила…
Те, кто разжигал революцию, приближал её, раздувая её костёр, потом пытались выдать свои адские действия за «пророчества». Имели для этого армию «былинников речистых», но ничего из этого не вышло. Ничего не помогло, как не помог Бунчуку в «Тихом Доне» ни «чернозёмный язык», ни «ящериная изворотливость». Революционное марксистско-ленинское учение оказалось не развитым, не было продолжено. Научный коммунизм, во всяком случае пока, не получил научного продолжения. Даже не нашлось людей, которые бы предприняли такую научную попытку. А то, что писано – носит компилятивный характер. Написано на уровне политическом. Метафизических же трудов, насколько известно, не появилось. И ясно, почему это произошло. Люди с революционным сознанием не смогли, во всяком случае, пока, разрешить вопрос о Боге. Декларации же о том, что революционная святость сходна с христианской – это не разрешение этой основной, такой трудной, если можно так сказать, проблемы. Скажу словами Н. Бердяева: «Сходство революционной святости  с христианской есть обманчивое сходство антихриста с Христом». Как и всегда, оказалось, что много званых, но мало избранных. Революционные пророки оказались ложными, так как Господь их для этого не посылал. Пророческой оказалась русская лиртература. В ряду её великих творений, пока одиноко высится только «Тихий Дон» М.А. Шолохова.

«Что же вы будете делать после всего этого?»

М.А. Шолохов писал свой «Тихий Дон», роман о Гражданской войне, долго и настойчиво. Уже вокруг переменилась жизнь, уже новая большая война стояла у порога, и, казалось, что книга о Гражданской войне, как сказали бы теперь, неактуальна. Вроде бы, зачем писать о прошлом, в то время когда… Но книга оказалась удивительно популярной и современной. Ведь не о прошлом же только он писал, не события сами по себе изображал, а писал о том, как всегда и обыкновенно бывает на свете, в земной жизни человека.
Так что же изобразил М.А. Шолохов в «Тихом Доне»? Да, конечно, – величайшее потрясение – революцию и последовавшую за ней Гражданскую войну в России во всем её драматизме, в конкретных картинах жизни. Точно передал дух народный и степень психологического и даже психического надлома людей в революционной смуте. Но вместе с тем великий писатель показал и то, как уберегается, как спасается живая человеческая душа в такой войне и в таком беззаконии. И как думается, главное состоит в том, что ему удалось передать духовную природу и духовный смысл этой революции, как впрочем, и всякой революции в истории человеческой  цивилизации. Удалось показать её духовные, мировоззренческие и психологические причины. В этом отношении значение и положение «Тихого Дона» не только в русской, но и во всей мировой  литературе является уникальным и единственным в своём роде. Христианское, православное понимание мира, изображённое в «Тихом Доне», не только не препятствует его мировому значению, но является непременным условием для этого.
Не может не вызывать удивления и глубокого уважения тот духовный стоицизм, с которым писатель многие годы, последовательно и терпеливо создавал «Тихий Дон». Причём, в идеологизированной общественной обстановке, особенно в творческой рапповской среде, так мало способствовавшей истинному творчеству. Отзвуки нравов, царивших тогда в писательской среде, докатились и до нашего времени. Писательница    В. Герасимова, бывшая женой А. Фадеева с 1925 по 1932 год, в своих воспоминаниях о нём, поминая «великого» М.А. Шолохова («великого» разумеется, в кавычках) называет его среди «духовно-примитивных людей». Похоже, лишь потому, что он назвал А.Фадеева «властолюбивым генсеком» («О судьбе Александра Фадеева», «Вопросы литературы», № 6, 1989). Не стал бы теперь ссылаться на эти воспоминания, если бы М.А. Шолохов не упрекался именно в этом, в «духовном примитивизме». И если бы они не характеризовали обстановку в писательской среде, которую формировали в значительной мере сами писатели. Понятно, что такой несправедливый упрёк мог исходить от людей, понимавших духовность не иначе, как некоторую образованность и определённую начитанность и не более того.
По В. Герасимовой виноваты, конечно же, внешние обстоятельства, особенно исходящие от власти. А трагедия А. Фадеева состояла в том, что «он не мог не сознавать, что в нём погиб большой, истинный русский писатель». Во-первых, писатель в А. Фадееве не погиб. Роман «Разгром» всё-таки написан, и написан глубоко и блестяще. Во-вторых, он жил в одно и то же время с М.А. Шолоховым, и внешние обстоятельства в равной мере препятствовали им обоим. И потом, что же похваляться тем, что в нём «погиб» писатель, тем, что он не смог справиться с внешними обстоятельствами? Словно это может быть извинительно и может быть предметом похвальбы. Или всё это – лишь для обличения этих самых внешних обстоятельств, а на деле для политических обличений складывавшейся новой государственности? Но это же мелко. И совсем уж лукавое, согласное с новой идеологизированностью, утверждение: «До 1953 года вообще было немыслимо писать о том, о чём хотелось бы, – это грозило гибелью». Но писатель, пишущий лишь по разрешению начальства – это вовсе и не писатель, а нечто совсем иное. К этому времени «Тихий Дон» был создан уже как двенадцать лет назад… Кому было, что сказать городу и миру, тот сказал. Кому не дано было сказать, тот попытался свою бесталанность прикрыть неблагоприятными внешними обстоятельствами… На всё это следует сказать, что проблема «поэт и власть» у нас в России, во все времена, хоть в царские, хоть в советские, разрешалась иначе и трагичней, не по таким упрощённым представлениям, где с одной стороны – удушающая свободу творчества власть, с другой – художник, этой свободы жаждущий и якобы воплощающий её. Гибель двух гениев – А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова с интервалом всего в четыре года и при пугающе сходных обстоятельствах, подтверждает это. Помимо власти поэту всегда противостоит то, нигде не прописанное «общественное мнение», которое страшнее и беспощаднее всякой узаконенной и регламентированной цензуры… Ведь и в случае с «Тихим Доном» не власть требовала от М.А. Шолохова «сделать» Григория Мелехова в конце концов «своим», а – именно А. Фадеев. Не власть останавливала публикацию романа в журнале «Октябрь», когда она там вдруг «застопорилась», дойдя до описания Вёшенского восстания. Власть, наоборот, устраняла эти препятствия.

