Часть 10. 1. Пересечение и разрыв линий

К прошлому можно относиться по-разному.
Удобной и потому главенствующей является та точка зрения, что все беды дня сегодняшнего происходят из-за ошибок и преступлений, совершённых кем-то до нас.
Впрочем, некоторые современники допускают, что и при их жизни тоже совершалось что-то НЕ ТО, и что некто, ими руководящий, но чтобы непременно уже отставной — завёл их, слепошарых и наивных, манёвром Ивана Сусанина куда-то не туда.
Это вполне по-нашенски, тем более что и действительно — ошибок разного рода и даже преступлений, которых всех не перечислить, хватает. Да хоть целую гору-монумент можно воздвигнуть из ошибок на могилах бывших вождей, которые становятся весьма удобным объектом для проклятий почти сразу после их отставки, а уж тем более почив в бозе.
Ведь из-за них и приходится теперь разгребать сплошные завалы современности. А куда деваться-то? Не сдаваться же на милость врагов, которым несть числа.
Но удивительно, что одновременно с таким вполне критическим взглядом в сторону отставников-руководителей, необузданная гордость за общее историческое прошлое просто разрывает мозг многих и многих соотечественников.

При установившемся уровне фатализма и ежечасно внушаемой неизбежности всего творящегося, (но исключительно в благих целях!), хочется выделить в прошлом хотя бы узкую полоску того знания, которое относится лично к собственному происхождению, вне чьих-то личных или общественных амбиций, а просто выстроить по возможности максимально длинную цепочку своих предков.
Цепочка эта получается весьма короткой, а сведения, извлекаемые из прошлого, не всегда достоверны по множеству причин.
Главные из них: леность собственного ума и узость кругозора, традиционное невежество и отсутствие какой-либо практической целесообразности подобных знаний в последующих поколениях, если только дело не коснётся наследования чего-либо материально значимого или хотя бы престижного.
А ну как я — княжеского рода? Или, ладно, пусть бы и дворянского…

Так появилась мода на генеалогию, открыв новый вид документально-архивного бизнеса.
Ведь не многих может увлечь сам процесс поиска в непрерывной сменяемости времён и поколений, дающий возможность выстраивания осознанного сюжета Жизни вообще и своей в частности.
Проще, за приемлемые деньги, получить некую историю своей фамилии в прямом смысле слова. Её можно распечатать на фактурной бумаге и вывесить в красивой рамочке на стену семейного жилища.
Тот факт, что любая родовая ветвь в любом поколении и в любую сторону может разветвляться широчайшим образом, прячась под покровом других фамилий, осознать сложно, а поиск таких ответвлений — весьма трудоёмкое занятие.
И ещё вопрос, — насколько близкой к истинному течению событий, откроется картина. Да и вытягивание из тьмы прошлого любого своего генеалогического предшественника, того и гляди, аукнется самым непредвиденным образом...
Сегодня вот дворяне вроде бы в почёте, а завтра? Ну, как пошлют их снова на лесоповал или ещё дальше?

Так стоит ли заглядывать далеко назад?
Конечно, правильнее, да и безопаснее — удовлетворённо жить днём сегодняшним, ожидать «прекрасное далёко» и не заморачиваться, — откуда и что произошло. Всё равно не разобраться.
Родовые связи в подавляющем большинстве семей разрушены. Малые народы ещё склонны сохранять клановость, но те, что многочисленны и втянуты в глобализацию, просто не в состоянии в цивилизационном смешении сохранять свои традиции, обычаи, семейные предания, понятия о добре и зле…
И отдают (или продают?) все эти ценности на потребу государству через его воспитание, идеологию и пропаганду. Противостоять подобному явлению чрезвычайно сложно.
Кажется, что уже и невозможно.

Заключительную часть повествования о Тюменькино я задумал было сюжетно замкнуть не на людях, а на домах моего детства, которые были связаны с историей родового села и с историей моей семьи.
При этом я-то уже достоверно знал, что материнская линия, берущая начало от исчезнувшего села, удивительным образом пересечётся с отцовской в рамках основной темы повествования.
И приведёт к такому результату в «Истории села…» некий «обратный процесс».
А именно: Прудниковы — потомственные сельчане и хлебопашцы — покинули родное село и двинулись в город по причине коренной ломки основ землепользования, а Носачёвы, укоренившиеся было к тому времени в городе, отправились на село — как раз и осуществлять ту самую коренную ломку.

И будут оба действия происходить исторически синхронно.
Однако чтобы раскрыть ту часть, которая касается обратного движения из города, необходимо уделить должное внимание линии отца, ведь о ней в «Истории села…» до сих пор ничего не было сказано.
И это умолчание выглядело вполне уместным, так как все представители отцовской линии происходят не из Тюменькино, но без истории этих людей — история их «тюменских» домовладений окажется совершенно выхолощенной и безликой, а главное — отстранённой от Истории с большой буквы.
Поэтому необходимо краткое изложение генеалогии, позволяющее приблизиться к основной Теме в «Истории села Тюменкино» и с этой стороны.
………
Мы беседовали с дядей Володей под запись на диктофон 20-го апреля 1996 года в Верх-Туле, в доме, завершение строительства которого, я наблюдал от голых стен и даже сам поучаствовал в отделочных работах.
Недостроенный шлакоблочный объект летом 1963 года выкупил Степан Кузьмич Шевченко –– отчим моего отца и дяди Володи, чтобы наскитавшись по бескрайним весям, осесть наконец-то на месте, окончательно и капитально. Окончательно не получилось. Много лет спустя, домом завладел сам Володя, переселив стариков в свой старенький деревянный домик.
Дело по переселению свершилось не сразу, и долго искал Володя подходящее обоснование сей процедуре в отношении отчима и матери.
Но суть не в этой перемене, а в том, что ветхий Володин домик, как оказалось, не совсем уж Володин, а сруб дома — родом из Тюменькино.
Более того, домик-то оказался не единственным «тюменцем», в котором долго ли коротко, но проживали мои родственники по линии отца, да ведь и сам я бывал в тех домах не единожды.

Но пока я возвращаюсь к беседе в тот день, когда мы съездили с Володей на местное кладбище к могилам дедов, а после поминали ушедших в мир иной: бабушку мою, Валентину Алексеевну, и деда –– Степана Кузьмича.
Дядя Володя выставил на стол пузатый графин с фирменным «коньяком», рецептура которого тоже перешла от деда, умевшего в своё время приготовить горячительный напиток заданного градуса и вкуса и даже цвета
Однако сам хозяин из-за проникавшего всё глубже в организм диабета ограничился лишь поминальной рюмкой.
На том мы и закончили с выпивкой, а закусывали в основном баночными консервами, что хорошо рисует картину середины 90-х, когда такая снедь подавалась гостям в порядке вещей.

Аудиозапись нашего долгого разговора много лет пролежала без обработки. Потом медленно и частями я её переносил с магнитной ленты «на бумагу», так как преобразование звука в текст –– оказалось делом весьма кропотливым.
Приходилось прослушивать некоторые места по нескольку раз, чтобы правильно понять речь собеседников, а потом уж набирать на клавиатуре. Если бы я сделал это сразу на свежую память, то понял бы гораздо больше, а непонятное можно было бы переспросить у моих респондентов. Вот опять это если бы…

Говорят, современная техника уже решила задачу автоматического преобразования голоса в текст, но соответствующие устройства до рядового обывателя дойти не успели, а теперь и вовсе — жди-ожидай таких чудес…
Но главное, что теперь, через четверть века с момента записи, мне стало слишком очевидно, что многое осталось так и не спрошенным и уже навсегда невосполнимо утраченным.
По ходу трапезы и беседы я заносил сведения о родственниках в графы своей «Родословной», поэтому иногда отвлекался, повторялся, сбивался и задавал часто не совсем те вопросы, которые заранее приготовил и совсем не те, какие задал бы сегодня –– 27 лет спустя.

А свою бабушку, Валентину Алексеевну, я сообразил выслушать и записать раньше, чем дядю Володю –– почти 30 лет назад — в апреле 1994 года, на её 87-й день рождения. И хорошо, что успел. Она ушла в мир иной спустя полтора года, но всё равно обе записи сделаны слишком поздно. Не только бабушка, незадолго до записи пережившая внезапную смерть мужа, но и дядя Володя — находились уже в той форме, когда многое забыто или пребывает в смещённой последовательности событий при отсутствии причинно-следственных связей между ними.
Сразу по ходу записей я этих несоответствий уловить не мог, так как о многом узнавал впервые, а потом, когда стал анализировать получившиеся тексты, уточнять что-либо стало не у кого.

А ряд фактов в изложении двух ближайших родственников никак не стыковались между собой по времени или даже в чём-то противоречили друг другу.
Но таково свойство памяти — не помнить, а — забывать.
Так проще человеку переносить тяготы жизни. Это природное приспособление мозга, позволяющее сохранить психику и не тронуться умом. Всё помнить невозможно, да и не нужно.
Поэтому в моём повествовании будет много предположений, версий, но дух минувшей эпохи я старался донести.
И с этой целью текст «Истории села…» в части 10.1 «разбавлен» мною прямыми цитатами из аудиозаписей бабушки и дяди, а в их изложении сохранена по возможности лексика собеседников.

Дядя Володя.
— Про дедов рассказать тебе — понял.
А дед Носачёв жил... ой-ой-ой…в Овчинниково Коченёвского района. Овчинниково или не Овчинниково?
Как же оно есть-то? Новомихайловка, по-моему. Да, Новомихайловка — точно! Там — все Носачёвы. Там Носачёвых — полдеревни!
— В Новомихайловке Коченёвского района?
— Да. У него родни много было, но все они порастерялися вот из-за этой войны. Как тока он помер, вернее, не помер, а потерялся без вести отец. И всё! Вот с этого всё и потерялося. Все концы.

— Понятно, но это — мой дед, а я спросил про вашего. Вот ваш дед — Семён, что с ним случилось? Ведь даже отчества его я не знаю.
— С дедом моим? Дак я, вообще, не знаю — чё с им случилось?
— Он с вами не жил?
— Нет-нет, не жил.
— То есть он всё время жил где-то в Коченёвском районе?
— Да, так там оне и жили. И первая жена отца моёго, она там…тоже этого села — Новомихайловская. Но она погибла. Её Колчак, когда шёл — зарубил. Вот так.
А дедов тех — отцовских, откуда я их там знаю, еслив ни разу я их не видел и представления не имею, где они и чё?

— Значит, моя бабушка, Валентина Алексеевна, была второй женой у Василия Семёновича?
— Да-да. Второй.
— А от первой жены дети были?
— Нет, никого не было. Не успели обзавестись. Потому что когда вот тут ишло это — Колыванское восстание, вот с этих времён оне тут познакомились. Он и в Колыванском восстании участвовал, и против Колчака воевал.
— Василий Семёнович?
— Да, воевал в Гражданскую. Ну, он-то — вояка был, а убили вот её!

………..
В этом небольшом отрывке беседы содержалось некая путаница.
Выяснил это я совсем недавно, а толчком для исследования стало упоминание о двух событиях: о проходе Колчака по нашим местам и о Колыванском восстании, но прежде всего, меня заинтересовала личность первой жены моего деда. Возможно, она служила вместе с Василием Семёновичем? О её трагической судьбе ничего конкретно неизвестно.

Но не ясным оставался и вопрос о родовом селе Носачёвых. Новомихайловка или Овчинниково?
Почему с самого начала у дяди Володи возникли сомнения? Просто забыл?
Всё было бы гораздо проще, если бы хоть какие-нибудь следы моего деда, бесследно пропавшего на фронте в Великую Отечественную войну, я обнаружил бы в материалах ЦАМО.
Но нет там пока НИЧЕГО общедоступного, а в пользе отдельного запроса я сомневаюсь, уже хорошо понимая, — как и какие сведения туда, в архив, попадали. И разговор об этом ещё впереди.
И я искал пока документы о войне другой — Гражданской.

……..
И обнаружил доклад — «Факты Гражданской войны в архивных документах Коченёвского района», который был представлен специалистами Архивного фонда администрации района на Всероссийской научно-практической конференции в 2018 году.

Меня заинтересовала одна фраза:
По дошедшим до нас сведениям военные столкновения Красной и Колчаковских армий проходили на ж/д станциях Дупленская и Коченёво, в населённых пунктах: ..., Новомихайловка и др.
Итак, Новомихайловка в перечне сёл, где были боестолкновения, указана, а что с Овчинниково?
Входит ли и это село в число обозначенных как «и др.» с точки зрения боевых действий Гражданской войны?

Нахожу краеведческую статью о деревне Овчинниково.

Первое упоминание о зимовье Овчинниково относится 1720 году. Так  вблизи Московского тракта возникло и наше поселение. Тот факт, что деревня образовалась без малейшего водоёма, в глухом лесу, но прямо на дороге, говорит о том, что была в ней «нужда казённая». Позже здесь появился каторжный этап.
Гражданскую войну сельчане хорошо помнят ещё и потому, что село посетил сам Колчак.
……
«Посетил сам Колчак»! — Звучит в данной цитате достаточно веско, чтобы фразу дяди Володи: « Её Колчак, когда шёл — зарубил», — рассматривать почти буквально. И это сказано про Овчинниково.
А когда же шёл здесь Колчак?

Читаю Библиотеку Сибирского краеведения.
После освобождения Омска 14 ноября 1919 года части Красной Армии возобновили наступление 20 ноября.
После Омска управление белогвардейскими армиями нарушилось. К концу ноября весь путь к востоку от Омска до Иркутска был забит эшелонами, в которых эвакуировались белогвардейские гражданские и военные учреждения, чиновники, буржуазия, промышленные и военные грузы. В середине огромного железнодорожного обоза тащились поезда Колчака.
19 ноября 1919 года в Новониколаевск прибыли пять литерных поездов и один блиндированный состав с золотым запасом России.
21 ноября Колчак выступил в городской думе с большой речью, заявив решительно: "Падение Омска не является крахом, а лишь этапом борьбы".
Ах, как же ошибался Верховный правитель! Ему и править-то оставались считанные недели. Его предадут в итоге практически все.
Красная Армия наступала. В ночь на 5 декабря Колчак покинул наш город, а уже вечером 13 декабря передовые части красных вошли в Новониколаевск, и к утру город был освобождён.

Из указанного отрывка можно сделать вывод, что Колчак лично мог побывать в селе Овчинниково в ноябре 1919 года.

