А я природная, лесная

/ К 90-летию со дня рождения Нины Иосифовны Жибрик ( 21.03.1933 - 26.12.2012 г.), нашей мамы, поэта, члена Союза писателей СССР и России./

                Все мы из нашего детства.                Сент-Экзюпери



       Я, Жибрик Нина Иосифовна (Умецкая), родилась 21 марта 1933 года  в деревне Малые Новоселки Дзержинского района Минской области в семье крестьянина-белоруса. Бабка Антонина по линии отца была полька. Прабабка Мария Гурина по материнской линии тоже была полька, к тому же дворянка (из польской шляхты).

          Родилась я в начале весны. К этому времени тает снег,  бегут говорливые ручьи и в каждой синей лужице, ослепляя глаза, плещется и играет тонкими лучами золотистая колючка солнца. Наступает праздник света! Свет струится отовсюду – от высокого чистого неба, от зыбучей талой воды. И над пробуждающейся землёй день-деньской звенит под голубой дугой сияющего неба серебряный колокольчик весны – жаворонок!..

          Вот в такую пору мне суждено было появиться на свет.

          Первые три года своей жизни я провела на лесном хуторе Крылово.

Это был глухой одинокий хутор. Он ютился возле старого, в любое время года сумеречного елового леса. Зимой лес защищал ветхую бабушкину хату от холодных северных ветров. В лесу тёмными декабрьскими ночами  выли голодные волки. И как бы подпевая волкам, в метельные ночи на разные голоса в трубе завывал ветер… Лес назывался Паусским – по речке Уса. По ту сторону леса находилась небольшая деревня Мошница, там на речке была мельница. А тут кругом – ни души!.. Лес полого спускался к большому сырому торфяному болоту. Болото, в ширину на добрых три-четыре километра, доходило до берегов Усы. А в длину оно  тянулось вдоль полей и лесов куда-то далеко на юг. Туда же, прячась в густых лозняках, среди лугов неспешно бежала узкая, извиваясь, будто сомов ус, речка Уса…

Старая бабушкина хата, засыпанная для утепления почти до самых небольших оконцев льняной кострицей, казалась вросшей в землю: кострицу с завалинок и летом не отгребали. Горбатая соломенная стреха, почернелая от дождей, была усеяна, точно веснушками, круглыми коричневато-зелёными лепёшечками мха. И от этого под ярким весенним солнцем выглядела весёлой и даже нарядной.

Эта небольшая, из растресканных, седых от времени брёвен избушка стояла одна, как в сказке, – к лесу передом, к полю задом…

Вот такой была сказочная лесная страна моего раннего детства. И помню я себя в ней года с полтора. В памяти от этих первых трёх лет моей жизни на хуторе остались отдельные живые картинки – вроде видела я себя как бы со стороны, одновременно осознавая и своё «я».

Лето. Тепло, солнечно во дворе… В одной короткой светлой рубашонке, едва прикрывающей живот, с босыми ногами, задом наперёд я сползаю с высокого, – а всего-то вроде бы в три широких ступени, – тёплого крыльца. Переваливаясь голым животом через края ступенек, я спускаюсь на твёрдую утоптанную землю возле крыльца и направляюсь к лесу. Лес от крыльца отделяет только заросшая травой дорога. В высокой траве прячутся глубокие затверделые колеи (они остались тут с весны, когда ездили на телеге по грязи).  Стараясь перейти дорогу, я часто падаю и переползаю её на четвереньках. Топаю к старой разлапистой ели (она стоит напротив хаты через дорогу), заползаю под её густой полог, в тень, и ложусь ничком на подстилку из порыжелой иглицы – устала…

Отец, приезжая с поля на обед и не видя своей дочушки, спрашивал: «А где наше «лесное дитя»? Наверное, опять спит под старою елью? Надёжная нянька у нашей дочки!» – смеясь, говорил он.

А старая ель, как добрая бабушка, охраняет детский сон. Чёрные лесные муравьи легонько бегают по спящей девочке, как бегают они по лежащим на земле сухим веткам или пенькам – не кусают. Наверное, они принимают это спящее дитя за что-то привычное, лесное… Пропахшая лесным духом, муравьями и еловой иглицей, девочка и вправду здесь, в лесу, своя…

А в третье лето мне вздумалось исследовать мир дальше знакомой ели. И я пошла в другую сторону – за хату, где росли седобородые лопухи выше моей головы, и густо разросся запущенный вишенник, полный жгущейся крапивы.

За вишенником сразу начиналось большое поле, там жито стояло прямо стеной. И я долго шла, продираясь по этому лесу из частых упругих стеблей, которые били меня по лицу… От полуденного зноя, от душного сладкого запаха поспевающей ржи и усыпляющего, горьковатого духа полевой ромашки начинала кружиться голова, а я всё шла и шла, сама не зная, куда…

Но вот среди сплошной густой ржи я набрела на небольшую полянку – на ней цвели васильки и ромашки и было свободно. А посередине полянки в траве стояла какая-то длинная красная машина (то была сеялка, брошенная в поле весной). А вокруг жито со всех сторон – жарко, душно и так хочется спать!..

Сбиваясь с ног, меня долго искали всей семьёй. И только в конце дня отец нашёл меня во ржи, крепко спящей в тени красной сеялки – то ли заметил едва видимый след, то ли чутьём…

После отец терпеливо объяснял мне, что одной уходить так далеко от дома нельзя, – мала ещё, и заблудиться можно, и потом могут долго не найти… «Так что запомни, дочка: одна никуда от дома далеко не ходи! Как-нибудь мы с тобой вместе сходим в конец нашего леса, и я покажу тебе Живую Криницу…»  –  пообещал отец.

Что такое «живая криница» я тогда ещё не знала. Может, это птица какая-то или, вроде белки, лесной зверёк, что живёт в конце нашего леса?.. Вот бы папа скорее мне показал!.. – часто думала я.

Я росла вольно, сама по себе, вроде котёнка. Меня возле дома оставляли одну, и я играла, где хотела. Накормят, а сами в поле… Отец сплёл мне из тонких ивовых прутиков маленький кошик. Возьму со стола хлеба, положу в кошик – и в лес. А в лесу земляника, черника – да с хлебушком!..

