Ферма номер два

I.

Когда пёс поворачивался, доски уже не скрипели. Они не были новыми и не пахли руками молодого хозяина. Много лет назад молодой хозяин проверил состояние будки и нашел его плачевным.Доски от частых весенних и осенних дождей, южной сырой зимы, охранявшие от ветра и солнца бывших обитателей будки, стали зелеными от мха. Молодой хозяин нажал на одну из них, и она прогнулась под рукой, словно крыша пластилинового домика. Потому и решился он взяться за это дело. Он очень старался, долго стругал доски, отрезал их по длине будки, рубил топором, выбирая самые лучшие из хлама, предназначенного для сжигания в печи, но доски получались неровные, разной толщины, да и усердие, хотя и похвальное качество, не могло заменить сноровки в обращении с топором и рубанком.

Проходили часы и казалось, что всё во дворе против него: и доски, и орудия, и скот. Топор и рубанок, с виду простые, так и не покорились молодому хозяину. Как потом выяснилось, топор был не очень остр, пила плохо разведена И ещё скот. У кучи навоза стоял телёнок и глупо смотрел по сторонем, расставив уши и ноги. Это раздражало мальчика и он сгонял теленка с места голосом или бросал ему что-нибудь в морду. Тогда бычок начинал бродить по двору, приставал к поросёнку, бегал за курами, разлетавшимися с диким кудахтаньем, или просто прыгал, задирая задние ноги. Бычок скучал.
- У них тут во дворе своя жизнь и свои взаимоотношения. Интересно, кто какую роль здесь играет и кто среди них главный. Наверное пёс. Он умнее всех. Потом куры. Да, куры. Они за псом. Потом свинья. Она не предавалась забавам, а только тихо лежала в навозной жиже, довольно похрюкивая. Она, несомненно, считала себя выше всяких дурачеств и безмятежно блаженствовала. Телёнок просто глуп и наивен. Свинья не уважает никого. Куры боятся пса. А пёс - это пёс. Все боятся пса - он хоть и молод, но цену себе знает, - медленно думалось молодому хозяину в минуту передышки.

Был еще один свидетель этого дня - жаркое летнее солнце. Оно медленно, с видом важного президента, обходящего строй одинаковых лиц в одинаковых одеждах, шло по своему наезженному пути над остановившимся днём. Всё обращалось к нему, но оно было безразлично. Оно шло над двором, где работал молодой хозяин, над зноем, который неотступно и молчаливо преследовал всё живое.

Молодой хозяин устал. Он сидел на земле спиной к изгороди и смотрел на стену сарая. По стене ползали мухи. Они взлетали и садились назад. Рядом стоял телёнок и молчал, дёргая головой.

- Да и что он может сказать, - подумал мальчик. Голова пса лежала на земле, а глаза смотрели в лицо человеку. Пёс был мягкий характером и шерстью, доверчивый и глазами и повадкой. Он ещё не был псом, каким стал позже, ведь он только начинал десятилетний бег своей жизни. Десять лет проживёт он в этом дворе: сначала совсем юный, моложе своего хозяина, затем возмужает и даже обгонит его. Десять лет проживет он в будке, сидя на цепи. Даже и цепь сама менялась со временем. Сначала это была мягкая бечёвка, с которой хорошо было поиграть, погрызть её зубами, распустить совсем и сорваться. Потом появилась железная цепочка, весело блестевшая на солице, забавно звенящая и такая же весёлая, как сам пёс. Но он вырос и порвал цепочку. И тогда в обед во двор пришёл старый хозяин, волоча за собой толстую цепь со спаяными звеньями и крепкий ошейник, сшитый из голенища кирзового сапога. От ошейника исходил незнакомый запах, цепь была тяжела, и её нельзя было ни порвать, ни разгрызть. Потом он порвал и её, но уже возмужавший, с крепкими лапами.

Доски уже не скрипели,не пугали пса и не вызывали у него прежнего любопытства. Они уже не были теми досками, на которые пёс лёг, первый раз забравшись в эту будку, что была радостным плодом мук его хозяина. Им было столько же лет, сколько и самому псу. Они носили следы его зубов, крошивших края, глубокие царапины - следы его когтей и запах самого пса.

Тогда они пахли руками человека. Пёс любил эти руки. Они первыми почувствовали его молодые клыки. Псу нравилось зажимать руки хозяина в своей пасти , слегка покусывая, и он всегда понимал, когда хозяину станет больно и он может рассердиться. Если же это случалось, тот больно нажимал псу на язык и проталкивал руку глубоко в горло, затрудняя дыхание, или просто давал ему лёгкого пинка.

Им было хорошо во времена общей юности, полного ощущения южного лета, от чувства радости при встрече ранним утром. Утром молодой хозяин приходил во двор и приносил большую жестяную банку с пищей, и пёс весело и без благодарности, что свойственно юности, принимался за еду. Это потом пёс не мог есть, покуда молодой хозяин не отходил подальне. Поднятые благородные глаза пса выражали стыд. "Ведь ему не удобно, ни к чему трудиться такому умному животному ради него, пса, - говорили они. Если же он и начинал есть, то часто отрывался от еды и смотрел на ноги хозяина, боясь встретиться с ним взглядом. В такие минуты они так понимали друг друга, что человек почти чувствовал мысль животного и готов был поклясться, что пёс действительно мыслит.

- Да, он думает, - часто говорил себе молодой хозяин, уходя со двора. Ему тоже было не ловко, но общаясь с псом, он чувствовал в нём большее чем животное. Как бы то ни было, дни дружбы и взаимной любви породили у молодого хозяина совсем не хозяйские мысли и он не относил пса к простой компании сторожевых собак.

Потом он снимал пса с цепи, и они выходили за двор. Рядом лежала дорога, бывшая главной причиной беспокойств пса. Днём и ночью дорога не знала покоя. Днём со всех дворов деревни на неё выходили хозяйки, вываливали из вёдер отработанный уголь и выливали помои. Рано утром проходили рыбаки - любители деревенского безделья, рабочие утренней смены и доярки с сердитыми и озабоченными лицами. Неизбежно проезжала гарба, запряженная ленивыми и вечно спящими быками-кастратами. Чуть позже появлялась двуколка, на которой, грузно покачиваясь, сидел человек в летней шляпе - управляющий деревенской фермы. Потом выбегали ребятишки и, всегда неутомимые и с резкими движениями, затевалив  в бурьяне, растущем по другой стороне дороги, какую-то возню или шумное сражение, дерясь стеблями растений. К ночи всё повторялось вновь,но люди шли уже в обратном направлении и в обратной последовательности. Дорога притягивала к себе людей, как будто уже до людей она была сама по себе дорогой и не нуждалась в том, чтобы её делали чьи-то ноги. Для пса она была вечной и живой дорогой.