А когда случилось Колыванское восстание?
…......
Вьюнско-Колыванский мятеж вспыхнул летом 1920 года под давлением Политики военного коммунизма.
Вооружённое восстание, направленное не столько против власти Советов, сколько против продразвёрстки, началось 6 июля.
На его подавление было направлено около 600 красноармейцев под общим командованием С.Г. Гиршовича. Район мятежа был взят в кольцо, и 10 июля 1920 года город был освобождён, а к 18 июля мятеж был подавлен повсеместно.
…….
Таким образом познакомиться во время Колыванского восстания Василий Семёнович и его первая жена не могли бы в принципе. Это случилось гораздо раньше.
И если она погибла от рук колчаковцев, (самое позднее — декабрь 1919 года), то погибнуть она могла и в Новониколаевске, где есть даже захоронение жертв колчаковского террора.
В Очинниково же, как и в некоторые другие сёла, расположенные вдоль Транссиба, колчаковцы вынуждены были заходить для подавления действий местных партизан.
Сопротивление белогвардейцам, отступавшим под натиском Красной Армии, охватило всю магистраль ещё с лета 1919 года, а Колчаку было за что побороться, ведь одновременно с литерным составом самого адмирала двигался эшелон с 28-ю вагонами золотого запаса России.

Но как попал Василий Семёнович в отряд Гершовича? Вопрос этот важен не только с точки зрения его местонахождения летом 1920 года.
По сведениям тех источников, что мне попались, сводный отряд формировался в Новониколаевске не из регулярных частей Красной Армии, а из местных комсомольцев, партийцев и бойцов отряда особого назначения.
Поэтому можно уверенно предполагать, что красноармейский стаж деда и начал свой отсчёт только с момента боёв в Колывани.
Тогда получается, что судьба первой жены Василия Семёновича, оборвавшаяся в конце 1919 года, пересеклась с судьбой самого Василия где-то раньше, ещё в его коченёвском прошлом.
Он, видимо, родился в тех местах, оттуда и его жена, и оба эти села, Новомихайловку и Овчинниково, упомянул дядя Володя не случайно.
Василий вполне мог найти себе невесту в соседнем селе, и его название сохранилось в памяти Володи, как «родственное». И ведь именно в Овчинниково Колчак побывал лично.

А повоевать с Колчаком Василий Семёнович мог бы только на подступах к Новониколаевску. Позже уже бы не получилось, этот вывод происходит из анализа состава отряда Гершовича.
Тогда, допустим, он воевал в составе партизанского отряда? Красивая версия — вполне героическая и трагическая одновременно. Особенно, если представить, что именно в те дни они находились рядом — Василий и его молодая жена. Почти легенда складывается на простом упоминании нескольких имён и названий сёл. Но это только предположение.
Да и далее историческая картина в большей мере складывается на основе воспоминаний родственников, нежели на документах.

Отслужив в Красной Армии, мой дед, Носачёв Василий Семёнович, вернётся в Новониколаевск не ранее конца 1923 года и, по словам бабушки, займётся сапожным ремеслом.
На дому он сапожничал или в какой-то артели, неизвестно, но второе гораздо вероятнее.
Возможно, какое-то время спустя, он даже заведовал артелью обувщиков. Это — предположение, как и то, что он был из числа первых комсомольцев города.
Однако оба эти предположения вытекают логическим следствием из последующих событий в его биографии, которые проявятся позже.

Зато точно известно, что на время службы моего деда в Красной Армии за хозяйку в доме Носачёвых оставалась единственная родная сестра Василия — Анна Семёновна. Одна она.
А где проживали в то время родители Василия и Анны, то есть мой прадед Семён Носачёв и его жена —  я не знаю, как и не знаю того, откуда они родом.
В городе Новониколаевске дом Носачёвых располагался на улице Кавалерийской у оврага, образованного речкой — Первой Ельцовкой.
Кто и когда возвёл дом неизвестно также. Скорее всего, полубарачное сооружение возникло самостроем, как и большинство прочих домов и «засыпушек» в глубоких оврагах города, именуемых в простонародье Нахаловками.

Судьбы прадедов по отцовской линии вообще туманны. Они никак себя не обозначили ни в воспоминаниях внука, ни в документах и, видимо, к моменту возвращения Василия Семёновича с Гражданской войны, ни отца его, ни матери в живых уже не осталось. О прабабушке (жене Семёна) вообще ничего неизвестно: ни имени её, ни девичей фамилии.
Да ведь и отчества прадеда уже никто назвать не мог. Вот и построй тут Древо…

Но спросил я дядю Володю о других родственниках — Носачёвых.
— А у Василия Семёновича были братья?
— Были. Ну, а как же не были?! Двоюродный брат где-то у его тут…
— … а не двоюродные?
— А родные? Были! Да где-то потерялися, но у него были братовья. Приезжали. Один раз оне и были всего. Они ездили ж на лошадях.
— Из Коченёвского района?
— Да-да. Приезжали на лошадях. А это потом уже, перед самой войной, они собрались было приехать, да не доехали.
Деревянные ж телеги были, а у них — все рысаки, ну, и оне...так после сообщение было, что погорели ося! Хэ!
Значит, смазки не было. Погорели ося, но как оне погорели, — в каком смысле?
И больше я — ну, не видел их. А там и до сех пор этот конный завод «Рысач».

Комментарий.
Я долго искал «конные» следы «Рысача», но попадал то на Чикский племзавод, то на село Прокудское.
И вот на сайте «История села Новомихайловка» нахожу такое:
Новомихайловка известна как место возникновения первой в Новосибирской области коммуны «Красная славянка». Она была создана в 1920 году, ещё до начала коллективизации.
Гордостью коммуны была единственная в Западной Сибири племенная конеферма.
……………
Ага! Раз —  «единственная», значит, речь о ней! Почему не «Рысач»?
Пока не совсем понятно, откуда это название всплыло у Володи, но зато Новомихайловка оказывается в явном приоритете в качестве родового села Носачёвых.

……………
— Но вот двоюродного брата я видел один раз. Это я был, вообще, сопляком ещё. А он приезжал в военной форме. Ишо шлемы тогда носили.
Кто он был по званию? Чёрт его знает! Три, по-моему, у него шпалы были. Тогда шпалы ещё носили. Ну, или кубари…чёрт их знает, но чё-то было! Да, три, по-моему.
Где-то и фотография у нас была ещё.
……..
Фото неопознанных военных я обнаружил в количестве двух, но уже много лет спустя. Разберись теперь…
На одном, совсем плохеньком, видимо, снимок того двоюродного брата Василия Семёновича, которого видел дядя Володя. Да, он в шлеме, и знаки различия какие-то видны, но фотография не подписана.
А вот на другом фото, уже чётко подписанном — красноармеец Носачёв Константин Петрович в будёновке. Фотография Константина сохранилась хорошо, но, увы, ни его следов, ни других Носачёвых в документах ЦАМО тоже нет. А ведь оба — явно люди военные.
Вот и весь род Носачёвых.

………..
А по соседству от Носачёвых — через два дома по улице Кавалерийской, проживала семья Саломатовых.
Саломатова — это девичья фамилия моей бабушки, Валентины Алексеевны.
Саломатовы осели в Сибири давно, но след их тянулся из Украины, а оттуда вёл ещё дальше — в Польшу.
До потомков дошла легенда о том, что давний предок Саломатовых был беглым поляком из Варшавы, скрывавшимся на Украине от царской охранки после разгрома польского восстания. Не исключалось также, что он был сослан в Сибирь на вечную каторгу за участие в польской смуте.
Об этих событиях не осталось никаких документальных свидетельств, поэтому возникла лишь догадка, что беглец нашёл себе жену-украинку и взял её фамилию. При этом упоминался город Киев, где какой-то предок-поляк учительствовал в гимназии.

Цепляться в сегодняшней РФ за украино-польский след в своём происхождении дело, можно сказать, чреватое.
Куда надёжнее было бы про всё это забыть и потомкам подобной вредоносной информации не передавать. Тем более что подтвердить или опровергнуть документально ничего нельзя. В основе — только устные упоминания.
Но расследовать такую легенду весьма заманчиво. Хотя бы выстроить какие-то версии.
Например, что поляк вовсе не обязательно — этнический поляк. В Варшаве мог проживать человек и с фамилией Саломатов. Почему бы и нет? А Саломатов — вполне себе русская фамилия, и это уже куда проще для потомков.

Проблема с «польским» следом усугубляется ещё и тем, что поляки имели наглость восставать против России и царского самодержавия не раз.
Польша находилась в составе Российской империи с 1815 по 1917 годы. За это время в России сменилось пять императоров, а на исторически просматриваемом отрезке — польских смут насчитывается три.
И первая из них — восстание 1794 года. Оно прочно связано с именем Анджея Тадеуша Костюшко, но случилось ещё до вхождения Польши в состав России, которая тогда просто «вынужденно» оккупировала Польшу.
Понятное дело, что подобная военная операция осуществлялась «по просьбе» некоторых местных польских «товарищей», напуганных буржуазной революцией, докатившейся, как эхо событий во Франции, где уже пала Бастилия.

Казалось бы, за чрезвычайной давностью восстание 1794 года в Речи Посполитой, включавшей в себя на тот момент части современных польских, белорусских, украинских, литовских и латвийских земель, следует отбросить и забыть сразу.
Но была одна закавыка — имя Костюшко иногда звучало в связи с разговорами о польской крови в родословной.
И упомянул я его не для общей картины. Отнюдь.
Конечно, при моих скромных возможностях тут уже не докопаться всё равно ни до чего. Тем более что имя Костюшко могло всплыть по такой простой причине, что других имён польских мятежников у нас не знали в принципе.
Но выводы делать рано.

Потом случились восстания 1830-1831 и 1863-1864 годов соответственно, но уже в составе Российской империи.
События, начавшиеся в 1830–ом году как военный мятеж, не относят к народному восстанию. Отчасти те события сравнивают с восстанием декабристов, но уже с явным проблеском русофобии, проявившейся в избиении русских в Варшаве 29–30 ноября.
Потом мятежники опрометчиво предложили начать переговоры о восстановлении независимости Польши, которых в России никто проводить не собирался, зато началось вооружённое подавление восстания, и уже в сентябре 1831 года бунтари вынужденно капитулировали.
Силы оказались заведомо не равны, и Царство Польское в итоге потеряло последние юридические права на столь желанную самостийность, утраченную после завершения Наполеоновских войн.

В третий раз Польша всколыхнулась крепко в 1863 году после отмены крепостного права и на фоне поражения России в Крымской войне.
Император Александр II разрешил вернуться в Польшу политическим эмигрантам 1830-х годов.
Они вернулись. Ну, и забродила там не только шляхта, но взбудоражилось не на шутку и крестьянство.
Восстание превратилось в ряд военных кампаний и длилось довольно долго, но потерпело в итоге жёсткое поражение, а наказания последовали жестокие.
На территории, охваченной восстанием, казнили около 400 наиболее заметных повстанцев.
Как пишут историки, последняя казнь проводилась показательно на рынке местечка Соколув-Подляски в мае 1865 года, на глазах у 10 тысяч человек.
На каторгу или на поселение в отдалённые районы империи были отправлены в общей сложности свыше 38 тысяч повстанцев и им сочувствующих. Есть такая цифра, и она впечатляет, хотя и смущает одновременно — многовато, кажется, для тех времён.
Но как бы то ни было, а в Сибирь потянулся многотысячный поток польских ссыльных.

И эта ссыльно-каторжная польская диаспора вроде бы ближе всего по смыслу и по времени к возможности нахождения в её среде моего мифического предка из Варшавы. Оставалось только найти ему жену-украинку.
Существовала ли вероятность обзаведения каторжным иноверцем собственной семьёй, да ещё в браке с женщиной из местных?
Отношения между ссыльными и местным населением были сложными. По Сибирским окраинам ходили слухи, что эти самые поляки — великие злыдни и едят детей.
Как было не поверить таким слухам про иноверцев тогда, если и сегодня нагнетаются темнота и невежество во взглядах на любых инородцев, а сами взгляды становятся всё более мировоззренчески — непримиримее.

Но тут важно заметить, что уже 1 декабря 1866 года Александром вторым был издан манифест, по которому бессрочная каторга для бунтовщиков заменялась «всего-то» на 10-летнюю. Мягкие были времена…
Появились и другие указы, давшие большинству поляков возможность вполне законно вернуться на свою родину, но часть из них, особенно крестьяне, всё же остались в Сибири.
Ведь здесь всем хватало земли, а в Царстве Польском у крестьян были те же проблемы, что и в Западной части России после отмены крепостничества.
И те поляки, что оставались в местах ссылки, порой обзаводились семьями на новом месте жительства. При этом если католик принимал православие, то он мог жениться на русской вполне официально.
Но часто заключались и внецерковные браки, когда каждый оставался при своей вере. Если в таких семьях рождались дети, то власти регистрировали их на общих правах.
И в этих смешанных семьях, где польский язык становился уже невостребованным, дети русифицировались сами по себе.

Итак, существовали три исторические сюжета для «выдворения» моего мифического предка из мятежной Польши и каторжного «водворения» в Сибири.
Однако ведь, кроме попавших «под раздачу» мятежников, ещё существовали эмигранты или просто беглецы «с места преступления».
Мой предок мог быть из числа тех, кто бежал после поражения восстания и скрывался на Украине, чтобы избежать наказания.
Впрочем, могли любого бунтовщика повязать где угодно и отправить его по этапу в Сибирь. Соответствующие службы даром хлеб не проедали и за вольнодумцами следили усердно. Конечно, до распознавания лиц на улице техника тогда не дошла, но для этого годились филеры и существовали уже процедуры контроля — паспортный, регистрационный и прочие премудрости учёта подданных. Так что скрыться и тем более легализоваться беглому иноземцу, было задачей сложной.

Однако бабушка утверждала, что Фёдор Саломатов, мой прапрадед, учительствовал ещё на Украине, а в его семье родились два сына — Алексей и Александр, да ещё дочь — Анастасия.
Но дети эти жили уже здесь в Сибири, причём старший из них — Алексей, умер в 1937 году в Мочище на девяносто втором году.
Это известно из воспоминаний его внука и моего родного дяди — Володи, лично присутствовавшего при последнем издыхании предка.
И вот год рождения Алексея Фёдоровича Саломатова, (а он получается вычитанием возраста из года смерти — около 1845 г.), ставит в тупик все версии.
Трудно представить, чтобы некий Фёдор, обременённый детьми, стал участвовать в 1863 году в «третьем» польском восстании, да ещё потом оказался в числе сибирских каторжан со всей семьёй.

