Френсис Брет Гарт Фортуна Гремячего Околотка

 (Авторизованный перевод поэмы в прозе)

          В Гремячем Околотке была суматоха. Это не могло быть потасовкой, ибо в 1850 году такое происшествие не такая уж сенсация, чтобы увлечь все население. Не только опустели канавы и ларьки, но и из «Бакалеи Таттла» сбежали все ее игроки, которые, напомним, невозмутимо продолжали играть в день, когда Френч Пит и Канака Джо перестреляли друг друга там в баре. Все население громоздилась  перед неказистой хижиной у кромки прогалины. Беседовали шепотом, часто повторяя  — «Индианка Чероки Салли ». В поселении это имя каждому было знакомо.
         Полагаю,  лучше бы поменьше о ней говорить. Она была грубой и, боюсь,весьма испорченной женщиной. Однако, она была единственной женщиной в Гремячем Околотке и как раз тогда лежала в беспомощном  положении, когда больше всего нуждалась в подмоге представительницы своего пола. Распутная, пропащаая и неисправимая, она теперь  страдала от мук достаточно тяжелых, чтобы вытерпеть  их даже под покровом сострадающей женственности, но невыносимых в ее  отсутствии. Первородная кара пришла к ней в той первозданной изоляции, которая, должно быть, сделала наказание Евы за первый проступок таким ужасным.
          Быть может, частью искупления ее греха было то, что в момент, когда ей больше всего не хватало интуитивной нежности и заботы своего пола, она встречала лишь полупрезрительные лица своих знакомых мужчин. Тем не менее, некоторые из зрителей были, я думаю, тронуты ее страданиями. Сэнди Типтон, например, подумал, что это «тяжеловато даже для Салли», и, размышляя о ее состоянии, на мгновение возвысился над тем фактом, что у него в рукаве были туз и марьяж.
          Как будет видно далее, ситуация была новенькой. Смерти в Рокочущем Околотке не были редкостью, но рождение было в новинку. Людей увольняли из лагеря эффективно, окончательно и безвозвратно, но это был первый случай, когда кто-то появился изначально . Отсюда такой необычный ажиотаж.
        "Иди-ка ты туда, Стампи-Недомерок", сказал видный гражданин, известный как "Кентукки", обращаясь к одному из бездельников. «Иди туда и посмотри, что ты сможешь сделать, ведь у тебя есть опыт в таких вещах».
          Возможно, это выбор был и разумным. Этот Недомерок в дальних краях был предполагаемым главой двух семей; на самом деле именно из-за некоторой юридической неформальности в этих обстоятельствах Гремячий Околоток - город-убежище - был горд его компанией. Толпа одобрила выбор, а Стампи хватило мудрости склониться перед большинством. Дверь за импровизированным хирургом и акушером закрылась, Гремячий  Околоток сел снаружи, выкурил трубку и стал ждать исхода.
         Собралось около сотни человек. Один или двое из них действительно скрывались от правосудия, некоторые были настоящими преступниками, и все были сорви головы. Физически они не выказывали никаких признаков своих прошлых жизней и реального характера. У величайшего негодяя было лицо с картины Рафаэля, обрамленное пышными светлыми волосами; Окхерст, игрок, имел меланхоличный вид и интеллектуальную отвлеченность Гамлета; самый хладнокровный и смелый человек был едва выше пяти футов ростом, с тихим голосом и смущенно-робким видом. Примененный к ним термин «грубые» был скорее различием, чем определением. Возможно, в незначительных деталях пальцев рук, ног, ушей и т. д. обитатели могли быть несовершенным, но эти небольшие упущения не умаляли их совокупной силы. У самого сильного человека на правой руке было всего три пальца; у лучшего стрелка был только один глаз.
          Таково было физическое состояние людей, втиснувшихся в хижину. Поселение располагалось в треугольной долине между двумя холмами и рекой. Единственным выходом была крутая тропа на вершине холма, обращенная к хижине, и освещенная теперь восходящей луной. Страдающая женщина могла видеть эту тропу с грубой койки, на которой лежала, смотреть, как она извивался  серебряной нитью и теряется горни  в звездах.
