Монашка

                МОНАШКА

  Чёрная монашка остановилась у витрины свадебного магазина. Навсегда повенчанная с богом, она любопытно взирала на платья и туфельки, на пряжки и пояса – а особенно на белую фату, предъявляющую своё благословенное целомудрие всем прекрасным невестам.

  Ладони монашки сжались до бледности в кулачки: хотела ли она вернуться к распутному небожьему миру, или жалела страдалиц не принявших постриг? - По надменному лицу, по складочкам носа и прикушенным губкам, пробежала лёгкая конвульсия женской жестокости – как перед семейной ссорой, когда уже выложены все ёмкие доводы и осталось только выплеснуть безмерную горечь, иль злобу. Словно бы не сбылась та мечта, та надежда, с которой она всходила по ступенькам загса в беломраморный дворец супружеской святости.
  Рядом у тротуара тормознулся представительный джип. Мягко опустилось окошко, а за рулём оказался очень симпатичный молодец с ухоженной тёмной бородкой. Он закурил длинную тонкую сигарету – скорее всего, что дорогую сигару – и чуть поднапрягшись для красоты, выпустил изо рта несколько белых колец, которые сначала взвились над крышей машины, но потом чахло растаяли. Какой-то голубь, пролетавший мимо, закашлялся от едкого дыма и едва не упал под колёса. Красавец с улыбкой окинул его насмешливым взглядом, и приподнял голову к небесам, горделиво выпятив вольный подбородок хозяина, но не слуги.
  Монашка заметила этот джип в зеркальной витрине, в её отражениях; красивое лицо ещё более искривилось, как будто уродливые воспоминания прошлого облепили его резиновой маской – так что не вырваться.
  Она оглянулась на этого довольного счастливчика из блестящей машинки – и глаза полыхнули, словно бы увидели демона. Тот тоже узрел непонятный интерес божественной дамочки: то ль она сердится, то ли с первого взора влюбилась; и улыбнулся ей мягко, обольстительно, взметнув ладонью свою шевелюру, будто укрывая под волосы острые рожки.

  Бесы всегда делают так, когда охмуряют святую невинность. В поднебесном пространстве не было ещё ни одного беса, который бы сразу представился чёртом и исчадием ада соблазняемому им человеку. Если только Мефистофель с Воландом, и иже им подобные литературные герои – но они ведь не наяву, а придуманы. Настоящий же сатана – сын, брат и муж Люцифера – станет до последнего упираться в своей праведности, представляясь людям слащавым херувимом, хотя для него нет презреннее подобной ипостаси добра.
  Так, наверное, думала монашка, глядя в искушающие глаза своими жаркими злыми очами. Будь в ней сила грома и молнии, как у её небесного покровителя, то сверкающие сполохи и оглушительные раскаты уже бы давно ударили по машине - может быть превратив в железно-человеческий тлен это пристанище распутной бесовщины, которое дни и ночи разъезжает по улицам, соблазняя своим блестящим видом ослабленные завистью души. Эта машина и владелец её сейчас для монашки предстали исчадием, земным маленьким ядрышком порока, сам великий и ужасный плод которого произрастает в аду, в его огненной сердцевине.
  Тёмноусый и тёмнобородый красавец не мог прочитать как по книге интимные мысли сердитой бедняжки. Он вообще не замечал озлобленности на её лице: ему казалось, что вся эта игра взорами, жестами, стрелами – обыкновенное женское кокетство, не умирающее даже от молений в монашеской келье. Тем более, под тяжёлым чёрным клобуком непроницаемого платья виделись привлекательные глазки, точёный профиль милого личика, и очаровательная фигурка, которую очень украшала строгость воздержанных линий.