И поразмыслив, исключив «второй» вариант «польских декабристов», я склонился к рассмотрению самой дальней по времени смуте — к восстанию Костюшко. Самый первый вариант. Хотя и тогда с годом рождения Алексея проблем хватает.
Если его отец и есть тот беглый поляк из Варшавы в 1794 году, а потом он же — учитель из Киева, и его старший сын появился на свет в 1845 году, то отцу было бы явно под 70 лет! Многовато, а для «каторжанина» — просто  чересчур много: потом же ещё двое детей должны родиться.
Более вероятно поэтому, что Фёдор Саломатов — это промежуточное звено между мятежным поляком и моим прадедом Алексеем Фёдоровичем.

Но и тогда сложно понять, каким образом Алексей, сын Фёдора Саломатова, учителя из Киева — стал вдруг ломовым извозчиком в Новониколаевске, где также оказались его родные брат и сестра.
В этой загадке можно разглядеть проблеск возможного «каторжного» следа, но кто же тогда — каторжанин? И за какие провинности?
Вопросов много, ответов нет.
Но то, что Алексей Фёдорович в 1907 году стал именно здесь отцом моей бабушки, Валентины Алексеевны,— вполне достоверно.
Хотя ведь и в этом случае получается, что возраст Алексея при рождении моей бабушки — около 63-х лет! Это тоже поражает воображение. Но известно и другое, что Наталья — жена Алексея, хотя умерла раньше, но была на много лет моложе своего мужа. И это вполне может объяснить появление столь позднего для отца ребёнка, тем более что Валентина была в семье самой младшей.

Однако все события, предшествующие рождению Валентины Алексеевны скрыты завесой исторического тумана, и  можно выстраивать любые сюжеты.
Но украинка в этой истории должна как-то проявиться в такой же мере, как и некий предок — поляк.
Только вот где и на каком этапе?
У меня есть лишь имя моей прабабушки — Натальи, которая возможно и была украинкой, но ведь вряд ли это она была в девичестве Саломатовой.
Да и бабушка моя говорила, что ещё её ПРА-бабушка была украинкой. Вот как далеко по времени уходит цепочка, зато тогда-то и дотягивается исторически до польского повстанца.
Украинская фамилия взамен польской должна была перейти к беглецу-мятежнику именно тогда.
Перейти от женщины, которая когда-то стала матерью Фёдора — сына поляка и украинки. Всё сложилось, кажется, в цепочку.
Или нет? А был ли тот поляк, вообще? Так и живём, не ведая ничего…

Карта Прошлого, даже относительно близкого — вся в белых пятнах. А тут в XVIII век заглядывать приходится и чисто умозрительно, но то, что деда Саломатова окружающие называли «хохлом», вполне достоверно.
Бабушка и про себя иной раз говаривала в сердцах: а мы — хохлы чёртовы! И дядя Володя как-то неожиданно вспомнил, что и отца его, Василия Семёновича, иной раз тоже хохлом называли…или обзывали?
Пойми-разберись теперь.

Впрочем, некоторые весьма именитые и весьма учёные люди утверждают, что «хохлов» не существует в принципе, да и не было никогда.
Правда, не слишком понятно, как при этом до сих пор допускается существование неких «бульбашей» или каких-нибудь экзотических чувашей с мордвой. Наверное, не до них пока. Научная гипотеза спровоцировала яростный диспут не академического масштаба, и мнения сторон до конца не определены до сих пор.
Ну, и ладно — меня-то интересует чисто семейная хроника. А в ней, по темноте своей, про хохлов иногда упоминали.

Так вот известно, что у Алексея Фёдоровича были брат и сестра. И о них есть свидетельства опрошенных мною родственников.
Брат Алексея Фёдоровича — Александр (Саня), был здесь же в Новониколаевске полицейским.
Он умер во время Первой мировой войны будто бы от чахотки, но это не совсем так.
Вот его история в изложении моей бабушки Валентины Алексеевны.

Дядя Саня — это брат отца моего. Они были люди грамотные, и Саня полицейским стал.
А потом тут получилося так, что коммунисты местные начали его подговаривать, чтоб он, значит, не шёл за богатеев, а чтоб…ну, с ними он был.
И когда они так поговорили, Саня пришёл к отцу, потому что мой отец старший был брат, и сказал: Да ведь я не могу сразу так. Ну, еслив понравится это, может, и я пойду туды же. Буду смотреть.
Ну, и вот.
А там, знаешь что... они это заметили, в полиции, и, значит, удумали спровадить его в солдаты. Иначе он станет за большевиков. И тогда те, которые уже замечали за ним, что он с большевиками знается, давай его быстрей определять в солдаты. На войну, то есть.

Тут один товарищ Сане говорит: Ты вот что — покури-ка ты этого… фамильного чая.
Как чая покуришь, у тебя лёгкие будут хуже работать, и тебя в солдаты не возьмут. Вот его что заставило.
И он, действительно — взял и покурил, да видать, долго и много, и он умер молодой.
Осталося у него две дочки и жена молодая. А сделалась с ним прямо как чахотка. Понимаешь? Вот. А потом, врач когда посмотрел, то сказал: Он умер вот отчего — от чая!
Не надо было ему этого делать. Зачем он так? Можно было немножко, когда ишёл бы на комиссию, это самое — выкурить. А потом уже надо было прекратить. Ну, а он, видать, покурил хорошо, крепко. И он умер. Вот и всё.

Теперь воспоминания бабушки о жизни на улице Кавалерийской до замужества.

Что ты, сынок,— очень хорошо было. И я помню, у нас у отца было два коня. Вороной один — Воронко, звали.
И был этот, как… как ишо-то называл его отец? Он был такой какой-то желтоватый. Рыжий! Как же его…забыла уже. Савраска — вот!
Воронко — он был тяжеловес, большие возы тягал. Вот сейчас отец мне скажет: Валька, ну-ка иди — воды привези!
А надо было с этой, с Кавалерийской — Кавалерийская наша улица. Она так вот вдоль Ельцовки шла. А как поворачиваешь, так сразу и к реке спускаешься.
Вот я тогда коню: Ну-ка, давай! Нну-у, пошёл, Воронко, — поехали!
И поехали. Он себе идёт тихонечко, спустится к речке.
Как к реке подошли, я воды набрала в бочку, и поехали обратно. Так он сам завернётся обратно!
Ты понимаешь? Сам. Я до сей поры… ну прямо не могу забыть этих лошадей.
Вот до чего же это было всё умное, до чего было всё пристроенное! И жили же люди как-то… жили!

А отец… он ездил в бани. Вот возил ба-ар оттуда. Издоли. Из этой бани…как она баня-то была на этим, на Обском проспекте.
К чёрту! Всё позабыла я уже теперь. Ни… ничего не назовёшь. Вот это, значит, с этой бани и возил. А это в центре бани были — такие толковые! Фёдорова одна была, а другую... не вспомню какая... Закаменская, вот.
Ещё выстроили на Дуси Ковальчук баню, тоже такую. Ну, потом, значит, это всё сошло.
Но у его и после… и Советская власть пришла когда, у его было это всё — Воронко самое.
Однем словом, где люди жили, там везде были бани... и церквы.

Везде были церкви, в каждом районе.
Вот мы с подружкой — одногодки мы были с ней, — вот она скажет: Пойдём сегодня туда-то.
Пойдём с ней в воскресенье. И вот мы с ней — две дуньки — пойдём.
Я-то не училась ещё, а она, между прочим, училася в гимназии уже. Катя её звали. Оне жили…как подходим — наша такая подугольная хата, а ихняя — сразу там оградка пониже к Ельцовке. На той стороне, на Ельцовской улице. Вот с ней пойдём, посмотрим всё, как следует.
А что? Вот придёшь — там же это всё равно, как в театр. Пели на клиросах, пели очень красиво. Вот придёшь — постоишь, послушаешь. Посмотришь и пойдёшь.
А вот когда стали церкви ломать, я хоть молода была — ну, я прямо с ума сходила.
Не хотела этого! Думаю, — зачем? Зачем?! Это хорошо: церква стоит.
Кто хотел — ходил. Кто не хотел — не все ходили, кто не хотел — не ходил.
Богу мы не молилися с ей. Какие мы там — богомольные? Ещё молоденькие были.

А вот когда эту… Турухановскую или не Турухановскую, а Воскресенскую? Церковь — кладбищенскую — разломали, я, как раз ходила на фабрику. За Каменкой там — раскладывала вермишель.
Ага, работала я там. Вот так прямо её берёшь, — на этой руке висит — и на съёмки складываешь… вермишель.
Ну, и вот возьми эту церкву, да это самое…
А я как раз мимо на работу шла. Ой, я так расстроилась. Пришла — прямо не рада.
Девки спрашивают: Ты это что такая?
Да не говорите — кладбищенскую церковь разломали!
Как это? Все удивилися! Как разломали?! Почему разломали?! Зачем это?
Она никому там не мешала. Там просто кладбище. Никакой езды там не было. Ничего. Оно и сейчас, кладбище — там. Ну, зачем надо было разломать?!
И пусть бы стояла она — в стороне. Нет вот…
Много наделывали и тогда тоже бестолковщины, однем словом. Не нужно было этого делать совсем.
А потом, ладно, всё это расковеркали, остался, значит, один собор, и за Каменкой — церква.
И вот была ещё на проспекте часовенка одна. Была очень красивая. И она долго-долго стояла. И её уже разобрали после войны.
–– Она сейчас снова стоит, бабушка. Восстановили её почти на том же самом месте.
–– Стоит?! Снова сделали? Ну вот — видишь!
А тогда, вот прямо идёшь, и не проходишь уже мимо. Зайдёшь — посмотришь: всё красиво, всё чисто, всё убрано.  Как положено. Посмотришь-посмотришь — прямо интересно! Поворачиваешься и уходишь.
Я не молилася, и до сей поры не молюся, но всё-таки, зачем хорошее ломать?! Вот дело в чём.
Зачем? Это же не какой-то там пригон или сарай.

— А как вы с дедом познакомились?
— Он был кавалерист. Дядя этот, Василь Семёныч. Вот.
Потом приехал сюда. А он жил с сестрой родной, недалёко от нас — через два дома. Там была вот одна девчонка — Катя эта самая — и я. Ну, всё дразнили и дразнили нас: жених да невеста. Какие ж мы — жених да невеста?! Он уже большой был, и забрали его в армию. На войну. Потом уже, когда закончилась эта беда вся, он домой вернулся. Пришёл домой и, значит, стал ухаживать за мной.
Ну, и… и поженилися мы с им. Вот и всё.

Итак, Василий Семёнович был старше Валентины Саломатовой. Ей в 1923 году исполнилось шестнадцать лет, и она называла его порой при записи дядей.
А сколько ж лет было этому «дяде»? Я ведь даже года его рождения не спросил — упустил! А искать — где теперь, если даже места рождения самого Василия Семёновича не знаю, тем более — его родителей.
Упущение серьёзное, но на память о красноармейской молодости деда в семье сохранились две фотографии.
Одна (она на иллюстрации) — от 5 декабря 1923 года. Дед запечатлён на ней с двумя боевыми товарищами. Все трое стоят по форме одетые, только сам Василий в центре почему-то в шинели, а его друзья — по бокам от него — без оных.
То ли у его друзей «шинелки» поизносились, то ли у самого деда форма была ещё хуже шинели.
И второе вероятнее: друзья-то выглядят вполне молодцевато в начищенных до блеска высоких сапогах и широких галифе. А вот обувка будущего сапожника лишь невзрачно вырисовывается из-под длиннополой шинели.
Благодаря памятной надписи на обороте фотографии, известна не только дата, но и фамилии армейских друзей деда: Лекасов и Костянкин.
И к этим фамилиям я потом ещё обязательно вернусь, (но это в Приложении).
Думаю, на момент фотографирования в декабре 1923 года моему деду должно быть не менее двадцати одного года.
В 1920 году в отряд Гиршовича он вряд ли бы попал, не будь ему восемнадцати. Да ведь он, получается, уже и женат был ещё в 1919 году.
Поэтому в 1923 году ему, может, уже и больше двадцати одного года, но уж больно молодо он выглядит на фото. Моложе всех.

Понять по сохранившимся фотографиям принадлежность красноармейцев к определённой части или роду войск сложно. Галифе носили тогда почти все рода войск Красной Армии, на рукавах видны только крупные звезды, петлицы едва различимы, и только шинельная петлица деда с некоторой долей уверенности показывает, что это — кавалерия.
Даже  шифровка части видна под двумя скрещенными шашками, но её сложно распознать человеку малосведущему.
Однако то, что дед служил в Гражданскую именно в кавалерии, известно из воспоминаний бабушки. Да и куда, как ни в кавалерию, должен был угодить боец с улицы Кавалерийской.

Но при этом загадкой остаётся вопрос о боевом коне Василия Семёновича. Чей он изначально по имущественной принадлежности?
Дядя Володя допускал, что конь мог быть и свой, то есть — хозяйский. С ним ушёл служить его будущий отец, на нём и вернулся домой.
Возможно ли это? Не знаю. К 1920 году уже прошла не одна мобилизация по Новониколаевску — и в белые войска, и в красные.
И коней брали тоже. Так было всегда: и в Гражданскую, и в Отечественную, да и в Первую мировую, то есть ещё до тех двух войн.
Достоверно известно, что в 1941 году даже расписка выдавалась Носачёвым о передаче коня в Красную Армию.
Жаль, в семье расписку ту не сохранили, хотя хранили долго, а потом документ пропал за явной ненадобностью. Но удивительно, что в памяти дяди Володи всё время пребывает один и тот же «семейный» конь — долгожитель.

Итак, Василий, расставшись с боевыми друзьями, вернулся домой, и как-то у них с Валентиной по-соседски дело сладилось, и они поженились.
В 1926 году у них родился первенец, названный Виктором — это мой отец, а следом, через год с небольшим, родился ещё один мальчик — Володя, (тот самый дядя Володя).

И вот его воспоминания об исчезнувшей расписке, лошадях, а также о детстве в городе.