           Костер из увядших сосновых ветвей располагал собравшихся к общительности. Постепенно вернулась естественная легкость Гремячего Околотка. Ставки свободно предлагались и принимались на результат. От трех до пяти, что «Салли справится с этим»; даже на то, что ребенок выживет; дополнительные ставки относительно пола и цвета лица приближающегося незнакомца. В разгар оживленной дискуссии из-за ближайшей к людям  двери  раздался вопль, и лагерь напрягся, чтобы послушать. Над качанием и стонами сосен, быстрым течением реки и треском огня поднялся резкий, ворчливый крик, крик, невиданный здесь прежде. Перестали стонать сосны, перестала бурлить река, и только потрескивал костер. Казалось, что Природа тоже приостановилось, чтобы послушать.
        Лагерь подскочил  как один человек! Предлагали взорвать бочку с порохом; но, принимая во внимание положение матери, было разряжено лишь несколько револьверов. То ли из-за грубой хирургии лекаря, то ли по какой-то другой причине, но  Чероки Салли быстро таяла.  Не прошло и часа, как она взобралась по извилистой дороге, ведущей к звездам, и навсегда покинула Гремячий Околоток с его грехом и позором. Не думаю, что эта  трагедия  сильно обеспокоила присутствующих, если не считать гаданий о судьбе новорожденного. "Сможет ли он теперь выжить?" — спросили Стампи. Ответ был неуверенным. Единственным другим существом такого же пола и материнского состояния, как Чероки Салли, в поселении была ослица. Некоторые сомневались относительно пригодности, но эксперимент был предпринят. Это было менее рискованно, чем античное вскармливание  Ромула и Рема, и  окончилось со столь же успешным результатом.
        Когда на эти подробности, ушел еще битый час, дверь отворилась, и взволнованная толпа мужчин, уже выстроившаяся в очередь, вошла гуськом. Рядом с низкой койкой или нарами, на которой из-под одеял резко очерчивалась фигура покойной  матери, стоял сосновый стол. На нем был поставлен ящик из под  свечей, а внутри него, закутанный в ярко-красную фланель, лежал свеже прибывший в  Гремячий Околоток. Рядом с ящиком была помещена шляпа. Вскоре было указано  и ее предназначение.
         «Джентльмены, — сказал Стампи официально со своеобразной смесью властности и самодовольства, — джентльмены, пожалуйста, проходите через парадную дверь, обходите вокруг стола и выходите черным ходом. Желающие пожертвовать что-нибудь для сироты найдут шляпу удобной для этого».
           Первый мужчина вошел в шляпе; обнаружив это, он сдернул ее и таким образом бессознательно показал пример следующему. В таких сообществах подхватываются как плохие, так и  хорошие поступки. По мере того, как шествие выдавало комментарии, слышны были критические замечания: "Так это он»; «Образцовый малюсенький крепыш» ;«Забыли хорошенько покрасить»; «Не крупнее пистолета фирмы Джинжер»… (см. фото)
           Пожертвования  были такими же характерными: серебряная табакерка; дублон; морской револьвер в серебряной оправе; слиток золота; очень красиво вышитый женский носовой платок (от игрока Окхерста); бриллиантовая нагрудная булавка; кольцо с бриллиантом (подсказка на булавке с замечанием дарителя, что он «увидел эту булавку и пошел на два бриллианта лучше»); камушек для рогатки; Библия (соавтор не обнаружен); золотая шпора; серебряная чайная ложка (инициалы, к сожалению, не принадлежат дарителю); ножницы хирурга; ланцет; банкнота Банка Англии номиналом 5 фунтов стерлингов; и около 200 долларов в золотых и серебряных монетах. Во время этих посещений Стампи хранил молчание, столь же бесстрастное, как и покойная слева от него, и серьезность, столь же странную , как и безмолвие  новорожденного справа от него. Только одно происшествие нарушило монотонность любопытствующей процессии. Когда Кентукки резко склонился над свечным  коробом, ребенок повернулся, судорожно схватился за его ощупывающий палец и мгновение крепко удерживал его. Кентукки выглядел глупо и смущенно. Что-то вроде румянца пыталось высветится на его шершавой обветренной щеке.
