Внезапное происшествие. Часть 12-я

Когда-никогда, а закончиться должна была эта трапеза. Желудки же тоже не бездонные — хотя бы и под фруктовую диету. Да и не удобно — в гостях, всё-таки. И дело, опять же…

Кузьмич, по всему видать, попал в то время и в то место, где оказался как рыба в воде. Все сидят, смущаются, украдкой на синекожего джинна глазеют. «Эх, не были вы, ребяты, в Африке на сафари» — думает дед, оглядывая орлов своих с одною орлицею, — «Молодо-зелено, туды его в качель! Придётся, значить, мне вывозить».

А джинн, знай, сидит и потчует, сидит и потчует. Сам, впрочем, тоже угоститься не забывает. Да и по лицу видно, что не любитель он этого дела, а целый профессионал! Круглая ряшка выдаёт — сама вся такая пышными седыми бакенбардами обрамлённая. А усы, значит, как у Будённого в самый расцвет его этой буйной усатости. Правда, бороды, как у джиннов положено, нет, почему-то. Зато вместо неё три подбородка виднеются. И сам весь этот Омар Шариф этакий кругленький, благодушный… В общем, явно не фруктовую диету предпочитает! Вот как пить дать — наверняка припрятал где-то у себя сыров да колбас…

Ну да ладно. Сидели-сидели, и тут встаёт наш лесник. Прокашлялся в кулак и говорит:

— Не будет ли любезен многоуважаемый джинн выслушать вопросы мои и всей нашей делегацыи, что к Вам, значить, издалека прибыла?

Хоттабыч от такого обращения, чувствуется, аж сомлел весь и стал на вид благодушным пуще прежнего. Улыбается себе в усы и отвечает:

— А как же? Конечно же выслушаем, о, аксакал! Со всем нашим вниманием и удовольствием…

Тут Кузьмич почуял, что этикет соблюдён, и завёл о наболевшем:

— Во первЫх словах, хотелося бы эта… Ну мучает меня любопытство, уж простите старика… Отчего тут башня внезапно появилась, а в ней, значить, Вы, собственной персоною? Ведь сколько ни хаживал тут раньше — а и ничего подобного тут не видал. И бьюсь я над этим вопросом уже долгонько, но, признаться, заглянуть к Вам в гости боялся. А тут ребята мои к Вам засобирались, ну и я думаю — а чего? И вот тоже, значить, с ними пришёл. Уж не откажите в ответе…

Джинн выслушал эту длинную тираду с застывшей улыбкою, — такою, что совсем не понять что у него за эмоция от лесникова вопроса, — и давай ответ держать:

— Тут, уважаемый, такое дело… Простое. Очень простое. Я же тоже в кувшине сидел, запечатанный Сулейманом ибн Даудом, и меня тоже освободил один человек. Как я тогда обрадовался один Аллах ведает! И вот говорю я этому благодетелю моему (недостойному сыну осла и ослицы, да простит меня Аллах!): проси три желания за такой свой поступок! И вот не помню какие были у него первые два, но видя как я при сотворении заклинаний из длинной бороды своей по волоску дёргаю, попросил желаний на всю мою бороду! Видите? Нет теперь её у меня!

Вся компания аж заслушалась и рты пооткрывала от таких откровений, а лесник, видать, читал когда-то Лагина и кумекает себе: ага, бороды нет, и колдунства тоже нет, говоришь… однако, откуда ж такое фруктовое изобилие-то в средней полосе? Персики всякие там… инжир. И давай этак дипломатично прощупывать, как говорится, почву:

— Ахти ж горе-то какое, разлюбезный джинн! Как же Вы тогда без бороды своей живы-то?

— Да как?.. — Понуро отвечает колдунец. — Вот так, как видите…

Все огляделись и видят — ничего себе так! И зачем, болезный, жалится тогда?

Тут решил встрять Иохим. Он тоже, вроде как, этикетом проникся, но… куда же натуру свою денешь-то? И вот сказал-таки:

— Я, уважаемый наш хозяин, не пойму: сидите в такой великолепной башне, вкушаете сласти… в чём ваша проблема?

— Вот именно что проблема! Огромная проблема! — Взвился тут толстяк. — Нет во мне больше волшебной силы!

