Алексей Николаевич Толстой. От автора. Пролог

художественно-исторический роман


Аннотация

29 декабря 1882 года (по старому стилю) на самарской земле родился выдающийся русский и советский писатель Алексей Николаевич Толстой, автор знаменитой трилогии «Хождение по мукам», исторического романа «Пётр Первый», фантастических романов «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина», ещё десятков знаменитых повестей и рассказов, включая любимую детскую сказку «Золотой ключик». Жизнь Алексея Толстого пришлась на трагические переломы в судьбе российского государства, на три революции и гражданскую войну. Тут и русская эмиграция, и возвращение на родину, совершенно иную.
Но этот исторический роман не только об Алексее Толстом, он и о его матери, популярной в своё время детской писательнице, графине Александре Леонтьевне  Толстой, «революционерке» в плане семейных отношений. Без её энтузиазма и неиссякаемой энергии  жизнь знаменитого писателя вряд ли бы сложилась такой, какой мы её знаем.
Издание предназначено для самого широкого круга читателей.


ОТ АВТОРА
 
Этот роман посвящен четырем людям: во-первых, писателю графу Алексею Николаевичу Толстому и его матери графине Александре Леонтьевне Толстой, самарской писательнице, успешно работавшей на рубеже XIX и XX веков, впоследствии, увы, незаслуженно забытой. Во-вторых, двум мужчинам, любившим ее беззаветно, трепетно и нежно, безумно и страстно, как только могут любить мужчины ту единственную и неповторимую, которую выбрали для себя на всю жизнь. Первым из этих мужчин был граф Николай Александрович Толстой, муж Александры Леонтьевны, необузданный в страстях, ее вечная угроза и проклятие, второй – Алексей Аполлонович Бостром, ее счастье, откровение и надежда, ее душа. Надо сказать, графиня стоила этой любви. Ведь она была Анной Карениной своего времени, только её история не закончилась самоубийством. Графиня Толстая оказалась крепким орешком. А испытать ей пришлось ой как много! Ведь прежде чем родиться Алёше Толстому, самарскую землю потрясали бури и шторма, вызванные грандиозным скандалом в семье графов Толстых. Погони, угрозы, пальба, насилие, драки, кровь, вооружённая осада дома в центре города Николаевска, кляузы в высшие инстанции, обвинения в сумасшествии, стращания убийством и самоубийством, суровые церковные наказания, общественное проклятие. Наконец, суд, отторжение детей, боль, обида, унижение. Изломанные раз и навсегда судьбы. Но любовь графини Толстой оказалась сильнее и, в конечном итоге, победила.      
Это от неё Алёше Толстому достались тяга к писательству и неукротимая энергия, упорный характер и стремление добиваться своих целей во что бы то ни стало.
Передалась и ещё одна необоримая страсть – жертвовать всем ради простой земной любви. Зачастую эгоистично, невзирая на судьбы зависящих от тебя людей.
Алексей Николаевич Толстой влюблялся не единожды. И всякий раз по-рыцарски: на всю оставшуюся жизнь. В романе тема любви развёрнута широко, хотелось показать в первую очередь страстную личность, с возвышенными порывами души и земными эмоциями. Две жены писателя, художница Софья Дымшиц и поэтесса Наталья Крандиевская, были мне особенно интересны. Их роль в жизни Толстого переоценить невозможно. Первая была его романтической музой и ввела Алексея в круг гениев Серебряного века, вторая оказалась родственной душой и надёжной опорой в эпоху революций и гражданской войны.         
Вы познакомитесь с избранными представителями русского Серебряного века: с Максимилианом Волошиным, сильно повлиявшим на личность Толстого и его творчество, с Николаем Гумилёвым, с редактором журнала «Аполлон» Сергеем Маковским и, наконец, с Елизаветой Дмитриевой (легендарной Черубиной де Габриак). В романе подробно описана скандальная история, в эпицентре которой побывал и Алексей Толстой – он был секундантом Волошина во время дуэли того с Гумилёвым. Определённая роль в романе отведена Ивану Бунину, который продолжительное время дружил, ссорился и вновь дружил с Толстым. Есть в романе и стихи героев книги, включая их ранние поэтические опыты. По счастью, история сохранила для нас первые пробы пера Алексея Толстого, изначально мечтавшего исключительно о карьере поэта.