     « Чертова маленькая дрянь»— сказал он, высвобождая палец, возможно, с большей нежностью и осторожностью, чем казалось. Когда он выходил, то держал этот палец немного в стороне от его собратьев и с любопытством осматривал. Осмотр вызвал такое же оригинальное замечание в отношении ребенка. В самом деле, казалось, ему нравилось повторять это. «Он пошевелил моим перстом, — заметил он Типтону, подняв палец,  — черт побери эту маленькую дрянь!»
     Было уже четыре часа ночи,когда жители отправились отдыхать. В домишке, где сидели наблюдатели, горел свет, потому что Стампи в ту ночь совсем не ложился спать. Кентукки тоже. Он непринужденно выпивал и с большим удовольствием рассказывал о своем опыте, неизменно заканчивая характерным для него осуждением новенького. Казалось, это избавляло о его от любых благих последствий сантиментов, а Кентукки обладал слабостями благородного пола. Когда все улеглись, он спустился к реке, задумчиво насвистывая. Затем он прошел по ущелью мимо хижины, продолжая насвистывать, демонстрируя явное равнодушие. У большого красного дерева он остановился, вернулся назад и снова прошел мимо хижины. На полпути к берегу реки он снова остановился, а потом вернулся и постучал в дверь. Ему открыл Стампи.
"Как дела?" — спросил Кентукки, глядя мимо Стампи на коробку.
"Полная безмятежность!" — ответил Стампи. "Что-нибудь вверху?»
"Ничего." Повисла пауза — неловкая, потому что он все еще придерживал  дверь. Тогда Кентукки прибегнул к своему пальцу, который он показал Стампи. «Повозился с ним, черт побери, маленькая дрянь»,- сказал он и удалился. 
          На следующий день Чероки Салли устроили такое жалкое погребение, какое только позволял Гремячий Околоток. После того, как  тело было предано склону холма, в лагере состоялось официальное собрание, чтобы обсудить, что делать с младенцем. Решение о его принятии в сообщество было единодушным и восторженным. Но сразу же разгорелась оживленная дискуссия о способах и возможностях удовлетворения его потребностей. Примечательно, что в споре не участвовал ни один из тех яростных витий, с которыми обычно велись дискуссии в Гремячем  Околотке. Типтон предложил отправить ребенка в Рыжий Пёс —на  расстояние в сорок миль, — где можно было его предоставить женскому вниманию. Но такое неудачное предложение встретило ожесточенное и единодушное сопротивление. Было очевидно, что никакие планы, предполагающие расставание с их новым дружком, не будут приняты ни на минуту. «Кроме того, — сказал Том Райдер, — тамошние ребята подменят его и вернут нам кого-нибудь другого». В Гремячем Околоткe , как и в других подобных местах, царило недоверие к честности соседей.
            Допуск в  лагерь няньки также вызвал многословные возражения. Утверждалось, что ни одну порядочную женщину невозможно будет убедить принять Гремячий Околоток как обиталище, и оратор утверждал, что «нам  подобные больше не нужны». Этот недобрый намек на усопшую мать, как бы резок он не  показался бы, явился первой судорогой приличия, первым симптомом лагерного духовного  возрождения. Недомерок ничего не предлагал. Возможно, он чувствовал некоторую деликатность вмешиваться  в конкурс  возможных  преемников на своем посту. Но когда его спросили, он решительно заявил, что он и «Джинни» — млекопитающее, о котором упоминалось ранее, — смогут вырастить ребенка. В плане, который понравился честной компании, было что-то оригинальное, независимое и героическое. Недомерок был оставлен. Некоторые заказы  были тут же  отправлены в Сакраменто. «Учтите, - сказал казначей, сунув мешочек с золотым песком в руку курьеру, -  все самое лучшее, что можно достать, кружева, знаете ли, и драпировку, и оборки, а  за ценой не стойте!»
          Как ни странно, ребенок поправлялся. Возможно, бодрящий горный климат был компенсацией скудости материальных благ. Природа приложила подкидыша к своей широкой груди. В той редкой атмосфере предгорий Сьерры, в этом воздухе с резким бальзамическим запахом, в этом эфирном напитке, одновременно и укрепляющим, и целебным, он смог найти пропитание с тонкой химией, которая превращала  ослиное молоко в известь и фосфор, белки, жиры и углеводы.
           Стампи склонялся к мнению, что кроме питания был  еще и хороший уход. «Я и эта ослиха, — говорил он, — стали  ему отцом и матерью! Не смей, — прибавлял он, обращаясь к беспомощному свертку перед ним, — никогда отрекаться от нас». 