Не знаю даже, куда она могла исчезнуть?! У нас документов очень много ж было.
И когда отца забирали, то он уходил в армию на своей лошади. Там подпись Ворошилова стояла — на бумаге той: чтоб, значит, вернуть лошадь с окончанием войны. Вернуть! Вот так брали. Брали со всем со своим тогда и с лошадью.
А у него был этот конь уже после Колчака, после Гражданской. Дали ему его тогда или не дали, а свой он — я не знаю, но был конь. Серый. Такой шустрый конь — Носачёнок. Его так мы и звали. 
А у деда был другой конь — саврасый, лёгонький. Худой, но крепкий.
Этих я помню. Помню даже, как в овраге они стояли в этой — в Ельцовке. Вот, где сейчас улица Дуси Ковальчук, как раз с неё переходной мост был через первую Ельцовку. Ещё он назывался — солдатский мост.
Так вот от солдатского моста — вниз, если с Дуси Ковальчук идти, то на крайней улице мы и жили. А там, уже выше от Ельцовки и от нас — Кропоткина шла.
Это я, почему помню хорошо, потому что с горшком загремел туда. Да. Мы-то с Витькой, как токо в туалет, так горшок под себя, и пошли с ним к оврагу. Ну, вот я раз и улетел, потому что дом стоял перед самым обрывом. А уже дальше за нашими домами ничего не было, обрыв только. И вот две лошади. Их помню.

— А что за дома были там — в Ельцовке?
— Вот я дедов дом помню хорошо. А отцовский… ну, типа барака он, длинный такой, но кухня была и конюшня.
У деда большая комната была, кухня большая и спальня. Как заходишь, сразу в углу печь стояла, круглая, а внизу за печкой — лежанка, это дедова кровать, а с другой стороны длинная скамейка стояла.
А больше, ну чё там… пацан да пацан — не помню. У деда, значит, две комнаты были, а у отца — одна. Вот и всё.
— А скотину держали?
— В городе? Нет. Вот только лошади. Не было у них скотины. А лошади были, — как же! Дед, он же занимался этой... ломовщиной.  У него и площадка и короба были.
То с рыбой приедет, то пряников привезёт полный короб. Привезёт и смеётся ещё — довольный. А сушки — дак он каждый раз привозил.
Он как раз тогда работал на вокзале и ящики развозил. Ящики такие чёрные — с углём, потому что в городе в основном все углём топили. Это, кто уж не мог, тот торфом топил, но не дровами. 
Ну а мы тогда, конечно, тоже углём топили. Дрова — на растопку только.
— А Саломатовы рядом жили?
— Да, жили рядом. И лошади их были вместе — отцовская и дедова. Дедов был саврасый. Это у него жёлтая и белая грива. На одну ногу он прихрамывал ещё, это я помню. А Носачёнок — этот был у нас карий. Жидкий такой, но — верховой. Мы на нём практически ничего не возили.
И вот, когда в колхоз ОГПУ они уехали, в Мочище, то Савраска тот — я не знаю, куда он девался. Да там, наверное, тоже был. А отцовский точно был там, в колхозе уже в этом — в ОГПУ.
— А почему вдруг ОГПУ? Что за название? Он на чекистов работал или принадлежал им?
— Ну, не знаю. Но так он тогда назывался.

Примечание.
Я проверил довоенный список колхозов Новосибирского сельского района.
И оказалось — точно, по Мочищенскому сельсовету значился колхоз «Имени ОГПУ»!
Надо сказать, что подобные наименования были достаточно распространёнными и потом появились в названиях артелей славные наследники ОГПУ: НКВД, МВД, МГБ…
Не знаю, называли ли колхозы именем КГБ, но уж имена Ягоды, Ежова, Берии и т.д. в их названиях были распространены, и ещё как. Потом их, конечно, переименовывали. Переименовывать — это привычное дело у нас. Такая традиция даже. Потому что невозможно угадать наперёд, кто вдруг окажется на самом верху власти — врагом народа, предателем, шпионом иностранной разведки, агентом влияния… и т.д. и т.п.
……..
Примерно в 1932 году по призыву ВКП(б) Василий Семёнович отправится укреплять колхозное дело, и всё семейство стронется с обжитого места в не слишком далёкое от города село — Мочище.
Это был партийный набор 25-ти тысячников, который продолжался с 1929 по 1933 годы. Следы этих городских активистов, направленных на укрепление политики партии в деревнях и сёлах в вопросе коллективизации, можно найти в списках, хранящихся где-нибудь в партархивах. Знаю, что есть и такие фонды хранения, но я пока не пытался ухватиться за эту нить. А надо бы попытаться…
Ясно одно, что в момент, когда Прудниковы бежали из Тюменкино от коллективизации, Носачёвы двинулись активно в ней участвовать.

Удивительного и трудного в этой истории было много. Послушаем бабушку.

А мы уже в доме этом, как их…в «Доме печатников» — уже из своей хаты вложили туда. И у нас был этот… как их называли-то? Подожди… пай! Чтоб построили нам там квартиру. Да, — пай этот. Мы вложили 250 рублей уже.
А потом, когда предложили ему это, они что говорят, — ты боишься за квартиру? Ну, пожалуйста, пусть она у тебя будет тут. И квартира у тебя своя будет, и то…
Ну, мы там пожили-пожили, и потом он говорит: Ну, зачем она нам? Вернуться мы туда не сможем больше. Меня ж не отпустят всё равно в город.
Вот и стали мы жить и работать в колхозе.

Удивительно всё же, что молодожёны Носачёвы к 1930 году уже состояли пайщиками строительства в Новосибирске одного из самых первых кооперативных домов. «Дом печатников» планировался, как целый квартал современного жилья в самом центре города. И он уже застраивался, и квартира вполне реально вырисовывалась не только в мечтах.
Да и домашнее хозяйство семьи на Кавалерийской было достаточно обширным по тем временам.
Ведь кроме лёгкого «кавалерийского» коня Василия Семёновича, у Саломатова Алексея имелась в распоряжении рабочая лошадь — тяжеловоз Воронко, а также соответствующие повозки под перевозку угля и прочих грузов. Та же бочка для воды — тоже ведь имущество, годное для дела. Водовоз нужен всем. Так ведь ещё и Савраска был!
Правда, Воронко дядя Володя не вспомнил. Допустим, к этому времени его уже и не стало? Но ведь именно Володя при этом упомянул про ломовщину. Удивительно.
А бабушка, та рассказала всё наоборот. Она вспомнила про лёгкий городской извоз: отец «возил ба-ар» из бани. Это ж дело чисто для извозчика, для которого требуются коляска летом, а зимой — не возок под уголь, а пассажирские сани. А сгодился бы для этого не тяжеловоз, а Савраска
Так выявляются взаимные противоречия в показаниях. Ведь Воронко бабушка упомянула, как уцелевшего и при Советской власти.
Ну а если же было и то, и другое, и третье, тогда вырисовывается вообще хозяйство очень крепкое, прямо-таки –– «кулацкое». Повезло, что до раскулачивания в городах не додумались.

Даже пусть бы и две лошади оставались — не ахти какое богатство, но годами отлаженная система жизнеобеспечения в городе сложилась.
И никто ещё не упомянул характерные детали сапожного ремесла Василия Семёновича.
Если бы он работал на дому, то ведь всё необходимое для такого дела должно как-то проявиться, запечатлеться в памяти. У сапожника и нож необычный, и молоточек особый, и гвоздики, да мало ли там всего требуется. А материалы на голенища да  подошвы?
Поэтому я и сделал вывод, что дед мог работать в артели и даже руководить ею. На эту мысль наводит также статус партийца и выбор его кандидатуры в число 25-ти тысячников. Где-то на виду он находился, а не в домашнем закутке, иначе бы всё его сапожное богатство и в Мочище перекочевало. Но никто его не вспомнил.

И вот надо было перебазироваться на новое место, расстаться с домом, со всем налаженным хозяйством, а заодно и с перспективой получения благоустроенной жилплощади в городе, ставшем столицей Сибири.
А надо сказать, что к октябрю 1930 года уже построили и заселили три дома нового жилого квартала «Печатников» (о нём подробнее в Приложении).
Начиналось строительство и четвёртого дома, возможно, того самого, в котором могли поселиться Носачёвы, но…
Но партийная дисциплина потребовала отказаться от мелкобуржуазного подхода к светлой социалистической жизни.
Пай за жильё им вернули. Свой дом (барак) они, видимо, продали раньше, чтобы внести той самый пай за кооператив.
А сами, получается, жили всем скопом у Саломатовых, дом которых был просторнее. Потому-то дядя Володя и запомнил его лучше, чем отцовский. 

Интересно, что четвёртый дом «Печатников» так ведь и не построят! То есть Носачёвы вполне могли стать ещё в 30-е годы прошлого века обманутыми вкладчиками в Новосибирске. Всем ли вернули паи потом? Не знаю.
Знаю лишь, что Носачёвым вернули, когда пришлось перебираться в Мочище: и Носачёвым и Саломатовым.

Бабушка.
Потому мы и угадали в Мочище. И угадали уже до последнего: у меня отец умер в Мочище, и мать умерла в Мочище. Вот так.

Примечание:
Село Мочище было основано в 1720 году. Своё название оно получило оттого, что местные жители мочили лён,  коноплю и отбеливали холсты в ближайшем озере.
В 1859 г. в деревне имелся 51 двор, а к 1926 г. их стало уже 435 с населением 1939 человек при средней «людности двора» в 4, 4 человека.
После Октябрьской революции в селе Мочище одной из первых была сформирована коммуна «Имени Сырцова».
Источник в интернете: «Купцы, коммунары, разбойники. Штрихи к портрету...»
…….
С. И. Сырцов — большевик, с 1926 года секретарь сибирского крайкома ВКП(б), и я его уже упоминал ранее в части 9.1. Он был расстрелян, опрометчиво допустив критику в адрес Сталина.
Согласимся, что есть железная логика в том, что колхозу, созданному на месте коммуны имени расстрелянного большевика, который лично в 1928 году встречал в Новосибирске своего партийного вождя, присвоили имя ОГПУ.

После отъезда Носачёвых и Саломатовых из их родных в городе оставался ещё старший брат бабушки — Спиридон Алексеевич Саломатов.
Его судьба также трагически оборвалась в годы репрессий.

Дядя Володя.
Спиридона забрал, — кто он был-то — Ежов? 
Ну, да. Забирали когда, вот всех этих, как врагов народа, и забрали его. И он ото дня в день 20 лет отдежурил там. Вот на день освобождения помер. Откуда знаю? А представлялась бумага. Так что — день в день. Да. Это уже было где-то после войны.
Он женатый был, а детей не было. Жили они в отдельном доме от нас. Был он сам — кузнец, но неграмотный. Он и расписаться даже не умел, а его, как врага народа — забрали.
…………….
Конечно, про «день в день» прозвучало с наивной верой в правдивость хотя бы бумаги с печатью. Скорее всего, Спиридона «ликвидировали» сразу же, ещё в 1937-ом году. Но сведений о нём среди репрессированных я пока не обнаружил совсем. Мог он пропасть и в лагерях.

И ещё рассказал дядя Володя про Анастасию Саломатову — младшую сестру Алексея и Сани.
А с Анастасией, что было? Она вышла замуж за Пылёва Павла… вот отчество его забыл. Они уехали в Горно-Алтайск, а жили до этого тоже в Мочище. Она же с дедами и переехала туда.
Он сам-то, Павел, служил в войну в этом… ну, рабочие отряды набирали — в Пашино.
Вот, когда война закончилась, то их с этих, секретных заводов пороховых, отпускать стали. И они уехали сразу туда на Алтай. Там у Павла мать жила ишо.
Я был у его там. Это мы ездили когда? Вот «Запорожец» у меня ещё был. Потом я ездил к им в семьдесят… каком? Но уже на «Жигулях» мы ездили с матерью. Она ж, Анастасия, тёткой матери приходилась. А с тех пор — всё, они потерялися. 
Дети были, да:...так Галя была, Сергей, а вот третьего я даже и не помню, как звать. Дети все жили в Ленинск-Кузнецке. Все трое.
Но мы и не виделись больше. Не знаю, живые ли они, не живые? Куда кто… ну, в общем, — растерялися все.
……
А сестра Василия — Анна, в Мочище не уезжала. Она к тому времени уже вышла замуж за офицера, стала Медведевой, и у молодых родились сын Алексей (Лёшка) и дочь Валентина.
Дом их находился где-то в той же Ельцовке. Впоследствии следы Медведевых разошлись: один, сыновий, протянулся до Москвы, куда однажды дядя Володя тоже ездил в гости к брату Лёшке. Другой, дочерний, находился ближе — в Искитиме, и у Валентины было большое потомство с фамилией Волковы.
Но, как и многие прочие линии родства, обе нити оборвались навсегда. Концов уже не свяжешь, потому что не найти тех концов. Да и надо ли искать? Вот ведь вопрос вопросов.

Итак, впереди переселенцев ждала чисто крестьянская жизнь.
Как я уже упоминал, сами Носачёвы были происхождения крестьянского и выбрались в город откуда-то из-под Коченёво. Вот происхождение и сработало, когда отбирали кандидатуры тех, кто двинется «поднимать деревню».
Но и Саломатовы не всегда жили в городе. Проживали или переживали какое-то время на селе и они, но потом возвращались в город.

Опять «включаю» бабушку. — А вы родились в городе?
— А? Но мы-то жили уже… мы народилися здесь.   
Я народилася в городе, но не на Кавалерийской, нет. Жили оне за Ельцовкой… там — за речушкой.
Вот за Ельцовкой этой оне — ну, дед —  купили себе домик… хлеб сеяли. Но жили оне там немного.
У них ведь вперёд нас родились Валя и Маня. Это двойники у них были.  Вот.
Выросли уже большие, где-то им было года по четыре.  И эти дети, возьми, да умри!
А пристала к ним болезня — скарлатина. И они умерли.
И вот тогда отец наш чуть ума не лишился. Дети были толковые, уже большенькие.
Тогда оне взяли это всё продали и оттуда уехали сюда в Новониколаевск.
И я даже толком ничё не помню, но мне мать толковала. Вот когда пойдём с ней, она мне показывала: «Вот, доченька, здесь жили мы, эта вот наша хатка». Домик там был такой небольшенький.
Было мне, может, года четыре, и жили мы тогда на улице Кольцовой, это я помню уже.
Построили мы тогда хату себе там. Тоже вот строители были — те ли ещё!

