Алексей Николаевич Толстой. Часть 7

Часть седьмая
Царская жизнь
(в качестве эпилога)

1
Люди не меняются. Вопреки всем религиям и философским течениям. Они остаются такими же стяжателями, какими и были веками. Эпоха коммунизма только подтвердила это. Большевики, борцы за свободу человечества, выкинули прежних хозяев из дворцов и сами поселились в них. Они завладели загородными особняками и ездили в роскошных автомобилях, как когда-то их предшественники в дорогих экипажах. Истребили миллионы несогласных, создали страшный карательный аппарат и заставили весь народ работать на себя и своё благосостояние.
Буревестник революции не был исключением из правил. Он долго и упорно боролся с капитализмом и победил его. Горький уехал из СССР в 1921 году, официально — поправлять здоровье. Он жил в Финляндии, Германии, Италии. Из босяка с волжских просторов Максим Горький превратился в первого писателя земли советской. Его знал весь мир. Он пять раз становился номинантом на нобелевского лауреата. Роскошной жизни буревестника могли бы позавидовать принцы крови! Только на Капри в дорогой вилле было жить куда отраднее, чем в холодной Москве рядом с комиссарами, поэтому его «лечение» растянулось на долгие годы.  В начале тридцатых на Горького надавили и ему пришлось сдаться. Писателю подарили изысканный особняк в стиле модерн у Никитских ворот, когда-то принадлежавший миллионеру Рябушинскому, и загородный дом на Рублёвке, тот некогда был собственностью промышленников Морозовых.
Вот сюда, на Рублёвку, в Горки, и приехал однажды к Максиму Горькому другой писатель, очень известный, влиятельный, но до конца не понятый советской властью. Кто он таков, этот бывший сменовеховец, граф Алексей Николаевич Толстой? Они сидели в беседке, в жарком летнем саду, оба в белых просторных костюмах, и пили терпкое грузинское вино под шашлык и прочие яства. Сильно пополневший, с одутловатым холёным лицом провинциального барина, Толстой нервничал и всё смотрел по сторонам. Наталья Крандиевская, тоже поплывшая фигурой, сильно уставшая от роли писательской жены, но упорно сносившая всё, прогуливалась совместно с домашними Горького. Прислуга занималась детьми, а те то и дело подлетали к столу, хватали сладости и убегали назад, на солнечные поляны.
Писатели пили вино и мирно беседовали.   
— Чем больше читаю вас, Алексей Николаевич, — басисто окая, говорил самый великий писатель СССР, — тем больше удивляюсь: какой же у вас лёгкий и образный язык, как смело вы рисуете психологические образы своих героев. Два-три быстрых мазка — и вот уже мы видим живого человека. Это большой дар.
— Спасибо, Алексей Максимович, — кивал Толстой. — Мне ваше мнение очень важно.
Но пил он мало и выглядел насторожённым, словно ждал чего-то  или кого-то.
— И как вы работаете с историческим материалом, — продолжал удивляться Горький. — Как умеете его приспособить под ваших героев. Вот, к примеру, идёт замечательный душа-человек Иван Ильич Телегин вдоль Невы и вдруг видит: кого-то топят в проруби. А это Гришка Распутин, которого только что убили. И вы через этот вот эпизод и своего героя раскрываете целый исторический пласт! Очень здорово.
— Спасибо, — напряжённо кивал Толстой, — мне нужна была панорама.
— Вот-вот, панорама. Или, скажем, другой пример. Дарья Дмитриевна, жена Телегина. Запуталась барышня и попала в дурную компанию. И к чему же её готовят? К убийству. А кого? Ленина! Так куда она попала? К злодею, террористу Борису Савинкову. И вот этим мазком вы сразу рисуете всю политическую картину той эпохи. Диву даюсь вашему таланту, дорогой Алёшенька. 
Они были знакомы долгие годы, ещё с вихревого Серебряного века, встречались в Германии, и могли друг друга называть так, как им было угодно.
— Я у Льва Николаевича учился, у своего дальнего родственника, — сидя как на иголках, объяснял Алексей Толстой. — Помните, у него Болконский под Аустерлицем лежит раненый, а над ним всадник тенью. И говорит: «Какая благородная смерть»! Или что-то вроде того. А кто всадник?
— Наполеон, — кивнул Горький, не выдержал, усмехнулся: — Да вы не беспокойтесь, Алексей Николаевич. Когда он придёт, — буревестник сделал ударение на «он», — тут никого в округе не останется. (Толстой быстро взглянул на Горького, и Алексей Максимович кивнул.) Уж поверьте мне. А пока детки кричат и няньки лопочут, то и волноваться нечего. Я-то знаю…   
Но Горький тоже волновался. Ждали самого. Вождя!

