Вспоминая

Наверное, тому виной перенесенный ковид, не иначе, но в последнее время я стал замечать за собой чрезвычайную сентиментальность. Я часто стал копаться в своем прошлом, вспоминая то какие-то эпизоды из своего детства, то прокручивая волнительные истории уже взрослой жизни. Стал переоценивать свои поступки, ища себе оправдания и иногда не находя их. Все чаще и чаще на ум стала приходить мысль: «если бы все можно было начать сначала». К сожалению, я не отношусь к тем, всегда уверенным в себе людям, которые ни о чем не сожалеют. Мой путь усеян ошибками и разочарованиями, хотя, справедливости ради, и чтобы не гневить Всевышнего в моей жизни везение это второе Я. Что бы я не творил Ангел-хранитель в моей судьбе всегда делал свой ответный ход. Это небеса послали мне мою маму, а ей неимоверное терпение. После смерти дедушки с бабушкой она одна воспитывала меня, маленького нахаленка в переходном возрасте, твёрдой рукой, командным голосом и не теряя надежды на благоприятный результат. Седая, с внимательным взглядом из-за толстых очков в роговой оправе она и теперь для меня, самого уже ставшего отцом и дедом, остается если не руководителем, то бдительным наблюдателем точно. Теперь, по прошествии лет, мне часто вспоминается мое детство. Солнечный день. Я встречаю маму с работы, я бегу к ней. Объятия. Мамино платье, ее запах, запах купленной ею клубники и много-много солнца и бездонное голубое небо. И так легко и спокойно в душе. И так прекрасен этот огромный мир вокруг. Где-то там, в глубинах моего мозга, где все складывается в невидимые ящички, где нейроны плетут свои бесконечные связи, это осталось навсегда, стало вполне осязаемой материей. И когда кругом одна серая муть и ничего не понять, когда ты задаёшь себе вопрос «а зачем это все и что дальше?», когда ты как загнанная лошадь останавливаешься на полном скаку и нет сил, ты вдруг понимаешь, что там глубоко внутри тебя есть то чувство из твоего далекого детства, которое не даст тебе утонуть, которое как антидепрессант обнулит все то что не важно, которое напомнит тебе что ты на самом то деле самый хороший потому что мама тебя любит.
Сколько мне было тогда? Лет пять? Может три? Советское детство было другим. Родители не могли нас удержать в доме. Разбитые коленки - подорожник, старший мальчик из соседнего двора надавал подзатыльников - камень ему в след. И мы были другими. Мы ватагой смело шли на море, лезли по пожарным лестницам на крыши пятиэтажек на слабо. «Утонешь-домой не возвращайся».
Я помню зимнее морозное утро, но снега нет. Махачкала. Я иду с моей бабушкой за руку. Под ногами мерзлая земля и от домов запах топящихся углем печей. Кое-где напротив калиток, пачкая черными мазками пейзаж, следы выброшенной печной золы. У меня в руке пустой алюминиевый бидон, из которого пахнет керосином. Бабушка пытается его забрать, но я не отдаю. «Я сам». Одноэтажные дома нашей улицы, все как на одно лицо. На соседней- керосиновая лавка, маленький саманный домик с большим окном. Даже сейчас, по прошествии десятков лет, передо мной, как живой, стоит керосинщик, наливающий своим ковшом с длинной ручкой керосин в наш бидон из большущей бочки. Этот эпизод навсегда врезался в мою память. Я видел этого человека в таком далеком своем прошлом, и я не помню его лица, но он был, и я помню, как он зачерпывал своим ковшом керосин из этой бочки в своей керосинной лавке. Теперь уж нет и в помине той керосинной лавки и той бочки, и керосинщика того уж давно нет на этом свете, но в моей памяти он живет, там в своём ящичке, в моем мозгу. И будет там жить пока мой разум не потеряет связь со своими нейронами, пока я сам, как тот керосинщик, не кану в небытие, не найду свое место в чьем-то маленьком, но, я надеюсь, таком дорогом ящичке.