Этот роман – абсолютно художественный, и в нём я не задавался целью рассматривать сами произведения Алексея Н. Толстого. О них написаны тома филологами и литературоведами. Это роман о Толстом, как о живом человеке, из плоти и крови. И, конечно же, о его матери. Также в мою задачу не входило подробное освещение советского периода жизни, когда писатель год за годом становился все более зависимым от ЦК компартии и лично товарища Сталина, работая на заказ. И не потому, что мне это показалось неинтересным. Об Алексее Толстом можно было написать и десять, и двадцать томов. Просто приходилось выбирать, и я выбрал то, что счёл самым увлекательным.



ПРОЛОГ

Холодный мартовский ветер, налетевший с Финского залива, уже добрых три часа полоскал столицу. Повсюду лежал снег, и ледяная корка ещё укрывала мостовые, но зима отступала. Северный город зажигался вечерними огнями. Тысячи свечей ярко озаряли дворцовые залы вельмож, вспыхивали керосиновые лампы в окнах доходных домов и лачугах бедноты. Газовые и керосиновые фонари отважно боролись на проспектах и улицах столицы с тяжёлыми сумерками, а на Литейном мосту важно зажглись первые двенадцать ярких электрических фонарей. Шёл 1882 год, и до эры электричества оставался один шаг. Отлетали в этот час от здания Правительствующего Сената богатые экипажи с министрами и тайными советниками и неслись в знатные петербургские дома, рассыпались горохом чиновничьи кареты от присутственных мест, чтобы доставить стражей империи до их надёжных гнезд, тысячи лихачей подстегивали своих кобыл и с криками: «Но, залётная!» — везли седоков по клубам и театрам, ресторанам и кабакам. И топали, топали петербургские жители вдоль Невы и Канавки, Фонтанки и Карповки, Смоленки, Пряжки, Крестовки, мимо каменных львов и чугунных оград, и кутались в шинели и шубы, укрываясь от пронзительного чухонского ветра. Но столица уже бредила настоящей близкой весной, которой под силу растопить снега и подарить долгожданное тепло, грезила о ней…
Среди прочих по Дворцовой набережной, навстречу ветру, летел экипаж с графским гербом. Кутался пассажир в соболий полушубок, яростным нетерпением пылало его лицо. Горели острые глаза под краем писцовой шапки, торчали в стороны бравые усы над упрямым и резким ртом, раздувались ноздри, как после скачки. А сердце, что с ним-то было! «Быстрей, Проша, быстрей!» — как заклинание, приговаривал барин. На углу Дворцовой и Мраморного переулка образовался затор. У кого-то сломалась ось, экипаж встал и завалился, и теперь не могли разъехаться кареты. Взлетали кнуты, бранились извозчики. Крутая матерщина летела над мостовой. Иные, спрыгнув с козел, растягивали лошадей. Скрипели рессоры. Выглядывали из карет пассажиры. Шарахались пешеходы от растревоженных окриками лошадей, несчастных, с испуганными глазами. Разбивая мягкий мартовский лёд, упирались подкованные железом копыта в мостовую. Протяжным ржанием оглашалась Дворцовая набережная. «Да что ж там такое?! — выглянул из графской кареты барин и тотчас зажмурился от быстрого ветра. — Неужто нельзя прорваться, Прошка?!» — «Да куда ж тут прорвёшься, Николай Саныч?! — вполоборота спросил бородатый возница в тулупчике и картузе, натягивая поводья. — Неровен час налетим на кого-нибудь да раздавим!» — «А и чёрт с ними! — грозно и страшно ответил барин. — Если и раздавишь кого-нибудь! Не велика беда!»