В лесу всё так интересно!.. В траве лежат рогатые коряги, обросшие серым мохом… Цветут разные цветы и летают красивые бабочки над ними, прыгают кузнечики и ползают большие муравьи… Можно долго тихо сидеть и смотреть, смотреть…

Уже тогда, пока неосознанно, я начинала ощущать себя частицей этого живого лесного мира, где всем, и мне тоже, хорошо…

Мне шёл четвёртый год, когда в начале августа отец решил с хутора перевезти нашу хату на ту сторону болота, в деревню. Деревни там пока ещё не было, её только решили строить, организуя колхоз и переселяя всех с ближних хуторов. Это был 1936 год.

Приближался срок переселения. И я вспомнила, что отец обещал мне, да так и не показал ту «живую криницу», что в конце нашего леса…

–  Забыл, доченька, совсем закрутился с этим переездом!.. Но дело поправимое. Сегодня и пойдём, как только солнце сядет на вершину вон той большой старой вербы… Тогда ты меня и позовёшь. А пока я пойду телегу починять и буду во дворе, возле хлева.

Я села под окном на лавку и терпеливо стала глядеть и ждать, когда же солнце сядет на верхушку вербы, что видна там, в конце леса…

–  Папа, папа, солнышко уже село на верхушку вербы!.. – с криком выбежала я к отцу из-за угла хаты.

–  Ну, раз оно село, значит, пойдём…  –  добродушно  отозвался отец, вытирая руки травой.

И мы пошли. Я крепко вцепилась своей тонкой ручонкой в большую сильную руку отца, едва поспевая за его широкими шагами.

На небольшом пригорке, почти на краю болота лес остановился – не пошёл дальше. Ели остались в конце леса, чуть выше этого края, а старая высокая верба спустилась немного пониже. И на окраине леса она оказалась одна.

Из-под её корней, из чистого, будто кипящего, оконца выбегала тонкая серебряная ниточка ручейка. А теперь, клонясь к закату, в этом небольшом оконце солнце купалось, и вода подрагивала, шевелилась и вспыхивала  золотыми искорками!..

–  Ну вот, смотри, доченька, это и есть Живая Криница!..  Я её знаю давно, сам нашёл, когда ещё был лет пяти… Видишь, как она играет на солнышке!..  Давай мы с ней попрощаемся, пусть она тут и без нас долго живёт… Давай из ладоней попьём её живой водицы, на лицо себе побрызгаем – на счастье!.. Пусть, доченька, и твоя жизнь, твоя судьба будет такой же светлой и чистой, как эта Живая Криница! Сохрани память о ней у себя в душе и черпай из неё силы, как ты сейчас черпаешь её живую воду!..

Молча постояли, посмотрели в чистое зеркало Живой Криницы и, взявшись за руки, медленно пошли домой – большой, сильный отец и его маленькая, как воробушек, дочка…

Может, и не всё я тогда поняла из тех слов, сказанных отцом, но в душе на всю жизнь остался светлый образ Живой Криницы из моего детства… Как знать, может, от чистого истока той лесной криницы и побежал серебряный ручеёк всего доброго и светлого, чему суждено было потом родиться в моей душе…

Настал день переезда с хутора. Всё было собрано, связано и уложено на  три телеги – одна своя, запряжённая Гнедком, две другие – нанятые. Мама с бабушкой Антониной всё ещё собирали какие-то мелочи. Я, вот-вот готовая зареветь, потерянно топталась у крыльца…

Отец подошёл ко мне, взял за руку:

– Пойдём, дочушка, попрощайся и со своей нянькой, доброй старой бабушкой Елью!.. Скажи ей, чтобы она по тебе сильно не скучала, что ты её всегда будешь помнить… – и повёл меня к Ели.

Едва сдерживая слёзы, я погладила её колючую зелёную лапу, как протянутую руку… Потрогала внизу тёплую золотистую иглицу, подняла растопыренную шишку, зажала её в кулачке…

Мама и бабушка сидели уже на нашей телеге. Отец посадил и меня рядом с ними. Сам  сел впереди, легонько подхлестнул одной вожжиной Гнедку  по боку, и конь сдвинул телегу с места. За телегой, привязанная к ней сзади верёвкой, немного упираясь, будто нехотя, медленно пошла корова Мальвина. Мама и бабушка, оглядываясь на свою оставленную пустую хату, вытирали глаза концами повязанных на голову белых платков. Я крепче зажала в руке колючую еловую шишку…

Больше мы со старой моей нянюшкой Елью так никогда и не свидимся… И с Живой Криницей тоже… Они навсегда остались жить в моей памяти, в моей душе…

Хату нашу отец перевёз первым и поставил её рядом с клубом. Этот большой дом пока был единственным среди поля. Плотники помогли отцу быстро сложить хату, и к осени мы уже вошли в свой дом. А до этого жили в клубе.

Так началась наша деревня Малые Новосёлки… Она и значится в моём свидетельстве как место моего рождения, так как в этом свидетельстве – листке с ладонь величиной – было до смешного неграмотно написано: «Место рождения  – Дзержинская больница»… (Таким оно у меня и сохранилось).

Как только хата была построена, отец сразу свёл на конюшню своего коня – и Гнедка стал колхозным… Корова Мальвина осталась. Отца определили зав. фермой на коровник. За коровником закрепили коня – без коня там не обойтись. И отец взял на коровник своего Гнедку. Я ещё с хутора полюбила его, смирного, доброго. Я часто ходила к отцу на коровник, он был недалеко. Там кормила Гнедку хлебом: как бережно  брал он хлеб с ладони тёплыми шершавыми губами!..

Годам к шести отец посадил меня на коня. И я постепенно выучилась хорошо сидеть на лошади… Потом, лет в 15, я могла нестись на коне по улице так, что подол трубой да куры врассыпную!..

Удивительный человек был мой отец!.. Он мог с голыми руками укротить разъярённого быка, когда тот срывался с цепи и начинал  гоняться за людьми!..

Этот случай происходил на моих глазах, мне тогда было восемь лет.

Был первомайский праздник 41 года. Отец сидел за столом, завтракал, незадолго перед этим вернувшись с коровника. День выдался тёплый, солнечный, и у нас было открыто окно. И вдруг на улице, со стороны соседей, – истошный женский крик!.. Отец быстро вышел из хаты, мы с мамой побежали следом на улицу. И видим ужасную картину!..