Даже ночью лоди не могли оставить её в покое. Дорога покорно ложилась под ноги волов, когда ко двору подъезжал очень тихо старый хозяин с его приглушенным "цоб-цобе". Старый хозяин проходил по двору, тяжело дыша под грузом мешков, осторожно заносил их в сарай и, повернув быков, уезжал. Пёс уже знал, что не следует нарушать ночную тишину. Старый хозяин не баловал пса чрезмерным вниманием, но пёс чувствовал, на что способен этот человек в минуту злости. Пёс угадывал настроение старого хозяина задолго до его появления. Он знал, что нужно тихо лежать в глубине будки и чутко прислушиваться к его шагам, к его дыханию, к тому, как он открывает засов сарая, снимает с плеча мешок или говорит своё "цоб-цобе".

Выбежав на дорогу вслед за молодым хозяином, пёс пытался понять её притягательную силу, опускал свою морду и чувствовал запахи людей и скота, которые беспокоили его ночью. Эти неугомонные люди бесцельно двигались перед его глазами по непонятным ему причинам, и между свободой этих людей и его свободой была разница. Его свобода ограничивалась длиной цепи и устойчивой привычкой видеть утром и вечером жестяную банку, наполненную едой. Их же свобода была для пса повторением предыдущих событий дня и ночи.

Молодой хозяин спускался по тропинке между подсолнухами и тыквами к невозделанному участку земли, поросшему густой травой и камышом. Он выполнял ежедневный ритуал косьбы травы, а утомившись, бросал косу и начинал играть с собакой. Эти счастливые минуты, проведенные на островке дикой зелени, окружённом грядками с луком, помидорами, укропом и другими подарками тёплой и ухоженной земли, полями с бесконечным и однообразным ковром пшеницы и кукурузы, тёплой зеленью и добротой окружающего мира, были для пса самыми сладкими мгновениями. Он чувствовал неподдельную доброту и любовь своего хозяина, бросался на него, падал на спину, отчаянно мотал головой и вновь прыгал. Да и его хозяин не был чужд этой радости и пыл его вполне отражал его безмятежное настроение.

На отведённых для домов участках земли, при нестерпимом зное, уткнувшись головами в землю и подставив солнцу зады, хозяйки пропалывали лук, носили из копанок воду и зло ругались между собой из-за присвоенного кем-нибудь из них метра земли или тропинки, протоптанной не в том месте. Вдоль этих участков на сыром месте разрослась дикая растительность, стоявшая глухой стеной. Она была непримиримым врагом овощей и везде разбрасывала свои непотребные семена. Этот же дикий уголок был для пса прекрасным местом для возбуждения своих инстинктов. Пока молодой хозяин косил траву, пёс обнюхивал каждый стебель, зло вгрызался в каждую нору и работал лапами так быстро, что едва не скрывался под землёй. Он любил этот час охоты, тратил его со всей энергией, накопленной за ночь сторожевого безделья. И молодой хозяин, и зелень травы, и простор голубого неба, и звуки, доносившиеся из деревенской кузницы, стоявшей на горе, были для пса вечными моментами его памяти и свидетелями его безудержной прыти.

Всё это было. Теперь он одиноко бродил по двору или подолгу лежал в будке. Шкура его давно потеряла прежний блеск, а волосы стали сухими и ломкими. Он привык к дороге и понял её однообразие. Весь интерес ей придавали люди, и только с ними она оживала. Без них дорога была мертва.

Пришла серая и грязная осень. Каждый испытал бы безраздельную тоску, глядя на неподвижный и убийственно скупой пейзаж. Лето благоухает жизнью, а осень требует расплаты.

А в те летние дни они возвращались во двор. Пёс покорно давал надеть на себе ошейник и замирал, как бы помогая это делать. Молодой хозяин приносил охапку соломы и бросал её в будку. Пёс радостно фыркал и тряс головой. Однажды он был награждён скупой лаской старого хозяина. Южной тёмной ночью какие-то люди тайно пробрались во двор. Пёс едва не задохнулся от собственной злобы и от ошейника, сдавившего ему горло, и не лаял почти, а хрипел и брызгал слюной, когда из дома выскочили едва одетые оба хозяина с намерением защитить своё добро. По подсолнухам, росшим за дорогой, убегали воры, безмолвно и с остервенением ломая стебли и топча кабачки. Их чёрные силуэты мелькали ещё в свете луны, а потом и вовсе исчезли. Утром, обходя скот, старый хозяин хозяин сам принёс банку с едой и что-то глухо произнёс, ставя её на землю. Он положил руку на голову пса, от чего тот по привычке напрягся и застыл. Это случилось незадолго перед разлукой пса с молодым хозяином. Их встреча состоялась через два месяца, осенью. Молодой хозяин был весел и в то же время более сдержан. Пёс сразу узнал его; как только молодой хозяин положил руку ему на лоб и просунул палец между клыков, надавив на язык, пёс заскулил и ткнулся головой в сапоги. Он не забыл. Он помнил всё. В нём всколыхнулось давнее и радостное ощущение прежней дружбы и образы летнего дня. Как будто всё повторялось вновь. Опять утром приходил молодой хозяин и приносил жестяную банку. Только вместе они уже не гуляли и реже играли. Молодой хозяин редко выходил на улицу, и пёс смотрел на дым, выходящий из трубы, а когда дым сносило в сторону, пытался уловить запах своего хозяина. Тот же вечером выходил за двор и пёс видел его удаляющуюся спину, и ловил её взглядом, пока это было возможно. За двором открывался просторный и далёкий вид на осенний сад, где стояли голые деревья. Туда уходил молодой хозяин. Он возвращался поздно, подняв воротник фуфайки и засунув руки в кармани. Порой не замечая пса, молча он проходил мимо. Так продолжалось недолго. Когда земля остыла совсем, и зима захватила уже всё вокруг, молодой хозяин совсем исчез.

II.

Молодой хозяин пришёл домой ранним утром. На рассвете он сошёл с поезда и потом шагал по крепкой застывшей дороге, звонко стуча сапогами. Он выполнил свой долг и был рад возвращению. Он шел дорогой, километры которой отмеривал не раз, и каждый шаг приближал его к дому, ко двору, где стояла будка, построенная его руками. Этот день он ждал долго и знал, что всё будет вот так.

С любой точки дороги, повернув голову, можно было увидеть все соседние деревни, погружённые в дымку. Он видел дома своей деревни, и с каждым шагом они становились всё более различимыми. Он ловил себя на мысли, что почти бежит, с усилием замедлял движение, пытаясь приостановить бег, успокоиться, чтобы спокойно и по-мужски войти в дом и встретить радость своих стариков. Он прошел всю деревню, не встретив ни одного человека. Всё вокруг было тихо, и только дым печей напоминал, что внутри домов спрятались люди и что они по-прежнему живут, отдавая дань будничной жизни.

Он подошёл к своему дому. В саду была его мать. Она услышала скрип открываемой калитки и повернула голову. Её лицо было напряжено и внимательно. Потом по нему проскользнул быстрый испуг, и, подойдя к сыну ближе, она тихим и обыденным голосом сказала:
-А я тебя давно ждала. Думала, вот-вот должен прийти.
-Что отец? - спросил он, посмотрев на крыльцо.
-Дома. Ты голоден, наверное, заходи, я сейчас, - ответила она и пошла в коровник.