Постижение же духовного смысла «Тихого Дона» в нашем общественном сознании оставалось и всё ещё остаётся проблематичным. Остаётся таковым потому, что в нашем обществе всё ещё преобладает революционное, а не традиционное сознание. Всякое иное, кроме революционного сознания – традиционное, консервативное, духовное – выставлялось как нечто якобы мешающее цивилизации и прогрессу. Это не способствует не только прочтению «Тихого Дона», но и чревато новыми социальными потрясениями… А.Н. Боханов писал о состоянии в среде историков, но это относится ко всему нашему образованному слою: «По опыту личного и многолетнего общения с историками разных возрастов и званий, автор с полным основанием может утверждать, что многие, очень многие историки никогда Библии и в руках не держали. Не говоря уже о том, чтобы её постигать. При этом они изучали историю России – православный мир, православное государствоустроение, не желая знать и понимать, что духовная составляющая является фокусом, центром этого мира. Мало того. Они (историки) сплошь и рядом давали (и дают) оценки и умозаключения, касающиеся поведенческих мотивационных импульсов православного человека, весь комплекс мыслей, чувств и внешних реакций которого детерминирован инозаконными установками и надмирными упованиями: секулярно-позитивистская наука совершенно беспомощна здесь, а потому априори недостоверна» («Царь Иоанн Грозный», М., ФИВ, 2015).