Посреди дороги против своей хаты стоит пьяный сосед Владик, покачиваясь на нетвёрдых ногах, а прямо на него идёт со страшным рёвом разъярённый бык!.. Свирепое чёрно-бурое чудовище, нагнув рогатую голову, роет ногами землю, готовясь к броску!.. А Владик стоит на месте, покачивается… Рядом –  забор его двора, до калитки далековато… Вдруг бык одним рывком поднимает Владика на рога и бросает его, как мешок, через себя!.. Владик падает на землю сзади быка и лежит неподвижно… А бык огромною тушею начинает медленно разворачиваться, снова роет землю копытами и дико ревёт – бык собирается топтать лежащего на земле Владика ногами!.. Всё это произошло в одно мгновение.

Не успел бык развернуться и на половину, отец оказался рядом с ним. Бык ревёт и  продолжает метать ногами комья земли!.. Мы с мамой замерли у своей калитки, онемев от ужаса, мама только молча заламывает руки…

         –  А ну, Гудок, на место!.. Стоять!..  –  слышим твёрдый спокойный голос отца. У отца до локтей закатаны рукава рубахи, и он с пустыми руками стоит перед этим зверем!..

         И разъярённый зверь вдруг останавливается, перестаёт реветь и рыть землю ногами – стоит, как был, в полуоборота посреди дороги…

         –  Стоять, Гудок! – повторяет отец. Он снимает ремень и продевает его в кольцо в носу быка, захлёстывает ремень петлёй, –  а на уровне склонённого отцовского лица огромные, острые рога!.. Жуть!..

         –  А ну, Гудок, пошёл на место!  –  властно приказывает отец. И это чудовище покорно, как собачонка, помахивая хвостом, идёт за отцом на коротеньком поводке из ремня от брюк!.. А Владику, так и лежащему на обочине дороги, помогла подняться тётка Стэфка, жена его, и увела к себе во двор. 

         Мы с мамой, как остолбенелые, продолжали стоять на месте, пока отец не вернулся с коровника. Мама всё никак не могла прийти в себя от потрясения, а отец посмеивался: «Он хоть и зверь зверем, а у меня, как шёлковый!.. Я его словами, голосом усмиряю, заставляю покоряться. А бить никогда не бил, он меня и так слушается. Правда, никто, кроме меня, справиться с ним не может… Он у нас на цепи стоит, мы его не выпускаем без надобности – племенной, хорош, чёрт!.. А Владик счастливо отделался: разъярённый бык поднял его на рога аккуратно и, точно куль, перебросил через спину – даже нигде  ни одной ссадины! Ладно, я оказался тут же… А так запросто мог бы затоптать его, лежачего, ногами!.. И чего, пьяный дуралей, завидя быка на дороге, не убрался к себе во двор? Играть со зверем надумал!..»         

Сильный был отец и возможно, он обладал необычной силой, что ему покорялись эти свирепые быки…

       А в июне началась война… Осенью я должна была пойти в школу, принимали в то время с восьми. С началом войны кончилось детство… В годы немецко-фашистской оккупации довелось испытать все невзгоды и ужасы войны. Я видела войну «глаза в глаза», но писать об этом не могу: тяжело и больно прикасаться…

Во время оккупации отец, Умецкий Иосиф Иосифович, помогал партизанам: собирал по лесам оружие, прятал, затем переправлял в отряд, также передавал важные сведения. В партизанах была сестра мамы Гурина Нина Иосифовна, она всю войну прошла партизанской разведчицей. Осталась жива. Две другие сестры мамы Любовь и Клавдия находились в блокадном Ленинграде, чудом выжили. Брат мамин Гурин Антон Иосифович, контр-адмирал, Герой Советского Союза, всю войну сражался на Северном флоте. В музее военно-морского флота Ленинграда есть стенд, посвященный его жизни и боевому пути. Это он, командир «Гремящего», был участником тех трагических событий, о которых пишет Валентин Пикуль в документальном произведении «Реквием каравану PQ-17» .

После освобождения Белоруссии в июле 1944 года отец ушел на фронт, сражался в артиллерии. Вернулся в конце войны, тяжело контуженным под Кенигсбергом. Двадцать лет спустя после войны отца нашла награда за помощь партизанам в тылу врага – медаль «За отвагу». Отец до конца жизни работал в колхозе – бригадиром, зав.фермой, кладовщиком. Умер в пятьдесят шесть лет от инсульта – сказалась контузия на войне. Мать Евгения Иосифовна тоже работала в колхозе. Умерла в 80 лет.

В семье нас, детей, было трое: я – старшая, брат Евгений с 1938 года и сестра Людмила с 1946 года.

Младший брат отца Борис, угнанный в Германию, работал там у помещика, ухаживал за скотом. Работал добросовестно, и хозяин был им доволен, относился без грубостей. Но, мечтая о свободе, Борис несколько раз пытался бежать. Его ловили и отправляли за колючую проволку. Но хозяин его находил, выручал и возвращал к себе. За последний побег Борис угодил в концлагерь, где над ним жестоко издевались. Его привязали цепью к стене так, чтобы он не смог сесть, и он сутками стоял на ногах, изможденный от голода. Яркий свет и  резкие звуки не давали задремать даже стоя – таковы были пытки за побег...

Из этого концлагеря вместе с другими его освободили союзники. Он вернулся домой с сильно подорванным здоровьем. Было ему девятнадцать лет. Пошел в школу доучиваться. Затем закончил в Белгосуниверситете факультет журналистики и работал корреспондентом.

Во время оккупации немецкие власти пытались нас, детей, заставить забыть родной язык: вынуждали ходить в школу, где учили на каком-то искаженном белорусско-латинско-немецком, искусственно созданном языке. Был введен латинский алфавит. К примеру, слово «лапоть» писалось «lapaж». В такую школу за три километра я ходила всего несколько месяцев. Как-то ночью партизаны разбили из миномета немецкую комендатуру, снаряд угодил и разрушил также и помещение школы. Больше учить нас не пытались... Это было в конце  зимы 1944 года.

Учиться я начала только после освобождения Белоруссии. Было мне двенадцать лет, когда я впервые пошла в школу – сразу во второй класс.

Но читать я выучилась самостоятельно годам к шести. Еще до войны мне случайно попал в руки Букварь на русском языке. Подружке-соседке по ошибке купили русский Букварь, а в школе обучение велось на белорусском. Букварем наигрались и весь потрепанный за ненадобностью выбросили через забор в сугроб нашего огорода... Я увидела, как ледяной ветер бьет и засыпает снежной крупой Книгу! А она, точно подбитая птица, беспомощно взмахивает белыми крыльями!.. Проваливаясь по грудь в снежный сугроб, я полезла спасать Книгу. Дома, сидя на печи, бережно протерла страницы, высушила, склеила вареной картошкой порванные листы...

