Законы диалектики

     Девчонки  были  одеты  в  короткие  до  пояса  куртки, узкие  джинсы, черные  сапожки,  на  головах  вязаные  шапочки. Синие  тени  на  веках, в  общем,  всё так,  как  у  современной  молодежи.  Но,   я  бы  могла  поспорить,  что  эти  двое совсем  недавно  стали  городскими  жительницами,  и  не  потому,  что  они  разговаривали  на  удмуртском  языке,  теперь  это  не  редкость. Было  в  них  что-то  не  так,  как  будто  девчонки  совсем  недавно  начали  примерять  на  себя  чей-то  образ,  пытаясь  выглядеть  как  все. Наверно,  живут  они  в  общежитии,  приехав в  город   продолжить  учебу, или  работают  где-то,  и  нет  рядом  мамы,  которая  могла  бы  дать  дельные  советы.  Трамвай  вез  нас  в  сторону  центра  города,  и  я  невольно  наблюдала  за  своими  случайными  спутницами,  испытывая  какую-то  материнскую  жалость  к  ним,  таким юным  и   таким  самостоятельным.
     На  остановке  к  нам на  заднюю  площадку  впорхнула  стайка школьниц.  Веселые  и  возбужденные  они,  казалось,  не  заметили,  что  уже  оказались в  притихшем  по-утреннему  вагоне.  Продолжали  громко  разговаривать,  перебивая  друг  друга.  Вот  эти  уж  точно  городские,  раскованные  и  уверенные  в  себе. Одна  из  них,  услышав  удмуртскую  речь,  бросила  взгляд  в  сторону  «моих»  девочек,  что-то  сказала  своим  подружкам,  а  те,  склонив  к  ней  головы,  дружно  прыснули  смехом. Затем  вся  эта  компания     повернулась  в  сторону  девчонок  и  демонстративно  оглядела  их  с  головы  до  ног.  Разразившись  хохотом,  школьницы  выпорхнули  в  раскрывшиеся  двери  трамвая,  явно  довольные  своей  солидарностью  и  превосходством.  У  моих  спутниц  зарделись  лица,  но  они,  с  некоторой  заминкой,  продолжили  разговор  на  своем  языке.  «Характер  есть,  не  пропадут», –  подумала  я.  А  вот  тем  хохотушкам   я  бы  пожелала  побывать   как-нибудь  в  такой  ситуации,  когда  их  национальность,  полученная  ими  не  по  собственному  выбору,  а  волею  судьбы,  оказалась  бы  в  меньшинстве.
      За  стеклом  проплывали   прохожие,  ряды  машин,  сверкали  витрины  еще  не  открывшихся  магазинов.  Тук-тук,  тук-тук,  тук-тук  стучали  трамвайные  колеса  в  самую  дальнюю  дверку  моей  памяти. Свой  урок  по  вопросу  о  превосходстве  наций    я  получила  еще  в  детстве. Случившаяся  история была  забавной,  но  помнится до  сих  пор.
       Удивительное  дело!  Почему  воспоминания  из  детства  так  ярки  и  неистребимы,  как  будто  всё  это  было  лишь  вчера, а события,  происходившие  в   зрелом  возрасте,  гораздо  более  значимые,   полустёрты  и  зыбки?  Боюсь,  что  в  объяснениях  врача,  прозвучит  намёк  на  начало  маразматических    изменений.  А  мне  кажется,  что  в  детстве  у  человека  шире  площадь  восприятия  мира,  каждой  клеточкой    кожи,  на  чистый  белый  лист.  Потом  наша  «кожа»  грубеет,  душа  вязнет  в  противоречивых  желаниях… Не  знаю,  я  ещё  не  могу  сформулировать  этого  до  конца.