Вот построили эту хату. А его потом, как началася немецкая война… это в каком году-то? Ну, его взяли в солдаты.
А вот, когда он приехал, сказал: Продадим! Не будем мы здесь жить.
Продали. Хату продали. Вот. Поехали жить в Кубовую. Это за Мочищем — Кубовая. Ты слышал?
Вот уже жили там — в Кубовой. И так и пошло, и пошло, и пошло…
А потом с Кубовой — опять в город.

Путаная история, но из неё два вывода сделать можно.
Если бабушка не оговорилась, то её дед — Фёдор, жил всё-таки где-то в пригороде Новониколаевска и сеял хлеб! Тоже вот ещё один хлебопашец, как и Прудников, да ещё и Фёдор?!
И это место располагалось где-то за речкой Ельцовкой, только за которой? Их же — Ельцовок — в городе две: первая и вторая. Так где же? Во всяком случае, не там, где сплошные леса, раз они «хлеб сеяли», но и где-то совсем рядом с городом, если маленькой бабушке мать показывали ту маленькую хатку. Значит, они добирались как-то пешком до неё?
Зная, размеры нашего города, как-то трудно в такое поверить.

А потом, после смерти девочек-двойняшек, случился переезд оттуда на улицу Кольцова, где, видимо, родились другие дети.
И ещё бабушка вспомнила про войну и службу в армии, но кого? Её отца Алексея Фёдоровича — в Первую мировую?
В это невозможно поверить. Если его возраст исчислять даже с 1855 года, а не с 1845, как я вычислил со слов дядя, (а вдруг он ошибался), то в 1914 году ему было всё равно уже под 60! Ну, не брали таких пожилых в армию никогда. Возраст Алексея Фёдоровича во всех вариантах сталкивается с неразрешимыми проблемами. А уж со службой в армии не сходится никак.
Как хорошо иметь метрику! Но её нет. Не уберегли бабушкин документ, а искать сложно, не зная, по какому приходу её записывали.

Вот и думай-гадай, как это её отец мог быть призванным на войну? Единственный вариант, что его мобилизовали, как ломовика. Гужевой транспорт был основным видом для перевозок во все стороны от железной дороги.
Только так могу трактовать бабушкины слова, да и то с большим сомнением.

Но период жизни в Кубовой бабушка запомнила, и это реально было. Однако вернуться в город и осесть на Кавалерийской Саломатовым надо бы не позже 1919 года. Иначе не совпадут обстоятельства соседства с Носачёвыми, и некого будет дразнить про жениха и невесту.
Но вот бабушка вспоминает Кубовую.

Значит, еслив купили лес, то лес убирали совсем. Убирали всё подчистую. Боже упаси, чтобы валялись вот эти всякие валы, валежники.
Отец скажет: Это вот заготовили, — сейчас порежьте на дрова. Увезём,— у нас будут дрова свои.
И мы сами всё: пилили брёвна, кололи дрова. А ягоды было там всякой: клубника, земляника. Особенно в этом, в кубовинском лесу — там всё было, всё!
И брусника, и эта самая черника. Увалик — небольшой, а черники — завались! Сейчас же нет нигде ни чёрта! Почему?!
А костяники было! Она в таких вот, которые заливаются, маленькие такие... Они не ручейки, а называлися… погоди, дай бог памяти — озеркО!
Маленькое озерко. Вот это озерко — оно низенькое, там воды мало было. Вот когда озерко высыхает, то этой костяники потом — целый воз! Бери хоть сколько!
И поэтому, тогда не садили вот эти сады. Всё ж было с леса. Всё! Ой…
……...
Это про Кубовую, и важно, что родственники по отцовской линии там проживали ещё и в наши времена.
Мой отец, Виктор Васильевич, возил в Кубовую на показ тамошней родне моего брата Евгения. Это случилось летом 1954 года, когда они вдвоём на теплоходе спустились вниз по Оби.
Первым на пути от города идёт Мочище, там и пристань, а Кубовая — рядом. И там жила тётя Люба — чья-то сестра.

В обоих этих сёлах проживала родня, не исключено, что по обеим ветвям: Носачёвых и Саломатовых.
Но следы этой родни с годами потерялись совсем, лишь фамилии на слуху остались: Макаровы, Кузнецовы. Были и другие фамилии, разделить которые — чьи же они родственники, материны или отцовы, не мог уже и дядя Володя.

Но я на упоминание про одного Макарова из Кубовой натолкнулся в историческом очерке о селе.

«В предреволюционный период и в революцию в деревне была создана партийная ячейка.
В ячейку входили как жители деревни, так и бывшие ссыльные. Из числа местных жителей активными участниками были: Макаров по кличке Комолый…
… Макаров обладал даром организатора и в дальнейшем был избран председателем созданного в деревне колхоза».
Источник в интернете: «Об истории деревни Кубовая».
Вот, возможно, родня…

Итак, партийный билет и крестьянское происхождение определили путь Василия Семёновича в Мочище. Он стал там бригадиром огородников и получил в своё распоряжение не только грядки, но и парники.
Да-да, парниковое овощеводство уже существовало в Сибири.

Слушаю бабушку.
Раз коммунист он, ему просто предложили. Партия предложила: ты должен выехать, со всей семьёй.
Раз ты сам из деревни, то и давайте, ступайте в деревню. Нужно туда сейчас. Хлеб надо сеять. Но его определили не в полеводы, а руководить бригадой огородников.
Да. А у нас-то самих и огорода толком не было… Но стал он огородником, да ещё каким! Он сильный мужик был и настолько настырный!
Вот не приготовят этой...  земли не хватает. Он собирает всех колхозницев,— а бабы всё работали у его.
И, значит, снег расчищают и долбят землю, и потом возят в этот самый…у его была эта, как её…
—… теплица,— я подсказываю иногда.
Да, теплица! И не вспомнила бы… вот видишь, сколько у меня ума уже? Понимаешь теперь?
Вот, сыночек, это и значит, что вот оно это самое у меня…
Значит, я другой раз пойду… ну все же идут — и я пойду. Ну, конечно, — пойдёшь… а как?!
Подолбакаем эту землю. Сёдня долбакаем землю. Завтра долбакаем этот... навоз кучами.
Смолотим его, а потом переворачиваем и поджигаем. И вот это всё у его было в подчинении.
И пока приедут эти, как их, подь оне… отдыхающие, в дом отдыха, то у нас уже огурцы были — вот такенские! Здоровенные! И тут же их продавали.
Бывало, мужики смеются… придут вот, купят, идут смеются потом: Вот огурцы — так огурцы!

–– В Мочище дом отдыха был ещё до войны? А вы сами, где жили?

Да-да! Дом отдыха в Мочище. Ага. А где мы жили?
Как вот в городе всё это ликвидировали –– хату свою продали и в кооперативе деньги забрали обратно, так вот купили хату уже в Мочище.
Виктор уже был больший, а Володя был меньший, и он рос плохо.
Когда приехали в Мочище, тогда в ясли отдали его, а Виктора –– в детсадик. Там вроде как детский комбинат был: ясли и садик.
Но Володя был какой-то больной. У него, знаешь, пузырчатка почему-то на голове делалась. Вот.
Ну, лечили его, но всё равно он рос плохо. И всегда, бывало, вот придёшь в ясли или потом в детсад… придёшь, а он стоит на лавочке: Мама, мама, я опять болею!

Так ему надоела эта болезня! Я прямо думала, господи, –– ребёнок мучается неизвестно отчего.
Вот просто какие-то нарывчики сделаются, а потом полопаются, а в голове –– жар!
Понимаешь, –– такая вот была болезня.
И каждый раз, как только он не может, я уже вижу, бежит няня из садика. Опять, говорю, за мной!
Прибежит, бывало, эта няня на работу: Заберите своего мальчика, он опять болеет.
Ну, а потом… мать была у нас в этом –– бабушка-то его –– поварихой.
Ну, стали говорить мне: Пусть он с бабушкой будет. Он такой тихонький был.
Лезть он никуда не лез, где-нибудь приткнётся и играет себе. Никому работать не мешает.
И мать сказала: Пусть, Валя, он со мной будет. Игрушки есть. Он себе играет один, и ему лучше.
Он, правда, как-то и поправляться начал. Ну, и она, эта штука-то, прошла у его.
И он стал рось, рось… и подрос маленько. Прошла у него болезнь эта, и стал лучше хлопец.
……
В этом отрывке самым загадочным через почти 30 лет оказалось то, что Валентина Алексеевна трижды упомянула мать или же Володину бабушку, которая работала поварихой.
Сам дядя Володя утверждал, что дед Саломатов жил в Мочище один и отдельно от Носачёвых. Мог ли внук совсем забыть или не знать про свою бабушку? Ответ один: он был слишком мал.
Но, если дядя Володя запомнил себя с горшком на Кавалерийской, то ему по приезде в Мочище должно быть около четырёх лет. И это примерно 1932 год, он сам 1928 года рождения.
Получается, что он должен был бы помнить бабушку. Он и вспоминал её, но — «как во сне». Значит, всё же видел её, да не запомнил толком.
И напрашивается вывод, что вскоре после переезда бабушка Наталья умерла на новом месте, а Володя, часто болевший, («а в голове –– жар!»), её не запомнил. Она его выходила, а сама отчего-то не убереглась. Хотя со слов того же дяди Володи, умерла она в возрасте под 80 лет. Только он не знал точно, где она умерла и когда. Тоже странно это.

— А как вам жилось, вообще, до войны?
— Раньше-то до войны в колхозе работали… так помню, и на поле идём, и с поля возвращаемся — всё поём.
Ага. Никто не заставлял, а пелось. И работали-то чёрти сколько! Но до войны-то было у нас весело, всё было хорошо. Ну, и молодые сами — ничего не скажешь. Вот ведь и горя, кажется, хватало, но и радость была.
А потом…

Это ж я до сей поры думаю: Господи! Надо ж было этой картошке замёрзнуть! А картошка замёрзла основательно.
Прямо вот — вчерась — забрали, увезли мужиков на фронт, а сегодня трахнул этот мороз!
А картошка была уже вся на цвету!  Фасоль была — вот такая!  Ну всё — цвело!
У нас в огороде ни-че-го не осталося: ни картошки, ничего решительно!
Я вот до сей поры никак не могу понять, почему это мороз, главное, в тот день стукнул, когда забрали всех? Ну, ты скажи вот — почему?
Вот так, как подумаешь-подумаешь… а я часто так думаю: ну, почему же он не выбрал ни раньше, ни позже? Пусть бы картошка хоть корень взяла, как следует… так нет. Надо ж было ему вот обязательно в этот день.
Встали утром –– всё –– чёрно! Вот ведь что! Поднимешь куст, возьмёшь, а вся зелень сделалась прямо чёрная! Ведь вдарил такой мороз… я таких морозов не видела никогда.
Говорю, Господи! Да что ж это за напасть такая! Ну ладно –– немец напал, так теперь мало того –– ещё и мороз вдарил. Ой…но всё-таки кое-как пережили.

Потом, наверное, через месяц…через месяц, ну да…он первое письмо прислал.
А второе когда прислал, пишет так: что, мол, секрет, много писать нельзя. Так, мол, и так –– у нас тут очень... как же… дожди большие идут!
И вот у нас вскоре, как раз, один вроде уже с войны пришёл… а где-то оне тут за пополнением приезжали.
Вот я его и спрашиваю, почему это он так написал?
А тот говорит: он так написал, потому что не разрешают писать –– что сильные бомбёжки.
Вот, не разрешали писать, что бомбят их там, чтоб люд, ну… не волновался сильно. Вот отчего, говорит.

Ну, а потом уже писем не стало. Он так и пропал… Бог унёс его.

В этой фразе о муже –– горький смысл.
Дело вот в чём: последними словами бабушки, которые она произнесла своему мужу в учебном лагере перед отправкой на фронт были:
Да чёрт бы тебя прибрал… Ну, или же –– провались ты ко всем чертям! Что-то в этом роде.
Не –– с Богом, не с Храни тебя Господь, –– а вот так проводила.

Точно передать её рассказа уже не могу. Я его слышал раньше, и на запись он тогда не попал.
А причина такой размолвки была банальна: кто-то из доброжелательниц сообщил Валентине Алексеевне по секрету, что, в учебном лагере, Василий Семёнович якобы завёл себе кралю.
И бабушка отправилась туда –– на сборы. Что она там могла увидеть непонятно, но как-то уверилась, что это не брехня –– про её мужа.
Вот она ему и выпалила в сердцах это всё в лицо! И послала мужа ко всем чертям. И больше она его живым уже не видела никогда.
И этих слов своих, сказанных мужу, она себе потом простить не могла. Погибель мужа сделала её навеки неправой.
И эта собственная неправота мучила её всю оставшуюся жизнь ещё горше по той причине, что вышла она потом замуж, ещё во время войны.
Да и ещё нашлись обстоятельства для душевных мук.

Но вот её воспоминания о том, как она узнала о гибели Василия Семёновича.
 
Приехал с фронта ещё человек. А оне все, как раз с одной улицы, –– все были в одной бригаде.
Вот я услыхала: приехал, приехал, говорят.
Как приехал?! А, говорят, нога у его это… нет ноги.
Ну, я, конечно, сразу побежала. Прибежала туда. Рассказывай, говорю.
А он мне заладил одно только: Нет его. Нету! Вот одно своё –– нету. Не жди. Всюду искали: нету его нигде.
А тогда ещё говорили, что вроде переходят... к этим…
Он говорит: Неправда это! Ни один из нас, никто не перешёл к немцам! Зачем же мы пойдём к немцам сами? Неправда, говорит, не было этого у нас.
Ну, потом поговорили-поговорили мы с им, да и что… посидели, поплакали. И он так же, как я, как баба, плачет. Говорит: Спаси, бог!
Ну, он-то больше не пошёл на войну. У него нога ликвидировалась. И он работал потом на кожевенном заводе.
У нас там, в Мочище, кожевенный завод был. Ну, его взяли туда –– калеку. Стал он работать там… и остался жить. Вот так.
 