Это была моя первая Книга. Букварь на русском языке оказался для меня судьбоносным: видимо, судьбе наперед ведомо было, что предстоит мне жить далеко от родимого края, в средней полосе России, а главное – писать стихи на русском языке!.. Но тогда я об этом ничего не знала. А это был знак Судьбы.

Спасибо тому порванному Букварю: он дал мне на всю жизнь прочные знания русского языка – я почти не делала орфографических ошибок. Хотя и дома, и в школе звучала родная белорусская «мова» (речь),  но думать я привыкла с детства по-русски.

Фашисты угнали в Германию брата отца, Бориса, ему было шестнадцать, к началу войны он закончил девять классов. Его книги по русской литературе я прятала в бревнах за сараем, тайком читала; стихи Лермонтова глубоко запали мне в душу... Читала там же, сидя на бревнах за сараем, в дом приносить Хрестоматию было опасно: по деревне были расклеены фашистские афиши о том, что и «За хранение советских книг – расстрел!» Помню, с каким чувством мести я, девятилетняя девчушка, закрывшись на погребе, жгла цветной портрет Гитлера, разложив маленький костер со щепок на старой сковороде!.. Я тогда не понимала, что ежели бы кто донес о таком моем поступке, то фашисты расстреляли бы всю нашу семью... Отваги мне придавала тетя Нина-партизанка, она нередко приходила к нам в дом тайно, по ночам, в военной форме, с наганом в кобуре и гранатами на поясе... Соседи догадывались, но молчали – все тогда жили между двух огней: вставая утром, не знали, доживем ли до вечера, ложась спать, не знали,  что ждет нас утром... И так все годы оккупации... Но люди у нас верили, ничего не зная о положении на фронте, что придет час, и фашистов погонят.

Наверное, стихи Лермонтова заронили мне в душу ту искру, от которой занялся огонек и моих стихов, но вначале был русский Букварь...

Через два года, как пошла в школу, будучи в четвертом классе, в возрасте четырнадцати лет, неожиданно для себя, я вдруг начала писать стихи – притом, на русском языке! Нахлынуло, накатило – не отбиться!.. Стихи о красоте природы – словно вдруг я обрела какое-то особенное, ранее неведомое чутье и зрение!..

Я долго скрывала от всех, что пишу стихи – в то время в деревне такое занятие считалось пустым и даже стыдным... И только в восьмом классе осмелилась дать свое стихотворение в школьную стенгазету. И с этого дня мальчишки-старшеклассники начали называть-дразнить меня «Тётка номер два!..» Я отмахивалась от них: ну какая я «тётка» - тётками называли у нас женщин в возрасте, - а мне, хорошенькой девушке, всего восемнадцать!.. Тогда я еще не знала, что Тётка – это псевдоним первой белорусской поэтессы. Она писала стихи, собирала лекарственные травы, лечила людей окрестных деревень и написала книгу о целебных травах. Мне напророчили: все повторилось и у меня – стала поэтессой, всю жизнь занимаюсь лекарственными травами и уже несколько лет работаю над книгой о травах.

С детства я росла среди полей и лесов, очень любила природу. Любить природу, понимать ее язык научил меня отец. Он часто брал меня в лес по грибы, показывал, объяснял, как и где их искать, как не потерять дорогу в лесу по разным лесным приметам; как узнавать птиц по их голосам, что они «выговаривают» своими песенками... Отец в душе был поэт и художник, хотя образование имел всего в объёме четырёх классов, полученное за одну зиму, когда ему было 20 лет и я уже появилась. Он тонко знал и понимал природу и все это передавал мне очень щедро.

А любовь к книгам – это у меня от мамы. Она в свое время окончила семь классов гимназии, знала французский язык, до замужества много читала, знала и любила Толстого. И в длинные осенние вечера мама рассказывала мне о  своей молодости, о прочитанных книгах – да так ярко, будто я сама их читала!.. Эти «домашние университеты» дали мне всё то, чем я владею, чем богата моя душа и с чем я ушла из дому в жизнь из небольшой деревеньки. Спасибо моим родителям – это они создали мир моей души, с которым я и живу, живу светло и радостно, вопреки всем житейским невзгодам.

Успешно закончив (1953 г.) в возрасте двадцати лет десять классов Белорусской средней школы г. Дзержинска, я поступила в Минске в Белгосуниверситет на биологический факультет – мечтала изучать лекарственные травы. Хотя учительница русского языка Людмила Владимировна Качарская уговаривала меня идти на литературный факультет: «Умецкая, вы очень интересно и хорошо пишете сочинения, к тому же – стихи. Возможно, вы – будущий писатель».

В том, что я в конечном итоге выбрала не литфак, а биофак, была одна веская причина. Перед этим  я послала пару своих лирических стихотворений в газету «Сталинская молодёжь», выходившую в Минске. Стихи были о красоте деревенской природы: о ниве золотой пшеницы, где улыбаются солнцу синеглазые васильки; о том, как «на темном лугу в лунном тумане плавает белый конь»… И получила убийственный ответ: «Где в ваших стихах наша советская действительность? С таким же успехом такие стихи могли быть написаны сто лет назад». Это был 1953 год.

Вот так бдительные чинуши от литературы дали мне по рукам за мои «пейзажные стихи», где не упоминалось, что и пшеничная нива, и белый конь – колхозные!..  И я оставила желание «учиться на поэта»…

Меня с детства увлекали целебные травы: «Раньше книжек училась я травы читать». В роду у меня по двум линиям знахари были – бабушка Антонина по линии отца и дедушка Иосиф по материнской линии. Оба они лечили и травами, и руками  «Видать, по двойному кругу знахарство пришло ко мне», - к пятидесяти годам оно во мне проснулось, наверное, с генами переданное… Живя в лесном поселке и собирая до сотни наименований целебных трав, я тоже помогала близким и добрым знакомым.

С каким интересом я на биофаке постигала тайны целебных растений! Но до диплома дело не довела... После первого курса вышла замуж за Николая Семеновича Жибрика. Он после окончания Минского лесотехнического института выбрал и поехал работать на Волгу – в г. Волжск, на лесозавод «Заря». Так я из Белоруссии оказалась в Марийском краю. Из Белгосуниверситета перевелась на заочное отделение Казанского университета. Родилась дочь Людмила, ребенок часто болел, учиться мне стало трудно, никого из родных рядом не было... За III курс я не смогла поехать в Казань сдавать летнюю сессию: попала на два месяца с дочкой в больницу – тяжелое воспаление легких. И меня отчислили как неявившуюся на сессию. Поплакала и смирилась...

