Послевоенный Ленинград 1945-1958 глазами Евгения Ш

                Ленинград послевоенный.
                1945-1958 годы

 Осенью 1944 г. Шварц приезжал в Ленинград, и его потряс мертвый лес ("расщепленные стволы без крон"), полностью разрушенная станция Любань, воронки и дзоты вдоль железной дороги (9-10.1.1956 – ТК, 314).
 Окончательно вернулся он в "опустевший и словно смущенный" город в июле 1945 г. с ощущением "конца тяжелейшего времени, победы, возвращения домой" (11.7.1955 – III, 205). Теперь, после блокады и эвакуационных скитаний, Ленинград, несомненно, был домом. 17 июля Шварцы въехали в свою отремонтированную после прямого попадания снаряда квартиру в писательском доме. И 23 июля Е.Л. писал в дневнике, сидя "за своим прежним письменным столом, в том же павловском кресле", и подводил итог четырех лет, заключающийся в возвращении к прежнему: "Итак, после блокады, голода, Кирова, Сталинабада, Москвы я сижу и пишу за своим столом у себя дома, война окончена…" Это счастливый итог, ведь близкие живы, дом стоит, "так же окрашены стены", "и даже кота мы привезли" (23.7.1945 – III, 202-203), но интонация печальна.
 Начиная с 1945 г. мы располагаем непосредственными дневниковыми записями Шварца.
 25 июля Е.Л. подробно описывает, как сел на 20-й номер трамвая "у конечного <…>
пункта", как кондуктор скомандовал: "Граждане, вылезайте…" – все эти детали, наверное, радуют своей нормальностью после страшных будней блокады. Писатель испытывает радость, увидев на "повороте к Михайловскому замку" любимую "конную статую растреллиевского Петра"158, которую вырыли из земли, "и она лежит на боку" и ждет, "чтобы вернуться на место…", и вспоминает, как "в страшные дни 41 года" он, "глядя на пустой постамент, говорил себе, что Петр на фронте". С радостью встречает Льва Левина159 и Юрия Германа и записывает, что им тоже "странно после четырех лет войны опять шагать вместе по набережной" (III, 203). 11 августа фиксирует "радостное удивление" от красоты Михайловского сада и Мойки, несмотря на "не то серую фанеру, не то кровельное железо"(III, 203) в окнах квартиры Пушкина. Счастье возвращения и узнавания.
 Из другой временнОй перспективы, из 1955-56 гг., атмосфера послевоенного Ленинграда видится иначе – страшнее и беспощаднее: в соседнем доме "уцелело только семейство в четвертом этаже", "все окна напротив казались ослепшими: вместо стекол – фанера", "забитые витрины магазинов", мертвенность и безлюдье, когда в июле 1945 в 9 вечера (в Ленинграде в это время еще светло) на пути по Фонтанке мимо Гостиного двора к каналу Грибоедова не встретилось ни одного человека, "словно шли по мертвому городу" (3.3.1955 – III, 198-199). Который, тем не менее, воспринимается одушевленным существом, определения –
"подурневший, оглушенный, полуослепший" (III, 198) – вполне "человеческие", а город был "глухонемым от контузии и полуслепым от фанер" (11.7.1955 – III, 206), "словно больной" человек: "Так плешивеют после брюшного тифа". Преследовало "смутное ощущение", что город "еще и отравлен. Чем? Трупами, что недавно валялись на улицах, на площадках лестниц? Горем? Во всяком случае приезжие заболевали тут фурункулезом какой-то особо затяжной формы" (себя Шварц к приезжим не относит). И все же "лето, Нева, белые ночи – не пострадали" (III, 198-199).
 На душе писателя смутно и из-за тяжелого настроения жены, хотевшей остаться в
родной ей Москве, и "город <…> глядел так, будто нас не узнает" (III, 206), но работа над "Золушкой" принесла чувство свободы, вдохновения – "что-то случилось со мной, когда вернулись мы в Ленинград. Словно проснулся" (13.7.1955 – III, 207).