Потом они вырвались из затора, ещё пронеслись немного и влетели в Мошков переулок, стрелой пронеслись по нему, на Миллионной едва не столкнулись с другой каретой, а там уже вскоре и Мойка! И большой дорогой доходный дом с двумя львами у парадного, в котором граф снимал апартаменты. Швейцар распахнул перед ним двери, рявкнул: «Здрасьте, ваше благородие!» — вытянулся, как гвардеец, но граф и не заметил его. Проскочил два этажа, сердце выпрыгивало. Дернул шнурок звонка. Открыла горничная, он зыркнул на неё, бросил: «Вон поди из дома, Лушка, и не являйся долго». Та оцепенела от взгляда хозяина — так он смотрел, когда являлся домой пьяным, проигравшись вчистую. Но тут был трезв! Быстро кивнула и побежала за шубой.   
А барин, сбросив сапоги и смахнув с головы шапку, двинулся в покои жены…
Дверь он распахнул и властно и… осторожно одновременно. Ещё не знал, как ему быть… Позади хлопнула входная дверь — прислуга исчезла.
Горели два подсвечника на двух тумбах. Жена повернулась к нему. В домашнем платье, с убранными назад волосами. Она только что смотрелась в зеркало. Её светлые глаза лучились печалью. Она была крайне бледна. Это он различил даже сейчас, при неярком свете оплывающих свечей.
— Что же ты, Николай, прямо в шубе? — спросила она.
Спохватившись, он сбросил соболий полушубок с плеч на ковёр, да сбросил рывком, картинно, как, вероятно, не раз проделывал в офицерском клубе, или на пирушках, когда приезжал к друзьям-однополчанам, таким же, как и он, славным и бесстрашным драгунам, родовитым царёвым слугам, сорвиголовам. И остался в приталенном сюртуке. Граф был невысок, но крепок, как бывалый военный, всем видом похожий на собранного и готового к схватке зверя. Она смотрела на него, и от его решимости отчаяние переполняло её. Когда-то именно таким она приняла его, с его необузданным нравом, с его бешенством, полюбила. Надеялась вдохнуть в него иное бытие, более человечное, осмысленное, более одухотворённое. Каким была наделена сама! Но задача эта ей оказалась не по плечу! И теперь эта звериная сила отталкивала её, давно стала ей ненавистна. Пугала до смерти.   
Он достал из кармана сюртука изумрудный бархатный футляр, подошёл к ней и опустился на одно колено.
— Сашенька, я привёз тебе подарок в честь нашего примирения, в честь нашего союза, — голос его звучал убедительно, с нескрываемой страстью, — во имя нашего будущего, Сашенька… 
Последние слова заставили её вздрогнуть: «Во имя нашего будущего!» Страшно, страшно укололи они, и больно!..
— Не стоило, Николай…
Она не смотрела ему в глаза — глядела поверх его жёстких тёмных волос, сейчас примятых на макушке. Граф взял её за руку, прижался к ней щекой. Закрыл глаза. И хоть он был с мороза, но его щека пылала, а вот её рука казалась холоднее льда.
— Да не заболела ли ты, милая?
— Нет, Коля, я здорова, — очень тихо проговорила она. 
А другие слова наворачивались, другие! Потому что всё было иначе! Она была больна, безнадёжно больна — любовью к другому человеку. И лютой неприязнью к собственному мужу. Он выпустил её руку, в которой сейчас было так мало жизни, и быстро открыл футляр. Сгрёб дрожавшими от волнения пальцами украшение, вложил в её ладонь.   
— Взгляни на это колье, Сашенька, какой чистый жемчуг! Для твоей шейки, Сашенька. А знаешь, у кого купил? У Густава Болина!* Двести тысяч отдал! Да не о том речь, Бог бы с ними с деньгами! Лишь бы ты счастлива была! Дай, примерю! — она так и не посмотрела на жемчуг, он взял его назад и нацелился на её закрытую воротником платья шею. — Позволь, голубка моя!.. 