           К тому времени, когда младенцу исполнился месяц, необходимость дать ему имя стала очевидной. Он был обычно известен как «Малыш», « Недомероковый Мальчиш», «Койот» (намек на его вокальные способности) и даже   именовался порой  милым словосочетанием  Кентукки «Маленькая дрянь». Но все  они были сочтены расплывчатыми и неудовлетворительными и в конце концов были отброшены. Игроки и авантюристы, как правило, суеверны, и Окхерст однажды заявил, что ребенок принес «фортуну» в Рокочущий Околоток. Было несомненно , что в последнее время все они стали  удачливее. Утвердили второе имя «Фортуна» при первом «Томми» для большего удобства. Никакого намека на мать не было сделано, а отец был неизвестен. «Лучше, — сказал философ Окхерст, — заключить новую сделку со всех сторон. Раз назвали его Фортуной, так и начнем жизнь с ним честно». Соответственно, для крещения был выделен день.
          Что имелось в виду под этой церемонией, может догадаться читатель, уже имеющий некоторое  представление о безрассудной невоспитанности Гремячего  Околотка. Церемониймейстером был некий «Бостон», известный шутник, и повод, казалось, обещал величайшее шуточное представление. Этот гениальный сатирик два дня готовил пародию на церковную службу с острыми местными намеками. Хор был должным образом обучен, и Сэнди Типтон должен был стать крестным отцом. Но после того, как процессия с музыкой и знаменами двинулась к роще, а ребенка положили перед мнимым алтарем, Стампи выступил перед ожидающей толпой. « Не в моих правилах портить вам веселье, ребятки, - сказал этот человечек, упорно вглядываясь в окружающие лица, - но я полагаю, что эти шутки  не совсем к месту. Вам ребенок дан не того, чтобы  подшутить над ним, да он и не поймет ничего. Хотел бы я посмотреть, найдутся ли такие крестные отцы, у  кого было бы больше прав, чем у меня».
           За речью Стампи последовало молчание. К чести всех юмористов следует сказать, что первым человеком, признавшим ее справедливость, был сатирик, таким образом прекративший свое веселье. «Но, - сказал Недомерок, быстро воспользовавшись своим преимуществом, - мы здесь для крещения, и мы его таки да совершим. Я провозглашаю вас Томасом Фортуной согласно законам Соединенных Штатов и штата Калифорния, и да поможет мне Бог! Аминь.»  Это был первый раз, когда имя божье не было упомянуто всуе в этих местах. Форма крещения была, может быть, даже нелепее, чем представлял себе сатирик; но как ни странно, этого никто не заметил, и никто не возмутился. "Томми" был крещен так серьезно, как это было бы в самом христианийшем   храме, и младенческий  плач был утешен самым ортодоксальным образом.
         Так началась Эпоха Возрождения в Гремячем Околотке. Почти незаметно в поселке произошли перемены. В домишке , предназначенном для «Томми Фортуны — или «Форти», как его чаще называли, — начали появляться первые признаки улучшения. Помещение   стали содержать в строжайшей чистоте и регулярно белили. Затем его обновили, обшили  и оклеили обоями. Люлька из розового дерева, перевезенная на муле аж  за восемьдесят миль, по выражению Стампи, «застрелила остальную мебель». Так что организация салона стала необходимостью. Мужчины, имевшие обыкновение бездельничать у Стампи, чтобы посмотреть, «как поживает «Форти», похоже, оценили перемены, и в целях самообороны конкурирующее заведение «Бакалея Таттла» зашевелилось и ввезло в хижину ковер и зеркала.
          Размышления всех  о внешнем виде Гремячего Околотка, как правило, порождали более строгие привычки к личной чистоте. Снова Стампи-Недомерок наложил нечто вроде карантина на тех, кто претендовал на честь и привилегию любоваться  Фортуной. Это было жестоким унижением для Кентукки, который, по небрежности величавой натуры и привычкам пограничной жизни, начал рассматривать все предметы одежды как вторую оболочку, которая, подобно змеиной коже только отслаивается через шелушение, лишенная заколок. Эту  привилегию ему хотелось бы сохранять по определенным благоразумным причинам. Тем не менее тонкое влияние нововведений было таково, что с некоторых  пор он стал регулярно появлялся каждый день в чистой рубашке и с лицом, все еще сияющим после тщательного омовения.