Вот, к примеру,  характерное суждение молодого литератора Михаила Бойко, так сказать, племени младого: «Мы живём не в первозданном мире, каким он был задуман творцом, а в целиком сконструированной реальности» («Русский фарш», в книге Романа Сенчина «День без числа», (М., «Литературная Россия», 2006). Что тут поражает? Разве ново отрицание мира, задуманного Творцом и Его самого? Нет, не ново. Но мы теперь находимся в более выгодном положении, чем наши предшественники в том смысле, что в полной мере знаем то, какие бывают последствия такого отрицания. И вдруг, как ни в чём не бывало – то же самое.
Мир Божеский всегда, во все времена противостоял тому миру, который автор называет «сконструированным». Борьба за мир Божеский шла всегда. Это и составляет брань духовную, сопровождающую живую душу человеческую в её земной жизни. Молодой же автор полагает, что с какого-то момента остался только мир «сконструированный», а Божеского не стало… В таком случае, мы вправе задать вопрос: с какого именно момента эта «реальность» или это бедствие наступило? С Раскола ли Русской православной церкви, а точнее – раскола русского народа, с Собора 1667 года, с социалистической ли революции 1917 года,  или с новой, либеральной революции 1991-1993 годов? Или с того момента, когда автор посчитал, что так и есть, как он полагает?

Ответов на такого рода вопросы нет. А это значит, что внешние «цивилизационные» проявления жизни затмили молодому автору её духовный смысл.

Издательский дом «Комсомольская правда» предпринял масштабную акцию, мировоззренческую и информационную, издав книгу Дмитрия Миропольского «Тайна трёх государей» (М., 2017). Во всяком случае, книга в двух форматах – большом и малом – заполонила, кажется, все киоски и почтовые отделения Москвы. По тем усилиям, которые были предприняты по распространению книги и её пропаганде, видно – издатели полагают, что акция их благотворна и, безусловно, патриотическая.

Правда, никакой «тайны» трёх государей (Ивана IV Грозного, Петра I, Павла I) в книге нет. Это, надо полагать, «рыночная» завлекаловка. Книга представляет собой детективное чтиво, что тоже, ориентировано на «спрос». А посвящена она величайшей тайне, самой большой христианской святыне – Ковчегу Завета, его поиску, его обретению, что будет означать начало новой цивилизации. Ковчег Завета, устроенный по велению Божию при Синае есть откровение Бога, выражающее Его волю. В нём находятся скрижали, или десятисловие, десять заповедей. При разрушении Иерусалима Ковчег Завета был сожжён вместе с храмом, в котором находился. Но иудейское предание свидетельствует о том, что он был спасён пророком Иеремией. Ковчег Завета – знак присутствия Господа среди людей. Как пишет автор, до сих пор он хранился в Эфиопии, среди тысяч  его копий по храмам. И вот весной 1991 года, наш офицер, воин-интернационалист под видом кубинского офицера Эрнандо Борхес вывез из Эфиопии «одну исключительно ценную вещь». Интернациональная группа  поисковиков ведёт её поиск. Они, прикоснувшиеся к такой тайне, уверены в том, что Ковчег Завета закономерно должен оказаться в России. Ведь ещё Андрей Первозванный, доставил его из Иерусалима через Кавказ на Волхов. Доказательством чего служит его посох, там хранящийся и теперь. Занимательная история! Но к Ковчегу Завета и его тайне отношения не имеющая, так как объяснить духовную святыню позитивистское сознание не в состоянии. И тогда возникает вопрос: нам что ценнее и теперь необходимей – правда, или же занимательность, развлекательность чтива? Ведь Ковчег Завета – это такая святыня, тайна которого, не может быть истолкована лишь с точки зрения патриотической. Автор книги полагает, что Ковчег Завета, находясь в России, ознаменует новую эру в истории человечества. Но Ковчег по истинно христианскому представлению, может быть только в Иерусалиме. Как и сам Иерусалим может быть единственным: «Иерусалим навсегда – город Царя Небесного, город Иисуса Христа» (А.Н. Боханов). «Вторых», или «Новых» Иерусалимов быть не может. И если царь Алексей Михайлович с Никоном, в нарушение идеологии –  Москва-Третий Рим, – устроили Новый Иерусалим в Подмосковье, то их неправедное дело и закончилось трагедией, катастрофой – Расколом Церкви и русского народа…
То же самое и с тайной Ковчега Завета. Ведь он указывал путь сынам израилевым. Не дорогу – куда идти, а путь – как жить: «Когда поднималось облако от скинии, тогда отправлялись в путь сыны Израилевы во все путешествие свое. Если же не поднималось облако, то и они не отправлялись в путь, доколе оно не поднималось» (Исход. 40: 36). «И когда облако поднималось от скинии, тогда сыны Израилевы отправлялись в путь, и на месте, где останавливалось облако, там останавливались станом сыны Израилевы» (Числа, 9: 15). Облако, свидетельствующее о присутствии Господа, говорило о том, что путь им указывает Господь. Так же, как и радуга свидетельствует о связи людей с Господом. И для этого Он тоже посылает облако: «Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землёю» (Бытие, 9: 13). Присутствие «Облака» свидетельствует, что этот путь указан Богом, и никак не иначе.