Она ушла, а он стоял и смотрел на сад. Деревья стояли голые. На ветвях висели только сухие листочки, скрученные трубочками. В них откладывают личинки садовые гусеницы. Листьев было много, и он решил, что никто так и не убирал их. Было морозно и очень свежо. От коровника доносился запах навоза и яблок, и крик матери. "А уходил ли я куда-нибудь?" - подумал он. "Здесь время действительно стоит или его совсем нет", - закончил он свою мысль.
Отец встретил его со скованным энтузиазмом. Он потёрся щетиной об его мягкую, не знавшую ещё бритвы щеку, и сказал, что мать во дворе и сейчас придёт.
- Да, я видел её, - ответил молодой хозяин.
Вошла мать, сверкнула глазами на отца и поставила на стол ковш с яйцами.
- Мать, а мать, - начал храбро отец, - надо бы что-то придумать.
Не глядя на него, она взяла кошелек и вышла на улицу. Скоро она принесла две зеленые и холодные бутылки. Она взяла стул и, поставив его рядом с сыном, села, положив руку ему на плечо. Отец открыл бутылку и наполнил стаканы. Они выпили. Молодой хозяин думал, что за время своего отсутствия он не имел и понятия, как жил и что делал старый хозяин. В коротких письмах матери отцу всегда отводилась одна и та же безразличная строчка:
- А что с ним сделается.
Обрадовавшись предоставившемуся случаю, эти двое тут же начали как бы шутя обвинять друг друга. Они будто бы забыли о сыне и пытались высказать всё, что накопилось за прожитые ими вместе долгие и молчаливые дни. Молодой хозяин думал, что ничего не изменилось в этом доме, который был ему такой родной и бесконечно чужой.
Он никогда не воспринимал отца отдельно от образа созданного детскими впечатлениями. Отца все боялись в семье, он не пользовался доверием и не был свидетелем ни чьих откровений. Так же редко удавалось кому-нибудь что-то узнать о его прошлой жизни. Он часто играл с детьми роль заботливого отца, всегда стараясь показать себя лучше, чем он есть. Как им казалось, он с ложной бодростью и шумом будил их по утрам, дёргая за ноги; они принимали его игру и капризно вскрикивали, выдергивая ноги из его шершавых рук. Они знали: так он пытается проявить отцовскую привязанность и теплоту, но их уже трудно было обмануть.


Отец налил ещё. Они выпили, но это не придало им весёлости, и первое небольшое оживление сменилось молчанием. Молодой хозяин думал, что они никогда не скажут друг другу главного, пусть даже плохого, но всё же проявляющего суть их отношений. Отец боялся показать себя слабым, и в этом была причина его одиночества. Он был один среди своих детей и жены. Мучило ли его это - никто не знал. Со своим скрытым и противоречивым характером, вмещавшем страх и недовольство жизнью, бурлящей иногда в нем беспричинной злостью, диким подхалимажем к детям, он только один раз сорвался и чуть-чуть приоткрыл себя. Теперь, сидя за столом, молодой хозяин отчётливо вспомнил ту ночь.
В тот день он приехал из большьго города, где, как будто случайно, он оказался. Дорога была разбита и непроходима. Он почти прополз эти семь километров, отделяющих деревню от большой дороги. Весь мокрый от невидимого мелкого дождя он плёлся по деревне. От черноты ночи нельзя было разобрать границу межу домами и дорогой. Около его дома стоял одинокий столб с поскрипывающим на ветру фонарём. Тусклый свет почти не доставал до земли.
Он прошёл в сад и открыл двери дома. Мать лежала на кровати в комнате, которая вмещала ещё старый, старше молодого ховяина шифоньер. В комнате было темно. В печи догорал уголь, и сквозь щели между плитой и кирпичами был виден синий ядовитый огонь.
- Ты приехал? -, спросила мать и сама же ответила на свой вопрос. - Я вот болею. Опять грудь. Пошла кормить скот и чуть не упала, так что-то плохо стало. Вот и лежу целый день. Скот не кормлен. А он не хочет ничего делать. Черт с ним, говорит, пропади оно все пропалом. Как ушел в обед, так и нет его.

В пальто, молодой хозяин сидел у стола и слушал её.
- Как ушел, нет его и нет. Запил он. Который день уже. Бог с ним. Пускай загибается, мне легче будет -, глухо продолжала она. Тут на днях поросенок сдох. Не ладное было что-то с ним. "Ничего с ним не сделается", - передразнила она отца. - А сделалось. Помер. Ну, отвезли туда, в яму, выбросили. Ему хоть бы что. Всё со своей подружкой возится. Совсем уже старый, а не остановится. Добегается. Я ему говорила - впрок тебе не пойдёт это. Он только ухмыляется.
Молодой хозяин снял пальто, прошел в другую комнату. Он сидел в темноте и смотрел на окна магазина, стоявшего напротив, в котором всю ночь горел свет. В этом свете блестели мокрые деревья в саду и слышно было, как стучат ветви по стеклу, да кашель и хрип матери за стеной.
- Ты бы поискал его, - робко попросила она его. - Ведь холодно. Замерзнет где-нибудь. Такая грязь и сыро. Он три рубля брал сегодня. Я не давала, да разве он уступит.
Молодой хозяин вновь оделся, взял фонарик и вышел на улицу. Постоял минуту у столба, достал сигарету и закурил. Он шел знакомой с детства дорогой. Мимо домов, через мостик, потом через большую посадку, где росли рядами старые акации, он вышел на территорию фермы. Напротив в ряд стояло несколько длинных и темных сараев для скота. Сарай отца был крайним справа, и, хотя до него было не далеко, он долго не мог решить с какой стороны к нему подойти.