Никакой «бумаги», разумеется, мне не выдали, что я прошла три курса биофака в университете. Мне очень хотелось работать в химической лаборатории при Марбумкомбинате. Но мои знания без «бумаги» никого не интересовали. Профессии никакой у меня не было.

И я пошла рабочей на лесозавод «Заря» – грузчицей опилок – романтика, особенно когда в ночную смену на самосвале развозили опилки по котельным спящего города: город весь в инее, в огнях – и стихи об этом... Затем меня перевели в тарный цех подсобной станочницы. Далее взяли лаборантом лако-красочного отделения лыжного цеха – работа в одну смену с малым дитем меня устраивала. И там, в маленьком помещении лаборатории, рядом с бочками с лаком, в свободную минутку я писала тайком стихи, чтобы не видели женщины из цеха...

Но мне нужна была какая-то определенная профессия. И я решила, имея уже двоих детей (5 и 1,5 лет), пойти учиться на дневное отделение Марбумтехникума. В моей биографии сей факт многим не понятен: как это, уйдя в конце третьего курса из университета, пошла учиться в техникум? Люди поступают наоборот... Мне хотелось работать в большом коллективе Марбумкомбината, чтобы было о чем книги писать – техникум давал мне такую возможность...

Техникум (в 1965 году) я закончила успешно, диплом защитила на «отлично», получив квалификацию техника-технолога целлюлозно-бумажного производства. Видя мои способности к химии, преподаватель рекомендовала меня на работу в  Волжский институт бумаги, где я  около десяти лет с увлечением работала в должности лаборанта, затем ст.лаборанта, в лаборатории бумаги.

В 1972 году меня редактор «Волжской правды» Г.В. Иванова пригласила на должность корректора газеты. К этому времени у меня уже было издано два сборника стихов: «Радуга» и «Теплые ладони подорожника». И я, не без сожаления, рассталась с химией – стихи перетянули, нужно было выбирать и определяться конкретно. Затем я несколько лет работала литсотрудником в заводской многотиражке «Марийский бумажник» - производство было знакомо, работалось интересно.

Будучи жадной до знаний, я всю жизнь занималась самообразованием. Меня интересовали, кроме литературы, живопись и музыка, что я очень любила; привлекали астрономия, естествознание, медицина, философия. Именно желание познать философию привело меня на  вечернее двухгодичное отделение университета при волжском ГК партии на факультет философии и научного атеизма, где изучалась история религии (1975-1977 гг.). По окончании получила диплом с отличием и высшее политическое образование.

После школы, имея отличный аттестат, где было всего две «четверки», мне было непросто выбрать, куда пойти учиться. С одной стороны, я знала и любила физику, химию, геометрию (алгебра казалась мне скучной),  с другой – увлечение целебными травами, с третьей – литература, языки...

Меня всегда привлекало языкознание. Зная белорусский и русский, я без труда самостоятельно овладела украинским. Очень люблю этот мягкий, певучий язык, люблю и много знаю украинских песен. С большим удовольствием читаю в оригинале стихи Тараса Шевченко и Леси Украинки Немецкий в школе знала на «отлично», могла говорить, так как  хорошо знала его грамматику. (Будучи в жизни невостребованным, этот язык постепенно стал забываться). На слух понимаю родственные славянские языки: чешский, болгарский, югославский, особенно польский доступен – польский язык хорошо знали моя бабушка Антонина и мой отец.

Марийский язык понимаю, хотя не всё: этот язык относится к другой группе, он для меня труден – и словарем запаслась, а так и не осилила его, чтобы на нем хотя бы читать. Нужно, чтобы кто-то с тобой на нем говорил, тогда язык освоить легче.

Судьба с самого начала упорно вела меня по писательской линии, не давая никуда сворачивать, только я долго этого не осознавала, идя окольными путями...

Первое мое стихотворение было опубликовано в 1956 году на родине в Белоруссии.

В дальнейшем, в Марийской республике, стихи мои печатались в газетах «Волжская правда», «Молодой коммунист», «Марийская правда», в альманахе «Дружба», во многих коллективных сборниках – в том числе в Москве, в издательстве «Современник» (кол. сб. «Марийский край, земля Онара», 1989 г.); в переводе на марийский язык в журнале «Ончыко»; неоднократно звучали по радио и с экрана телевизора из Йошка-Олы. В 1974 году на республиканском конкурсе «Юность комсомольская» моя поэма «Орленок», посвященная подвигу волжского комсомольца-дружинника Левы Орлова, была отмечена первой премией Марийского обкома ВЛКСМ. Позже эта поэма вошла в мою книгу стихов «Вересковая поляна» под названием «Погиб при исполнении...».

Мне как поэту помогали расти и набираться опыта старшие марийские писатели, поддерживая добрым отношением: это и редактор моей первой книги «Радуга» Валентин Колумб, и старейший марийский критик Сергей Ибатов,  и Василий Столяров, а особенно поэт Семен Вишневский. Его помощь, его душевное тепло, его забота и старание помочь мне обрести свой голос и свое поэтическое лицо для меня бесценны! После выхода моей первой книги он позвонил мне из Йошкар-Олы и предложил оформлять документы для вступления в Союз писателей. Я даже испугалась: «А вдруг у меня стихи перестанут писаться?..» – пролепетала я растерянно. Помню его ответ: «Мы ее тянем, как теленка на верёвке, а она еще и упирается!.. Может, потом долго ждать придется такого случая...» Как в воду смотрел Семен Алексеевич: в Союз писателей меня приняли только к пятидесяти годам... Но я не жалею, что не в тридцать, после первой кнажки – я тогда чувствовала, что еще не готова, не обрела себя как поэт, не вышла «на свою тропу».

Позже у меня были и другие хорошие учителя – известные московские поэты Сергей Поделков, Петр Нефёдов, Марк Лисянский. Петр Петрович Нефёдов, будучи рецензентом моей книги «Лесная криница», своими замечаниями и поправками дал мне хороший наглядный урок, как надо работать над стихами.

С Марком  Самойловичем Лисянским я познакомилась,  когда он приехал в Звенигово с другими поэтами – вместе читали стихи перед любителями поэзии.  Марк  Самойлович принял меня как-то особенно тепло и сердечно. Мы стали переписываться, обмениваться своими новыми книгами… Я послала ему свою «Лесную криницу» с просьбой «почеркать её, не жалея меня, – дать мне урок Мастера». Я до сих пор с благодарностью вспоминаю его.