Я никогда не забуду разбитое мною стекло в окне соседского дома. Нет, конечно же, само стекло я не помню, но все, что было с ним связано навсегда осталось со мной. Меня сильно ругали и только дед, мой любимый дед, был на моей стороне. «Подумаешь» – сказал он. «Я сейчас вставлю новое стекло».  Однако мои бабушка и мама были иного мнения. В каждом моем неблаговидном поступке им в неблагоприятном цвете рисовалось мое туманное будущее. Меня наказали. Как - не помню, но помню, что было очень обидно. Да и стекло это вроде как разбил вовсе и не я. И тогда я пошел мстить. У соседа в доме было три окна. Вспоминается все это как будто было вчера. Я даже помню ощущение камня в своей руке. Я замахиваюсь - и широко раскрытые глаза нашего соседа вижу в его в окне, немного подавшись веред и открыв рот, он смотрит прямо на меня. Но движение не остановить. Камень пошел в свою цель. Я не особо запомнил этого человека. Вспоминается только, как он сел на табурет в нашей прихожей, тяжело вздохнул и произнес слова которые так больно ранили моих родных.
-Ему нет и пяти, говорил он, -а вы уже не можете с ним справиться. А что будет дальше? Кем он вырастет? Что его ждет? Тюрьма?
Тюрьма! Это было страшное слово в моей семье. Мой родной дядя, брат мамы, сидел в тюрьме. За что я не знаю, да и не важно. Это было как проклятие: -Сережа опомнись! Будешь как Арсень (так звали моего дядю) -пропадешь в тюрьмах!
Нервы сдали у всех. Меня били ремнем. Я орал. Не помню от боли или от обиды. Но думаю скорее от второго. Я стоял в своей комнате, вцепившись в трубу топления и орал. Не выдержав накала страстей, мама гладит по голове меня, кричащего во все горло.
- Сережа, скажи- ты же больше так не будешь? Правда?
А я, не переставая орать: Буду! Буду! Буду!
Я хорошо помню, как опустились плечи моей мамы. Она присела на диван рядом с бабушкой и они заплакали. А я, как заведенный, все повторял: Буду! Буду! Буду!
Прошло уже очень много лет. Покоилась с миром давно моя бабушка. Мамина голова покрылась сединой. Но эти воспоминания комом в горле возвращаются ко мне. Если бы можно было все вернуть назад… Сколько же вынесли мои близкие пока вывели меня в люди. Низкий им поклон.
Я помню своего деда. Он лежит на диване, газета, черно-белый телевизор «Горизонт», транзисторный приемник, «голос Америки».
- Как складно брешут, говорит дед.
Я забираюсь к нему: Дед, расскажи про войну.
Рассказы про войну делились на два типа. Первый - самый интересный, когда бабушка начинала возмущаться: «Что ты ребенку рассказываешь, старый дурак!». «Ничего ты не понимаешь, отвечал дед, пусть слушает, ему это надо, пусть знает!» И дед рассказывал. Он рассказывал, как строчил его пулемет «Максим», как переламывались пополам под его очередями немцы. И мне казалось я был там рядом с дедом на той войне и бил этих немцев из нашего с дедом пулемета. Второй вариант рассказов начинался так: мы ползем, пулемет впереди, а по его щитку пули- бам-бам-бам… Уже потом, через много лет я найду на сайте «память народа» дедовские наградные листы: ордена красной звезды и отечественной войны, узнаю, про Павлика, его родного брата, которого немцы замучили до смерти на глазах родной матери, узнаю, что ушел дед на фронт добровольцем мстить за брата. Ну что ж…дед отомстил. В одном из боев осколок разорвавшейся мины попал в скатку шинели перекинутую через его плечо. Шинель в клочья, а деду на всю жизнь остался посттравматический плексит, периодически обострявшийся мучительными болями, от которых не было спасения. В эти дни дед ходил черный, молчаливый и почти не спал.
