Мой сюрреализм

Неисповедимы пути господни. Когда в первый раз я увидел картины Сальвадора Дали (1904 – 1989) я подумал, что это работы пациента палаты №6, они для меня мало чем отличались от дикого абстракционизма Казимира Малевича (1879 – 1935), хотя сегодня точно вижу, что они из одного учреждения, но из разных его палат. Но сегодня, анализируя тенденцию в своём поэтическом творчестве, я начинаю понимать, что двигаюсь в том же направлении.

Надо сказать, что беспокойство, о возможности раствориться в шизофреническом бреду, меня преследует уже более тридцати лет. Это связано с неадекватностью моего аналитического аппарата. Я вижу проблемы там, где остальные их и не предполагают. 
Исходя из постулата, что один прав не может быть, я всегда себя убеждал, вероятней всего он то как раз и есть настоящий больной, но при этом с упорством достойного лучшего применения продолжал видеть невидимые для других проблемы. Но чтобы не свалиться в шизофренический туман, периодически провожу тесты на собственную адекватность, благо достаточно хорошо освоил основы психологии. Так что, когда я пишу эти строки, то предполагаю, что все-таки я более адекватен, чем нет.

Впервые желание обратится к нетрадиционной форме поэтического изложения возникло у меня около двадцати лет назад. Было это связано с обуреваемыми меня долгие годы чувствами к женщине, которые физически, в силу объективных обстоятельств, я выразить не мог. Так появился этюд «Грёзы», написанный античным белым стихом, где была эта строка:
«Найду ли я слова и косный мой язык, сумеет ли Тебе поведать о чувствах неземных, что ощутил, прочувствовал, прожил я в эти неописуемо прекрасные мгновенья, когда открытые друг другу две души слились в единое, блаженное созданье.»

С тех пор я искал эти самые главные в моей жизни слова, но они все время от меня ускользали:
«Не знаю слов таких, чтоб передать всю глубину и бурю чувств, меня влекущих в омут наваждений, когда ТВОЙ образ, мой мир печальный и убогий, собой затмив, становится единственно реальным, даря мне смысл завтрашнего дня…»

Но вот мелькнула тень надежды, что я на верном пути, и еще чуть-чуть, и эти главные слова моей жизни свяжутся в строки, которые смогут выразить то, что я хотел ей сказать:
«И вновь моё измученное сердце замирает, чтоб не вспугнуть неясное в тумане зыбкое виденье, в круженье чувств и наваждений моих воспоминаний, влекущее меня покинуть этот мир чужой, где нет ТЕБЯ…»

Но многолетняя борьба за адекватный разум, развила во мне рефлексию сомнения, и я начинаю понимать, что в своём поэтическом творчестве, я двигаюсь в сторону сюрреализма. И передо мной, вдруг возник призрак палаты №6. Естественно, я решил разобраться, насколько далеко я нахожусь от её порога.

Surralisme, слово французского происхождения, которое переводится как: над реализмом или около реализма, что мне представляется более правильным. В этом контексте мы вправе рассматривать сюрреализм как некую пограничную область творчества между рациональностью (реализмом) и иррациональностью (фантазиями, мечтами, грёзами).
В годы своего формирования, начало XX века, сюрреализм ассоциировался с понятием алогичность, и напоминал стиль нескладушек:
А кому какое дело, где я гвозди достаю.
Вот пойду и утоплюсь о березовый пенёк.

После такого кульбита понятно почему я рефлексирую по этому поводу. Но, к сожалению, это не шарж, а образчик народного творчества в стиле сюрреализма.

Основателем сюрреалистического направления в поэзии принято считать французского поэта Андре Бретона (1896 – 1966). Студент-медик, интересовавшийся психическими заболеваниями, работал в психиатрических больницах:
Откуда этот шум фонтана
Однако ключ не остался в двери
Что делать, чтобы переместить эти огромные камни
В тот день я буду дрожать, чтобы потерять след
В одном из запутанных районов Лиона
Это была мятная затяжка, когда мне было двадцать
Передо мной гипнотический путь с мрачно блаженной женщиной
С другой стороны, привычки сильно изменятся
Великий запрет будет снят
Стрекоза убежит меня послушать в 1950 году
На этом перекрестке
Головокружение - самое прекрасное, что я когда-либо знал
И каждый 25 мая в конце дня старый Делеклюз
В августейшей маске спускается к Шато-д’О.
Кажется, в тени тасуют зеркальные карты.