 (примечания: Бронзовый конный памятник Петру I перед Михайловским (Инженерным) замком в Петербурге работы итальянского скульптора Бартоломео Карло Растрелли. Отлит в бронзе в 1747 г., возведен на пьедестал в 1800 г., во время блокады
Ленинграда статуя Петра была снята и спрятана, в 1945 г. возвращена на место.
   Левин Лев Ильич (1911-1998) – лит. критик, поэт, драматург. Автор воспоминаний о Шварце, книги "Дни нашей жизни: Книга о Ю. Германе и его друзьях" и др.)

 Из новых адресов добавилась квартира режиссера Н.Н. Кошеверовой (снимавшей
"Золушку") в темно-сером "доме новой стройки на углу Кировского и Песочной" "с длинными балконами и широчайшими окнами" – "Корбюзье, не Корбюзье". Архитектора дома, Е.А.Левинсона, жившего здесь же, дразнили неудачной постройкой, которая "то промокала, то протекала", а лестница была "крута и неудобна". (Сейчас на доме установлена мемориальная доска Е. А. Левинсону).
 Особенностью лета 1945 г. были трудности с трамваями, в которые "одинаково трудно было сесть <…> и вылезти", т.к. "вагонов не хватало даже для опустевшего города" (III, 206),но для Шварца всё заслоняло вдохновенное настроение.
 "Существенной чертой" ленинградской жизни 1945-47 гг., описанной в дневниках,
являлись трофейные вещи в магазинах и трофейные машины на улицах ("разнообразие
марок удивительное"), а также продуктовые карточки, которые надо было получать в
учреждении, "занимающем барскую квартиру на Адмиралтейской набережной", и отоваривать в лимитном магазине на ул. Бродского, "напоминающем клуб", но при этом "таинственном,окруженном слухами и подозрениями" (21.3.1956 – III, 199-200). Шварц и через 10 лет помнит расположение его отделов и преобладание мужчин среди покупателей, хотя "легко" и "как бы радостно" люди после 1947 г. выбросили из памяти карточки и распределители – "целую полосу послевоенной жизни". После этого магазин стал продавать подписные издания, и очереди за ними, здесь и в Доме книги, как черта послевоенного Ленинграда очень нравятся Шварцу, так же как "ночные утешительные очереди в Филармонию" (24.3.1956 – III, 202).
 В дневниках 1947 г. отмечены приметы возвращения жизни в "больной" после блокады город: "Зимний дворец со стороны набережной – в лесах" (21.9.1947 – IV, 19), антикварный магазин на ул. Герцена "опять стал таким, как до войны, – элегантным и чуть пугающим"(21.8.1947 – IV,11), "улица Восстания вся сплошь ремонтируется", "похорошевшая Михайловская площадь" – всё у Шварца "вызывает <…> недоумение, но восторженное" из-за того, что "потерянное" не "потеряно навеки" (31.8.1947 – IV, 13-14). К писателю вернулось чувство города, он отмечает свое "жадное внимание к воде, к домам, к асфальту",

 (Примечания: Дом № 55 по Каменноостровскому (Кировскому) пр., построен в 1930-32 гг. по проекту Е. А. Левинсона и А. М.Соколова для совторгслужащих.
  Левинсон Евгений Адольфович (1894-1968) – известный архитектор, конструктивист. Важнейшие постройки: жилой дом Ленсовета, Дом легкой промышленности, Дворец культуры им. Ленсовета, вокзалы в Пушкине (Гос. премия) и
Павловске. В доме по Каменноостровскому, 55, Левинсон жил в 1931-68 гг.)


новые ощущения среди деревьев Летнего сада, дорогу по набережным с "ощущением себя частью какой-то стройной конструкции" (12.9.1947 – IV, 16). Каждый день он описывает погоду,называет точные адреса и маршруты и продолжает осмысливать город: "…именно на Васильевском острове особенно ощущаешь, что Ленинград – город приморский". Но и война не уходит из памяти: когда писатель смотрит на вновь окрашенные дома Второй линии, ему кажется, "что-то печальное есть в этом зрелище <…> Войной, что ли, потянуло?" (23. 9.1947 –IV, 21), а в 1953-м замечает, что женщина в булочной отказывается от хлебного довеска – и вспоминает блокаду (3.5.1953 – IV, 90-91).