–– А похоронки так и не было на Василия Семёновича?
–– А? Нет, не было. Вот в том-то и дело, что похоронки не было.
–– А что он пропал без вести –– извещение получали?
–– Нет-нет. Не было ничего. Но оне документ-то бы прислали…
Тут время прошло… три года или больше, вот оне давай мне одно своё –– в райвоенкомат.
Раз вызвали, другой раз. А я уже замуж вышла, да ишо зарегистрировалася!
Ну, ты подумай-ка?! Ну, как? У меня глаза б на лоб полезли!
Ну, пришла бы, ––  спросили бы меня: Зачем пришла? За каким…?!
Ну, вот я из-за этого и не пошла туда, поэтому я ничё и не получила.
А мне до того и Виктор говорил: Мама,–– зря ты… не надо было регистрироваться. Ты бы за папку тогда получала.
Ах, получала бы, говорю, не получала бы, –– не люблю я этого. Зачем мне это?
Зачем бы ишо тянуть с его оттуда –– душу эту.

Вот пришёл который с одной ногой… только от него и узнали.
А он говорит –– настолько была бомбёжка, что даже лес сваливало, а людей задавливало. Нельзя, говорит, ничего было сделать –– какая там была бомбёжка.
Многих просто задавило и засыпало. А бомбили прямо по лесу.
Они как раз, говорит, там находились, а он заметил, немец этот, и, значит, давай их бомбить. Бомбили страшно. Мало того, что бомбы, так ещё и лес валится тут же на их.
Совсем мало находили –– которых заваливало.  А у их, вообще-то, у всех документ… вот такие какие-то фонарики...

–– Не фонарики –– медальоны солдатские.

Да-да. Вот. У каждого, говорит, такая штука была.
А уже не найдёшь. Раз его самого нет, то и этих нет. И не найдёшь ничего. Вот так и пропал…
Я поэтому и не ходила никуда. Два раза меня… не два, а три раза вызвали. Вызывали, но я просто постеснялася.
Подружкам говорю: Вот так и так: зовут меня в военкомат опять. А я не хочу, не могу.
Ну, оне сначала –– как хочешь, а потом-то говорят: Да, ну! Съездила бы. Вызывают же.
Н-не…нет, говорю, мне стыдно. Скажут, мужика взяли в армию, а она замуж уже вышла.
Как-то так, видишь вот, получилось… ну, и вроде неудобно туда идти.

…………
Сегодня мне, как внуку, приходится задним числом выговаривать бабушке, что «неудобно, постеснялася» –– не аргументы, чтобы не пойти ей в военкомат. Она думала про одно –– про своё, а других последствий не углядела.
Сходи она, да оформи документы на розыск мужа, пусть и бывшего, тогда о Василии Семёновиче его внуки сегодня знали бы гораздо больше.
Там заполнялась анкета с личными данными, начиная с места и даты рождения, и заканчивая временем, когда солдат пропал, и каким был его последний адрес полевой почты. Всё это оказалось бы в архиве, а потом и в «Книге Памяти», и служило бы отправной точкой для дальнейших поисков. А сейчас и зацепиться не за что.
Ведь и сын Володя почти ничего из документов не сохранил и рассказал совсем мало об отце.
Вот его воспоминания.

Он и сюда-то, на Отечественную, считай, ушёл добровольцем. Его ж не пускали. Бронь у него была. Он ушёл — и всё!  Я его и провожал.
— А из-за чего бронь?
— Ну, он был в колхозе бригадиром. А зачем его отмазывали, я не знаю. Ну чё я был — пацан. Но знаю, что не брали!
Но он сам — вскоре, как тока война началась,— ушёл добровольцем.
Уйду — и всё тут, и Гитлеру этому нос разобью! Только у него ничего не получилось. Быстро он… чё там? Считай, двух месяцев не прошло. Со всеми делами: со взятием и с дорогой.
Только написал, что иду в бой под Ельней. И всё. Командиром орудия он был.
Ну а там разгромили всех. Там, наверное, прямое попадание было. Потому что не мог он никуда исчезнуть — командир орудия. Куда он мог исчезнуть без вести совсем?
— А письма от него были?
— Только одно, что вот иду туда-то. В бой идём. И всё.
— Оно не сохранилось?
— Нет. Не знаю даже, куда оно могло исчезнуть?! У нас документов очень много ж было.

Совсем короткая история, а «документов очень много ж было» — слышать особенно горько, когда лишь три фотографии деда сохранились, да и то, две — из наших семейных альбомов.
………
Но теперь разговор про Степана Кузьмича. Спрашиваю бабушку: А Степан Кузьмич в Мочище оказался после ранения?

— Да-да…ну, а что бы я жила одна? Ну, жила бы я со своими архаровцами: один, да другой. Учились же оба, и оба ––  худющие. Может быть, и с голоду б подохли.
Хотя я работала в детском садике, и мы всё-таки жили. Нам давали этот самый –– паёк, и мы там кое-как с горем пополам, но жили. На их давали тогда –– Виктору и Володе –– по 200 грамм хлеба на сутки.
А я, раз работала, то мне не давали ни-че-го. И больше нас некому было кормить, никого уже не осталось. Вот только двое детей и я –– сама.
Вот так. Так что, сыночек, я нажилася –– во!
И, как вспомню эту всю… Думаю: чёрти, как-то ж выжили! Всякого натерпелися –– и плохого, и хорошего.

К нам же ещё эвакуированных завезли. Женщина одна с детьми из Ленинграда приехала –– ни кола, ни двора, а есть-то детишкам надо.
Вот она и ко мне тоже приходила: Валентина Алексеевна, помоги хоть чем-нибудь!
А нам, как раз… Нам давали тоже паёк –– в столовой, где я работала. А давали нам паёк какой? Мы сами сеяли себе –– коллектив весь –– сеяли себе, чтобы было у нас пшено.
Вот это пшено и было только. Ну, я ей дала литровую банку. И как не дать! Дала вот ей и думаю: У ей –– семь человек! Господи!
Думаю, как же эта Клавдея будет жить? А она, Клавдея Петровна, она учительница была.
Ну, постояла маленько, думаю, надо бы дать ещё. И дала ей ещё.
Так она меня встретила потом: Ой, Валентина Алексеевна, спасибо тебе! Да ты, знаешь, как ты нас выручила тогда!
А ей в другом месте тоже дали, и ещё кто-то ей… и картошки дали.
Я, говорит, с этим пшеном, да с лебедой, да с картошкой ещё –– такой суп детям варила!
И дети прожили первое время. А потом и ей паёчек дали. И хорошо…

А Степан Кузьмич… Его поставили в МТС, назначили агрономом в Верх-Тулу эту. Он сначала поехал один туда, устроился на работу. Ну, ему сразу дали квартиру там, и он на второй день приехал уже и нас забрал. И дали нам корову. Колхозники, значит, решили дать нам корову. Построили мы пригон для неё и стали жить тут.
……..
Из истории Новосибирской области.
С сентября 1941 г. Новосибирск, как и другие города, перешёл на карточную систему распределения продовольствия, которого явно не хватало. В полуголодном состоянии находились и жители деревни, испытавшие наибольшие трудности в середине войны.
Весной 1943 г. в большинстве районов Новосибирской области отмечались факты смертности от недоедания и истощения –– всего 50 случаев.
Часть тракторов, в основном гусеничных, была передана в РККА. В условиях мобилизации транспортное обслуживание стали осуществлять МТС. Как следствие, объёмы выполнения полевых работ в колхозах сократились более чем в два раза.
……..
О переезде на новое место и о годах войны вспомнил и дядя Володя, когда я его спросил, где он начал работать.

Где я начал работать? Нет, не в Мочище, а здесь уже — в Верх-Туле. Это в сорок третьем году.
По-моему, в ноябре или в декабре, но зимой, я ж сам на санях и переезжал — в тот дом, который на Октябрьской. Как прямая улица идёт — так до конца, и вправо — дом.
Он и сейчас стоит. Семён Филиппович жил там — Денисов. Вот с ними мы и жили, как на квартире. В одной половине — сами Денисовы, а в другой — мы.
— А Степан Кузьмич, кем тогда стал, когда сюда приехал?
— Главным агрономом. МТС Заобская здесь была, ну –– машинно-тракторная станция.
— В МТС должность агронома была?
— А как же? Главный! Ну, он так приравнивался, как замдиректора. Никто тогда не был — ни главный механик, никто. А он был, главный агроном — это замдиректора.
— А поля, чьи тут были?
— А поля эти были колхозные. МТС эта кроме Верх-Тулы, а тут был колхоз «Политотделец», так ещё, считай: Криводановка, Толмачёво, Шиловка...
И всё это на тракторах эмтээсовских возделывали. А трактора у них были какие? — пятнадцать колёсников. Гусеничные, те ж все на фронт забрали. И вот они эту землю ковыряли и ковыряли — круглый год.
— А агроном тогда, чем занимался?
— А агроном был как ответственный. За все эти поля, за вспашку, за уборку — за урожай, короче! Да-да. Сеяли и убирали. Всё делали оне.
— Что же колхоз делал тогда?
— А колхоз деньги платил! Колхоз просто деньги платил за то, чтоб они всё это сработали. И оне оплачивали это деньгами. И всё. Полями, землёю этой всей, занималась МТС.
— Вы тоже ведь в МТС работали. А кем?
— Сперва-то я кем работал… извозчиком, чернорабочим, потом на токаря выучился. После уж штурвальным стал на комбайне.
Да я чё только ни делал! В кузнице работал — молотобойцем. Это мне было, сколько? Пятнадцать лет, по-моему, когда мы переехали сюда.
И вот в сорок пятом мне уже повестка в армию пришла. Пятого мая я получил первую повестку.
— Ну, это же получается в семнадцать лет?
— Да. Уже кружка-ложка. А я ещё и опоздал. Тогда мне повторно на 9 мая назначили, а 9-го война закончилась.
И до самого 1948-го года меня тогда уже никто не трогал. А так-то меня должны были направить в кавалерийскую школу — учиться, где-то в Барнауле.
……
Дядя Володя в рассказе про МТС не упомянул Тюменькино, но понятно, что земли расположенных по соседству с Верх-Тулой колхозов «Имени Чапаева» и «Комбайн»,  должны были «ковырять» трактора той самой Заобской МТС.
И это не предположение. В Приложении к части 10.1 я даю выписку из Решения РИК Верх-Тулинского сельсовета №44 от 28 января 1949 года на этот счёт. Возможно, земли этих колхозов попали под трактора МТС только после войны.
Но, думаю, и раньше их всё-таки обрабатывали не на конной тяге.
И там, в Приложении, есть ещё ряд интересных документов, имеющих отношение к послевоенному периоду Тюменькино и Верх-Туле.

Но во время войны Верх-Тула не стала ещё точкой пересечения линий Носачёвых и Прудниковых. Обозначились лишь предпосылки к их сближению.
Прудниковы давно прижились в Новосибирске, а бабушка (Носачёва) обрела новую фамилию — Шевченко.
И, строго говоря, из Носачёвых в Верх-Тулу переехал только Володя.
И важно для части 10.1 отметить, что впоследствии Носачёвых в Верх-Туле не останется совсем. То есть наравне с процессом пересечения родовых линий существует и их обрыв.
Обычно он происходит по причинам потери родственных связей, о чём я здесь постоянно упоминаю, но в данном случае произошёл обрыв фамилии.
У дяди Володи родились три сына. Один умер в младенчестве, а у двух других с потомством не заладилось. Внучку и внука он всё же дождался — от дочери, но фамилия оборвалась.
А где же старший из братьев Носачёвых — Виктор, мой будущий отец?

Виктор в Верх-Туле никогда и не жил. С 1941 года, после окончания семилетки, он обитал в городе, работал и учился.
Где, как он учился и работал, однозначно теперь не скажешь. Известно, что поступил он в авиационный техникум, для которого перед самой войной построили новое здание, оно и сегодня стоит на том же самом месте.
Но с началом Великой Отечественной войны старшие учащиеся ушли на фронт, а младшие пошли в цеха авиационного завода имени Чкалова, при котором техникум и появился.
А в учебном корпусе техникума разместились эвакуированные в Новосибирск из столицы столпы авиационной науки: знаменитый ЦАГИ и Московский авиационный технологический институт.
Лишь с декабря 1941-го года занятия для учащихся возобновились, но проходили в три смены.
По воспоминаниям дяди Володи старший брат был отличником учёбы и даже награждался за успехи ценным подарком, но…
— … тогда его выпнули из училища авиационного.
А за что его выпнули — непонятно, не могу сказать точно. Что там могло такое стрястись, чтобы отчислили его? Я ж говорю, что в премию ему давали за отличную учёбу отрез на костюм. Тёмно-синий такой — шевиотовый ли он или, чёрт его знат какой, но, в общем, дали. Наградили.
А потом, я не знаю даже как, но он в военно-пехотное училище попал.
Он сам мне сказал, что мне надо залезти так, чтоб меня прижали. Ну и всё. И вот в это училище он попал. Это уж под самый конец войны.
Вот тогда он только пристроился, и там уже так и вышло — по его: Вот здесь моё призвание и будет. Всё под контролем.
Ну, он просто решил сам, чтобы не пропасть в городе с этими — со всякой шатвой.
……..
Эти слова говорят о том, что прожить всю войну в городе на съёмных квартирах без контроля старших — задача сложная, таящая множество искушений и опасностей, а материальная поддержка семьи была весьма ограниченной, хотя семья всё же помогала.
Но дядя Володя напутал и тут. Виктор, после непонятной истории в техникуме, в конце войны экстерном и с отличием окончил среднюю школу номер 19, а в военно-пехотное училище он поступил лишь в 1947 году.
Тут важно отметить, что обучение для учащихся 8—10-х классов средних школ, как и для тех, кто учился в техникумах и прочих специальных средних заведениях, с 1940-го года стало платным.
Плата за обучение составляла 150 рублей в год, что в среднем составляло в 1940 году около 10 % от семейного бюджета (при одном работающем).
Поэтому Виктор искал возможность собственного заработка.