Итак, так же, как и в народных нескладушках мы видим набор не связанных между собой предложений. Но если народное творчество мы воспринимаем как шарж, как гротесковую гиперболу, то Андре нам предлагает искать в этом наборе бессвязности некий утаённый автором смысл, то есть по факту он переводит поэзию в разряд психологической игры на выявления ассоциативных связей. Самое удивительное то, что ему вторили и другие поэты, вроде бы не замеченные в склонности к шизофрении. Например, Гарсия Лорка (1898 – 1936):
Искать свое детство, Боже мой!
Я ел гнилые апельсины, старые бумаги, пустые голубятни
и я обнаружил, что мое тельце съедено крысами
на дне цистерны с волосами безумцев.
Мой матросский костюм
он не был пропитан китовым жиром
но у него была уязвимая вечность фотографий.
Утопленник, да, хорошо утоплен, спи, мой маленький мальчик, спи.
Ребенка избили в школе и в вальсе раненой розы,
поражен темным рассветом волос на бедрах,
удивился своему собственному человеку, который жевал табак в своем
зловещая сторона.
Я слышу сухую реку, полную консервных банок
где коллекторы поют и бросают рубашки, полные крови.
Река гнилых кошек, изображающих венчики и анемоны
Чтобы обмануть луну, чтобы она нежно на них склонилась.
Здесь наедине с моим утопленником.
Здесь наедине с дуновением холодного мха и оловянными крышами.
Вот одна я вижу, что дверь для меня уже закрыта.
Они закрыли дверь и есть группа мертвых
кто играет в стрельбу по мишеням и еще одна группа мертвецов
ищу дынные корки на кухне,
и одинокий, синий, необъяснимый мертвец
кто ищет меня на лестнице, кто кладет руки в цистерну
пока звезды наполняют замки соборов пеплом
и у людей внезапно остаются все маленькие костюмы.
Искать свое детство, Боже мой!
Я ел выжатые лимоны, конюшни, засохшие газеты
но мое детство было крысой, бегущей по темному саду
и что между крошечными зубами у него была золотая повязка.

Единственно, в отличие от Андре Бретона, Гарсия четко указывает на связь с творчеством Франсиско Гоя (1746 – 1828) и Иеронима Босха (1450 – 1516).  В тоже время Гарсия автор следующих строк:
                Любовь до боли, смерть моя живая,
                жду весточки - и дни подобны годам.
                Забыв себя, стою под небосводом,
                забыть тебя пугаясь и желая.

                Ветра и камни вечны. Мостовая
                бесчувственна к восходам и заходам:
                И не пьянит луна морозным медом
                глубин души, где темень гробовая.

                Но за тебя шел бой когтей и лилий,
                звериных смут и неги голубиной,
                я выстрадал тебя, и вскрыты жилы.

                Так хоть бы письма бред мой утолили,
                или верни меня в мои глубины
                к потемкам, беспросветным до могилы!

Гарсия, так же, как и я, до последнего вздоха искал те самые важные слова, которые надо сказать только одному человеку, чтобы сбросить с себя оковы невысказанных чувств:
«Себя я приковал к галере чувств и наваждении, любить, мечтать, надеяться и ждать ответной искры ТВОЕГО вниманья…»

Но внимания нет, и быть не может, потому, что образ необыкновенной женщины находится в воображении, которое для поэта становится более реальным, чем сам его прототип: «ТВОЙ образ, мой мир печальный и убогий, собой затмив, становится единственно реальным…»

Сравнивая своё творчество с известными образцами сюрреализма, я приходу в выводу, что я понимаю его не так широко как другие. Для меня сюрреализм, это некая пограничная область между реальностью и фантазиями, где реальные логические ассоциации облекаются в зыбкие, расплывчатые образы мечтаний и грёз.