 Городские приметы постоянно присутствуют в дневниках. В июле 1950 г. Шварц пишет стихи о рухнувшей двухсотлетней липе в Михайловском саду (IV, 30-31), в конце апреля 1951 г. записывает, что "праздничный Ленинград" "возбуждает" (IV, 45-46), белой июньской ночью 1952 г. размышляет о Медном всаднике, символе города, впитавшем множество смыслов (См.: Осповат А. Л., Тименчик Р.Д. «Печальну повесть сохранить…» Об авторе и читателях «Медного всадника». М., 1985): "Мне чуждо прошлое статуи. Мне понятно, что она живет сегодня. Не смыслом своим, а самим фактом своего существования. Всадник на коне с вечно знакомым движением". И т.к. литература в Ленинграде присутствует в реальной жизни, Шварц принимает "тяжелозвонкое скаканье по потрясенной мостовой" в качестве бывшего события: "… вблизи конь глядел немилостиво, строже всадника, и мне показалось, что он страшнее Петра, когда они скакали по улицам" (25.6.1952 – IV, 82-83). Взгляд писателя часто обращается к пушкинским местам – в 1945 году к окнам последней квартиры, в 1952 – к Медному Всаднику и на "бывшую лавку Смирдина" (IV, 83).
 В дневниках Е.Л. много раз описывает Невский проспект (что естественно – это главная улица города, реального и литературного, да и живет он рядом), фиксируя окраску домов, одежду и поведение толпы, мелкие исчезающие приметы времени. 9 октября 1950 г. это "сцена с натуры" в разное время дня: проспект "многолюднее, чем до войны <…> толпа движется сплошным потоком <…> Весь Невский покрашен заново в светлые тона <…> Улица кажется приодетой, но основная толпа сурова, одета в темное или темно-серое" (IV, 31). 3 мая 1953 г. Шварц, записывая, делает как бы моментальные снимки продавщиц с красными от жары щеками за витринами магазинов, "черного и плотного" дыма из трубы над крышами на улице Желябова (Большой Конюшенной), прохожих – "предпразднично озабоченной, особой толпы 1953 года" (IV, 90-91). Всё это интересует писателя – он заглядывает "во все
витрины по пути" (IV, 90) и пытается остановить мгновенье описанием "толпы тридцатого апреля", потому что "больше такой не будет", когда "жарко по-летнему, дым, многие без пальто, пьяных мало" (IV, 91).
 30 июля – 4 августа 1954 г. создается художественное "полотно" – Невский в "летней мгле" (IV, 137). Преобладают подробности: детально описываются "сильно ржавые конструкции" лесов и заборчики при них; новая каменная облицовка канала Грибоедова; банк (Здание бывш. Общества взаимного кредита по наб. кан. Грибоедова, 13, построено в 1888-90 гг. по проекту арх. П.
Сюзора), покрашенный в "съедобный цвет" "глуховато-розово-лиловатый" – "мусс бывает такого цвета"; немолодые липы, высаженные у Гостиного Двора, "кажутся взгляду" стоящими "тут давным-давно". Меняющимся городским приметам отведено больше места в записях, чем постоянным – те названы только по именам: Спас-на-Крови, Казанский собор, магазин Елисеева, – тогда как временному мостику на канале Грибоедова посвящено несколько определений для точности: "деревенский наивный дощатый мостик с надписью: "Переход воспрещен" (IV, 136). Названы все цветы того лета – "низкорослые кусты роз", лилии и бегонии в Михайловском скверике; срезанные лилии, левкои и гвоздики, которыми торгуют "на углах".