Отрезок земли перед сараем представлял собой сплошную жижу глубиной до колена, которая была здесь каждую весну и осень. К лету она высыхала, превращаясь в пыль, а зимой замерзала, становясь похожей на грязный лед. Каждый день здесь проходили сотни коров, и их копыта месили эту землю так, что не было и куска крепкой земли. В темноте не видно было ни возможной колеи, ни более или менее подходящего места, где можно было пройти, не набрав в сапоги. Луч фонарика выхватывал из темноты ровно столько, чтобы ничего не видеть, и молодой хозяин, пройдя к сараю, почувствовал, как липкая жижа стекает в правый сапог. Он подошел к огромной двустворчатой двери сарая. Она оказалась не заперта, и, проскользнув во внутрь, он ощутил сырое тепло и знакомый запах скота. Раздавалось лёгкое фырканье и тяжёлые вздохи.
Молодой хозяин повел рукой, и в свете фонарика блеснул выпученный глаз животного, которое, неестественно повернув шею, пыталось взглянуть на него. Это были две лошади. Скотники оставляли их всегда в предбаннике, или, так сказать, в приемной сарая. Лошади стояли в левом углу помещения. Молодой хозяин осмотрел эту часть и перешел в правую. На полу лежали пара седел и пастуший кнут. Вдруг пятнышко света остановилось на сапоге, торчащем из-под кучи соломы. Молодой хозяин пнул ногой солому и увидел человека, лежащего в странной позе, чуть головой вниз, с лицом, покрытым фуфайкой, и голым животом, оттого что пиджак и рубашка задрались, а штаны были расстёгнуты. Молодой хозяин пнул и фуфайку. Всё мокрое, в соломе, с раскрытым ртом и чёрной щетиной он узнал лицо своего отца. Молодой хозяин с силой ударил сапогом по сапогу отца так, что получился глухой звук. Лошади вздрогнули и зашевелились. Отец молчал. И тогда, засунув фонарик в карман и согнувшись, он схватил отца за ворот фуфайки и потащил его к двери. И чем тяжелее ему было тащить эту безжизненную фигуру, тем сильнее в нем закипала злость. Он тащил отца, и из глотки у того раздавался булькающий хрип, и мокрый воздух, крепко отдающий мочой, смешался еще и с запахом дешёвого вина. Тащить отца не было никакой возможности, и он со злостью стал бить его по лицу. Отец лежал на полу и мычал. Молодой хозяин вышел из сарая и огляделся кругом. Около кормушек, тянувшихся вдоль загона для скота, валялось несколько чугунных форм. В одной из них он нашел воду и, зачерпнув пригоршню, понес её в сарай. Вода освежила отца. Молодой хозяин несколько раз приносил воду и выливал отцу на голову, а затем схватил за фуфайку, резко поставил его на ноги.

- Какого чёрта! - ругался молодой хозяин.- Ты хоть узнаёшь меня? Ты меня понимаешь? - тряс он отца за грудь и бил его по лицу.
Отец молчал, наваливался всем телом на молодого хозяина и тянул его вниз. Всё происходило в полной тишине. В то время как эти двое стояли прижавшись друг к другу, в углу тихо дышали лошади, переступая с ноги на ногу. За внутренней перегородкой раздавались глухие вздохи и стуки: там коровы отрыгивали из глубин своих недр траву и молча пережёвывали ее. Спокойствие фермы не нарушал никакой звук; только акации, тёмной стеной отделявшие ферму от самой деревни, тревожно шумели от ветра, и мрак, притаившийся среди деревьев, притягивал к себе, как почти всегда темный лес притягивает человека спрятанной в глубине тайной.
Опустив отца на землю и присев на корточки, молодой хозяин вслушивался в ночную тишину, как вдруг почувствовал шаги человека. Тёмная фигура отделилась от акаций, и слышно было, как человек переходил через топкую жижу. Молодой хозяин едва различал его в темноте. Человек скрылся в соседнем сарае, а через некоторое время он шел уже обратно, неся на плечах мешок. Он шёл тяжело, с трудом выдёргивая ноги из засасывающей их трясины. Очевидно, это был один из скотников, пришедший за припрятанным утром кормом. Днём мешок нести опасно - может увидеть управляющий, который часто и сам везёт на двуколке пару мешков. Мешки придают двуколке устойчивость и плавность хода. Последнее обстоятельство, возможно, и обратило на себя внимание, и поэтому мешки возятся нередко. Порой вот так и сталкиваются двое - один на колесах, другой на ногах, и первый стыдит второго, если тот был нескромен и много набрал. Человек скрылся и стало опять тихо.
Прошло уже много времени, старый хозяин замерз и начал понемногу трезветь,да и сын не давал ему спокойно лежать. Наконец отец пришел в чувство и, разобрав кто перед ним, пустился в путанный разговор.
- Это ты, сынок...Ты прости меня.Мы…выпили. Федька...Да..он.
У Нюры со склада. Он взял...Она баба ничего, - выдавливал он из себя слова.
- Вставай, - оборвал его молодой хозяин.

Он стоял, а отец лежал перед ним, раскинув руки. Прошло тихое мгновение, и отец опять заснул, испуская губами свистящий и противный звук, как будто бы он пил горячий чай.
- Ну, вставай, - поддал его сапогом молодой хозяин. - Не молод ведь, кости застудишь. Местечко себе подобрал, - уже добродушно добавил он.
Корявыми пальцами отец застегнул пуговицы на фуфайке, затянул штаны, и молодой хозяин, перекинув через шею его руку, потащился с ним через жижу. Всю дорогу отец слезливо донимал его, жалуясь на свою жизнь, на жену, заевшую его своими необоснованными обвинениями в неверности ей. Молодой хозяин не нуждался в объяснениях. Жизнь их была скверной, да и деревня самой захудалой дырой.
В детстве он и подумать не мог, чтобы жизнь их могла быть другой. Его жизнь была в руках родителей и для того, чтобы его тело дышало, глаза глядели, ноги ходили и он мог кричать, родители должны были болеть, глаза их напрягаться, ноги уставать, голос садиться, когда они работали, добывая ему пищу. Он не знал этого. Почти как всякий ребенок, он считал, что час их пробил, что теперь настала его жизнь. Этот инстинктивный детский эгоизм, так часто принимаемый за непосредственность, не нарушался до поры. Но, как оказалось потом, спокойствие и любовь родителей были залогом его благополучия.
Они сами взвалили на собя эту ношу - их дитя и должны были, несмотря на все тяжести своей жизни, нести ещё и любовь к нему. Дети - это вновь рожденная надежда, которую еще предстоит воплотить, и лишь поэтому они желанны и любимы.
Он не желал для них другой жизни. Перед ним был необозримый неясный простор будущей его жизни, где он летал сам и один, и где не было места для них. Он чувствовал обиду и несправедливость, когда вдруг понимал, что не всегда присутствует в мыслях и делах родителей. Мы глубже любим отцов, даже если они этого и не заслужили, ведь скупые проявления отцовской любви почти всегда принимаются за искренность. Бескорыстное же постоянство любви матери дети часто принимают за эгоизм.

Жизнь всякого ломает и делает подобным себе. Человек не поддается ей сколько может, но потом примиряется и потому выживает, принимая её законы и перевоплощая их в свои собственные. И как воспоминания о своем непокорстве остаются в человеке редкие всплески слезливого брюзжания на жестокого и всесильного хозяина - жизнь. Она не щадит непокорных, чаще губит их, притупляя их самосознание. Человек рождается, открывает глаза и понимает вдруг, что он часть жизни и тут уже ничего не поделаешь.
Думая так, молодой хозяин тащил своего отца через жижу, мимо акаций, по деревенской улице к дому. Он впервые услыхал от отца жалобы и теперь понял его лучше.
Он бросил старого хозяина на кровать и стянул с него сапоги. На пол посыпалась солома. Старый хозяин молча лежал и, уже почти протрезвевший, о чём-то думал. В комнате стояла старая хозяйка и смотрела на своего мужа. Как много говорил этот миг. В нем была почти вся человеческая трагедия, да и она вряд ли могла сравниться с драмой этих двоих.
Старая хозяйка думала, что всё, что она могла сделать когда-то, уже никогда не сможет сделать. Она бы могла убить его в минуту ненависти. Сколько раз она грозила убить его за всё, что он сделал, но ненависть её была так скоротечна, а надежды на исправление его так часто усмиряли её, что она уже не верила своим словам и себе самой. Её ненависть и любовь, давшие такой странный результат, обозначили на её лице тупое и задумчивое выражение, и она вдруг поняла, что все её жалобы и негодования, уступки и нападки, её борьба с ним, в основе которой была надежда на возвращение того раннего любовного периода их жизни, когда она подарила ему троих детей - всё это так и не смогло вернуть его лобовь. Ей оставалось только поднять руки и сказать: "И это мне за любовь мою!" Но она не сказала ничего. Молча она ушла к себе в комнату и легла на кровать.