Я часто вспоминаю дедовскую соломенную шляпу, пропахшую крестьянским потом. Он держит меня на руках, его шляпа у меня на голове, вокруг солнце и персиковые деревья на нашей даче. Дачу дед построил сам. Одноэтажный домик с одной комнатой, крыльцо, муравейник у крыльца, и я с брызгалкой, сделанной из пластиковой бутылки, воюю с муравьями. Дед наблюдает за моей войной: «Они ведь тоже живые, хотят жить…» Улица, утопающая в зелени. Она тянется вдоль низких заборов и высоких деревьев и упирается в низкий забор. За ним – высокие деревья. Идем с дедом по улице. В конце улицы старый Муса на скамейке. Он совсем седой. Его длинная борода имеет необыкновенно белый цвет, на нем какая-то одежда и самодельная обувь. В руках он постоянно перебирает четки. Старый Муса и дед всегда издалека раскланиваются. Салам Муса! Салам Костик! -  приветствуют они друг друга. «Как дела, Муса»? «Якши, Костик». Огромная айва склонилась ветками через забор и манит желтыми спелыми плодами. «Это чужое. Чужое брать нельзя». Мы идем дальше. В руке дед ведет свой велосипед. На нем мы с дедом поедем домой. Я на багажнике, за дедом, буду вертеть головой во все стороны и беззаботно болтать ногами.
Как-то мне пришлось ночевать на даче. Свет выключен. Дед на кровати напротив сразу же захрапел. Мне не спится. Я слушаю как завывает ветер в трубе, а деревья бьют ветками по крыше. На подоконнике громко, на всю комнату, шаг за шагом идут часы. И время течет так медленно и спешить некуда - впереди вся жизнь, такая бесконечно длинная…   Я помню наше окно, затянутое в углу паутиной и как солнечные лучи просыпающегося солнца, отражаются в ней. Дед уже давно встал и что-то делает в саду. Он всегда чем-то занят, с раннего утра до поздней ночи. А я смотрю на играющие тени от деревьев по стенам и кровати и, кажется, время остановилось. В моей памяти осталась история, связанная с нашей дачей. Наверное, мне было лет шесть, когда я пригласил к себе на дачу своих друзей - Иру и Эдика- клубнику есть. Дача располагалась достаточно далеко, и даже в советские спокойные времена для шестилетней детворы это было весьма экстремальное путешествие. Мы совершили его пешком, и даже вроде как и клубники наелись. Трудности возникли на обратном пути. Нам встретилась лужа с живущими там лягушками. Нас с Ирой они не заинтересовали, что не скажешь о нашем товарище. На все наши увещевания, что надо идти Эдик неизменно отвечал-«Ну сейчас, поймаю одну…» К домам мы подходили уже затемно. Нас встретил переполох во дворе – Дети пропали! Родители вели себя не совсем адекватно, на наш взгляд. Их настроение менялось от радости от встречи со своими любимыми чадами до гнева по поводу их отсутствия. Меня, например, сначала обняли, расцеловали, а потом пообещали: «ну ты сейчас получишь». И только мой дед, закрывая меня от разгневанных женщин, разумно оценил ситуацию: «Что такого? Хозяин водил показывать свою дачу». Дед был для меня всем. Дед и моя бабушка… Как же мне хотелось бы их обнять.
-Дед, а как ты познакомился с бабушкой (я сама простота)?
-Да как… Иду по улице, а она навстречу. Пойдешь за меня? Она в ответ: пойду.
Бабушка, гремя посудою на кухне:
-Дура была вот и пошла!
Дед, отвлекаясь от газеты:
-А за кого там было идти – одни голодранцы!
Дед был не беден в своей прошлой жизни, «до советов», как они иногда говорили между собой. Сейчас его назвали бы фермером или бизнесменом: свой лес, табун лошадей, сезонные батраки. Но тогда это называлось – кулак. И слово это было не хорошее. Правда «советы» пришли перед самой войной, после знаменитого договора Молотова-Риббентропа и места, не столь отдаленные остались сами по себе, без дедова присутствия.
-Как я люблю советскую власть, иногда за чтением газеты по вечерам, заявлял он. -Вот раньше, от рассвета до заката работал как проклятый! А сейчас-отработал смену и лежу на диване, плюю в потолок.
И не понятно, чего в его словах было больше- иронии или сарказма.
Когда деда не стало мне было уже лет семь. На похороны приехал дядя Арсень. На кладбище дядя протянул мне стопку водки: Помяни деда. Я помянул…
С дядей у меня сразу не сложилось. Я, как пионер, задавал неудобные вопросы о его прошлом, дядя злился. Я это чувствовал, но с темы не сходил. Закончилось оплеухой, от которой я проделал путь из одного угла комнаты в другой. Вскоре он уехал. Больше я его никогда не видел.