 Описание создается под знаком чтения писем художника Чистякова164
 – "Чистяков учит (Чистяков Павел Петрович (1832-1919) – русский художник и педагог, мастер исторической, жанровой и портретной живописи. Учениками Чистякова были В. Э. Борисов-Мусатов, М. А. Врубель, В. Д. Поленов, Ю. М. Пэн, И. Е. Репин,В. А. Серов, В. И. Суриков и др. Книга, которую читал Е.Л. Шварц: Чистяков П.П. Письма, записные книжки, воспоминания. 1832-1919. – М.: Искусство, 1953.):"Пишешь ухо, гляди на глаз". Цветы существуют рядом со ржавыми конструкциями". Контраст развит в следующей записи, в которой Шварц жалеет, что "картина" воспринимается "нераздельно, а рассказывать приходится по очереди. И когда очередь доходит до цветов, то кажется, что ржавые конструкции <…> исчезли. Нет. Цветы цветами, а леса лесами. Только цветов меньше".
 Но картина не закончена, еще несколько "мазков": "уличная толпа, гораздо светлее обычного. И разноцветней", у женщин появились босоножки ("большой палец выглядывает из окошечка"), у мужчин – соломенные шляпы, "грубоватые, все с черной лентой". А потом автор, оторвавшись от примет земли, видит, что "летят, летят облака", и "какой-то дымкой" "соединены, объединены мы все и все вокруг нас на улице" (IV, 137).
 Писатель приметлив – отмечает состав "дыма городского": "здесь и бензиновый перегар, и дым из заводских труб", – сильный свет солнца "в чуть заметной мгле", черные тени на асфальте, "зелень деревьев летом 54-го года", более пышную, чем год и два назад (IV, 138).
 Шварц делает и социологические замечания: больше театров приехало на гастроли, люди "много покупают", в субботу в магазинах очереди, такси на стоянках не хватает, "толпа не стала дружней или веселей", но научилась не замечать тесноты, "близости соседа", как полагает Шварц, из-за "войны, эвакуации и коммунальных квартир" (IV,138-139).
 В толпе "единицы <…> не замечают друг друга", но в дневнике эти "единицы" существуют самостоятельно за "старинными, петербургского разреза окнами, просторными, длинными, с закруглением наверху" (IV,139). В записях возникают наброски соседей из дома напротив, знакомых только внешне: "мальчика лет шестнадцати", который когда играет на баяне, "садится на подоконник", что кажется Шварцу "желанием поделиться" музыкальной радостью; семьи из четырех женщин; двух милиционеров-лейтенантов, "кубастенькой женщины" с вечной завивкой, "предающейся всем сложностям личной жизни" (IV, 139-140). Соседей и обстановку их комнат можно рассмотреть из-за открытых по-летнему окон, и все они присутствуют на портрете Ленинграда лета 1954 года.
 Визуальные впечатления дополняются слуховыми – только летом в сдержанном посеверному Ленинграде слышен "шум человеческой <…> жизни", который радует, "как радует шум прибоя". "Все шумы знакомы": смех, плач и крики детей – "это, пожалуй, основной шум часов до десяти вечера", сигналы машин, обрывки разговоров, баян или патефон "вопит на весь двор" (IV, 139-140), "равномерные удары молотка по железу" – "тоже звук почти непрекращающийся" (IV, 141). Заставляет вздрогнуть (не напоминанием ли о войне?) только "тоскливый, и патетический, и бессмысленный вой сирены", хотя это всего лишь "кричат пароходики на Неве" (IV, 139).
 Написав 30 июля: "Я люблю Ленинград летом" (IV, 136), Шварц несколько раз пытается определить летний город, каждый раз добавляя новое в перечисление. В записи 31 июля признаков два: "Итак: дома в железных ржавых лесах, в скверах <…> – клумбы цветов", затем прибавляется восприятие толпы и знаки присутствия театров-гастролеров: "Железные леса на домах, цветы, заметно посветлевшая толпа, афиши и портреты в магазинных витринах" (IV,137). 3 августа определение еще расширилось: "Здания в ржавых железных конструкциях, посветлевшая толпа, тесная, но недружная, широкие ленинградские улицы, солнце и дымка, пышная, этим летом особенно пышная листва, открытые окна". А 4 августа, пожаловавшись на потерю "свободы речи", писатель определил ленинградское лето 1954 года "коротко: то грозы, то солнце" и добавил в том же стиле, что "в магазинах то пусто, то очереди исчезают, и внезапно появляются сыр, колбаса, мясо" (IV, 141).