Она была на своей половине, а он на своей. Они давно уже поделили и без того маленький дом на две части. Его часть была маленькой комнатушкой с одной кроватью, где он часто лежал один, а когда болел, то жалобно кашлял, призывая её внимание. Она грозно сверкала глазами, показывая возмущение его уловками, а когда откликалась на его призывы, приходила к нему и, давая аспирин, грубо говорила:
- На, пей.
Он покорно принимал таблетки, и она уходила. Теперь же дом погрузился в тишину. Угли в печи потухли, и тепло их дополняло молчание. Трое человек каждый со своими мыслями оставались неподвижными в этом доме. Дом уже давно не объединял их. Дом, призванный фактом своего существования утверждать, что в нем живёт семья, потерял то давнее назначение, которое дал ему первый построивший его человек. Сознавая своё кровное родство с ними, молодой хозяин понимал почему он здесь, но он никак не мог понять, почему эти два человека держатся друг за друга. Эти двое как будто задались целью поддерживать такую жизнь вот уже двадцать лет и не могли представить себя без неё, боясь, что в противном случае у них не будет никакой жизни.
Вдруг молодому хозяину показалось, что кто-то плачет или как-то тихо всхлипывает, а потом он услыхал голос отца:
- Сынок, иди сюда. Ты ведь знаешь, я не виноват, это она виновата, она, - повторял он.
Но молодой хозяин так и остался сидеть на стуле. Он знал, что старая хозяйка слышит и ждёт. Первый его шаг был бы ответом на чьей он стороне.
И тут он не выдержал. Он разразился такой бранью, что голос его почти сорвался до крика. Он ругал их обоих. Он сказал, что она - ягнёнок а он волк; потом сказал, что они два ребёнка, которые не понимают, чего хотят, что она глупая, а он хитрый и подлый человек, что он хороший, а она испортила его своей любовью, что он заставил её страдать, а ей только этого и надо, что он причина её болезней, и он её изуродовал, что они вдвоём сделали чёрт знает что.

В сущности он ушёл от ответа, и его пыл совсем не отражал состояния его чувств. Он потом понял, что всё это мог сказать совсем равнодушный человек. Ведь он не выбрал ничьей стороны.
- Разбирайтесь между собой сами, - сказал он под конец и замолчал, а утром уехал в большой и чужой ему город.
Всё это молодой хозяин вспомнил, когда сидел за столом между ними после двухлетней разлуки. Он не мог ничего сказать о своей жизни до этой встречи, и если бы кто-нибудь спросил его: "А как ты жил? - он не ответил бы ничего. Но когда он сам вдруг вспоминал какое-то событие своей жизни, то оно представлялось ему как-то сразу и целиком. Он понимал роли других в той игре, но не мог осознать, кем был он сам для других и какую роль играл он сам. Он чувствовал себя в той прошлой жизни почти как бессловесный актер, который имеет какое-то значение в действии, но ничего не говорит. Это же чувство пришло к нему и сейчас.
Молодой хозяин стал жить в доме, ещё не зная как распорядиться своей дальнейшей жизнью. Свободный, он думал над тем, как это все случилось. Он анализировал свою жизнь, начиная с детства, и пытался понять когда и в какой момент он вдруг обрел то содержание, которым обладал сейчас.
Конечно же, он чувствовал в детстве всю полноту жизни. Вот он катается на лыжах с друзьями. Был очень устойчив на ногах и очень ловок. Любил съезжать с самых крутых угоров - так у них в деревне назывались крутые берета реки. Любил все времена года, но особенно зиму. Замерзший, голодный, но счастливый он приходил вечером домой, и мать кормила его щами и целовала.
Да. До десяти лет он был целым и единым кусочком природы, не знавшим ещё внутреннего сомнения. А потом ему вдруг наскучили друзья и стали совсем неинтересны прежние игры. Ему было десять лет, когда они однажды пришли на берег реки, поросший молодыми пихтами. Год назад он с друзьяии самозабвенно играл там в войну, разделившись на две группы. Это был самый замечательный год его детства. Он ничего не хотел, только бы каждый лень ползать по песку среди пихт и испытывать наслаждение и радость. Теперь его поразила перемена. Угор был тот же, но уже ничего не получалось. Ему было скучно и неинтересно. Он почувствовал глупость своего положения. Он тогда впервые узнал об измене отца. Мать говорила потом, что хотела умереть, но пожалела детей. Мысли о них и увели её от железной дороги, где она простояла два часа. Там в отчаянии и одиночестве она мысленно заново пережила свою жизнь и заставила себя найти новый стимул в ней. Возможно, тогда и началось у него рассудительное детство. Так появился ребенок, у которого проснулось сознание.
Тогда он увлекся книгами. Был очень эмоционален, но страсти к чтению никогда не испытывал. У него была необыкновенная страсть к шахматам. Как билось у него сердце, когда он с шахматной доской в руке шёл по мосткам через реку на хутор к брату. Когда он делал первый ход, от волнения у него стучали зубы и тряслись руки. У отца он начал выигрывать очень рано. Брат был орешек покрепче, и даже сейчас он помнил, как выиграл у него первый раз. Как он был счастлив! А потом выигрывал ещё и ещё и не волновался уже совсем. Тогда же проблемы взрослых стали его проблемами. Он очень жалел свою мать и придумывал невероятные ситуации, где делал её счастливой и красивой. От него не ускользало ничего в поведении окружающих. Вот у них дома идёт пирушка. Все пьяны. Женщины поют песню, а отец незаметно трогает рукой колено одной из них. Мать весёлая и поет громче всех. У неё очень звонкий голос. Они любили петь"Вот кто-то с горочки спустился". Отец засунул руку женщине под платье и поднимает её выше. Та тоже поёт. Она очень хорошо пела и была подругой матери. Отец доволен и энергичен. Он выходит из комнаты. Он улыбается какой-то женщине и кладёт руку ей на грудь. Она улыбается. Они уходят куда-то, а потом отец опять приходит в комнату. Он очень весел.