Все мое сознательное детство моим воспитанием занималась бабушка, бабушка Маша, оберегая меня от всех и от всего. Она вкуснее всех готовила, она знала польский язык и светский этикет, она училась в Варшаве в институте благородных девиц, в том самом что и Ксения Чиж, будущая жена Антона Ивановича Деникина. Она говорила: не родился еще тот человек, который обвел бы меня вокруг пальца. Она любила и жалела меня, а я как последний идиот при каждом удобном случае «отмораживал уши назло бабушке».
В школе я не выказывал никаких способностей от слова совсем. Серая посредственность. Я бы даже сказал, что обучение меня тяготило. Маму это очень расстраивало. Она приводила в пример себя, закончившую школу с золотой медалью, моего отца, который тоже был очень способным и даже дядю Арсеня, который перед тем как стать плохим, тоже учился на одни пятерки. Я сидел допоздна над домашними заданиями, откровенно их ненавидя. Я любил рисовать и рисовал в основном лошадок. Со временем они превратились в красивых коней, то скачущих во весь опор, то пьющих воду из горного ручья, то стоящих у изгороди свесив гривы. Мои способности были оценены. Так я оказался в изостудии дома пионеров, где нужно было тарелку из папье-маше украшать каким-нибудь замысловатым орнаментом. Как вариант был цветочек в стеклянной банке. Лошадок рисовать не разрешили – программа. Преподаватель, высокая женщина, внимательно, с прищуром всматривавшаяся в каждого воспитанника, как бы пытаясь угадать будущего Серова или Венецианова, долго глядела на разрисованную мною тарелку, иногда отдаляя ее от себя и сказала, что не знает хорошо это или плохо. Работа с цветочком и вовсе осталась не завершенной.
А потом я заболел. Больница была не далеко от нашего дома. Палата находилась на первом этаже серого многоэтажного корпуса, и я часто общался с мамой через оконное стекло. Мама приносила мне, приготовленную бабушкой еду, а я делился ею с товарищем по палате, мальчиком из какого-то аула. Со своей порцией еды он справлялся очень жадно и в одно мгновение. Увидев это, мама стала приносить еду и для него. А потом у меня украли книжку. Я хранил ее под подушкой. Что за книга я не помню. Все старшие ребята, все местной национальности, дружно указывали на русского мальчика из соседней палаты. Он плакал, уверял что это не он. Да я и сам знал, что не он. В больнице было очень холодно и почему-то вечером отключили свет. Нам, детворе, показалось, что это очень весело. Мы носились по коридорам в одних пижамах и кричали от восторга. Это привело к ухудшению моей болезни. В больнице я провел большую часть учебного года и в школе предложили остаться на второй год. Мама не согласилась. Этот учебный год я заканчивал с тройками, но все же догнал своих одноклассников. Мне запомнился день возвращения из больницы и встреча с моей комнатой, такой родной. Без меня здесь царил идеальный порядок. Все игрушки были аккуратно сложены и первым делом я их все переворошил, играя то с одной то с другой и никак не мог наиграться. Напротив моего окна в нашем саду росла груша. Это было уже большое дерево, от основания сразу же разделяющееся на несколько стволов. Плоды на ней вырастали большие с нежной кожицей и очень вкусные и сочные, но падая они разбивались вдребезги, и поэтому нужно было вовремя их сорвать с ветки. Весной во время обострений болезни из-за цветения и пыльцы, когда я начинал задыхаться, я много ночей проводил под этой грушей в раскладном шезлонге, сделанном еще дедом. Мама накрывала меня пледом, и я встречал рассвет, слушая как просыпается природа щебетанием птиц. Я и сейчас вспоминаю эту грушу как родную. В дальнем углу нашего сада жил ежик. На зиму он копал там себе норку и укладывался спать, а мы с дедом ходили и тихонько смотрели как он спит. Когда дедушки не стало и ежик куда-то пропал. Забор отделяющий наш сад от соседского был сплошь усеян виноградом: черным, желтым, красным. Вообще, виноград был везде. Он, раскинувшись на протянутых между домом и летней кухней трубах, закрывал наш двор от палящего летом солнца. Его гроздья свисая сверху придавали двору особый антураж. Во дворе жил серо-черный пес