         Одно  из  самых  ранних  воспоминаний  детства:  сумеречный  проём  окна,  за  ним,  поперёк  окна – доски,  наверно,  строительные  леса.  По  доскам   торопливо  бегут  чьи-то  ноги,  а  в  стекле  отражаются  языки  пламени.  Позже  мама  уверяла,  что  я, в  принципе,  не  могла  этого  помнить,  потому  что  мне  тогда  не  было  и  двух  лет.  А  пожар  всё-таки  был.  Когда  заканчивали  крыть  крышу  на  нашем  новом  доме,  вдруг  загорелись   стропилины,  наверно,  от  брошенного  окурка  одним  из  помощников.  Была  большая  паника,  но  соседи  помогли  затушить  огонь.  Я  помню  детский  сад: на  стене  картина  с  упитанными  девушками,  собирающими  виноград,  проигрыватель  в  кожаном  коричневом  футляре  и  пластинка   с  песенкой  о  весёлых  рыбаках.  В  шкафу  у  заведующей  садом   стояла  огромная  нарядная  кукла с  голубыми  глазами,  которые  открывались  и  закрывались.  Когда  мы  вели  себя  примерно,  нас  строем  вели  в  кабинет,  доставали  из  коробки  куклу  и  разрешали  посмотреть  на  неё.  Мне  четыре   года с  хвостиком,  зимнее  морозное  утро,  такое  темное,  что  можно  спутать  с  ночью. Мама  привела  нас  с  братом  в  садик  очень  рано,  закутанных  в  шали  так,  что  оставались  только  щёлочки  для  глаз.  В  ожидании,  когда  соберётся  вся  группа,  мы,  несколько  человек,  греемся  у  пузатой  печки,  выложенной  полукругом  высотой  до  самого  потолка.  Воспитательница  Капитолина  Яковлевна  читает  нам  книжку,  выходит,  чтобы  встретить  очередного  ребёнка  и  вновь  возвращается.  Садится   на  стул  напротив  нас:
–  Ребята,  а  где  наша  книжка,  кто  видел?
–  Она  у  вас  под   ж….,  –  отвечает  один  из  мальчиков.
–  Фу,  так  говорить  нельзя,  это  очень  не  красиво,  –  сердится  Капитолина  Яковлевна.  Я  задумываюсь,  как  бы  я  построила  фразу  более  благозвучно, ну,  конечно  же,   надо  было  сказать – вы  на  ней  сидите.
     Я  помню  всё  убранство  нашего  дома:  узоры  на  вышитых  мамой  салфетках  и  скатертях,  резную  этажерку  с  книгами,  которые  читала   нам  мама,  а  потом  и  мы  сами,  рано  пристрастившись  к  чтению.  Перед  сном,  чтобы  загнать  нас,  наконец,  в  постель,  папа  ставил   пластинку.  Любимой   была песня  о  космонавтах: Я  верю,  друзья,  караваны  ракет
                Нас  скоро  помчат  от  звезды  до  звезды.
                На  пыльных  тропинках  далёких  планет
                Останутся  наши  следы…
Я  лежала,  сжавшись  в  комочек  и  зажмурив  глаза,  мысленно  моля,  чтобы  папа  не  ошибся  и  поставил  пластинку  правильной  стороной.   На  обратной  её  стороне  была  «страшная»  песня  «Хотят  ли  русские  войны»,  я не могла  слушать  её  без слёз.
     У  нас  в  доме    часто  бывали  гости,  а  летом  гостили   племянники,  то с  маминой  стороны,  то  с  папиной. Нас  с  братом  тоже  отправляли  к  родственникам.  В  деревне  у  папиной  сестры  мы  гостили  по  несколько  недель.