Невероятно, как стойко несла мать тяжесть жизни. Весь день её был занят работой. Он всегда поражался её согласием с жизнью, душевной чистотой, открытым и прямым характером. Только любовь к отцу заставляла ее изменять себе. Тогда, очевидно, она пошла на самый большой компромис в своей жизни и не ушла от него. Этот единственный компромис стал потом содержанием её жизни, и все последующие годы это не давало ей покоя.

В те годы молодой хозяин не мог беззаботно отдаваться детству. Его друзья бегали за вином в сельпо, все поголовно курили. Он же был послушным сыном. Но это было не сознательное послушание. Он скучал с друзьями и вынужден был отчуждаться и уходить в себя. Он открыл для себя Тургенева. Рудин поразил его. При всей разнице обстоятельств и времени он чувством угадывал и объяснял его характер. Нет, он не увлекался книгами чрезмерно, но герои тургеневских книг долго преследовали его. Воображение создавало образы чистые и почти святые. Прочитанное и мыслимое им стало для него главной жизнью, а сама жизнь деревни была неуловимой и призрачной. Она была ненастоящей. Впоследствии он искал настоящую жизнь и бежал от той, родившейся в детстве. Он понял, что согласие между воображением и внешней жизнью приносят покой и счастье обладать мужеством.

Молодой хозяин прожил часть зимы в доме родителей, наблюдая медленную жизнь деревни. Деревня жила свойственным ей ритмом, когда люди сидели все больше дома после жаркого лета, наполненного работой, или скучными, как казалось молодому хозяину, проходили мимо его дома. Мужчины, одетые в фуфайки и сапоги, чаще толпились у магазина. Оттуда раздавались шутки и смех. Ввиду отсутствия работы зимой мужчины присваивали себе право на отдых, чего никак не разделяли женщины. Мужчины, конечно, участвовали в чисто семейных делах, но по-неписанному правилу брали на себя, так называемые, мужские дела. Главы семей уходили за силосом и на это уходило полдня. По пути на ферму они встречались, заходили в сельмаг и порой не все возвращались домой. Другие возвращались навеселе, растеряв часть силоса или вовсе потеряв мешок. Женщина, муж которой пропал, не вернувшись с мужского дела, вечером, обеспокоенная шла по деревне, подходила к домам и спрашивала:

- А где мой? Или, - Ты не видела моего?
Иногда были и ссоры, и тогда можно было слышать крики обиженной:
- Опять твой споил моего - или, - Зачем ты даешь деньги моему.
Ссориться могли долго, ведь ссора в деревне - вполне законная часть её быта.
Иногда кучка мужчин собиралась на бревнах у какого-нибудь дома и тогда можно было слышать самые разнообразные суждения и мнения о событиях в мире. В большей части наивные эти разговоры почти всегда сводились к жизни этих людей в частности.

Два раза в неделю из города привозили хлеб, и женщины, одетые в фуфайки, собирались у магазина в шумную и крикливую толпу, чтобы купить хлеб для семей и скота. Иногда молодого хозяина звали помочь разгрузить хлеб,и он принимал его у толстой бойкой бабы вместе с мужиками, неизменно отпускавшими острые шутки и превращавшими это дело в шумный базар. Они относили хлеб в магазин и складывали на широкую полку, а потом начиналась торговля. Каждая из хозяек брала столько-то белого и столько-то черного. Женщины выходили из магазина и плелись с мешками через плечо по грязной зимней улице, чавкая сапогами. Машина уезжала и на улице становилось тихо.

Перед праздниками из центральной усадьбы приезжал человек с приказом зарезать совхозную корову, в этом деле неизменно участвовал старый хозяин с мужиками. Человек строго следил, чтобы мужики не сташили коровий язык, по списку предназначавшийся районному прокурору. После этого отец приносил немного свежего мяса. Старая хозяйка воодушевлялась и устраивала маленький праздник, а старый хозяин, чувствуя себя героем, позволял себе храбрые шутки. В деревне всегда считалось, что если глава семьи использует работу в интересах дома, то он настоящий хозяин. Если же мужчина этого не делал, его не воспринимали всерьёз. Такое положение вполне могло быть сигналом общественного неблагополучия, но оно, однако, устраивало жителей деревни.

Напротив их дома, рядом с магазином, жил скотник маленького роста, у которого была толстая крупная жена. Она изменила ему с управляющим фермы, и однажды молодой хозяин услышал её крики и увидел, как этот маленький человек ногами избивал её во дворе. Никто не заступался за нее. Все знали причину ссоры, но никто не осуждал управляющего, ведь он был мужчина. Ругали жену скотника, но также осуждали и самого мужа и говорили, что, видно, так он плох.

Подробности этих историй сыну сообщала старая хозяйка. Она давно уже, живя со старым хозяином, не находила в нем искреннего слушателя, тяготилась одиночеством и отводила душу в разговорах с сыном. В эти минуты она оживала и говорила не переставая, даже не замечая слушают ли её. Она часто забывала, что уже прежде рассказывала о каком-либо событии; молодой хозяин не перебивал её, он считал это неудобным, но потом всё же стал указывать, что она забывается. Она как-то осекалась, быстро глядела на него испуганно и обиженно, но момент проходил, и она вновь принималась за своё. Слушал ли он её? И да, и нет. Однообразный и назойливый её тон, частое подглядывание ему в глаза заставляли его думать о своём. Но она не щадила его, и эта пытка откровением могла продолжаться часами. Особенно его поражали различные мелкие подробности поведения старого хозяина, которые каждый день открывала старая хозяйка. В своей явной и тайной войне с ним она замечала всё: пятно грязи на его носке, происхождение которого она тут же определяла; порванный пиджак несомненно зацепился за гвоздь, вбитый в стену сарая чуть-чуть повыше земли; отодвинутая штора являлась знаком сложной системы сообщений между старым хозяином и его любовницей, калитка скотного двора, поразившая её во сне скрипом, стала немедленно запираться на цепь и висячий замок или закручиваться на проволоку. Свои улики она злобно бросала в лицо старому хозяину и торжествовала или убегала от него разъярённого.

Иногда молодой хозяин обращал внимание матери на то, что она не терпит замечаний в отношении себя самой; она обижалась и говорила, что он такой же черствый, как и его отец. На другой же день она забывала об этом и вновь говорила о своем. Когда в сенях были слышны шаги старого хозяина, приходившего на обед, старая хозяйка умолкала и делала заговорщический вид, на секунду расширяла глаза, предупреждая и показывая этим, что они находятся в тайном союзе. Молодой хозяин не желал такого союза и хотел, чтобы ему дали возможность самому выбирать союзы, хотя в то же время он не чувствовал никакой сильной неприязни ни к кому.

Так бывало почти каждый день. Случались и другие события, но и в них молодой хозяин чувствовал почти осязаемо слепую закономерность деревенской жизни и ему казалось, что люди и события вокруг как будто навязывают ему самих себя, входят ему в голову и там живут, не спрашивая его позволения и принося невыносимые страдания; и он думал, что очень тяжело жить, если память не облегчает мозг, а изо дня в день насилует его образами, совсем ему ненужными. Он часто так думал, пытался прогнать эти мысли, говорил себе, что так нельзя, но бессилен был что-либо изменить.