огромного размера. Мама рассказала мне что, когда я был совсем малышом и просил у нее купить мне маленькую собачку, ее подруга принесла нам щеночка, которого мы назвали Жучкой. Жучка сначала пила молочко из пипетки, а потом выросла в огромного кобеля аборигенной пастушьей собаки с кличкой Жук. Это был на удивление очень умный и спокойный пес, не признававший никаких цепей и поводков. Он жил в норе, вырытой им под сложенными в сарае досками и большую часть времени проводил, развалившись в тени винограда. Все дома на нашей улице были похожи друг на друга, а каких-либо особых запоров и замков тогда на воротах и калитках не было -так, защелка какая-нибудь вот и все. Перепутав дома в наш двор иногда заходили незнакомцы, самостоятельно открыв калитку. Здесь их ждал сюрприз. Пес, не проявляя признаков своего присутствия во дворе, немедленно с рычанием пресекал всякие попытки покинуть охраняемую им территорию. Вы слышали как рычит лев? Преувеличение, конечно, но очень похоже. Доходило до смешного. Возвращаясь из школы, я находил у нас во дворе сидящего на корточках у стены взрослого мужчину и Жука с наигранно безразличным видом лежащего метрах в трех от него. И я, ребенок, взяв испуганного взрослого за руку торжественно (не без гордости) выводил его за ворота. Испортили Жука женщины. Появление в районе течной суки делало пса неуправляемым, он находил сотню способов чтобы сбежать. Однажды он повалил наш двухметровый забор, застряв между краем досок и натянутой над ними колючей проволокой. После одной такой отлучки Жук не вернулся… Поиски собаки ничего не дали. После Жука у нас был Тарзан -некрупный пес с закрученным баранкой хвостом. Это была полная противоположность Жуку. Его приводил в бешенство даже воробей, осмелившийся сесть на хозяйское дерево. Это был абсолютный сторож.
Почти каждое лето ко мне приезжал отец. Перед приездом он звонил и спрашивал, что мне привезти. Как-то я затребовал настольный хоккей, и он объездил всю Москву в его поисках. Мои родители развелись, когда я был совсем маленьким. Отец уехал в командировку на север да так там и остался, найдя себе другую семью. Отец приезжал и на похороны деда. Он говорил с мамой, что-то долго ей объясняя. Мама сидела напротив него, ее глаза были полны слез. Она смотрела куда-то в пустоту и отрицательно качала головой.
Не знаю сколько мне было лет, когда однажды я призвал отца к ответу. С детской непосредственностью, которая как мне кажется преследует меня и поныне, я потребовал от него объяснить, как это он посмел бросить мою маму! Взгляд отца потух, и улыбка сошла с его лица. Мама, присутствовавшая при этом вмешалась и перевела разговор в другое русло, а после ухода отца устроила мне разгон.
-И я и твой отец любим тебя, говорила она волнуясь. Кто ты такой чтобы судить своих родителей! Больше мы к этой теме никогда не возвращались.
Наверное, класса после восьмого на каникулах отец пригласил меня к себе в гости на север. Он жил в небольшом поселке на берегу ледовитого океана. Вокруг не было ни одного деревца-только тундра и океан. Природа севера меня потрясла. Огромное солнце круглые сутки не уходило с небосклона и день никогда не кончался. Высокое небо и ветер, который дул со всех сторон создавали ощущение свободы. Казалось, здесь жизнь начиналась с нового листа и все оставленное там на материке было не настоящим, происходящим с кем-то другим, не со мной. Попав сюда впервые сразу хочется остаться здесь навсегда. Я помню, как с друзьями отца на катере мы ездили купаться в какой-то речушке, впадающей в океан. Вода была ледяная, а роящаяся вокруг мошкара, норовящая забраться под одежду, тыкающаяся в лицо и глаза дополняла пейзаж. Это была красота, притягивающая своей суровостью. Отправляя меня к отцу, мама дала телеграмму «молнию», чтобы он мог меня встретить в Салехарде. «Молния» пришла через четыре дня после того как я самостоятельно, можно сказать на перекладных добрался до места. Мыс Каменный, где провел большую часть своей жизни отец - это здание аэропорта, толстая стальная сетка взлетной полосы прямо на песке у воды, ветер и линия двухэтажных жилых домов. Вот собственно и все.