    Там,  где  река  Чепца  не  широка, но  особенно  трудолюбива,  судя  по  тому  с  каким  упорством  она  вымывает  высокий  правый  берег  и  переносит  песок  на   пологий  левый, стоит  маленькая  деревенька. Две  улицы,  по  десятку  домов,   под  углом  сходятся  в  одном  месте –  культурном  центре  деревни.  Там расположены – магазин, клуб, теперь  уже  заброшенный, и  маленький  прудик  с  утками. Улицы  разделяет  глубокая  низина,  переходящая  в  заливные  луга,  которые  спускаются  к  Чепце.  Ранним  утром  и  поздним  вечером  белый  мягкий  туман  от  реки  заполняет  низину  как  чашку  молоком.  Леса,  окружающие  деревню, полны  грибов  и  малины.  По  весне  дома  утопают  в  пышных  кружевах  черемух  и  сирени,  летом  воздух  наполнен  медовым  запахом  трав  и  жужжанием  пчел.  Зимой  притихшая  деревенька  по  крыши  завалена  белейшим  до  синевы  снегом  и  топит  печи, упираясь  в  низкое  небо  столбами   дымов.  В  этой  деревне  жила  моя  тетя, сестра   отца. Тетя  работала  учительницей  в  местной  школе,  муж  ее  был  механизатором.  У  них  было  пятеро  детей – четыре  моих  двоюродных  брата  и  сестренка,  чуть  младше  меня.  Деревня  была  удмуртской,  две-три  семьи  русских,  включая  наших  родственников,  также  свободно  говорили  и  общались  на  удмуртском  языке.    
     Как-то летом  мы  приехали  к  тете, мне  не  было  еще   шести  лет. К  дому    в  конце  улицы  нас   из  каждого  окна    провожали  любопытными  взглядами. В  размеренной жизни  деревни   приезд  гостей  сразу  становится  событием  для  всех.  К  тому  времени,  когда  мы  с  сестренкой вышли  гулять,  перед  воротами  дома  уже  собрались  дети  со  всей  улицы. Сестра  Ирка  подошла  к  ребятне,  и  они  начали  оживленно  разговаривать, поглядывая  на  меня. Говорили  они  на  удмуртском  языке,  которого  я  не  понимала.  Я  знала  несколько  слов:  одык,  кык,  валамон,  бен,  овэл,  нянь,  пурт( один,  два,  понимать, да,  нет,  хлеб,  нож).  Особенно  мне  нравилось   непереводимое  «оо». Будучи  человеком  общительным,  не  привыкшим  находиться  вне  коллектива,  я  решила,  что  моего  запаса  удмуртских  слов  достаточно,  чтобы  также  свободно  говорить,  как  эта  ватага  ребят. Я  подошла  к  галдящей  наперебой  компании  и  начала  молоть  все  эти слова  в  разной  последовательности,  щедро  перемежая  непереводимым  «оо».   «Валомон,  пие.  Оо, бен,  бен. Нянь,  пурт. Одык,  кык. Валомон,  овэл,  оо», –  и  так  далее.  Мне  казалось,  я  довольно  органично  влилась  в  общую  беседу,  но  реакция  ребят  была  странной.  Сначала  они  постепенно  все   замолчали,  оторопело  глядя  то  на  меня,  то  на  Ирку. Затем  стали  прыгать,  громко  крича.  Мы  с  Иркой  оказались  в  середине  круга,  по  которому  носились  дети,  выкрикивая «джючь, джючь!».  При  этом  они  тыкали в  нас  пальцами  и  смеялись.  «Что  они  кричат?»  –  спросила  я  у  сестры.  «Они  обзывают  нас  русскими», – тихо  ответила  она. Ситуация  была  настолько  неправдоподобно  дикой  и  обидной,  что  мне  стало  страшновато.  Я  твердо знала,  что  все  народы  любят  русских,  кроме,  конечно,  американцев,  про  это  все  время  говорят  по  телевизору  и  радио. Но  американцы  живут  очень  далеко  от  нас  и  совершенно  не  опасны,  потому,  что  Советский  Союз  сильнее  всех  в  мире.   
    Позже  мы  подружились,  играли  вместе  с  деревенскими  девчонками. Бегали  на  речку купаться  и  в  клуб,  когда  там  крутили  кино.  Но  я  долго  размышляла  над  случившимся,  тем  более,  что  мне  приходилось  бывать  свидетелем  похожих  сцен  с  обратной  расстановкой  сил.  Детским  умом  я  поняла,  что  все  в  мире  относительно.  Наверно,  потому  в  любом  споре я   никого  не  упрекну  национальностью,  это  просто  глупо.  Если  уж  случилась  перепалка,  то  честнее  разбираться  в  рамках   общечеловеческих  категорий:  добряк  -  скряга,  дурак  -  умник,  подонок  -  душа  человек.

2010г