Только ночью он был свободен от этих стариков. Когда становилось темно, молодой хозяин выходил в сад и сидел под яблоней, росшей рядом с верандой. Он видел небо со сверкающими звездами, далёкое и удивительно красивое. Случалось он видел много падающих звезд. Они исчезали, не долетая до земли. Летние ночи здесь особенно таинственны и неудержимо притягательны. Запах ночных фиалок проникает в грудь и волнует её, и очищает мысли и чувства; особая непередаваемая волна ощущений охватывает человека и кажется, что вот-вот он ухватит тот недостающий ему закон жизни, который есть в природе, но который невозможно найти в общении с людьми. В такие минуты он ощущал ясность и силу природы.

Когда он неслышно заходил в дом, до него доносились беспокойное покашливание матери и глухой храп отца. Ночь на время примиряла их. Он удивлялся силе чувств и непримиримости жившим в телах этих стариков. С её стороны любовь приобрела форму нескончаемого насилия, постоянной слежки и трусливого отступления. Отец же противопоставил этому молчаливое упрямство человека, продолжавшего делать по-своему, и в те минуты, когда его терпению приходил конец, он давал волю неудержимому бешенству, стараясь сохранить свой суверенитет. Человек, общаясь с подобными себе, всю жизнь пытается убедить себя в том, что он не одинок, и только в старости он понимает, что одиночество - итог и цель его жизни. Это старый хозяин понимал, и никакие столкновения не заставили бы его оставить свою жену.

Часто молодой хозяин видел мужика, которого звали Федул. Федул приходил к старой хозяйке и просил у нее денег на вино. Она почти никогда не отказывала, только делала неприступный вид, не отвечающий, однако, её действительным намерениям. Всё же она всегда была готова отказать ему, но для этого нужен был повод. Федул понимал это и возвращал деньги вовремя, хотя почти всегда тут же и вновь занимал их. В разговорах с ней он всегда хихикал, ломался и противно бегал глазками. Это была странная картина: кривляющийся Федул просит у старой хозяйки деньги, а та нарочито грубо прогоняет его:
- Пошел отсюда, шут гороховый -, обычно говорила она.
- Да что же ты, Васильевна, гонишь мужичка? Приласкала бы его, а ты гонишь! - закатывал он глазки.
- Опять ведь напьешься? - спрашивала она его, как будто не знала на этот вопрос ответ. - Пошёл, мне Зинка скандал устраивала недавно. Проболтался ей. Пошёл отсюда -, сердито наставляла она его.
- Да не брехал я ей. Не знаю кто брехал. Да вот клясться буду, на колени встану. Спаси, горит всё внутри, Васильевна! - умолял он её и делал такое жалкое лицо, что она тут же протягивала ему три рубля, которые давно держала в кулаке. Федул подпрыгивал и, хрипя благодарности, бежал в магазин.

Спасая его, она думала, что приобретает тем семым себе защитника среди жителей деревни, который будет прославлять её благородство и доброту, но она жестоко ошибалась. Старая хозяйка была неисправимой идеалисткой. Её добрая душа с непостижимым талантом прощать не была способна с предосторожностью относиться к людям. Старая хозяйка почти всегда пыталась каждого обратить в свою веру и думала, что это ей удаётся. Часто она приходила возбужденная и говорила, что Дуся её поддерживает, Аня горячо ей сочувствует и т.п. Она выкладывала самые сокровенные мысли какой-нибудь соседке, а через день уже влетала домой глубоко возмущенная, задыхаясь от недостатка воздуха, и пересказывала самые крепкие выражения соседки в ссоре, которая недавно случилась межу ними. Она потом грустила - ведь так уходили все её союзники, но старая хозяйка не могла без лодей и вновь она бежала и говорила с кем-то, с кем раньше уже ссорилась, и приходила домой с торжествующим видом, как будто бы говорившим: "Я же вам говорила, а вы не верили!"

Если сначала неудачи в выборе союзников поражали её в самое сердце, то потом она стала обвинять людей в вероломстве и ничтожестве а себя жалела, изводя молодого хозяина откровениями столь умопомрачительными и навязчивыми, что тот невыносимо страдал. Случалось она напускала не себя бравый вид, который должно было расценивать как свидетельство того, что она поднялась выше ничтожных мнений и обстоятельств. Теперь она действительно не жаловалась на судьбу, а как бы язвительно и запросто вдруг поднимала старую историю и смаковала эпизоды, связанные с приключениями старого хозяина. Порой она делала это в момент примирения, вызывавшего у молодого хозяина скрытое чувство отвращения, и тогда эти воспоминания-шутки, сказанные к примеру за обедом, оказывали парализующее действие на старого хозяина. Он прекращал есть, вставал и молча уходил в свою комнату. Тогда она понимала, что хватила лишку, и сама умолкала. В такие минуты молодого хозяина охватывал нестерпимый смех. Его просто трясло от хохота, который заражал даже и саму хозяйку. Она тихо вздрагивала от смеха, виновато поглядывая на мужа, но все же была довольна удачной вылазкой.

Порой не сговариваясь, они приходили к внешнему согласию, и начинили выполнять свом обязанности. Старая хозяйка говорила, что протекает крыша сарая, завалились ворота или болеет кто-нибудь из скота. Старый хозяин не возражал. Он поднимал ворота, возился на крыше сарая и вообще больше времени проводил во дворе. Он что-то стругал, рубил, строил какие-то сарайчики и был, кажется, увлечен этим. Старая хозяйка готовила обед, поглядывая за ним из окна, а он приходил уставший и приносил запах дерева и пота. Он молча ел и, по выработанной издавна привычке, читал газету. Подобно своей жене его внимание привлекали моралистические статьи и сообщения о поимке преступников или разоблачении махинаторов. Тогда он прекращал есть и читал вслух громким и довольным голосом наиболее интересные, по его мнению, места. Этим он будто бы хотел подчеркнуть, что пусть не в его жизни, а в какой-то другой, высшая справедливость все же существует и дает ему возможность ощутить в себе давно погибшее чувство гражданина. Кончив есть, он сворачивал газету и говорил бодрым голосом, слегка повысив и растянув гласную: "Taк". Это слово он произносил на старинный лад, добавляя в конце звук "с".
- Ну, я пошёл -, не обращаясь ни к кому говорил он. Обычно ему никто не отвечал и он выходил во двор.
В этой игре они заходили еще дальше: его голос приобретал хозяйские нотки, они совещались о каком-то деле, а старая хозяйка подыгрывала ему, подчиняясь и выполняя его указания. Они как будто жили в полуреальном мире, и молодой хозяин ждал конца этого представления, которое, к счастью, никогда долго не продолжалось. Однажды они поиграли в развод, но это была уже серьезная игра. Вероятно, дело было бы сделано, если бы не картошка. Они решили её продать, и молчаливая работа в погребе сблизила их. Они продали картошку, но не развелись...
Был уже полдень, когда молодой хозяин проснулся. В доме стояла тишина.