Отец приезжал ко мне и в Горький в первый год моей службы в армии. Он выглядел каким-то осунувшемся и постаревшим. Говорил, что сильно болел, что в легком нашли затемнение и даже предлагали сделать операцию, но теперь ему значительно лучше. Говорил, что лечился у каких-то бабок-знахарок на Украине, откуда родом была его жена и что теперь все будет хорошо. Только потом я понял, что он приезжал прощаться…
На похороны к отцу я не успел каких-то несколько часов. Я стоял перед его могилой, а внутри как будто все замерло. Я ничего не чувствовал, ни горя ни печали. Мне казалось, вот сейчас он выйдет из толпы собравшихся своей молодой походкой и похлопает меня по плечу. Прошло достаточно много времени прежде чем боль вонзилась в мое сердце. Отцу было 46.
Папа родился и вырос в Махачкале. Когда он приезжал мы неизменно ехали на Ермошкина, где жил его отчим, дед Алексей. Улица старым, не сдающимся анклавом располагалась практически в самом центре города (думаю она и сейчас там). Ее бараки, сколоченные из каких-то реек и досок, все пропахшие старым трухлявым деревом и многовековым духом человеческой жизни, скрипя каждой ступенькой и каждой половицей, как древние черные ящеры стояли вдоль истрескавшегося асфальта, укрывая от посторонних взглядов свои уютные дворы. Дед Алексей встречал нас обычно сидя за столом, положив на колени свой большой живот. Я не помню, чтобы за все время нашего общения мы перекинулись бы с ним хоть парой стандартных фраз. Я его не любил, а он меня практически не замечал. Он был жестким, напористым и даже от его взгляда исходило какое-то давление. Бабушку Лиду, папину маму, я никогда не видел. В семье отца замалчивалась даже попытка упоминания о ней. Дед Алексей видимо не простил ей, что в ее жизни был мой настоящий дед, родной отец папы. Ее судьба сложилась трагично. Измученная унижениями, сломленная она сбежала в родную Астрахань, где и закончила свою жизнь оставив предсмертную записку. Много лет спустя, уже после смерти отца пытаясь раздобыть хоть какую-то информацию о бабушке я поссорился с дядей, старшим братом папы. Дядя пытался давать нелицеприятные эпитеты в адрес бабушки и в его словах мне слышались нотки деда Алексея. Я взорвался. Бабушку Лиду было очень жалко, как будто какая-то незримая связь пролегла между двумя родными людьми никогда не видевшими друг друга, живым и мертвым. Я забрал у дяди все бабушкины фотографии. Год ни я ни дядя Леня не звонили друг другу. А когда я все же умерил свою гордыню вдруг оказалось, что дядя умер. У него было больное сердце. Не могу простить себе, что тогда дал волю своим эмоциям. Дядю я очень любил.
Советский Дагестан был очень комфортной территорией для всех народов, комфортной и безопасной. Я как-то познакомился с мальчишкой из далекого горного аула, приехавшего в Махачкалу погостить к родственникам. Он просто тогда поразил меня своей какой-то неутолимой жаждой ко всему новому, новым знаниям, новым знакомствам. Его интересовало все: как я живу, что читаю, что мы проходим в школе, что мне интересно, что я думаю по какому-нибудь поводу. Он ходил за мной хвостом, так что даже стал меня раздражать. К сожалению потом наше знакомство прервалось, не помню по какой причине. Очень интересно, что стало с этим человеком теперь.
Все мои детские воспоминания, все что осталось во мне от той прошлой жизни, все те образы моих близких и знакомых, тепло людей, давно ушедших с этой земли, их улыбки и голоса навсегда останутся в моей душе, в моем сердце. Неповторимость каждого мгновения заставляет тебя каждый раз прощаться с ним навсегда, пытаться удержать в себе, в своей памяти самое дорогое. К сожалению, всего этого не передать бумаге и ощущение того, что что-то очень ценное и важное навсегда уйдет вместе со мной, не оставляет меня. Грустно.

20.08.22г.