… И была встреча в июле 1980 года ещё с одним замечательным учителем… Наверное, сам Господь послал мне, в мою лесную глушь, в качестве гостя этого удивительного человека!.. И был долгий, далеко за полночь, разговор о поэзии, о стихах. Он, случайно присев к письменному столу, где лежала раскрытой моя рукопись, посмотрел стихи. Назавтра, уезжая, сказал мне на прощание: «У вас под кучей мусора жемчуг зарыт… Сумеете разгрести мусор, можете стать поэтом величиной с Ахматову…» И увёз в Москву ту мою беспомощную рукопись…

Так  началась наша переписка… И длилась она более пятнадцати лет!.. Юлий Анатольевич Халфин – он работал с молодыми актёрами, чтецами поэзии «серебряного века»,  – в поэзии был, как Бог в своих владениях… Он терпеливо, как истинный наставник, учил меня, старался показать мне, «как надо, как Они писали», – и «как не надо» писать на примере моих строк…

Крепко доставалось мне от моего строгого, даже, порой казалось, беспощадного учителя!.. Я иногда обижалась: называет лесной Нимфой, а сам – лесную Нимфу да пастушьим кнутом!.. (Я посылала ему свои, думалось, лучшие стихи). Говорит в письмах: «У тебя в песке крупицы золота светятся…» А где они в моих стихах, эти «крупицы», не называет… Всё только бранит, ругает за «мусор»! Пишу в отчаянии: «Ну скажи хоть раз, где и что у меня хорошо? Не всё же «куча мусора», есть и живые строки». Отвечает: «Что хорошо, то нас не касается, то – от Бога… А вот что «мусор», на то я и указую, кабы ты выгребала его». Иногда мне начинало казаться, что мой учитель бранит меня впрок – чтобы впредь не повадно было сорняки-чертополохи в стихах плодить!..

«А что, не пора ли в Москву приехать за песнями?.. – приглашал он. – А то учу-учу… Но через письма многое ли скажешь? При разговоре, беседуя, – иное дело…» Да я так и не выбралась из своего леса поехать к учителю…

Мой учитель, не жалея сил и времени, всё пытался-надеялся из меня, как он писал, – «вылепить сестрицу Блока и Ахматовой»…Что из этого в итоге получилось – Бог весть…

Когда вышла моя «Вересковая поляна», то и за неё мне тоже от моего строгого учителя «досталось на орехи»… И всё-таки, хоть и медленно, но чему-то же я училась, наверное…

Однажды на очередном нашем писательском съезде в перерыве подошла ко мне молодая незнакомая женщина и, волнуясь, сказала: «Спасибо вам за вашу «Вересковую поляну»! Когда мне плохо и трудно, я беру её – где откроется, там и читаю… И жить становится легче и светлей…» Думается, эти слова моего читателя адресованы не только мне, но и моему Учителю… Спасибо ему за науку!

Я искренне благодарна всем моим учителям.



Не забывается случай, когда из-за моих стихов отец едва не угодил... в тюрьму!.. Бумаги в то время не было, чтобы ее изводить на мою «забаву». А стихи – как стихия – одолевали меня. Мне было около шестнадцати, я училась в шестом классе. Мало того, что стихи Лермонтова сводили меня с ума, я влюбилась в его портрет – до боли в сердце – из той дядиной хрестоматии за девятый класс... Я взяла с этажерки стопку отцовских накладных квитанций, не спрося его, и исписала стихами эти маленькие листки, чистые на обратной стороне. Отец работал колхозным кладовщиком, квитанции приносил домой и потом делал отчетную ведомость о приходе-расходе зерна. Как-то после ужина отец грустно сказал маме: «Суши, мать, сухари... Куда-то пропали все мои накладные квитанции. Если они не найдутся, меня посадят в тюрьму и на долгий срок за растрату зерна. Вон, бабу за три килограмма зерна, взятого тайком из амбара, от малых детей посадили на три года! А тут...» - отец только тяжело вздохнул. От этих слов отца я вся помертвела... Пошла и принесла его квитанции – счастье, что я не успела ни одной выбросить, исписанных и исчерканных. Отец торопливо их раз просмотрел, другой, выдохнул: «Ох, вроде все целы!...» И тут же смех отца: «Слушай, мать, вот оно что: «О, мой прекрасный похититель, ты сердце все мое похитил!..» И со смехом тут же переиначил: «О, мой коварный похититель, ты все мое зерно похитил!..» Мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда! Я убежала из кухни, уткнулась в подушку и проплакала до полуночи, делая вид, что сплю, чтобы меня не трогали. Я дала себе слово больше не связываться с этими дурацкими стишками!.. Какое-то время не писала и думать об этом боялась... Но стихи «нападали» на меня, и я не выдержала – снова начала писать, теперь уже между строк исписанных школьных тетрадок, досадуя на себя, что до этого не додумалась раньше. Так была дома раскрыта моя «тайна» – писание стихов.

И отец сам стал отдавать мне свои ненужные листки с его ладонь величиной: «Пиши, доченька, если пишутся, не стесняйся, дело это хорошее, а бумага найдется...»

Отец меня понял, хотя сам не прочитал ни одной книги, газеты вслух он читал по слогам. А мама не одобряла, что я и по ночам «извожу себя» над книгами: «Ты со своих книг хлеба есть не будешь», - говорила она. И точно: даже став писателем-профессионалом, я должна была работать где-то, чтобы «есть хлеб» – стихи мои меня никогда не кормили...

С 1983 года, после приема в Союз писателей СССР, я работаю как писатель-профессионал, поэт.

В 1978 году, прожив в Волжске более двадцати лет, наша семья переехала в поселок Мочалище Звениговского района. В поселке до выхода на пенсию я работала библиотекарем. Здесь, в лесном уединении, к двум ранее изданным сборникам –  «Радуга» (1967 г.) и «Теплые ладони подорожника» (1975 г.)  – прибавились новые книги лирических стихов: «Лесная криница» (1983 г.) и «Вересковая поляна» (1987 г.). Здесь родились и были изданы четыре книги стихов для детей: сначала «Танец сыроежек» (1978 г.), а затем в 1999 году вышли одновременно еще три «Азбука в стихах» , «Грибной дождик» и «Первый снег».

