Возвращение. Роман. Гл. 2

     II. – Вот уж неделю обещал он отцу полить кое-какие деревья. А также проверить и обновить жерди для помидорных кустов. Не успел отвесным маятником замереть над землей августовский воскресный полдень, как завидел он издалека расположившийся в двойном кольце трамвайных линий – здесь заканчивался городской маршрут и начинался дачный – передвижной цирк. 
     Между шатрообразными палатками в туго обтянутых трико ходили взад-вперед стройные молодые женщины и атлетического вида мужчины. Усатый силач в украинских шароварах и кожаной черной жилетке на голое тело вместо гири качал заливавшихся от восторга мальчишек : аж по двое на руке. Рядом на складном табурете сидел средних лет клоун с приклеенным громадным помидорным носом и усталым выражением лица. Чуть поодаль чернобровый старик, уперев руки в пояс, с меланхолическим однообразием выпускал изо рта огненные пирамидки. На площадке, образованной тыльными сторонами звериных клеток и шатров, худая и длинная женщина закатав рукава стирала белье в громадном тазу. Подле нее рыжий парень в клетчатой рубахе навыпуск задрав голову медленно и осторожно заглатывал шпажный клинок.
«Когда же это циркачи успели приехать? – радостно захватило дух у Д.П., – поспешу-ка я с садовыми работами. Авось на обратном пути поспею к представлению».
     И он уже хотел было вспрыгнуть на трамвайную подножку, как вдруг сидящий на скамейке чуть в стороне от артистов маленький полный лысый мужчина в необычной одежде привлек его внимание. И тут же он почувствовал странное головокружение. В глазах у него поплыло. Ноги сделались ватными. Он мягко и безбольно упал калачиком на горячую землю. Плывущие в бледном голубом небе перистые белые облака начали вдруг завихряться, точно от невидимого и бесшумного торнадо, сплющиваясь и превращаясь в ослепительное пятно, о котором нельзя было сказать, светлое оно или темное. Это пятно, казалось, вбирало в себя и небо, и землю, и его самого со всеми его новыми и непонятными ощущениями, главное из которых состояло в том, что все, что с ним в данный момент происходило, происходило как будто не с ним, а с человеком, которого он знал очень хорошо, хотя и не мог вспомнить, где именно, когда и при каких обстоятельствах он с ним познакомился.
     Поэтому он не особенно и испугался, когда слепящее пятно в глазах его двойника-приятеля увеличилось до размера подвальной дверцы и одновременно свет и мрак слились воедино, как это всегда и бывает, когда обе оптические антиномии достигают границ своих воможностей. Дверца приоткрылась – и не не то он, не то его знакомец вылетели сквозь нее... куда? Безграничная пустота окружала их. И не было в ней ни единого предмета, благодаря которому возможна была бы хоть какая-то ориентация. А нет ориентации – нет ничего. Где ничего нет, там появляется страх. Больше того, панический ужас. Он и овладел парящим в неизвестности раздвоенным восприятием Д.П. Овладел до той последней степени, когда нельзя уже его выносить и человек вынужден терять сознание. Так оно и произошло : Д.П. потерял сознание полета в пустоте и очнулся.
     Первое, что он увидел, лежа по-прежнему калачиком на теплой пыльной земле, был тот же приземистый лысый мужчина в старомодном камзоле. Только теперь он стоя внимательно тасовал карточную колоду и во всем его облике было что-то светлое и глубоко успокоительное. Не отрывая от него взгляда – так он боялся повторного головокружения – Д.П. поднялся с земли и боком дошел до близстоящего трамвая. Запрыгнул на трамвайную подножку. Проехал положенное число остановок. Сошел. Ускорил шаг. И через каких-нибудь три четверти часа достиг проволочной ограды родного сада.
     При запирании скрипучей калитки попалась в боковой угол его зрения слегка приоткрытая сарайная дверца. «Вот так да, – удивленно подумал Д.П., – это кто же у нас в гостях?» Он тихо подошел к сараю. И тут же коричневые, старомодные, аккуратно смазанные кремом отцовские ботинки с торчавшими в них носками бросились ему в глаза. На стене висела рабочая одежда. Но не мог же отец в выходном костюме возиться с землей! «Значит, только что пришел и в дальнем углу сада прикидывает, за что взяться», – решил Д.П.
     Странным ему, впрочем, показался тот факт, что отец ему ничего не сказал. Ну да ведь и он со своей стороны не предупредил отца, что отправляется на садовые работы именно сегодня. И тогда вздумал он шутки ради напугать отца. С этой целью, миновав по диагонали садовый участок – площадь его была где-то семь соток – добрался он до двойного ряда черной смородины, замыкавшей сад со стороны, параллельной той, где находился сарайчик.
     Но сникла мгновенно шаловливо-напряженная улыбка на лице его, когда услышал он непосредственно вблизи себя приглушенное женское постанывание. Он пригляделся. Кусты смородины были в самой середине примяты и их душистые ветви пригибали к земле растопыренные под солнцем предметы мужской и женской одежды. Повинуясь непреодолимому юношескому влечению, он подкрался на четвереньках к эпицентру совокупления и, переложив центр тяжести набок, изогнулся так, что стала видна согнутая в колени, как у кузнечика, полная белая женская нога. Она судорожно сжималась и разжималась, хищно вбирая и выталкивая смуглые волосатые отцовские ягодицы. Самого отца из-за кустов видно не было. Лицо женщины тоже скрывала пышная зелень.
     В животе у Д.П. разом опустилось. Взгляд его камнем упокоился на магической точке средостения обоих тел. Ее нельзя было видеть и тем не менее, чтобы получше рассмотреть то место, где она должна была быть, он отполз влево и пригнулся к земле, как нагибаются, когда хотят достать закатившийся под диван мяч. Теперь он ясно различал грубоватые в царапинах женские руки, впившиеся в мужские ягодицы. При каждом толчке женщина отрывала зад от земли и можно было только догадываться, как круто и яростно вкручивается пенис мужчины в ее междуножье. Они делали свое дело молча и сосредоточенно. Чувствовалось, что весь нерв и вся сладострастная вескость совокупления приходились целиком и полностью на соприкосновение половых органов.
     Но это он понял, как говорится, позже и задним числом. В данный же момент он испытывал один лишь нравственный шок от сознания, что мужчина, совершавший перед ним вечный, как мир, акт физической любви – и не только любви, но и адюльтера – был его отец. Горько стало у него на душе. И эту самую горечь, настоенную на нездоровом возбуждении и непобедимом отвращении, он уже никогда не мог до конца изгнать из своего душевного состава. Так она и сочилась в нем, как сочатся в теле желчь или желудочные соки.
     В конце концов – и очень скоро – он оторвался от созерцания запретного плода. Незаметно отполз от смородиновых кустов. Вернулся к садовой калитке. И, снова ее заперев, отправился в обратный путь. Так что еще прежде, чем он рассчитывал, он очутился опять в пределах знакомого передвижного цирка.