И вот как дядя Володя вспоминал о переломном периоде.
Вот он поступил и где-то 42-й и 43-й — он два года проучился, а потом, видать, попал в какую-то шайку. Потому что он ходил — торговал сигаретами, ну и там разной такой хреновиной. А как я узнал?
Он как-то приехал, а я матери говорю: Мам, чё-то не то, что-то я не верю ему. Как-то он глаза отводит, будто врёт.  Ну, никогда ж такого не было! Я ж его знаю.
И я, как он только собрался в город идти, а тогда ж мы пешком ходили, и я — за им. Ага.
Пришёл сюда на Ипподромскую улицу. Был тогда там Ипподромский рынок. Там я его и нашёл. Стоит и поштучно торгует этими папиросами.
Я ему тогда говорю: Погоди! Ты на каких основаниях здесь стоишь с папиросами?!
Потому что он учился, а я уже почти не учился. Не мог. Ну, двух тянуть — это ж тяжело! А мать уже одна была, без отца. И он так — душой туды-сюды крутить-мутить… а потом просто говорит: Слушай! Я ничё сделать не могу. Мне надо куда-то пристраиваться.
……………
Вот такая история. Но, в целом, Виктор испытание выдержал.
Получил образование, а на фронт не попал, хотя в конце 1944 года по возрасту он уже проходил на призыв.
Не знаю точно, что дало ему «бронь» или отсрочку, но предположение есть.
Из материалов областных призывных комиссий известно, что часть призывников, начиная уже с конца 1943 года, просто не проходили по весовым нормам, и их не брали.
С нормальным питанием возникли большие проблемы для всех, а Виктор мог бывать дома не чаще одного раза в неделю. Да ведь в Мочище приходилось добираться только пешком, никакой транспорт из города туда не ходил. Наверное, не часто он туда выбирался. Ну, а когда семья переехала в Верх-Тулу, то «дом» оказался ещё дальше и на другом берегу Оби. И вряд ли Виктор питался в достаточной мере, бесхозно обитая в городе и снимая у кого-то углы.
Бывали периоды, когда жил он у родственников (у Кузнецовых), а потом и у чужих людей, когда бабушка с Кузнецовыми разругалась.
Ясное дело, что он недоедал, и недобор веса — вполне вероятная причина для отсрочки. Ну, а война вскоре закончилась.

Но у этой отсрочки от призыва есть особая историческая метафора или историческое эхо.
Отец, став офицером, попал на службу в ту самую Германию, на войну с которой его не взяли…
но Германия, уже покорённая, всё-таки его настигнет и погубит неизлечимой болезнью.
И скоропостижная смерть моего отца усугубится для его матери, Валентины Алексеевны, давним предсказанием одной цыганки.

Бабушка:
Оне (сыновья) родилися вот в этой хатке на Кавалерийской, когда дед был ещё сапожником. Оне тут и народилися –– и тот, и другой. Вот я тебе и рассказывала ещё, что цыганка ходила…

Бабушкино воспоминание о приходе и пророчестве цыганки было мне известно ещё раньше.
Однажды в дом Носачёвых зашла цыганка, как видно, по обыкновению что-то попросить. Увидала обоих детей, ну и высказала: «… а этот мальчик у вас рано умрёт».
Никто всерьёз не верит в такие предсказания, но потом, когда случилась беда, бабушка припомнила это событие, заронившее в её сердце неосознанную тревогу ещё тогда.
И зачем я её только пустила в дом! –– Укоряла она себя ещё много лет спустя.

А потом, когда моя мать осталась одна с двумя мальчиками, для Валентины Алексеевны и это легло дополнительным бременем на душу. Ведь мама воспитывала нас с братом одна, ни на кого особо не полагаясь.
И давнее бабушкино решение выйти замуж за Степана Кузьмича снова переживалось ею на фоне этого сопоставления двух вдовьих судеб.
Но надо сказать, что оба сына Валентины Алексеевны приняли отчима без противодействия. Степан Кузьмич сумел как-то поладить с взрослыми уже мальчишками, хорошо помнившими своего родного отца.
Не сразу, конечно, но дети стали называть отчима –– отец, папа. Что тут было решающим, не знаю: фронтовое прошлое, ранение, образование и работа на заметной должности, но Степан Кузьмич помог семье Носачёвых выжить в самый трудный для них период, и дети это ценили.
В письмах, которые присылал потом Виктор родителям, он «во первых строках» с заглавной буквы выписывал слово «Папа».
«Здравствуйте, мои дорогие Папа и Мама!», и папа указывался первым из родителей, а далее –– приветствие всей прочей родне с их полным перечислением вплоть до самых крошечных детей.
 
И тут важное отступление от темы, но в Тему вполне.
Сохранившиеся письма моих родителей написаны довольно схожими почерками. Легко читаются ровные строчки с чётко прописанными буквами, хотя по характерному разбегу слов по строкам заметно, что их писали порой торопливо, не задумываясь о каллиграфии, а стараясь передать подлинные чувства.
Удивительно, но в этих письмах нет исправлений, зачёркиваний, ляпов, и практически отсутствуют какие-либо ошибки, как орфографические, так и синтаксические. Грамотный русский (литературный) язык.
Так вот о языке.

Я специально сохранял стилистику речи дядя Володи и бабушки, но фонетику в тексте передать невозможно.
А это не просто русский говор, но, по фонетическим и грамматическим признакам –– разновидность просторечья из разряда сибирских диалектов. И она более тяготеет к северорусским говорам, нежели к южнорусским или тем более украинским.
То есть никакие «южные» особенности речи, как то: аканье или яканье, фрикативное «г» или мягкое «т» –– не звучали.
И это показывает, что украинские корни, если и были таковые, то стали слишком «глубоко зарытыми» в тех, кто хотя бы и в шутку, но всё же именовали себя «хохлами».

Ещё более удивительно, что и речь Степана Кузьмича не выявляла в нём украинских корней. По говору, чисто фонетически, она, конечно, отличалась от бабушкиной или от дяди Володиной.
По языку, по его звучанию –– Степан Кузьмич был им не родня всё же. Он выговаривал слова мягче, а звучали они протяжнее.
И уж не знаю, умышленно или нет, но дед никогда не использовал украинских слов, хотя с родным языком он не порывал связей. Он долгое время выписывал сатирический журнал «Перец» –– некое подобие «Крокодила», но на украинском языке.
Из украинского в Степане Кузьмиче я помню лишь его явную преданность копчёному салу, которое он заготавливал непременно сам.

А вот Валентина Алексеевна использовала слова украинского происхождения, но таких слов я вспомнил лишь два.
Так для обозначения жилого дома в её речи обычно звучало слово «хата». Она охотно употребляла и слово «дом», но вот «изба» –– не из её лексикона. Никогда не слышал.
И второе, часто ею употреблявшееся слово –– хлопец. Оно, как правило, заменяло все прочие обозначения молодых людей: парень, юноша, подросток и т.п..
Однако ж, хата и хлопец –– это слова, прочно укоренившиеся и в русском языке. Это же не «будинок» и «парубок», поэтому никаких выводов я не делаю, а лишь описываю некоторые особенности устной речи бабушки и дедушки.

И теперь ещё о Степане Кузьмиче, так как к домам из Тюменькино никак не подобраться без биографии дедушки, а дедушкой я его считал всегда в той же степени, как мои отец и дядя, считали его папой.
Итак, в 1943 году Степан Кузьмич оказался на излечении в Мочище, но не по поводу ранения.
Ранило его ещё в 1942 году где-то на Валдае при бомбёжке. И после тяжёлого осколочного ранения в левую ногу с раздроблением кости, воентехник 2-го ранга угодил в госпиталь, расположенный в санаторном местечке озера Карачи.
Так состоялось его знакомство с Сибирью и Новосибирской областью, в которую он ещё вернётся и навсегда. До конца своих дней.
Но сначала после излечения он отправится в соседнюю область, получив назначение на должность командира взвода боевых машин во 2-м Омском гвардейском миномётном училище.
И там, примерно через год, у него резко обострился хронический гастрит, случилось прободение язвы желудка, его прооперировали, а на долечивание отправили в Мочищенский санаторий.
Там и сошлись пути-дороги моей вдовой бабушки и воентехника-холостяка с Украины.
Да, фамилия Шевченко говорит сама за себя. Так ведь он ещё и родом был из села с таким характерным названием Поляниченцы (Фастовского района Киевской области).

Болезнь не отпускала деда долго, потом его оперировали ещё дважды, и последний раз аж в пятьдесят шестом году.
Поэтому он попал в декабре 1943 года под ограничения годности и был направлен на гражданскую работу главным агрономом в Заобскую МТС.
Это направление случилось не на голом месте.
Степан Кузьмич накануне войны стал дипломированным специалистом, окончив сельскохозяйственный институт в городе Усмани по специальности «Агроном».
Но буквально сразу же после получения диплома он попал на спецкурсы при Московской Академии механизации и моторизации РККА им. Сталина. И оттуда, уже воентехником 2-го ранга, отправился на Северо-Западный фронт.

Становление молодого агронома, (ему в 1941-ом было 28 лет), прошло на полях сражений, а потом он ещё занимался боевыми машинами в Омском училище.
Так что назначение в МТС с точки зрения агрономии, механики и руководства подчиненными было ему по плечу.
И наработается он в разных МТС вдоволь, перемещаемый с места на место по всей нашей области.
Переездов за ним и бабушкой числится много, а вот Дома своего (хаты) у них не было долго.

Из статьи по истории Новосибирской области.
Первые послевоенные годы были особенно тяжелы для деревни. Сельское хозяйство переживало глубокий кризис: сократились посевные площади, урожайность, поголовье скота. Из-за невыполнения завышенных планов зерно у колхозов и совхозов было изъято насильно.
Итог – голод в деревне в конце 1946 – начале 1947 годов. Темпы восстановления сельского хозяйства были крайне низкими. Довоенные показатели посевных площадей достигли лишь в 1953 г.
В 1950–1960-е гг. началось освоение целинных и залежных земель. Развернулось движение целинников-добровольцев.
В области было вспахано 1 549 000 га. Это заметно увеличило валовый сбор зерна. В 1954 г. государству было сдано в 3 раза больше хлеба, чем в предыдущем.

Вспоминает дядя Володя.
... я-то в 1952 году из армии поехал не в Верх-Тулу, потому что оне уже жили в Татарке. Отец с матерью и Маруся моя с Сергеем. Я ж перед самой армией ещё и жениться успел, вот Серёга и Маруся уже при них были.
Степан Кузьмич там директором был –– в Степановской МТС, а потом же ещё он в Николаевской МТС работал. Это всё там же –– в Татарском районе.
И там же, в Константиновке, у нас Наташка ещё родилась. Вот там я и на комбайнёра выучился.
А уж только потом, где-то в 56-ом, мы снова в Верх-Тулу перебрались, обратно в Заобскую МТС. И отец тут опять работал. Мы тогда и дома поставили, ну а его года через два назначили в Ленинское –– агрономом.
Это ты уже и сам помнишь –– Ленинское. Но мы с ними туда не поехали и отсюда уже никуда не дёргались.

Историческая справка.
В 1956 году Новосибирская область получила свой первый орден Ленина –– за освоение целинных и залежных земель. Той осенью область сдала государству сто миллионов пудов хлеба. И это оказалось почти на 44 миллиона пудов больше, чем за 1951-й, 1952-й и 1953 годы вместе взятые! Или на 25 миллионов пудов больше, чем в самом высокоурожайном 1954 году. Подняли целину.

И Степан Кузьмич не остался тогда без награды. Ему вручили в 1957-ом году медаль «За освоение целинных земель», (и это далеко не единственная его награда), а вскоре направили на новую работу во вновь отстроенное село Ленинское.

К тому времени село уже сформировалось из переселенцев двух сёл: Тюменькино и Верхние Чёмы, земли которых объединили, так как большая часть их собственных территорий попала в зону затопления новой ГЭС.
Вода начала заполнять водохранилище с весны 1957 года, а переселять людей стали заранее, ещё с лета 1953 года. Переселенцев освободили от налогов на три года, помогали со строительством. По воспоминаниям старожилов, лес раздавали бесплатно и практически без ограничений, так как требовалось срочно очистить зону затопления от деревьев.
Не знаю, насколько это верно, но доступные источники сообщают, что все строения обоих сёл были перенесены на незатопляемое место по границе раздела их былого землепользования, и там организовали укрупненный колхоз «Имени Маленкова».

Людей из двух разных сёл водворяли через усадьбу, чтобы создать сплочённый коллектив трудящихся. Всего переселилось тогда 464 двора, а самую первую улицу решили назвать улицей Ленина.
Это и есть село Ленинское. В 1956 году и колхоз переименовали именем Ленина. И понятно, почему переименовали –– Маленков попал в опалу, а других имён, видимо, не нашлось уже.
А хозяйство набирало обороты и стало не только лучшим в районе, но и в области оказалось на виду.
В 1958 году был построен Дом культуры с залом на 250 мест и фойе, а на втором этаже расположились библиотека с читальным залом, помещения для кружковых занятий и творчества.

Вот в то самое лето 1958 года Степан Кузьмич купил дом в Ленинском и приступил к исполнению должности агронома.
К тому времени было решено реорганизовать практически все МТС. Они «ликвидировались» в соответствии с  «Законом о дальнейшем развитии колхозного строя и реорганизации машинно-тракторных станций». Он принят ВС СССР весной 1958 года. Закон предусматривал постепенную распродажу всей техники колхозам.
Вероятно, поэтому дедушку и отправили на новое место с прицелом на должностной рост. И он (рост) ещё состоится, а пока новосёлы купили себе дом (хату) на улице Ленина.
Собственно на этом месте можно останавливаться, ведь главная цель этой части –– подобраться к домам из Тюменькино, почти достигнута.

Хотя мне так и хочется перескочить в то время, когда колхоз, который я запомнил с пяти лет, преобразовали в совхоз «Морской», и стал он подшефным хозяйством предприятий Центрального района города Новосибирска.
Тогда с конца 70-х и по 90-е мне самому пришлось потрудиться в этом хозяйстве не единожды. То в трудовых десантах, бросаемых на подшефные поля всем составом проектного института, а то в специальной бригаде сменного состава, работавшей весь сезон.
И на тех землях, что когда-то обрабатывали колхозники из Тюменькино и Заобская МТС, довелось потрудиться и мне, да ещё почти по всем отраслям совхозного производства. Ведь наш сезон начинался с пикировки рассады в теплицах (конец марта), а заканчивался уборочной в конце сентября. Даже сторожить поля приходилось. Вот до какого уровня дошло сельское хозяйство к началу 90-х.
Но это –– совсем другая тема.

А мне нужно заканчивать про дома или, как их называла бабушка –– хаты.

… хат было много. И вот сколько я пережила этих хат! Это тут вот –– одна хата.
Бабушка имеет в виду дом, в котором мы находимся и записываем беседу в Верх-Туле.

–– Теперь та вот, где Володя живёт –– другая.
Это бывший дедовский дом, он расположен напротив через улицу, чуть наискосок.

–– И, значит, в Ленинском –– третья.

А вот эта, –– и бабушка показывает на соседний, рядом стоящий дом,–– самая первая наша хата. Самая хорошая.