 Затем перо пишущего возвращается к Невскому, напомнив, что это не картина летнего Ленинграда, а портрет "во весь рост" главного его проспекта. Поведение толпы изменяется по времени дня: "Днем Невский удивляет, особенно в хорошую погоду, огромным количеством служащих, не спеша двигающихся под солнцем", после 5 часов вечера "хвосты выстраиваются у остановок", служащие "вливаются потоком в магазинные двери" (Шварц замечает, что они "сердиты", "утомлены, может, и обижены"), затем улица пустеет (IV, 141).
 Людское скопище на Невском привлекает взгляд писателя, он наблюдает за ним,
отмечает "вечную толпу" "на ступеньках античного портика между Гостиным и Думой"; множество людей "у окна, где показывает диапозитивы Центральная театральная касса", обходя их "приходится <…> сходить с широчайшей панели на мостовую". Замечены и тона одежды: "Толпа светлей, веселее, пестрее, чем прежде, – материалы цветные на женских платьях, светло-серые, бежевые, белые мужские костюмы" (IV, 141-142), "цветы ситцевых тканей, полосы тканей штапельных" (IV, 137).
 Вывод же из наблюдений следует необычный, даже сказочный: "Недаром раскупаются
цветы, недаром толпятся у цветных диапозитивов – душа хочет игры". А "когда судьба послала" "такую игрушку, как шведские корабли на Неве и шведские моряки на Невском"(Визит шведской эскадры, в составе легкого крейсера "Тре Крунур" и 4 эсминцев, в Ленинград состоялся в июле 1954г.) "как толпа заиграла!" – с воодушевлением восклицает Шварц, записывая, что моряков "окружали как чудо, веселя". И рассказывает услышанную историю, "которую повторял весь город", как будто явившуюся из его сказки "Тень" (где принцесса живет неузнанной среди
подданных): "На флагманском корабле прибыла тайно шведская королева. Ей восемнадцать лет <…> она в мантии и в короне ездила с визитом в горисполком" (IV, 142). На самом деле визит нанес командующий береговым флотом Швеции контр-адмирал Эрик аф Клинт, а королеве Луизе (Луиза Маунтбеттен (1889 - 1965) – королева Швеции (1950-1965), вторая жена короля Густава VI Адольфа, остававшейся в Стокгольме, было уже за 60, но писателю так же хочется сказки, как и его читателям, и он ничего не опровергает, даже ставя в один ряд королеву – обязательно в мантии и короне! – и такое официальное место, лишенное
намека на чудо, как горисполком: "Душа просит игрушек, новенького, даже сказки".
Заключает Шварц свой анализ летней ленинградской толпы тем, что она "спокойнее, чем год-два назад", "благодушнее, чем в прошлом году. И, пожалуй, богаче" (IV, 141-142).
 Думаю, что в деталях описанное лето 1954 г. так необычно ярко и привлекательно для писателя потому, что люди и город постепенно оттаивают после смерти Сталина. Недаром Шварц постоянно употребляет сравнения, повторяет "прошлый и позапрошлый год" (IV, 138),"год-два назад" (IV, 141), "чем прежде", "чем в прошлом году" (IV, 142), ведь прошлое лето 1953 г., наступившее слишком скоро после смерти тирана, было омрачено "бериевской" амнистией ("Холодное лето 53-го", по названию фильма). Шварц, рассказав о 750 тысячах билетов "в сторону Сестрорецка – Зеленогорска" (пригородов Ленинграда), проданных "в одно из воскресений июня", и о "трех тысячах ящиков пива", выпитых за одно воскресенье в Зеленогорске – "Вот как гуляют этим летом!" – заключает: "Лето 1954 года много более
похоже на лето, чем в прошлом и позапрошлом году" (IV, 141).