 Ковчег Завета был необходим людям для поиска пути, высшего смысла своего существования. А когда этот смысл обретён, то и Ковчег, вроде бы ни к чему, о чём говорится в книге пророка Иеремии: «И будет, когда вы размножитесь и сделаетесь многоплодными на земле, в те дни, говорит Господь, не будут говорить более «Ковчег Завета Господня». Он и на ум не придёт, и не вспомнят о нём, и не будут приходить к нему, и его уже не будет» (3, 16). Да и зачем, если «в то время назовут Иерусалим престолом Господня»… То есть, с тех пор, как людям явлены заповеди Господни, тайны их, как и тайны Ковчега, больше нет. Они ведь хорошо известны. Но тогда встаёт иная, трудная тайна: как в них уверовать?.. Кажется, об этом – в стихах А. Блока:

И Он идёт из дымной дали, И ангелы с мечами с Ним, Такой, как в книжках мы читали, Скучая и не веря им.

Наши же современники, мысля вполне материалистически, уверенные в том, что тайн, кроме кроссвордов на этом свете не бывает, и тайну Ковчега Завета подогнали под своё миропонимание. Не увидели в нём смысла духовного и приписали ему смысл материальный и даже утилитарный. Решили, что Ковчег Завета – это некий реактор, что он обладает сказочной научной ценностью, поскольку открывает путь к бездонным энергетическим ресурсам Вселенной…

Двойная неправда… Во-первых, ковчег Завета  должен быть там, где ему надлежит быть.  Так же, как и Иерусалим. Иначе он перестаёт быть Ковчегом. А потому, вроде бы,  благородное стремление переместить его в Россию, теряет всякий смысл. И декларации об этом вовсе не патриотизм, а какой-то провинциализм. Во-вторых, увидеть в Ковчеге не духовный, а утилитарный смысл, значит тем самым признаться, что Ковчег не особенно и нужен, нужно разрешить какие-то задачи с помощью него, которых он не разрешает, так как его значение совсем иное. В таком случае, при чём тут Ковчег Завета?

Останавливаюсь на этой книге Д. Миропольского, чтобы показать, как наши современники представляют себе величины духовные.

Не даётся нам пока тайна Ковчега Завета. Новой эры с такими представлениями и о вере, и о Ковчеге Завета пока не предвидится. Не из чего ей быть. Неужели о том, что мы не понимаем Священного Писания, что оно всё ещё остаётся для нас то ли выдумкой, то ли пережитком прошлого, с такой настойчивостью и с такой самонадеянностью надо было сообщать всему свету?..