Слова об этой «первой хате» для меня стали тогда откровением. Я знал этот дом с малых лет, как дом Лыхиных, с детьми которых я дружил и бывал у них в гостях не один раз, но только понятия не имел, что их дом принадлежал когда-то моим дедушке с бабушкой. Однако самое главное открытие состояло в другом…

Да, эта вот наша хата, тесовая, и так мне её жалко! Я не могу… вот не могу никак её забыть.
А ты, знаешь, это как раз вот она –– из Тюменькино.
Когда море затоплялось и Тюменькино расселялось, мы два сруба взяли. Да-да, в 56-ом году, купили.
Вот эти два как раз, и рядышком их поставили на новых усадьбах, и улица наша –– Новая была.
Один-то дом –– этот, он сношенный, он старый домик был. Ну, мы его для Володи взяли. На два хороших денег не хватало. И оба их оттуда вывезли на лесовозах. Оба –– и тот, и другой.
Мы их сложили сами. Крыши крыли и красили, я и сама лазила там с верёвками. Ну, и окна надо было уже вставлять…
А вот, где мы на квартире жили тогда, был плотник. Хороший плотник, но дело в том –– он всё время занятый, и его нету, не поймаешь.
Подожди, кто ж это был-то? Сидор... Сидор Петрович! Вот!

И вот он как-то у дома огород свой вскапывал, ну, я его и попросила прийти.
А он: Не беспокойся, Валентина Алексеевна, обязательно приду. Как только всё вскопаю, так сразу к вам. Скажи, куда приходить?  Вот я ему сказала, где хата находится, и он пришёл, намётку сделал. Он толком всё делал.
И я потом говорю ему, чтобы он симметрично... Я-то ни черта ж сама не понимаю, но всё-таки видела, как отец строился, и ему говорю, чтоб было ровненько всё, симметрично.
Он: Я знаю, что симметрично надо, чтоб было красиво всё. Ну и вот. И он, действительно, окошки эти все устроил, как следует. Вот дом и стоит, как фонарик! Я до сей поры не могу никак простить себе, что продали ту хату.
Но пожили-то мы в ней недолго. Опять понесло нас чёрти куда!
А купили в Ленинском, –– там та-акой домина здоровый! Ты помнишь его?

–– Конечно, помню. Он высоким таким казался, огромным. Я-то сам был тогда ещё маленьким.
–– А, ну-ну. Тоже хороший дом был.

Своим детским воспоминаниям о днях, проведённых в Ленинском, я посвятил рассказ «Лето Ленинское» и стихотворение «Пролог Лета Ленинского», а фотографию дома, запечатлённого уже в 90-е, выложил иллюстрацией к стихотворению «Дедов дом».
И ещё есть «Море Обское. Взгляд издалека» –– стихотворение, поминающее Тюменькино, в котором я никогда не был, и над которым в моём детстве лишь покачивались на волнах рукотворного моря лодки с рыбаками –– бывшими жильцами самого села.

Ведь тогда в Ленинском проживали бывшие «тюменцы» во множестве.
И когда нас с братом привезли в Ленинское впервые, то состоялся даже показ внуков ближайшим соседям –– односельчанам Прудниковых и Ипатовых.
И какие-то старушки, сидевшие на лавочке у забора, внимательно нас с братом рассмотрели и посудачили потом, вспоминая или уже поминая Тюменькино.

А ведь вполне возможно, что «ленинский дом» Степана Кузьмича был родом из Тюменькино тоже.
Дедушка купил его летом 1958 года. Оплата в 19 тысяч рублей проведена квитанцией через кассу колхоза «имени Ленина». Такой документ случайно уцелел, но родословная самого дома неизвестна.
Одно лишь можно утверждать смело, что брёвна на возведение его сруба брали из того самого соснового леса, что заполнял так называемую Тюменскую дачу.
Ведь вокруг Ленинского –– сплошные поля, лишь изредка пересечённые берёзовыми колками и лесополосами, идущими вдоль дорог. А сосновые леса ушли под воду, вернее сказать, их вырубили все начисто.

Вот таким образом дома из Тюменькино вошли в жизнь и быт Носачёвых, как и сами Носачёвы вошли в дома из Тюменькино.

Но пересечение двух линий свершилось раньше. И точкой пересечения стала послевоенная Верх-Тула.

–– А вы помните, как отец мой и мама познакомились? –– Спросил я бабушку.
–– Помню. Вот, где мы сначала жили в Верх-Туле, где нам квартиру дали, так вот там напротив жил, как его... Ипатов Иван.
А он, Иван этот, братом приходился бабушке вашей Прудниковой –– из Тюменькино.
Но уже здесь он жил. Ну и бабушка твоя приезжала сюда к брату. И Ася в гости приезжала. И оне с им, с Виктором, познакомилися как-то.
Ну, познакомилися и познакомилися. Да и кака беда! Знакомятся же все: молодёжь она и есть молодёжь. Ну вот и они.
А как оне договорились пожениться –– уже бог их знает. Ну, не стала я им перечить. Зачем? Думаю, пусть себе, раз хотят пожениться, значит, пусть женятся.
Не будет же он, Виктор, один ходить?!
Ну, вот оне и поженилися.
Когда это было? В сорок седьмом, наверное, уже после войны, но поженились оне не сразу.
Виктор ещё учился на офицера в училище этом… там, в военном городке.
Ну, и я к ему ездила иногда, и Ася бывала там. Я тогда и у Прудниковых в Каменке той побыла. До свадьбы ещё. Они от училища-то недалёко жили. Как к училищу добираться, так по пути. Со сватами познакомились, а уж потом и поженилися они.

Вот такой прозаический пересказ истории знакомства моих родителей от бабушки.
А более романтическая версия этих событий прозвучала в воспоминаниях моей мамы, но это сюжет для уже какого-то отдельного повествования.

Бабушка:
Да… всё вспомнишь вот так. Но это рассказывать –– больно уж много. Да я уже целый воз перезабыла.
Однем словом –– всё и не вспомнишь. И как подумаешь-подумаешь...
Думаешь, надо ж — сколько! И где же это оно… Да разве в башке поместится и выздоровеется всё это?


ПРИЛОЖЕНИЕ

1. Протоколы Верх-Тулинского сельсовета
За период 5.01.48 — 9.02.49  из архивного фонда Новосибирского района. Фонд №6, оп.1, Архивный №12.

Цитирую то, что посчитал интересным.

№2 от 18.01.48 г.   ... Предложить агроному Заобской МТС тов. Шевченко… создать в каждом колхозе агротехнические кружки.

№9 от 1 апреля     ... Ответственные по неорганизованному населению с/с:… Лыхин П.Ф., Лыхина К.Я.

№20 от 15.12.48 г.    Члены клубного совета:... Ипатов И.Е.

№35 от 12.01.50 г.    По выплате пособий многодетным матерям:… Ипатовой — на рождение 3-го ребёнка.


Решения РИК Верх-Тулинского сельсовета I.49 — IX.49. Фонд №6, оп.3, Арх.№5

№44 от 28 янв.      Об организации участков Заобской МТС…
                п.4.  ... на участке Тюменькинского сельсовета агронома Ермоленко Николая Денисовича.

№206-а от 15 апреля    О плане радиофикации Новосибирского района в 49 г.
...  3) Радиофицировать радиоприёмниками общественного пользования к 9 мая 49 г.
Колхозы:… «Комбайн», им. Чапаева (Тюменькинского сельсовета), председатель Тюменькинского сельсовета — Кучменко.

№318 от 6 июня    О введении 7-летнего обязательного обучения
                п.5/а   Просить Облисполком открыть 5е классы … в с. Тюменькино – 1 (один).

№449 (стр.70)    
... Председатели правлений колхозов «Комбайн», «им. Чапаева» (Кулагин) проявляют саботаж в организации глубинок и засыпки зерна в них.

№452 от 12 сент.    ... С ведома агронома МТС Шевченко допущено незаконное списание семенных трав для уборки на сено, в результате чего государственный план по району не выполнен.

№454 от 12 сент.   ... Особенно неудовлетворительно с заготовкой и вывозом топлива… в Тюменькинском с/с. Имеющаяся лошадь в Тюменькинской школе используется в личных целях директора и других работников, вместо вывоза дров к школе и квартирам учителей.

Комментарии.
Сначала выделяем знакомые фамилии среди руководителей: Ермоленко, Кучменко, Кулагин — это всё наши люди.

Ипатов И.Е. — брат моей бабушки, Татьяны Евгеньевны. Иван Евгеньевич тоже из Тюменькино родом. К нему Прудниковы и ездили в гости в Верх-Тулу, а семья у Ивана была многодетная. Здесь идёт речь о рождении третьего ребёнка, а будет шестеро точно… или семеро даже?
Отец у Татьяны и Ивана — один, Евгений Петрович Ипатов, а вот матери разные. Мать Татьяны и Андрея — Ульяна Вернодубова, умерла в 1913 году.
Евгений Петрович женился вторично на Анастасии Яковлевне, предположительно в девичестве Холопкиной. У них было много детей, но выжили двое — Анна (Нюра) и Иван, которые переселились в Верх-Тулу.

..............
Не могу не написать про Лыхина Петра Фёдоровича, односельчанина Носачёвых и Шевченко.
Он не уроженец Новосибирской области, и призван был на фронт из посёлка «Имени 8-го марта», относившегося к Верх-Тулинскому сельсовету. Офицер-миномётчик воевал полтора года, но получил три ранения в 1942-43 годах, последнее — тяжёлое. Стал инвалидом. После войны работал школьным учителем, преподавал русский язык в Верх-Туле.

Но соседом соседом дяди Володи после отъезда Шевченко в Ленинское стал другой Лыхин — дядя Саша. Он тоже был инвалидом, однако ноги потерял не на полях сражений, а на полях колхозных в результате несчастного случая. Передвигался он на протезах, но ему здорово помогали "Москвич" с ручным управлением и семья.
Женат он был на Нине Михайловне Штреп, у них было трое детей: Виталий, Николай и Люба.
А Валентин Михайлович Штреп, брат тёти Нины, жил рядышком. А его сыновья, Сергей и Ваня, вместе с Лыхиными являлись основой той весёлой и дружной компании, в которую попадал и я, когда гостил в Верх-Туле.

...............
Удивительно, но лишь к лету 1949 года намечена радиофикация Тюменькино. Это особенно интересно на фоне того, что уже с 1951 года начнутся подготовительные работы к вывозу сёл из зон затопления.
Да и то, что в 1949 году ещё только планируется открытие одного пятого класса в Тюменькино, тоже неожиданно.

«Саботаж» с глубинками для зерна в Тюменькино в 1949 году был, наверное, чреват серьезными последствиями, а уж с такой формулировочкой и подавно.
Но мы видим, что в Тюменькино и к школе отношение неудовлетворительное. Срывают завоз дров. А виновен, похоже, сам директор школы.

Критически упомянут и агроном МТС Шевченко, с ведома которого пустили семенные травы на сено, и сразу «пришили» туда же невыполнение госплана по всему району. Интересно, насколько такой проступок ему аукнулся?

При прочтении этих собственных записей, сделанных в районном архиве, я уже не мог понять (задним числом), почему же вопросы Тюменькинского с\с, (раньше он, кстати, назывался Тюменским), решались на уровне Верх-Тулинского сельсовета?

Пока не нашёл ответа, но тут, весьма кстати добавить ещё,— председателем Верх-Тулинского сельсовета в 1969-1971 годах будет тот самый агроном Шевченко (Степан Кузьмич).


2. Костянкин и Лекасов.
Судьбы двух армейских друзей Василия Семёновича Носачёва (с памятной фотографии) могли каким-то образом приблизить меня к поиску его собственных следов.
Костянкина и Лекасова я вычислял по предполагаемому мною их месту жительства и возрасту.
Однофамильцев у них не много и вполне вероятно, что я вышел правильно на обоих — бывших красноармейцев Красной Армии ещё с Гражданской войны.

Костянкин Павел Денисович, 1904 г.р., призван Кемеровским ГВК, красноармеец, стрелок, пропал без вести в сентябре 1941 года.

Лекасов Иван Александрович, 1896 г.р., призван Колыванским РВК Новосибирской области, рядовой в\ч 4155. Фронтовые следы обрываются в апреле 1942 года.

Очень быстро мой поиск закончился. Оба друга Василия Семёновича, как и он сам, оказались в числе пропавших без вести солдат. Отличия в их судьбах есть, но они не меняют сути.
Одного искали — Костянкина, и он попал в «Книгу Памяти Кемеровской области».
А следы Лекасова сохранились лишь в материалах Красноярского военно-пересыльного пункта.
Вот и все сведения из ЦАМО об этих воинах Великой Отечественной войны. Ну, а у Василия Семёновича и таких следов нет.


3. Документ (отображён в коллаже-иллюстрации).
Билет пригласительный Правления Новосибирского рабоче-жилищно-строительного кооперативного товарищества «Печатник».
Выдан Щукину Г.И. на торжественную закладку первого кооперативного каменного 4-х этажного дома, который будет построен на углу Красного пр-та и ул. Трудовой.
Датировка: 21.05.1928 г.

Дома ЖАКТа «Печатник» (улица Трудовая, 1, 3, 7).
Жилой комбинат ЖАКТа «Печатник» — архитектурный комплекс из трёх зданий в стиле конструктивизма, расположенный в Центральном районе Новосибирска. Был возведён в 1929—1930 годах. Архитектор — Б. А. Коршунов. Памятник архитектуры регионального значения.
В 1929 году возведено первое четырёхэтажное здание комплекса, в нём насчитывалось 56 квартир, в которые поселились семьи швейников и печатников.
13 мая 1929 года был заложен второй жилой дом — на Красном проспекте, его строительство обошлось в 300 тыс. рублей. Первый этаж заняли аптека, магазины, детский сад, столовая, красный уголок. В остальных этажах разместились 35 отдельных квартир (в 16 квартирах имелись две жилые комнаты, в 13 — три, в 6 — четыре комнаты). В подвале находились прачечная и ванные с душевыми комнатами.
В октябре 1930 года построено третье здание, в котором было 70 квартир.
Затем начали возводить четвёртое здание, но его постройку реализовать не удалось, и квартал только наполовину был застроен новыми домами. Трудности заключались в первую очередь в разрыве (и большом) между потребностью в строительных материалах и их фактическим производством.





Окончание следует…