  Неизвестно, что заставило такую красивую девушку, женщину, принять отшельничий постриг. Но люди уходят от мира, только если в их жизни случилась трагедия, настоящая или придуманная – или они с самого детства готовили себя к скитаниям и лишениям монастырской судьбы. Опять же, дети с малых лет готовятся к уходу лишь в том случае, если считают себя некрасивыми и несчастными, если уже не надеются найти себя среди повзрослевших ровесников – в общем, изгои красоты или радости. А эта монашка была так хороша, что вероятней всего её привело к светлым людям в тёмной одежде какое-то горе, несоразмерно большое для единой души.
  Может быть, в жизни этого дьявольского красавчика ещё никогда не было подобной почти целомудренной жертвы. Он катался по дворам, переулкам, проспектам на своей огненной колеснице, соря деньгами направо да налево - и легкодоступные женщины, возбуждающие свою душу только от вида злата, сами вешались на капот его автомобиля как воздушные шарики украшений. Но ему уже досмерти надоело просто тешить свою неуёмную плоть, по животному – суть неразумно, по детски; он жаждал распутного азарта, в который можно вовлечь не одну лишь слащавую сучку, и даже не десяток порочных ****ей – а всё человечество.
  Красавчик глядел на монашку с интересом познания: так смотрит ещё едва воскресающий для науки юноша-математик на коротенькую формулу гениального старика, который давно уже помер, но вот оставил для потомков такой цифровой парадокс. Казалось бы, формула гола – до последней своей тряпки обнажена; но попробуй подойди к ней со своим многочленом – как она его сразу по живому оттяпает острыми тангенсами да интегралами. А монашка принадлежала не математике – но богу; и её могущественный заступник мог за посягательство на своё святое лишить всей головы.
  В её суровом взгляде явно чувствовалась жестокость многовековой диктатуры. Коей приходилось не только открыто нападать со крестом на врагов – но и хитрить в тёмных кельях, обороняясь от гонителей анафемами да проклятьями. Казалось, что этот чёрный клобук, скрывающий руки и ноги, и даже чело, перешёл ей по наследству от божьей праматери – той самой, которую в меру сил и фантазии рисовали богомазы на первых иконах, то одну то с младенцем.

  Красавчик всё-таки решился. Неизвестно, что таилось в его душе – добро или зло, или равнодушная скука – но на лице играла ироническая усмешка, то прячась средь темноватой бородки, а то выползая из волосьев наружу, словно дразня.
  Он мягкой лапой открыл дверцу, и выставил на асфальт левую ногу в чёрном тупорыльцевом кожаном ботинке: так появляется из своего лимузина какой-нибудь особенный богач, или дипломат атташе – ждущий у подножья колёс своего великосветского слугу, чтобы он подал руку и зонтик. Красавчик выходил – даже нет, медленно выползал из машины, как будто меняя блестящую чёрно-лаковую шкуру на чёрную же шерстяную хламиду. Он был одет в поповскую рясу превосходной отделки: и казалось бы, что в ней такого – ну рубаха, рогожка – но она сидела на широких плечах с модным шиком, словно бы ваялась по фигуре в дорогом салонном ателье, а не в церковной швейке.
  Бедная монашка, как видно собиравшаяся сыпать проклятьями на голову светского приставалы, мирского альфонсика – ужасно изменилась лицом. Стыд; горький позор, похожий на тот, которым как пеплом посыпают голову в жарком угаре вины, покрыл её тёмное одеяние раскалёнными углями внутреннего сердечного пожарища – за то что она из своей души исторгала праведника, по оплошности религиозного дурмана приняв его за распутника. И раскаяние, тёрпкое как вино из дикого винограда, опьянило её саму и затуманило мысли: потому что нет разницы, в какие одежды рядятся собственные, личные бесы - а их всё равно надо гнать, жестоко взашей.
  Поп ещё раз – наверное, куражась пред девой – взметнул свои пышные волосы кверху; и тут же огладил бородку ладонью, сгоняя усмешку и наполняя чинностью священственный сан. Дева, второпях, приникла губами к его белым рукам; а он что-то тихо шептал ей, склонившись как отче, как боже, к стыдливому ушку. Вот она уже улыбнулась, потом восторженно рассмеялась словно девчонка в магазине у кукол – и потупив взор, незаметная за широкой фигурой попа, проскользнула ко джипу.

  Поглотив её, и всхрапнув как одержимый, тот быстро умчался к горизонту. А там пропал – то ли улетел в небеса, то ль провалился сквозь землю.