— Это как так? — Недоумевает лис. — А жратва такая экзотическая откуда у вас взялась?

Кузьмич аж зажмурился от такой дипломатии имени сэра Правого Хука. Ждал уже громов-молниев и всякого гнева небесного: мало ли что там этот пузырь лопочет про отсутствие колдунства — а ну как в загашнике что оставил?.. А Шариф наш ничего — только малость сдулся в своей джинноцентирчности. Видать, понял, что соизволил сморозить слегка что-то не то.

— О, мой юный друг, — начал Омар осторожно, — да разве же это сила? Это же так — для поддержания жизни. Это вот всё — оно у нас в крови, знаете ли. Но кровь не дарует такой мощи, чтобы можно было вернуться в прежние времена… Или, хотя бы, в прежние места, где нам, джиннам, вольготно, где мы среди своих соплеменником мирно и благолепно живём и здравствуем.

— Да, беда… — Подал голос Кузьмич. — Вот мои ребятки-то тоже того… Хотят вернуться, а не могут. Эххх…

— Так не я же в этом виноват — это всё спаситель мо… — Воскликнул было джинн и тут же замолк.

Кузьмич открыл было рот, но Иохим махнул ему — мол, погоди, иду на таран. И, таки, пошёл:

— А вот с этого места, пожалуйста, поподробнее, разлюбезный джинн. — И этак внимательно на него посмотрел, как говорится, со значением. — Явки? Пароли? Кто виноват? Что делать?

И тут джинн, видя, что делать нечего, рассказал про очень интересный психологический феномен. Про то, что действительно делать нечего, когда вот так вот всё… А вообще с волей-вольною хорошо, а вот без неё, дескать, плохо.

И вот его освободили, и вот он был этому рад. И на радостях, значит, пообещал три желания. Но кто же мог угадать, что именно ему этакий ушлый желатель попадётся? И куда там до Владычицы морской… Тут у нас возник кремень какой Властелин! Для которого, что море, что суша — всё едино… Тут уж он дорвался до источника, к которому всегда хотел припасть. И, таки, припал.

Такого нажелал, что у джинна последние волосы дыбом встали, но (что тут попишешь?) слово было дано. И слово это твёрдое, а не то что у политиков. Ведь какая у джинна была выгода? Да никакой. Освободили — и слава Аллаху! А вот у освободившего враз нашлись такие выгоды, что взрезали плоть самого Мирозданья.

Оно, Мирозданье это, конечно, должно бы быть довольно крепким, но оно ведь тоже от Слова пошло?.. В общем, здесь всё сошлось: и обещание, от которого никто освободить не в силах, и сама возможность и сила исполнить сие обещанье (которая некогда была дарована джиннам). Но ведь должен же быть предел?.. Ну… исходя из того, что земное могущество — оно же ведь не безгранично должно было бы быть?

Оказалось, что нет. Слово — вот самое наивеличайшее могущество. И некогда были назначены те, кто принимал Слово. Но принимать мало — они же его и исполняли по воле Всевышнего. Царь Соломон был мудр, и позапечатывал этих принимателей-исполнителей без счёта. Чтобы, значит, как-то умерить пыл их принимания и исполнения.

Что ж, на время это помогло. А потом пошли всякие побочные эффекты этого Лечения Мира — люди начали находить кувшины. И то, что не могли сломать джинны, люди сломали запросто. Заклятья Соломона на них не распространялись совершенно. Да и не были они на них рассчитаны, если совсем уж честно. В общем, лечение это оказалось и не лечением вовсе, а продлением мук путём обезболивания. Оно милосердно, конечно, но лучше бы уж сразу…

Почему Соломон этого не учёл? Может, тут дело действительно в том самом милосердии?.. Сие, пожалуй, знает только он. Джиннам, положим, про это и вовсе неведомо. А про людей и совсем умолчим.

И имея то, что имеем, мы можем только гадать и предполагать, но полагать — никогда. Такие речи вёл Омар Шариф ибн Хоттаб, оказавшийся, на поверку, ещё и большим философом, пытавшимся разгадать тайну промыслов, затеявших само Мирозданье, но, тем не менее, так и засевшим в созданной им башне, неподалёку от деревни Простоквашино.