 Иногда знакомые городские маршруты дарили ему открытие – в апреле 1954 г. из окна троллейбуса на Литейном мосту вдруг обнаружился "под набережной" "подбитый сваями треугольник земли", на которой "домик выстроен <…> растут деревья", и Е.Л. ругает себя за невнимательность. Но узнает Неву "с тем же выражением", что и "при первой встрече", в 1914-м, когда, увидев ее, "не почувствовал себя чужим" в городе (7.4.1954 – IV, 120-121).
 Если у Невы сохраняется то же выражение, то город постоянно меняется: трудно подойти к Кузнечному рынку, около которого строят метро, "необыкновенно изменился" двор писательского дома – разобраны "слепленные из обломков досок сараи" и посажены "жиденькие, но старательные деревья", которые "даже шелестят, как могут" (1.8.1954 – IV,139); "мост в конце Кировского проспекта (по-видимому, Каменноостровский) до сих пор перестраивается <…> В таком же положении тот мост, что соединяет Каменный остров с Новой Деревней (кажется, Строгановский)"
 (21.9.1954 – IV, 157).(Прим.: Каменноостровский мост через Малую Невку соединяет Аптекарский и Каменный острова в створе Каменноостровского пр. В 1953-54 гг. был сооружен новый 5-пролетный металлический мост, одновременно и по одному проекту с Ушаковским (в 1836-1952 гг. Стро;гановский мост, ранее – 2-й Каменноостро;вский мост, через Большую Невку). 17 окт. 1954 г. Каменноостровский мост был открыт для движения).
 Шварц живет в центре, и любые перемещения фиксирует подробно, присматриваясь к
огромному организму города. 11-12 сентября 1954 г. он описывает поездку на машине в дачное место Комарово через Сампсониевский мост и Выборгскую сторону. Отмечены "корпус Госпитальной хирургии" Военно-медицинской академии, где в 1940 г. умер отец Шварца ("Деревья вокруг Академии огромные, вероятно, с основания ее живут"); загородки с арбузами на Выборгской стороне ("Их множество, и все же у всех загородок – очереди. Рубль кило! Нет, никогда не было в городе столько арбузов, словно на юге"); "горы песка возле самой воды" "на Невке против Ботанического сада". Остальное сливается в неразличимости "заводиков за кирпичными заборами", в "окраинной путанице домов". Шварц пытается уловить
черту, где город заканчивается, перестает быть таковым, но граница обманчива: "Стоит старинный дом с колоннами, стоит без соседей. Двухэтажный. Городской, а напротив – пустыри. И снова поворот. И снова городские улицы"; потом мелькают "острова с пышной зеленью и чахлыми фанерными конструкциями", "старинная чудом уцелевшая, ныне охраняемая дача, деревянная, с бельведером, с двумя крылами, колоннами", буддийский храм. Признаками окраин выступают высокие заборы ("Они не кажутся унылыми – выкрашены в светло-серый цвет"), старые деревья, "железная конструкция" переброшенная через шоссе, наконец, дорожный знак черты города – "и через две-три минуты город и в самом деле обрывается" (21-22.9.1954 – IV, 157-158).
 Поездка описана как путешествие в неизвестные места, хотя названные районы – такие же части Ленинграда 1950-х гг., как и центр, но Шварц не уверен даже в названиях мостов.
 Отражено в дневнике за 15-16 октября 1954 г. и такое типично ленинградское событие, как наводнение (наводнение 14 окт. 1954 г.: подъем воды на 222 см выше ординара, по степени опасности – очень опасное), на которое высыпал посмотреть весь город: "Все двигаются в одном направлении. Фонари то гаснут, то вспыхивают. И каждый раз в темноте мальчишки поднимают разбойничий свист. Празднично выглядят семьи: все вышли, и старшие, и дети. Громкие разговоры. Смех". Наблюдательный автор, описывающий как будто кадры фильма, замечает не только "зачарованных" зрителей, "черную и серебряную" Неву, но и озабоченных хозяек с авоськами, очереди у булочных, грузовики с солдатами. Главное же событие – "чудо", которое "стараются освоить", что "морские волны бьют о берег" (15.10.1954 – IV,172).
