Поздний ужин вдвоём

                или

Завтра будет хороший день


              Туман, туман, седая пелена…
              Сегодня пелена - тоньше шёлкового китайского покрывала. Она слегка покачивается в метре от земли, отчего редкие молодые сосенки на заброшенном поле выглядят балеринами в белоснежных пачках.

              Туман осторожен и нетороплив. Он не заходит в деревню, но лишь незаметно берет её в кольцо со стороны реки да запускает на разведку в проулок трепетные щупальца, тут же истаивающие от малейшего движения воздуха. А ещё он гасит звуки, и трель неугомонного соловья обретает непривычные мягкость и глубину.

              Туман недоверчив. Он знает, что за ним наблюдают. Вот хотя бы этот сухой старик в чердачном окне большого, цвета абрикосовой желтизны, дома. Что ему надо?

              А старику не надо ничего. Он тихонько напевает себе под нос:
              - Туман, туман, седая пелена…

              Откуда это, из какого фильма? Поди ж ты, забыл. Потом произносит сам себе:
              - Завтра будет хороший день.

              И отворачивается от окна, глядит в глубину комнаты. Ему с давних пор хотелось, чтобы было так - уютные сумерки, отодвинутые вглубь кабинетика двумя пятнами теплого света: от настольной лампы с зеленым (обязательно зелёным) абажуром и от большого монитора, а снизу - чтобы вкусные запахи ужина, приготовленного его Таней.

              Старик прислушивается к чему-то и негромко, чтобы, не дай Бог, не услышали на улице, кричит:
              - Всё, Тася, уже иду!

              Он знает, что ей нравится это его: «Тася», её тайное, только для них двоих, имя.

              - Сейчас, только аппарат загашу и иду, - уже тише добавляет он, выключает компьютер и спускается по крутой лестнице из своей «заимки» на чердаке в дом. В комнате горит свет, а на обеденном столе громоздится нечто, прикрытое большим платком с рисунком «под гжель».

              - А ты что же, - обращается старик к тёмному дверному проёму в переднюю комнату, - уже посумерничала?

              И, не дожидаясь ответа, аккуратно поднимает платок, привычно складывает его пополам, потом ещё раз пополам и ещё раз.

              - Т-а-а-к, что тут у нас? – он тянется рукой к маленькой кастрюльке и констатирует: Каша.

              Последнее слово он опрометчиво произносит раньше, чем поднимает крышку, но в комнате никого нет, и его ляп остаётся необнаруженным.   

              - А здесь? Огурцы? Солёные? Гм, греча и огурцы… нетривиально, однако, правду сказать…

              - Тогда может кофейку тебе? В постель? – громко задает он вопрос уже с кашей во рту. – Так я мигом… Что говоришь? Куда, на ночь глядя? Тоже верно.

              Какое-то время старик сосредоточенно ест, потом произносит:

              - А у Ивановых Алёнка из Питера приехала, и теперь у них там дым коромыслом. И шашлычком тянет так заманчиво… Когда это я успел шашлычок унюхать?.. Да вот на улицу выходил, а там…

              Он говорит неправду. Не выходил он на улицу, и никаких шашлыков не обонял, но это сейчас не имеет значения.

              - Давай завтра тоже шашлыки замутим? А что? Мясо есть, барбекю простаивает… Завтра будет хороший день – вон туманище какой! – делает старик комплимент худосочному туманчику.

              Он знает, что никакого мяса для шашлыка в холодильнике нет, но это тоже не имеет значения. Ничего не имеет значения. Совсем ничего.

              Чай уже остыл, и старик пьёт его без всякого удовольствия, просто потому что за ужином надо пить чай. Стук в окно выводит его из задумчивости. Это их дуб своей веткой робко напоминает о себе. Надо бы спилить её, да рука не поднимается. Слишком много у них с этим дубом связано. Старик нараспев читает тихонько сам себе:

              - Я буду тебе при безветрии полном листвою на дубе шуметь…

              Зря он тогда написал этот стих. Не так всё вышло…
              Он поднимается со своего места и начинает убирать со стола.

              - Чур, посуду мыть сегодня моя очередь. – произносит он громко и как-то даже сварливо. - И не перечь мне! Кто в доме хозяин?

              При последних словах его голос неожиданно подламывается и «даёт петуха», но старик быстро справляется с напастью и продолжает уже совершенно ровно:

              - Совсем уже меня из кухни вытеснила, делать ничего не даёшь.

              Наконец вся посуда перемыта, (Господи, как он ненавидит это постылое занятие!) и старик направляется в переднюю комнату. Он включает свет и без удивления смотрит на нерасправленную постель. Подходит к большому, старинной работы, буфету, на открытой полке которого стоит фотография. Он долго смотрит на неё, потом без надобности поправляет косую черную ленточку в нижнем углу.

              Может, пора её снять, думает он. Вот и сороковой день уже давно прошёл, хотя, опять же, при чём тут сороковой день?

              Старик протягивает было руку к портрету, но передумывает и продолжает неотрывно смотреть на снимок, пока лицо на фотографии не начинает оплывать, струиться дождевыми каплями.

              - Вот гляделки чёртовы, совсем ничего не видят к ночи. – привычно сердится старик, не осознавая, что это всего лишь слезы, его слезы. Он совсем по-детски трёт глаза кулаками, потом отступает на шаг и крестится, как будто перед ним икона.

              Всё. Можно и ложиться. Старик выключает свет и укладывается в свою постель, долго в ней устраивается. Но что-то, видимо, ему не нравится, потому что он снова встает и в темноте шлёпает босыми ногами опять к буфету. Он что-то там прикидывает в уме и поворачивает портрет на ничтожный угол вправо. Потом, удовлетворённый, ложится.

              Завтра будет хороший день, думает он. Будет ясное небо и яркое солнце. И первое, что он увидит, открыв глаза, будет её лицо.