- Ты куда пошёл? Не ходи туда. Сейчас же вернись! - донесся до него с улицы женский голос.
По дороге бежала женщина и сердитая к кому-то обращалась. Того другого не было витно, но было ясно, что он не слушает её и уходит. Пробежав ещё немного, женщина остановилась и всердцах крихнула:
- Ну и черт с тобой, дурак!
Угли в печи уже давно остыли, и комната часто наполненная голосами или красноречивым молчанием, теперь притаилась в ожидании новых потрясений. Старый хозяин уехал в город, а его жена, подоив корову, убежала на поиски новых союзников. На улице что-то стукнуло, а потом чей-то голос позвал хозяйку. Молодой хозяин накинул на плечи фуфайку и вышел в сад. У калитки стоял Федул.
- Что, опять за деньгами? Её нет дома -, подходя к нему сказал молотой хозяин.
Федул не ухолил. Его изъеденное глубокими морщинами лицо излучало свет и доброту. Он как будто понимал всю безнадёжность будущего своего пути и был согласен со всем, что ему могли бы сказать. Этот человек деревни, для которого ферма и вселенная были единым миром, который вот уже сорок лет одной и той же дорогой ходит каждый день в этот мир, полный скота, работы и дешевого вина, стоял теперь, ухватившись за забор пальцами, похожими на корни деревьев и ждал своей участи. Федул не знал как себя вести. Наконец, пошевелив жестяными губами, он произнес:
- Я приду еще, мне нужно.
Он хотел еще что-то сказать, но тут же обернулся. Из дверей магазина вывалила компания здоровых и громко разговаривающих мужчин. В их руках весело поблескивали бутылки. Мужчины сели в машину и уехали. Федул грустно посмотрел им вслед.

Федул постоял еще немного, помолчал, потоптался не решаясь что-либо сказать, а потом, подставив свой заросший затылок глазам молодого хозяину, пошёл проч. Ему уже давно не нравился сын старой хозяйки, да и сама хозяйка была чужая в деревне, приезжая,
Молодой хозяин вернулся в дом и лег на кровать. Обрывки слов и образов наполняли его сознание, когда он пытался черточки и точки на потолке обьединить в какую-нибудь фигуру, а чаще всего в лицо. Гибкость воображения поражала и очень увлекала его.
Вошла старая хозяйка и с несвойственным ей спокойствием спросила:
- Что с тобой, сынок?
- Ничего, мама.
- Ты не болен?
- На улице так свежо, ты бы погулял -, осторожно предложила она.
Он вдруг встал и улыбаясь сказал:
- Ну что ты, не волнуйся, все хорошо.
- Ты уже решил что ты будешь делать, ведь занятие необходимо. Ты мог бы пойти работать к отцу на ферму.
- Да, мама, я знаю, что занятие необходимо, но ведь занятие
должно нравиться. Ты любила свою работу? - спросил он.
- Я должна была её любить, хотя и мечтала когда-то о другом.
Я хотела стать врачом, но это так и не вышло, а жизнь прошла быстро и незаметно. Когда работаешь, не замечаешь время, а я только и знала, что работала. Я редко думала о том, что не получилось в жизни. Иногда это случалось и мне было грустно. И потом, он не был мне опорой, и мне казалось, что я что-то упустила. Когда все это случилось, я почти не могла жить - так горько было. Потом я хотела вернуть его, но делая это, теряешь горлость. Вы это хорошо понимали. Когда-нибудь ты простишь меня.
- Я любло тебя, мама. Не волнуйся, я скоро решу, что мне делать.

Утром он уехал в город и какое-то время жил там. Бывало он просыпался ночью и лежал, не раскрывая глаз. За окном был слышен скрип тормозов, а когда в тишине лаяла собака, ему казалось, что он в деревне, и к нему приходило болезненное чувство вини, которому он искал и нашел причину. Конечно, он ушел из той жизни и снял с себя беспокойство и заботу, а они оставались там; и порой его неудержимо влекло туда к угрюмому молчанию старого хозяина, к пыльной и теплой дороге, и больной и тяжелой голове пса. Сотни раз в мыслях он открывал калитку, входил в дом и, встретив взгляд старой хозяйки, говорил: "Здравствуй, я пришёл"

III.

Они не виделись много лет. Молодой хозяин стоял около будки, а из неё медленно и неуверенно выползал пес. Он стал совсем старый: шерсть без блеска, грязная и сухая, а сверху по самому хребту проходит широкая полоса чистой без волос шкуры, от которой сыплются хлопья омертвевшей кожи. Он заболел в последнюю зиму и быстро сдал, а поскольку у него облезла шкура, старая хозяйка стала бояться, что от этого заболеют и другие животные. Пса стали редко кормить, а порой и вовсе забывали о нем. Он давно уже не получал от жизни того счастья, какое он знал раньше, а жизнь давала ему день за днем и не спешила уходить совсем. Она как будто ошибалась и оставалась в нем, хотя он почти и не чувствовал её в себе. Молодой хозяин подумал, что у животных старость рождает единственный вид сознания - предчувствие смерти.
Молодой хозяин знал, что прежде чем уйти отсюда, он сделает то, что поможет псу избавиться от этой проклятой жизни, которая, вероятно, уже никогда не будет ему желанна.
Все произошло очень быстро. Он вывел пса за двор и тот равнодушно пересек дорогу. Они прошли по замерзшему полю, наступая на срезанные шляпки подсолнухов - молодой хозяин спереди, а пес сзади - и очутились в густом камыше, тревожно шелестящем, с мягкими мешочками наверху.
Молодой хозяин не утешал, себя мыслью, что псу было не больно.
- А может быть действительно пес ничего не заметил, хотя сейчас это не имело никакого значения, ведь никто не может сказать, что чувствует тот, кого уже убили -, подумал он, возвращаясь назад.

Молодой хозяин вышел на дорогу. Заскрипела калитка и показался мальчик лет шести с большой собакой. Сзади выглядывал мальчик постарше с веселыми глазами. Мальчик с собакой остановился и посмотрел на молодого хозяина, широко открыв глаза и не шевелясь.
- Странный взгляд -, подумал молодой хозяин, а вслух сказал - Мальчик, как зовут твою собаку. -Мальчик молчал.
- Ты что, немой?
- Верный, его собаку зовут Верный -, радостно закричал большой мальчик. Маленький мальчик посмотрел на большого, а потом на молодого хозяина и ничего не сказал.
- Тебя не спрашивают, я хочу чтобы он сам сказал, как зовут его собаку -, кивнув на маленького, произнес молодой хозяин.
- А у него отец пастух - закричал большой и, радостно засмеявшись, убежал.
Рядом с маленьким мальчиком лежала большая куча навоза, чуть дальше старое сено, а на соломенной крыше сарая прыгали воробьи. Мальчик повернул голову туда, куда смотрел молодой хозяин, и ничего не увидел.
--