 В 1955 г. Шварцы переехали на новую квартиру на Петроградской стороне (Малая Посадская ул., д. 8, кв. 3. На доме установлена мемориальная доска Е. Л. Шварцу), в том же доме жил Л. Пантелеев, а через дом от них – Г. М. Козинцев, и совсем недалеко
располагался "Ленфильм". Старой квартиры Шварц не жалел, а новый район считал
"сумрачнее центра", в основном, из-за "свирепых дворничих", "вечно пьяных" почтальонш и "сердитых контролерш в сберкассе", Кировский (Каменноостровский) же проспект, с его точки зрения, "сохранил уверенность в своем растущем значении. Это выражение создалось еще до революции, когда строились удобные, с затеями дома стиля модерн" (17.10.1956 – IV, 212).
 Прогулки по городу теперь не так часты по состоянию здоровья и потому, что Шварц много времени проводит на даче в Комарово, которую очень любит его жена, Екатерина Ивановна. Обычный маршрут прогулки по Ленинграду описан 25 марта 1956: "Сейчас гулял с Козинцевым, как всегда до Кировского моста и налево, до китайских львов", – и снова предпринята попытка описать "ленинградцев 56 года", объяснить, "в чем их особенность". Из особенностей отмечены одежда ("Да, конечно, стали они разноцветнее. Обувь разнообразнее. Много ботиков на молнии и резиновой подошве, замшевых. Много чешских туфель. Лучше одеты ребята"), спокойствие и расслабленность прогулки в выходной день и, конечно, не забыта погода: "Снег свален в Неву и высится горой <…> Опершись на гранитный парапет, люди не то глазеют на Неву, не то греются <…> Навстречу – сплошная толпа
 гуляющих, все больше с детьми и словно ошеломленные солнцем" (IV, 208).
                * * *
 Ленинград первых послевоенных лет для Шварца трагичен, и хотя в непосредственных дневниковых записях это выдает только интонация, но в воспоминаниях 1950-х гг. трагизм жизни "оглушенного", "больного", "полуослепшего" города выходит на первый план. "Оттаивает" город по-настоящему только летом 1954 г., недаром так подробно запечатленным в дневнике. В 1950-е гг. Ленинград, описанный Шварцем, оживает, строится, меняется, ходит в театры, любуется цветами, отдыхает. Одежда его жителей и его домов светлеет и становится разнообразней, город даже начинает сочинять сказки о королевах.
 В дневниках Шварца отразился и миф города в рассуждениях о Медном всаднике, и в той же записи 1952 г. – о людях: "Они, люди, которых я вечно вспоминаю в связи с Ленинградом, не кажутся мне умершими. Они при самом легком напряжении внимания представляются мне живыми. Продолжающими жить, но не потому, что входят в мою жизнь, а сами по себе"(26.6.1952 – IV, 83).
 Чем стал Ленинград для Шварца? Наверное, судьбой. Случайность прибытия с
Ростовским театриком в Петроград превратила актера в писателя: "Я начал просыпаться <…> на потемневших, словно опаленных ленинградских улицах двадцать первого года" (30.12.1954 – IV, 189). Он не вернулся на юг, не покинул опальный город ни в 1934, ни в 1937-38 гг., когда были арестованы друзья, а в Москву переехали С. Маршак, К. Чуковский, Н. Федин и многие другие. Шварц был отмечен блокадой, вернулся после эвакуации, и, хотя записал 11 июля 1955 г.: "Остались мы, до сих пор не знаю, к добру или худу, в Ленинграде" (ТК, 176), –
разделил судьбу города, став ленинградцем и ленинградским писателем.

  Статьи 1-4 "Петроград-Ленинград глазами Евгения Шварца" опубликованы в сборниках научных трудов "Печать и слово Санкт-Петербурга" СПб. университета промышленных технологий и дизайна (СПб.ГУПТД)и в "Toronto Slavic Quarterly" № 69 (http://sites.utoronto.ca/tsq/69/index_69.shtml)