Остаётся не вполне понятным то, почему духовного смысла «Тихого Дона», за редким исключением,  не заметили писатели русского зарубежья, первой волны эмиграции, те, кто покинул, охваченную революционной смутой Россию. Ведь это были люди, жившие в самодержавной стране, в православной среде, с детства читавшие Священное Писание, воспитанные Законом Божиим. Обида и политика затмили все? Или так читали Библию, скучая и не веря ей? Если так, то на кого же тогда обижаться и кому предъявлять счёт? А ведь в «Тихом Доне» представлена вовсе не  положительная оценка революции. Правда, не декларативно, а образно выраженная. Казалось бы, в Шолохове они должны были найти скорее союзника, чем противника. Однако, этого не случилось. Сошлюсь в связи с этим на замечательную книгу «Шолохов и русское зарубежье» писателя и литературоведа Владимира Васильева: «Из эмигрантов-литераторов первой волны последним, кажется, прочёл «Тихий Дон» И. Бунин, неизвестно, правда, до конца ли? Во всяком случае, в его дневниках содержатся краткие отзывы только о первых двух книгах романа: «3.8.41. Воскр. Читал 1 книгу «Тихого Дона» Шолохова. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме. Очень трудно читать от этого с вывертами языка и с множеством местных слов». «30.8.41. Суб. Кончил вчера вторую книгу «Тих.Д.» Всё-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму». Ненависть к большевизму затмила даже способность различать литературу… «Перечитывая в апреле 1942 года И. Бабеля, Бунин вновь вспомнил Шолохова: «И какое сходство у всех этих писателей – хамов того времени – напр., у Бабеля – и Шолохова. Та же цветистость, те же грязные хамы и скоты, вонючие телом, мерзкие умом и душой» (М., «Алгоритм», 2003). Дело даже не в том, что тонкий стилист И.А. Бунин не понял «Тихого Дона» М.А. Шолохова и его самого. Точнее было бы сказать так: потому он и не понял  «Тихого Дона», что не понял того, что происходит в России.  Ненависть к большевизму все затмила. Поверил в то, что это – «Священная война против коммунизма». Радовался в дневнике 1941 года тому, что «царству Сталина скоро конец». О судьбе своей Родины России тревоги не было, в отличие от многих и многих эмигрантов, не потерявших разума… 9 октября 1941 года заносит в дневник нечто, отдающее уже явной смердяковщиной: «Нет, немцы, кажется, победят. А может это неплохо будет?»

Иначе думали миллионы российских граждан, иначе думал М.А. Шолохов. Понять «Тихий Дон» с такими представлениями, разумеется, невозможно. Бунину ли, автору «Деревни» и «Суходола», не отличавшемуся в них особой деликатностью по отношению к народу, было попрекать Шолохова за грубый реализм?.. Да и облик библейского Хама И. Бунину должен бы быть известен: откуда он взялся и почему таков. Что же было негодовать на «большевизм», не замечая того, из чего он произошёл и не был ли к его появлению причастен, так зло негодующий писатель? Значит рубили сук, на котором сидели…

У нас сегодня нет особых оснований гордиться, и тем более кичиться уровнем нашего цивилизационного и культурного развития. Человеческого развития. Сегодня человек как никогда уязвим, а земная цивилизация как никогда близка к возможности самоуничтожения. Не уровнем же техники, сотворённой самим человеком, поверяется его развитость и положение в мире. Это, конечно, дело не десятое, но всё-таки производное от человека.
Сирийский город Алеппо мы знаем теперь по войне, там происходящей, где снова столкнулись западная и восточная цивилизации, и исход этого столкновения ещё не вполне ясен. Но именно в Алеппо была найдена библиотека из древнего царства Эбла, существующая за 2500 лет до Рождества Христова. Библиотека, насчитывавшая шестнадцать тысяч глиняных табличек с записями. За тысячу лет до Моисея и его Пятикнижия… Неужто это итог и результат более чем четырёх тысяч лет: там, где была древнейшая цивилизация, теперь – варварство войны?..