Восемь небольших книжек стихов... Девятый лирический сборник долго пролежал на письменном столе в ожидании лучших времен... Остается пока незаконченной книга о целебных травах, для которой мною переведено с латыни более 500 рецептов. На полпути работы отложена повесть о партизанском разведчике – его имя Миклай Талай, мариец, сражавшийся в годы войны в партизанском отряде в Белоруссии и погибший во время прорыва блокады из фашистского окружения в 1944 году. Есть и ещё задуманное…

Я мать троих детей. По современным меркам – это многодетная семья… Нередко задавали вопрос: как мне удавалось совмещать с творчеством – стихи, лесная скульптура – воспитание детей, домашнее хозяйство, кухню?..

Я люблю жизнь. И люблю много работать. И воспитание троих детей, и добрая полудюжина поэтических книг (написанных в основном за счёт сна), и лесная скульптура (ею занимаюсь я более трёх десятков лет), и давнее моё увлечение целебными травами – всё это и есть моя жизнь. Иной жизни для себя я просто не представляю. К тому же я люблю свой дом и считаю себя очень домашней женщиной. Мне хорошо у себя дома: в нём я и руками, и душой создала свой мир, где душа моя находит и радость творчества, и отдых, и опору в трудные дни.

И ни вечная кухня, где «кастрюль зелёное созвездие», ни иные прочие домашние дела никогда не мешали мне жить, как я хочу. Я, как все, работала. И пока ночью на плите булькают щи на завтрашний обед, я тут же на кухне писала стихи или строгала свои коряжки… Таким образом, с кухней у меня не было проблем. И с троими детьми вроде тоже особых проблем не возникало. Дети росли самостоятельные и вольные – с трёх лет «большие», а с десяти – «взрослые»; росли, как растут деревья в лесу, где их никто не связывает, не подрезает. Им солнышко лаской да заботой незаметно, но постоянно формирует крону, выравнивает ствол… Так и я растила-воспитывала своих детей – вроде между делом, как и мои родители растили-учили меня…

Наверное, как поэт я могла бы написать книг и больше, но считаю, что мои дети – это мои лучшие произведения…

А для стихов у меня фактически никогда не было времени, чтобы сесть за стол и писать. Я, видимо, счастливый поэт в том, что стихи у меня пишутся во время любых занятий другими делами, когда о стихах я вроде и не думаю даже. «А стихи ко мне сами приходят»... Это не образная строка, а так оно на самом деле. Включаю стиральную машину или пылесос, а тут стихи и «являются»!  Или в огороде грядки обихаживаю – и тут сплошной «стихопад», – больше пишу, чем пашу... При мне в кармане всегда блокнот и карандаш – будь то дома на кухне, во дворе или в лесу – в лесу мне особенно хорошо пишется! – только успевай записывать то, что кто-то как будто тихо диктует откуда-то... То ли «с голоса души», то ли «свыше»... За стол обычно сажусь ночью, чтобы шлифовать строки, доводить их до ума. А за машинку – когда готовлю книгу к изданию. В основном так и пишу на клочках, как в юности повелось... Как бы находу, между делом, как накатит...

Как-то я мужу с досадой сказала: «Вот, сажусь писать стихи, даже не снимая кухонного фартука, вечно у меня нет времени для стихов...» Сын потом признался: «А я, мама, долго всерьез думал, что все писатели в фартуках пишут»...

В своих стихах я стараюсь выразить свою – внутреннюю – правду. В стихах, думается мне, если поэт искренний, то вольно или невольно он выражает свои собственные взгляды, суждения, привязанности – свою человеческую суть. Иначе и быть не должно.

А стихи у меня, как правило, пишутся спонтанно, по наитию… Никогда нет никакого чёткого замысла, никакой темы,  –  о чём буду писать: как-то само пишется… Даже странно: приходит первая строка – хватаю перо, записываю, но не чую, не знаю, какая, о чём будет вторая. Она идёт за первой сама, следом, без промедления – как бы одним потоком… Так же за ней приходят и третья, и четвёртая – и так пишется всё стихотворение, как бы на одном дыхании… И стихи у меня обычно короткие.

Если же что-то или кто-то помешает, вспугнёт-оборвёт этот поток – после уже почти невозможно закончить стихотворение, так как надо сознательно приладить то, что должно быть в конце….

Бывает и так:  сначала придёт-напишется  последняя строфа – то есть конец стихотворения. А затем, будто за кончик нити на клубке, у меня разматывается весь клубок – до его начала… А в стихах у меня всё идёт «от природы и через природу». И точность рифмы для меня не самое важное, мне важно чем поточнее  выразить мысль – сказать именно то, что хочу сказать и так, как я хочу.

У каждого нормального поэта – целый архив из черновиков, где по несколько вариантов каждого стихотворения. У меня их нет. Пишу, то есть едва поспеваю записывать, когда «накатит волна», на любых клочках, что под рукой. Потом обрабатываю: исчеркав, переписываю заново – и снова черкаю. И так десять-пятнадцать редакций, то есть переделок, но всегда оставляю только последний. Хотя все варианты я помню. Поэтому наизусть читать свои стихи я не могу, читаю «по бумажке» тот вариант, который последний по счету исправлений. И все равно: сколько ни исправляю строки, бывает такое, что нужная строка так и не приходит... Я знаю, где у меня в строках «не то», где у меня «лопухи» сидят, но что и как там должно быть – пока не знаю...Надо ждать, пока оно «само придет» - как приходят ночью из леса бродячие коровы, звеня колокольчиком.

Я завела пакет – от кефира – с надписью: «Бродячие строки». О тех «лопухах» в моих стихах я и не думаю, занятая любым делом... И вот ни с того, ни с сего нужная строка «звонит в колокольчик»! – пришла. Только успеть записать! – не успею, всё, больше она никогда не придет!.. И в памяти ее невозможно удержать – стирается тут же, угасает. Я так и не поняла, кто мне, «ленточкой перевязанные», посылает нужные строки. Но уж если строка сама пришла, то это именно то, что надо: такую строку уже ни один самый придирчивый критик не забракует.

Как-то одним из собратьев по перу было сказано: «Твоя строка – длиною в три километра»... Короткие строки бывают у тех поэтов, которым по душе «быстрые ритмы» – ямб и хорей. Моим естественным медлительным ритмам, – а это и есть ритмы моей души, – ближе дактиль, амфибрахий и анапест. Эти стихотворные размеры и плавные, и длинные, и певучие. Есть у меня стихотворение, где в одной строфе использованы сразу все три названные размеры – и так написано все стихотворение. Получилась богатая оркестровка и певучая мелодия строк:



А листья последние

Падают в грязь.