           Поголовно все не  пренебрегали моральными и социальными санитарными законами. «Томми», который  проводил все свое существование в настойчивых попытках отдохнуть, не должен беспокоиться  от шума. Крики и вопли, благодаря которым поселок получил свое удачное название, не допускались на расстояние слышимости Стампи. Мужчины переговаривались шепотом или курили с индийской серьезностью. В этих священных местах молчаливо отказывались от ненормативной лексики, а по всему лагерю от популярной формы ругательства, известной как "К черту Фортуну!" или даже «Будь проклята Фортуна!» пришлось отказаться как от имеющей новый личный смысл.
           Вокальная музыка не запрещалась, поскольку предполагалось, что она обладает успокоительным и болеутоляющим действием; и одна песня, спетая «Джеком-Фрегатом», английским моряком из австралийских колоний Ее Величества, была весьма популярна как колыбельная. Это был мрачный рассказ о подвигах "Аретузы трехмачтовой» в глухом миноре, заканчивающийся продолжительным предсмертным падением под тяжестью каждого стиха: "На шка-а-а-нцах Аретузы". Это было прекрасное зрелище: Джек держал Форти, раскачивался из стороны в сторону, словно плыл на  корабле, и напевал эту морской песенку. То ли из-за своеобразного покачивания Джека, то ли из-за длины его песни — она состояла из девяноста строф и продолжалась с добросовестным выпеванием до победного конца — колыбельная в целом возымала желаемый эффект. В такое время мужчины ложились во весь рост под деревьями в мягких летних сумерках, курили трубки и упивались мелодичными речениями. Лагерь пронизывала смутная мысль, что это и есть буколическоее счастье. «Как ты думаешь, -- сказал кокни Симмонс, задумчиво опираясь на локоть, - это, пожалуй, походит на вечерний звон"?» Что-то  напомнило  ему родной Гринвич.
          Долгими летними днями Форти обыкновенно переносился в каньон, откуда брали золотой запас Гремячего Околотка. Там, на одеяле, расстеленном на сосновых ветвях, малютка лежал, пока мужчины работали в желобах внизу. В последнее время была сделана бездарная  попытка украсить эту беседку цветами и благоухающими кустарниками, и вообще всегда кто-нибудь приносил малышу ветвь дикой жимолости, азалии или как нарисованные цветы Лас-Марипосас. Мужчины вдруг осознали, что в этих мелочах, которые они так долго небрежно топтали своими ногами, была красота и смысл. Кусочек блестящей слюды, осколок пестрого кварца, яркий камешек со дна ручья становились прекрасными для очищенных и укреплявшихся таким образом глаз и неизменно откладывались для Форти. Удивительно, сколько сокровищ, «подходящих для «Томми», подарили леса и склоны холмов.
           Остаётся надеяться, что и Томми, окруженный такими игрушками, каких еще не было ни у одного ребенка даже из  волшебной страны, был доволен. Он казался безмятежно счастливым, хотя в нем была детская серьезность, задумчивый огонек отсвечивал в его круглых серых глазах, что иногда тревожило Стампи. Малыш всегда был покладистым и тихим, и известно, что однажды, перебравшись через свой «загон» — живую изгородь из мозаичных сосновых ветвей, окружавших его кроватку, — он свалился с берега на голову в мягкую землю и остался болтать пестрыми ножками  в воздухе не менее пяти минут с непоколебимой серьезностью. Малыша  вытащили без его ропота. Я не решаюсь перечислить многие другие примеры его сметливости, которые, к сожалению, основаны на утверждениях предвзятых друзей. Некоторые из них были не лишены оттенка суеверия.
            «Я только что подкрался к берегу, - сказал однажды Кентукки, задыхаясь от возбуждения, - и черт меня побери, если он не разговаривал с сойкой, сидящей у  него на коленях. Вот они, такие же свободные и общительные, если вам угодно, цапаются друг с другом, как два вишневых жучка ». 