Искус всечеловеческого единства, единой на всех казармы или тюрьмы, образ всё той же, библейской Вавилонской башни опять витает над людьми. То в обличии коммунизма, то в облике глобализации. В результате  свободы  «информации» мы сегодня в нашем обществе получили такой тотальный, абсолютный контроль над личностью, такую слежку за человеком, каких при прежних средствах коммуникации не было. И уж тем более ни при каких цензурах…

Люди отошли от своей духовной природы так далеко, что кажется, их возвращение к человеческому облику уже невозможно. В обществе, кажется, исключительно преобладает варварское революционное сознание, как нечто исключительно положительное и даже спасительное. Столетний юбилей Октябрьской революции, 150-летие буревестника революции М. Горького и 200-летие К. Маркса показали это с пугающей определённостью и однозначностью… «Верните нам истинный облик Ленина» (к кому обращение, кто должен «возвращать»?). Учение Маркса живо, «потому что верно» и объясняет человека» – такое преобладало, судя по публикациям в СМИ. 28 апреля, в день траура в связи с трагедией в Кемерово и гибелью детей, я получил номер «Литературной газеты», посвящённый 150-летию великого пролетарского писателя М. Горького, со страниц которой звучало: «Пусть сильнее грянет буря!» и – обсуждение, как преподавать теперь М. Горького в школе, в то время как стоит вопрос: как преподавать литературу вообще? А с экрана я видел слёзы, гибель, горе людей и развалины… Как это может одновременно уместиться в человеческом сознании? Это же опять – «мировая чепуха» (А. Блок)…
Осмысление трагедии революции начала миновавшего века, оказывается, всё ещё «невозможно». Даже официальная «Российская газета» вынуждена была отметить очевидный факт: «Показателен смысловой ступор 2017-го, когда общество так и не смогло дать внятную оценку произошедшей сто лет назад Революции» (Алексей Чеснаков, «Новая матрица», № 97, 8 мая 2018). Хотя уже двадцать лет назад наши выдающиеся историки утверждали, что время для осмысления революции пришло. И осмыслили. К примеру, И.Я. Фроянов в книге «Октябрь семнадцатого» (Издательство Санкт-Петербургского университета, 1997). И был подвергнут обструкции либеральной жандармерией. Что выводы выдающихся учёных, если надо поддерживать в обществе революционное сознание… В обществе всё ещё преобладает число людей, считающих всякую революцию благотворной, величиной положительной и созидающей, хотя всякая революция по самой своей природе такими свойствами не обладала и не обладает. А потому, общество осмысливать революцию отказалось. Или точнее – это остаётся для него невозможным. А ведь это факт более чем печальный. Это ведь не способствует распознанию и нашего времени, а значит не способствует и созиданию в нём. И тут ни «цифра», ни «искусственный интеллект» нам не помощники… В каком всё-таки сложном мировоззренческом положении находится нынешнее поколение активных, образованных, искренних людей, действительно желающих разобраться в смысле происходящего. В самом деле, ушедшая партийно-советская элита исповедовала революционные ценности. До конца клялась интернационализмом и более всего боялась «национализма» и «великодержавного шовинизма». Так была напугана этими жупелами, что не избавилась от страха до последних своих дней. Либералы, совершившие очередную революцию в России, понятно, – неореволюционеры. Патриотическая и, вроде бы, народная коалиция, им противостоящая и находящаяся в оппозиции, тоже исповедует революционные ценности. Все – революционеры. Всем хочется революции, как разрешения всех проблем. Никаких – ни почвенников, ни традиционалистов, ни консерваторов.

Такое блуждание среди революций стало результатом признания всякой революции силой положительной и созидающей. Это, примерно то же самое, как если бы в результате какого-то стихийного бедствия, скажем, землетрясения, был разрушен город. Жители его выстроили новый, лучший, чем разрушенный стихией, унесшей жизни половины его жителей. И вдруг стали бы благодарить землетрясение за новый город и считать его силой созидающей…
Наконец-то вышло академическое издание «Тихого Дона». Его подготовил Институт мировой литературы (ИМЛИ) тиражом – 300 экземпляров. Нам приведут десятки аргументов, объясняющих такой позорный тираж. Скажут непременно и о «книжном рынке», к литературе вообще неприложимом, так как он является сокрытой формой её удушения. И потом, книжное дело у нас всегда было доходным, без такого «рынка». Значит такой «рынок» решает совсем иные задачи.