Она попыталась отстраниться.
— Потом, Николай…
— Нет же, сейчас. Расстегни ворот.
В этом был весь его норов — вепря, деспота, себялюбца, одаривающего с барского плеча холопов, женщин, чиновников. Всех и всё покупающего и ни в чём не знавшего отказа! Полгода назад она ушла от него, ушла к другому, которого полюбила больше жизни, но он заставил её вернуться. Разными причинами: детьми, которых она могла больше не увидеть, страхом перед общественным мнением, которое растопчет её в глазах всего мира, проклятием родных, угрозой убийства любимого и её самой, угрозой самоубийства, угрозой заключить её в лечебницу для душевнобольных. Но не только! Обещаниями осыпать её лаской и уважением, чего так мало было прежде, одарить пониманием, чего не было вовсе! Подарить счастье, много счастья! Обещанием измениться! Но разве может измениться вепрь? Нет, никогда! Зверь никогда не потеряет своей природы, никогда не переступит через неё… А этот человек был вепрем! 
Она не заметила того, как он поднялся с колена и уже мял её в своих объятиях. Ломал в них! Так ломает зверь свою жертву. Жемчуг он впопыхах спрятал в карман сюртука. 
— Сашенька, милая, — горячо, порывисто шептал он ей на ухо. — Я уже и с издателем договорился. Будет твоя книга, будет! Ты прославишься, Сашенька! А я стану оберегать тебя, хлопотать над тобой! Как зеницу ока беречь!
Она поздно почувствовала, что его обуревает желание. Давнее, накопленное месяцами, злое от её долгих отказов. Она должна была отстраниться минутой раньше, уйти от объятий, как это делала прежде. Найти причину. Обойтись поцелуем. Но теперь было поздно. Этот человек уже не мог справиться с собой, со своей страстью, которую она знала так хорошо, и не желал этого делать! Напротив, сейчас он потворствовал пожару и сердца, и плоти, решив идти до конца! Она дёрнулась в его руках, но куда там! Это была звериная хватка! Взбалмошного военного, которому не досталось битв, неутомимого дикого охотника, вздорного дуэлянта, коварного соблазнителя. Хозяина. Рабовладельца!   
— Не надо, Коля…
— Отчего же не надо? Муж я тебе или не муж? — хрипло говорил он ей на ухо. — Скажи сама, Сашенька! Скажи! Ведь я муж твой венчанный!
Он прижал её к себе — она оказалась к нему спиной. Не хотела видеть его глаза. Руки его уже нахраписто лапали её тело. Она увидела себя в огромном зеркале — по её лицу текли слезы. Она захлебывалась от бессилия что-либо сделать, от ужаса перед его порывом. Сколько раз, ещё в Самаре, в первые годы брака, приходя после пирушки, он брал её вот так, как полонянку, рабыню, не спросив, хочет она того или нет. Но ведь она и была все эти восемь лет его рабыней; слуги то и дело судачили о том, как плохо живётся барыне! Даже простые сельские мужики в многочисленных имениях графа, по которым они странствовали время от времени, жалели её!.. 
Три месяца назад он отнял её у любовника, вернул и увёз в Петербург. Детей они оставили на мамок и нянек. Не просто так увёз! Во-первых, сменить обстановку и побыть только вдвоём. Это должно было, по его словам и утверждениям всей её родни, исправить положение. Исцелить её! Зависимое от болезненных порывов сердце женщины! Погасить случайное пламя. А во-вторых, он клятвенно пообещал издать её роман, и не где-нибудь, а в столице. Верила ли она в его искренность? Что он вдруг взял и пленился её литературным даром? Вряд ли! Ведь её, с любовью к искусству и первыми опытами в литературе, считали дома чудачкой. Старуха-графиня так и говорила сыну: «Твоя всё пишет? Никак не уймётся? Беда! Одно хоть радует: детей рожает!» И вот, она отреклась от любви к другому мужчине, потому что так было надо, и покорно поехала с ним. Все эти недели он добивался её, а она всё говорила: «Подожди, я не готова, прошло ещё мало времени…» Он вспыхивал, свирепел, но сдерживался. И так много раз! Но могло ли так продолжаться вечно? Вряд ли! И вот, пришло время сдаться. Иначе зачем она согласилась на эту поездку? Тем более что его напор с каждым днём становился сильнее любого её противостояния…
Он распустил шнуровку платья на её спине. У графа были умелые пальцы! Только дрожали от волнения, и она чувствовала это.