             Но ползал ли он по сосновым ветвям или лениво лежал на спине, щурясь на листья над головой, ему пели птицы, стрекотали белки и цвели цветы. Природа была его нянькой и товарищем по играм. Для него она пропускала между листьями золотые лучи солнечного света, попадавшие прямо в его руки; она посылала блуждающие бризы, чтобы навестить его с бальзамом из лаврового дерева и смолистой смолы; ему фамильярно и сонно кивали высокие секвойи, жужжали шмели, а грачи каркали, сонно аккомпанируя.
            Таково было золотое лето Гремячего Околотка. Это были «прибыльные времена», и фортуна сопутствовала всем. Иски  покрывались невероятно. Околоток красовался своими привилегиями и подозрительно посматривал на чужаков. Иммиграция не поощрялась, и, чтобы сделать их уединение более совершенным, земли по обе стороны горной стены, окружавшей лагерь, гремяченцы основательно заняли. Это, а также репутация исключительного мастерства обращения с револьверами, сохраняли заповедники Гремячего Околотка в неприкосновенности. Курьер — их единственное связующее звено с окружающим миром — иногда рассказывал удивительные истории оттуда. Он говорил: «У них там, в «Греми», есть улица, которая даст 100 очков вперед  любой улице в Рыжем Псе. У них вокруг домов растут виноградники и цветы, и они моются два раза в день, грубы с незнакомцами, а  поклоняются все они дикому  младенцу».
            Вместе с процветанием городка  пришло стремление к дальнейшему. совершенствованию. Было предложено следующей весной построить гостиницу и пригласить одну или две приличные семьи, чтобы поселиться там ради Форти, который, возможно, мог бы извлечь выгоду из женского общества. Жертв, которых эта уступка подобной половой принадлежности стоила некоторым  мужчинам, яростно скептически относившимся к женской  общей добродетели и полезности, можно объяснить только всеобщей  привязанностью к Томми. Некоторые все-таки еще держались. Но решение не могло быть проведено в жизнь в течение трех месяцев, и меньшинство смиренно уступило в надежде, что нечто подвернется, чтобы помешать этому. Так оно, к моему сожалению, и случилось…
         Зима того 1851 года надолго запомнится в тамошних  предгорьях. На Сьеррах выпал  глубочайший снег, а  в небывалую оттепель каждый горный ручей превратился в реку, а каждая река в озеро. Любая теснина и любое ущелье порождали  свой бурный поток, который неумолимо спускался по склонам холмов, срывая гигантские деревья и разбрасывая наносы мусора по равнине. Рыжий Пес дважды был под водой, и  Гремячий Околоток был на чеку. "Вода нанесла золото в эти овраги," - заметил Недомерок, - то, что случилось здесь один раз, может повториться снова!"
          В ту же ночь Северная Излучина внезапно перешагнула через свои берега и поглотила треугольную долину Гремячего Околотка.
          В суматохе бурлящей воды, падающих деревьев и треска бревен, во тьме, которая, казалось, текла вместе с водой и затмевала прекрасную долину, мало что можно было сделать, чтобы сгрести разбросанный поселок. Когда рассвело, избушки Стампи-Недомерка, ближайшей к берегу, уже как не бывало. Выше по ущелью нашли тело ее невезучего хозяина; но гордость, надежда, радость, Фортуна Гремячего Околотка исчезла! Они возвращались с печальными сердцами, когда их вернул окрик с берега.
       Это была спасательная лодка, спускавшаяся вниз по реке. Гребцы подобрали, по их словам, мужчину и младенца, почти истерзанных, примерно в двух милях ниже. Кто-нибудь узнает их, здешние ли они?
         Достаточно было одного взгляда, чтобы узнать Кентукки, лежащего там, немилосердно измочаленного и израненного, но все еще держащего на руках Фортуну Рокочущего Околотка . Склонившись над странной спасенной парой, они увидели, что ребенок холоден, и у него нет пульса. "Он мертв!" сказал один. Кентукки открыл глаза. "Мертвый…» — повторил он слабым голосом. «Да, мой друг, и ты тоже умираешь». Улыбка зажгла глаза умирающего Кентукки "Умираю! - повторил он, - так значит  это он берет меня с собой. Скажите ребятам, что Фортуна-Удача теперь навсегда со мной»
      И сильный человек, цепляясь за хрупкое дитя, как утопающий цепляется за соломинку, уплыл в призрачную реку, которая вечно течет в неизвестное море….