Как-то издание Гарри Потера увидел тиражом – миллион двести тысяч. И вне всякого «рынка», и вне всякого «спроса». Разве это не попытка переформатировать сознание наших детей?..
Если «книжная продукция» самого низкого пошиба заполонила всё и калечит души людей, а «Тихий Дон» издаётся тиражом всего лишь триста экземпляров на всю страну, значит, таков уровень нашего цивилизационного развития, каким бахвалиться уж никак не пристало.
Вроде бы, развенчана, наконец, не просто неправда, а преднамеренная ложь об «авторстве» «Тихого Дона». Ф.Ф. Кузнецов написал обширное исследование –  «Тихий Дон»: судьба и  правда великого романа». Выдавалось это за то, что тайна «Тихого Дона»  наконец-то разгадана, что правда его восторжествовала. Но правда «Тихого Дона» кроется не в этом,  во всяком случае, не в разоблачении его ниспровергателей. Это ведь, по сути, печальный факт, что член-корреспондент Российской академии наук, директор Института мировой литературы пишет большой труд, опровергающий заведомо ложные «сомнения» в «авторстве», – что скорее пристало литератору, историку, журналисту, краеведу. А не открывает его духовные тайны и мировоззренческие смыслы… При этом будучи уверенным в том, что М.А. Шолохов «до конца своей жизни оставался убеждённым коммунистом по своим взглядам и идеалам». Но такой чисто партийный подход к автору «Тихого Дона» вообще неприложим.  Для этого не даёт никаких оснований сам текст романа. Справедливо писала Светлана Семёнова, что «Шолохов чувствовал дефекты и изъяны самого идеала» («Наш современник», № 3, 2006). Выходит ведь так, что ниспровергатели «Тихого Дона» и его автора добились-таки своего: вместо прочтения романа, исследователи на многие годы и даже десятилетия увязли в разоблачении этих нападок.
На фоне же библейского прочтения «Тихого Дона» такими ничтожными, нелепыми и жалкими предстают все эти надуманные и преднамеренные доводы об «авторстве». Поражает не только материализм воззрений, догматизм, круговая порука авторов в «низвержении» и «Тихого Дона», и его автора, абсолютная идеологическая ангажированность, при которой не действуют никакие аргументы и истина, вроде бы, и ни к чему, поражает какое-то интеллектуальное скудоумие и вместе с тем безмерная самонадеянность авторов.
Если они просто заблуждаются и не в состоянии почувствовать и постичь творение духа, это не извинительно, но хоть как-то понятно. Однако, кажется, судя по их текстам и аргументации, большинство их точно знает, что они делают, и в чём участвуют. В таком случае, это и вовсе непростительный блуд, который безнаказанным не остаётся.

В силу целого ряда причин и обстоятельств мы плохо представляем себе личность М.А. Шолохова как писателя, и как человека. Снизвергатели «Тихого Дона» немало потрудились для того, чтобы в общественном сознании присутствовал облик эдакого простоватого «казачка», только и делавшего, что рыбачившего и охотившегося, чтобы потом, как аргумент и довод предъявить нечто подобное: как, мол, такой человек мог написать «Тихий Дон»? Подобного персонажу его же романа Мишке Кошевому – недалёкому, но преданному делу революции. Текст «Тихого Дона»  говорит об обратном. А какие ещё аргументы, кроме текстов, должны быть для писателя определяющими?

Да он был немногословен и сдержан на фоне идеологизированных говорунов, «былинников речистых», готовых торопливо и небрежно «воспеть» что угодно. О чём ему было говорить с ними, если тогда такие разговоры были небезопасны? О том, что он иначе чем они оценивал происшедшее в России – как трагедию русского народа, изобразить которую и видел своей задачей, а не торжество революции и «нового мира»… А они, преданные делу революции, были везде: и во власти, и в писательской среде.

Но те немногие факты его биографии, которые сохранились, свидетельствуют о нём как о чрезвычайно глубоком, мудром  человеке, удивительной прозорливости. Свидетельствуют как о смелом человеке, умеющем говорить на равных с власть предержащими, преданном в дружбе, умеющем, несмотря ни на что, отстаивать свой мир, не поддаваясь соблазну случайных внешних влияний и расхожих догм.