— Я тебя на Олимп вознесу, — срывающимся голосом бормотал он. — Ты у меня королевой будешь, царицей…
Она окаменела. Его поцелуи жгли шею и плечи, лопатки. А руки нелюбимого мужа, сильные и жадные, они давно рвали платье на груди… А потом он с напором потянул всю одежду вниз, и она не смогла удержать её, хотя и стиснула платье как можно сильнее под грудью; оно вырвалось из её рук, соскользнуло с бёдер и упало на пол. Он нарочно не оставил на ней ни лоскутка материи. Она была ни жива, ни мертва. Только закрылась обеими руками. Так они и смотрели в зеркало: она, бесшумно ревущая, и он, крепко стиснувший её, глядевший над левым плечом в зеркало. Усатый, дикий, чужой! Потом он вспомнил, достал из кармана ожерелье и одел ей на шею; долго возился с застёжкой — пальцы не слушались. Крупные жемчужины переливались в неярком свете дрожавших свечей.
— Смотри, смотри, — шептал он, жаля её в зеркале взглядом. — Как ты хороша! Богиня! Богиня, Сашенька! Я тебя никуда не отпущу и никому не отдам, — он стиснул её голые плечи. — Я тебя до самой смерти на руках носить буду! Сашенька! Слышишь меня?!
До самой смерти! Ничего страшнее и придумать было нельзя! Она смотрела на себя и не верила, что это она. Как ей было стыдно своей наготы! Другая, другая стояла в зеркале перед ней! Она вспомнила недавнюю осень, Сосновку, где купалась в любви с другим мужчиной. На постели, никем не благословлённой, только любовью. Как они целовались ночью в стогу сена, под звездами, и не было никого в мире, кроме них двоих. Вот где было счастье! А тут ад разверзался перед ней! Он потянулся к её рукам:
— Что ж ты закрываешься от меня? — настойчиво отнял их от тела.
Как же горячи и сильны были его руки! Настойчивы, как руки палача.
— Я тебя не люблю больше, Коля, — давясь слезами, едва прошептала она. 
Тогда он вцепился в её локти, предплечья, тисками сдавил их:
— Полюбишь! Как когда-то было!
— Ничего не вернёшь, Николай, ничего!..
— Всё вернётся, всё будет! — хрипло ответил он, властно подсёк её по ногам и подхватил на руки.
— Не хочу, Коля! Пусти же, прошу тебя, оставь меня, — захлебываясь, шептала она и отводила глаза. — Ты же насильно берёшь меня!..
Но мог ли он разобрать её слова? Этот надрывный стон? Эту истерику?.. Мог!
— Захочешь, Сашенька! — бросил он тоном, каким читает приговор судья. — Беру свою жену, беру то, что мне принадлежит! По праву! Всё вернётся, поверь мне! Теперь ты только моя! А если кто за тобой и придёт — убью. 
Он поспешно прошагал к постели, опустил её на покрывало и, срывая сюртук, а за ним распутывая петлю галстука, смотрел на неё так, как смотрит зверь на свою жертву — раненую, подбитую, не способную сбежать или сопротивляться. А ей глаза застилали слёзы. «Всё вернётся, всё», — как заклинание, повторял он. Сбросил рубашку. А потом, тяжело дыша, всё тем же зверем двинулся на неё…