Предгрозье. гл. 45. 46

    45. Самые короткие и морозные дни зимнего солнцеворота. На Руси их всегда считали днями тёмных сил. Даже новая вера во Христа и проповеди в храмах не могли сразу искоренить страх перед этими тёмными днями. И Скворец, и Илейка предчувствовали недоброе, надвигающееся на маленький скит и его жителей. В самом же монастыре время текло размеренно, в молитвах  и трудах. Настоятель Амвросий позвал к себе Илейку и Серафима, обговорил с ними, чем занять ребятишек, как начать их обучение, какие несложные работы можно им доверить. 
     – Седьмицы три поживёте, а там, Бог даст, отобьют нечестивых. Серафим сходит, узнает. Тогда будем думать и о возвращении отроков. Пока же молитвы да обучение грамоте – их главные занятия. Да немного пусть по хозяйству помогают, это в жизни всегда необходимо.
     Но в один из дней сумерки осветились всполохами дальних пожаров. В той стороне, где стояла Рязань, кровавое зарево заполыхало на небосводе. Все насельники монастыря и жители скита вышли посмотреть на отблески страшного пожарища. Испуганные ребятишки, прижавшись друг к другу, с тревогой и надеждой спрашивали, что там, что там? Взрослые, растерянные и подавленные, молчали. Рязань горела. Даже старый настоятель Амвросий, и дед Илейка, пережившие пожар, что устроил Всеволод Большое Гнездо, не помнили, чтоб  такой силы было зарево. Все пошли в церковь, молились за Рязань, за родных, за жизнь.
      В этот вечер дети не могли долго заснуть, шептались на полатях: живы их отцы и матери, или убиты, или убежали и спрятались в лесу? Только когда Скворец, спавший на лавке у оконца, прикрикнул на них, затихли.
     После заутрени, подойдя под благословение после всех мальчиков, отважная Красава осмелилась задать вопрос настоятелю:
     – Батюшка Амвросий, как нам теперь молиться за родителей наших: за здравие или за упокой?
     Настоятель поднял высоко голову и громко произнёс:
     – У Бога все живы: и те, кто в нашем бренном мире, и те, кто на Небесах! Молитесь за живых!
     Он закрыл глаза, немного постоял так, потом еле слышно прошептал:
     – Господи, прости меня, грешного.
     Перекрестился сам и, благословив крестным знаменем детей, резко повернулся и вышел из храма.
     Ребятишки тихонько радостно защебетали: «Найдутся, найдутся. Спрятались в лесах».
     Взрослые с облегчением вздохнули.

     46. Евпатий возвращался в Рязань со своими гридями и добровольцами из Чернигова. Дружиной помочь им не смогли. Ответы были разными, но Рязанцы поняли, что биться с ордой придётся в одиночестве. Когда на горизонте показалась Рязань, не сразу узнали родной город вои: три обугленных остова храмов возвышались на чёрном пепелище. Евпатий пришпорил коня. Не хотел верить, что Рязани помощь уже не нужна. В морозном воздухе стоял тошнотворный застаревший запах гари. Вдоль обугленных городских стен лежали застывшие тела защитников города: мужчины, женщины, дети. Тел врагов не было: по своим ордынским обычаям они не оставляли убитых на поле брани, а увозили подальше от места битвы и хоронили так, чтобы никто никогда не смог обнаружить могилы и осквернить прах покойников.
     – Горько мне, братия, сознавать, что не на битву привёл я вас, а на похороны родных и земляков. Что ж, сложим останки близ церквей, зажжём костры, чтоб прогреть землю и выкопать могилы, похороним всех убиенных по христианским обрядам. А потом соберёмся с силами и поскачем вослед басурманам, мстить за разор земли нашей, за людей наших.
     Петр и Третьяк пошли туда, где ещё недавно стояли  избы их семей. На месте, где Вешняк обжигал горшки, зиял чёрный провал: поддон с глиняными крынками от жара обрушился вниз, в печь, где горел всегда огонь. Только черепки виднелись в яме. У разрушенного коровника с отрубленной рукой и отсечённой головой лежало тело Дарьяны, матери Третьяка. Припал парень к нему, дал волю слезам. Мысленно поклялся жизнь положить, чтоб отомстить супостатам. Отнесли Дарьяну к месту, где раньше стояла новая церковь, которую построили по радению боярина Льва,  отца Коловрата. Воины тоже сносили туда тела убиенных.
      На развалинах кузни Пётр нашёл расплавленный с одной стороны кусок железа. С другой же стороны, отряхнув угли, увидел кольца кольчуги. Присмотрелся к ним и охнул:
     –Это ж батюшкина работа!