Пётр Палиевский почти полвека назад, когда автору «Тихого Дона» не было ещё и семидесяти, высказал примечательное наблюдение: «Почти всем нам известно, что в нашей литературе есть писатель мирового значения – М.А. Шолохов. Но мы как-то плохо отдаём себе в этом отчёт, несмотря на достижения критики». Это свидетельствует о том, что в общественном сознании не было объективной оценки великого писателя. При всём при том, что литература была делом государственным.

Современность и далее злободневность «Тихого Дона» обусловлена тем, что изображённое в нём, в иной, конечно, форме продолжилось и в наше время. Библейская притча о ярме деревянном и железном (стальном) снова обнажилась своим неприглядным смыслом. Об этом, по сути, пишет, к примеру, Г.М. Шиманов: «На месте христианского мира выросла новая цивилизация, называющая себя либеральной, но на самом деле лишь маскирующая свою антихристианскую суть маской свободы» («История как промысел Божий». В.Ю. Катасонов, В.Н. Тростников, Г.М. Шиманов, М., Издательский дом «Кислород», 2016).
Примечательно, что в канун новой, очередной либеральной революции в России девяностых годов, вроде бы, вдруг вспомнился «Тихий Дон», как надежда на спасение. На страницах «Литературной газеты» произошёл знаменательный диалог выдающегося мыслителя, литератора и историка Вадима Кожинова и маститого публициста Бенедикта Сарнова: «Кто виноват?» (8 марта 1989) «Россия и революция» (15 марта 1989), «Что делать?» (29 марта 1989). Это был диалог и даже столкновение традиционной, патриотической мысли в лице Вадима Кожинова и мысли либеральной, революционного сознания в лице Бенедикта Сарнова. Отличие этих направлений мысли, сказавшихся и на диалоге, состояло в том, что В. Кожинов искал истину не в трагедии отдельных личностей, революционеров, а в трагедии народа. Был убеждён в том, что «мы о ней ещё очень мало знаем и ещё меньше в ней понимаем». И добавил, как главный аргумент: «Сейчас необходимо заново читать шолоховский «Тихий Дон». Видимо, он полагал, что нет более необходимого и драгоценного ни исторического, ни социального, а человеческого документа, который во всей полноте представлял и выражал бы то смутное революционное и наше невнятное время, кроме «Тихого Дона».

Б. Сарнов же оправдывал революцию как некое объективное действо, от нас не зависящее, а потому нет ни преступления, ни виновных. Он, не беря в расчёт собственно трагедию народа, печалился о трагических судьбах революционеров. Задавался вопросом о том, почему их настигла столь печальная участь. Словно она могла быть иной… То есть, исповедовал то наивное представление революционеров, согласно которому, в огне революции должно сгореть всё плохое, а остаться только хорошее.

Тогда, в конце восьмидесятых годов, в самый канун новой революции, –  либеральной и криминальной, опыт «Тихого Дона» оказался невостребованным. Роман не прочитало и не перечитало ветреное племя. Но его спасительный опыт, несмотря ни на что, существует. Судя же по тому, что русская литература сейчас всё ещё остаётся сброшенной с «корабля современности», вытесняется из общественного сознания и изгоняется из образования, нет никакой надежды на то, что «Тихий Дон» на этот раз будет прочитан, что теперь его опыт убережёт нас. И пред нами встаёт тот же самый вопрос книги пророка Иеремии, вопрос тяжелый и страшный: «Что же вы будете делать после всего этого?..»: «Изумительное и ужасное совершается на сей земле: Пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ Мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?» (5; 31). Что будем делать… То же самое, что и предтечи наши. Будем безумствовать, «восставать», как Каин, будем мучиться и погибать в новом «очистительном» огне; жить будем…

Пётр ТКАЧЕНКО

Окончание повести из книги "Какую Библию читал М.А.ю Шолохов" (М., "У Никитских ворот", 2018 г.).