И в гнездах грачиных

Качается ветер.

Невидимой силою

Рушится связь

Листьев и черных веток.

    

           Так оно само получилось... И только много позже я это увидела. И даже обрадовалась своей находке. Ритмика стиха – дело нелегкое, тут и с одним размером запутаться можно: нужно обладать тонким чутьём, чтобы «держать мелодию» стиха на всем его протяжении, не сбиваясь с ритма в каждой последующей строфе ни на один звук. У каждого моего стихотворения есть своя мелодия, и я, как правило, ее про себя «пою», проверяя, как «поется» каждая строка и каждая строфа стихотворения. Хотя с ритмикой у меня и в начале особых затруднений не было: я неплохо пела и знала много народных песен, это они привили мне чуткое чувство ритма. А мои медлительные ритмы как бы исходят от самой  природы: то покатый пригорок, то широкая лощинка, то тихо бегущая речка-лесунья...

Окружающая родная природа – лес, поля, цветущие луга – с детства формируют наши привязанности, и даже характер.

Больше других цветов я люблю скромные, тихие полевые цветы: васильки во ржи, ромашки на лугу, незабудки у воды над речкой, мятлик, похожий на легкий дымок над лугом.. А ещё люблю полынь эту мимозой северных полей, – люблю ее в цвету и ее пряный, теплый аромат, её серебристый свет. Цветы помогают мне жить, они дают свет для души.

Я вся – как в зеркале – в своих стихах:

«И лучше, чем грустные строки мои, тебе обо мне не расскажет никто»…

Из деревьев любимые у меня березка да ивушка. Я могу радоваться, глядя на отдельный листок на дереве и любую былинку на земле с ползающими на ней букашками. Я знаю травы и в лицо, и по имени-отчеству, и по характеру – мне любо ходить по земле среди таких добрых друзей…

А мое свободолюбие таково, что мне всю жизнь нелегко было заставлять себя укладываться в тесные рамки времени. Предпочитаю свободную одежду. Не люблю ограниченного пространства: как говориться, люблю жить, на лес глядя – чтобы хоть краешек леса был виден из моего окна, а окно не было сплошь завешено даже самой легкой прозрачной занавеской. Хорошо, чтобы окна смотрели на запад –  люблю закатный свет в окне, теплые краски заката. Люблю лунные ночи. Я – типичная «сова», поэтому и стихи писать могу только по ночам: самое продуктивное время для работы у меня примерно с –10-11 часов вечера до 2-х ночи.

Нигде, ни в чем не люблю острые углы – как в мебели, так и в отношениях с людьми. По характеру я спокойная и очень терпеливая во всем: и к физической боли и к людским недостаткам. Люблю тихое уединение и не боюсь одиночества. Не люблю пустой суеты в жизни, не люблю шумных компаний – «я с детства стадность не приемлю…» Мне не знакомо чувство зависти и ревности, притуплено чувство страха смерти – к конечному уходу я отношусь спокойно…

           Живу без спешки и суеты. В жизни я оптимист, умею радоваться любым ее проявлениям. Несмотря на мои «замедленные» ритмы, а возможно, благодаря им, я, слава Богу, в жизни многое успела и чувствую в душе умиротворение.

          И, наверное, не случайно произошло моё знакомство с книгами выдающегося индийского музыканта, философа и мистика   Хазрата Инайат Хана. Его суфийское послание о свободе духа, наполненное мудростью, пришедшей из глубины веков, удивительным образом раскрывает тайны человеческой души, показывая её красоту и величие, её Божественное единение с Великой Природой.

           Именно, находясь в гармонии с природой, настраивая своё сердце на любовь, человек  сам становится источником вдохновения, а душа, проходя в своём развитии, открывает в себе такие качества, которые всегда ей принадлежали, но были скрыты опьянением материальной жизнью. Вот откуда исходят потоки поэтического вдохновения, вот откуда открывается интуиция и проявляются способности к целительству, ясновидению, телепатии.



Есть у меня и еще одна линия, или род занятий, помимо целебных трав и поэзии – это лесная скульптура. И это у меня тоже от отца. У отца было дарование художника и скульптора от природы. Он хорошо рисовал. Способность к рисованию передалась от него не только мне, но и обеим  моим внучкам. А еще вместо игрушек вырезал мне из большой кормовой свеклы фигурки домашних животных, и они были очень похожими!.. В моей детской душе посеялось зернышко – и проросло дарованием.

С лесной скульптурой я работаю как художник с 1970 года. Было организованно несколько выставок в Волжске, Йошкар-Оле и даже в Москве.

Мою первую выставку лесной скульптуры помог мне организовать  в Йошкар-Оле известный наш художник, певец природы, Сергей Подмарёв: он как бы благословил меня на дальнейшее творчество по лесной скульптуре. И оно не глохнет, не иссякает и поныне.

О моей лесной скульптуре в то время писал журнал «Советская женщина», выходящий в Финляндии, на финском языке.

Большую коллекцию своей лесной скульптуры после проведения выставки я передала в фонд звениговскому краеведческому музею. Все эти лесные диковины подарил мне лес в поселке Мочалище Звениговского района, где мы и прожили с семьей около 25 лет.

Некоторые мои стихи были переведены на венгерский язык поэтом и переводчиком Иштваном Даби для сборника «Антология мира»

Весной 2004 года мы переехали-вернулись обратно в Волжск – поближе к детям. У нас пятеро внуков и уже есть правнуки. В январе 2005 года мужа Николая Семеновича, не стало... Теперь я живу одна в маленькой квартире – горница 12 квадратных метров...

Мечтаю издать для детей книгу о лесной скульптуре, поделиться опытом, рассказать, как всё это делается.

Дети очень талантливый и восприимчивый народ, все они вначале художники и фантазеры в душе, – надо только пробудить душу, увлечь их.

Таким образом, травы, стихи и лесная скульптура – это как бы те «три кита», на которых в жизни и стоит моя душа. Но поэзия, стихи – все-таки главное, основное в моей жизни. А моё         биологическое образование очень помогает мне в творчестве: знание природы, трав и цветов – в стихах; знание птиц и различных животных – в лесной скульптуре для проявления образов при работе с корнями и ветками, найденными  в лесу.



                Нина Жибрик.


2008 год.
г. Волжск, Марий Эл.