     – Почто так думаешь?
     – Да вот, гляди, этот ряд мне доверил отец склепать, а я оплошал, звенья нарушил. Мой огрех. Потому и оставили у себя, чтоб не совестно перед заказчиком было. Пойду, положу туда, где могилы копают наши гриди. -     решил тоже схоронить это в общей могиле. Пока другие воины жгли костры, чтоб прогреть землю, два друга искали останки соседей. На валу, у порушенных клетей крепостных стен, нашли посечённое тело Демидихи. Недалеко от них – Доброслава, с обломанным древком стрелы в груди, и Любавы, с рассечённой головой и вспоротым животом.
     – А матушка Настёны тяжела была, ребёночка с Доброславом ждали, да не дождались. Где же ты, Настенька, суженая моя? Только бы не в полон увели!
      – Смотри, Пётр, так это же Милка, собачка деда Илейки! Вся в саже. Зовёт нас, смотри. Отбежит, и снова возвращается. Там, рядом с колодцем, у Доброслава недостроенный двухъярусный погреб был. Он ещё тебя просил помочь сделать в нем, в верхнем ярусе, продыхи. Сам-то только часть из них смог вывести наружу. Да, вроде, и крыша у него не вся сгорела. Попробуем поднять.
     В верхнем ярусе погреба валялась сломанная лествица. Крышка в нижний ярус была цела. Привязали верёвку к бревну у колодца, спустились вниз. Собачка прыгала рядом с погребом и громко лаяла. Друзья с трудом подняли дубовую крышку. Под ней снова была лествица. Внизу совсем темно, пришлось с помощью трута зажечь лучину. Слева стояли две кадушки  с мочёными яблоками, а справа, за кадушкой с репой, кто-то зашевелился и застонал. Пётр увидел у отверстия продыха тело девушки в тулупчике и овечьих онучах.   
     – Настёна? – Не поверил своим глазам. – Не может быть! Неужто жива?
     Стон повторился. Протянул руки, попытался вытащить девушку, но сразу не получилось. Вдвоём с Третьяком отодвинули кадку, Пётр приподнял голову Настёны.
     – Дышит! Слава Тебе, Господи. Давай, поднимайся наверх, потом поднимем её, потом я выберусь.
     Поднялись, уложили девушку на землю. Потёрли Настёне щёки и губы снегом, нападавшим вчера, расстегнули тулупчик. Попробовали, как учил Бирюк, сделать дыхание ей, сгибая и разгибая руки. Девушка опять застонала. Посадили её у обгоревшего сруба колодца. Потом  Пётр поднял невесту и понёс к Коловрату. Вокруг столпились вои, поражённые такой «находкой». Бирюк быстро стал приводить  девушку в чувство. Настёна открыла глаза. Плохо понимая, что с ней происходит, попросила: «Пить».
Кто-то протянул корчажку с сытой. Сделав несколько глотков, девушка стала приходить в себя. С трудом, часто дыша и останавливаясь, поведала, что когда басурманы уже подожгли город и стали лезть в проломы в стенах, Батюшка приказал ей спрятаться в погребе. Закрыл за ней все двери, чтоб враги не нашли. А ей велел лечь к продыхам, но сразу не открывать их. Сначала всё будет гореть. А уж потом, когда дыму станет поменее, открыть продыхи. Не помнит она, сколько дней пролежала. Репку сперва грызла. А уж потом в забытьё впала, думала, что уже померла. 
     Дивились все такому чудесному спасению Настёны. А чумазая Милка прыгала возле спасённой, лизола ей щёки и повизгивала. Увидав Милку, Настёна удивилась:
     – А ты как здесь оказалась, Милка? Ты же ушла с дедом Илейкой и ребятишками в Спасо-Зарецкий монастырь?
     От Настёны узнали, что монах Серафим увёл детей и деда. Все надеялись, что в глушь враги не пошли. Отпустил Коловрат Петра и Третьяка отвезти девушку в монастырь, повидать братьев и вернуться скоро назад. Посадил Пётр невесту впереди себя на коня, велел Милке показывать дорогу. А уже в глухом лесу сами, спешившись, парни по зарубкам Серафима дошли до монастыря и довезли Настёну.
      По дороге к скиту договорились, что ребятишкам пока не скажут о погибели родителей. Может, последние скрылись в лесу. Да и не всех нашли, есть надежда, что как-то спаслись. Хотя, сами очевидцы разорённого града такой надежды уже не имели.