2
…Прошло десять лет с возвращения Алексея Толстого на родину. Но что это были за десять лет? И куда же возвращался искатель приключений как в жизни, так и в литературе, писатель Алексей Толстой? 
Этого никому не понять, если не знать Россию тех давних лет!
Уплывая из Германии на пароходе «Шлезиен» в 1923 году в СССР, Алексей Толстой возвращался совсем не в ту страну, из которой бежал. Тогда он уносил ноги от революции и гражданской войны, которые за четыре года в адском котле уничтожили более десяти миллионов граждан бывшей Российской империи. Счастливо избежав всего этого, он только понаслышке знал об эпохе военного коммунизма, в которой сгорели многие, включая его старого друга поэта Николая Гумилёва. Возвращался же Алексей Толстой почти в капитализм, правда, украшенный всё теми же революционными лозунгами. После кровавой бани, устроенной большевиками на территории Российской империи, Ленин отчасти прозрел. Это была последняя вспышка разума в его больном мозгу. Возможно, он понял, что ничего толкового, если говорить об экономическом процветании государства, террором и поголовным истреблением граждан создать невозможно. Потому что самых трудоспособных они как раз и вырезали. А грабители и бандиты строить не умеют и не будут. И в 1921 году, сразу после революционного кошмара, была принята Новая экономическая политика. Людям разрешили заниматься частным предпринимательством и пользоваться благами своих трудов. То есть, за что буквально два-три года назад тебя ставили к стенке, за это сегодня тебе от государства будет благодарность. Подтолкнул к Новой экономической политике и голод в Поволжье, унесший более пяти миллионов человек. А вдруг вся страна вот так же вымрет? Кто тогда будет мировую революцию вершить?
НЭП в считанные месяцы стал приносить плоды. И самые что ни на есть положительные. Измотанная, обескровленная Россия получила глоток воздуха. И кусок хлеба тоже получила. Ну что тут поделаешь, люди тянутся к материальным благам! Это заложено в природе человеческой — обустроить быт, хорошо есть и пить, жить в тепле и удобстве, воспитывать детей в достатке, кормить их не одними только лозунгами, а хлебом и молоком.
В 1923 году бомбист и бывший уголовник Джугашвили по кличке Сталин ещё не стал первой фигурой в государстве, и если мечтал о перспективе возвышения, то в самых сокровенных фантазиях. Ещё существовал потихоньку выживающий из ума Ленин, запертый в Горках, ещё числился самым авторитетным деятелем партии Троцкий, ещё была впереди партийная борьба, которая займёт все двадцатые годы. Когда бывшие товарищи по коммунистической партии, вчерашние революционеры, не на жизнь, а на смерть сцепятся друг с другом.   
Если что и давал 1923 год жителям СССР, то лишь самые чудесные перспективы на будущее. Более десяти лет было до создания Союза писателей СССР, художественно-идеологического органа партии КПСС, ещё только формировалась мозаика литературных течений двадцатых годов: лефовцы, конструктивисты, обэриуты, группа «Перевал», «серапионовы братья». Толстой возвращался на девственную литературную почву новой России. В такой либеральной неразберихе у него, истинного писателя, трудяги, мастера своего дела с большой буквы, были великие шансы на успех. И возвращался он не с пустым портфелем! Он уже поспешно переписал первую книгу «Хождений по мукам» — «Сестры». Он вёз «Аэлиту», «Ибикус», «Детство Никиты». 
Вёз и жил надеждами о великой литературной славе, которая накроет его с головой сразу по приезде. И подарит ему всё то, что дарит щедрая слава: богатство, почёт, уважение. 
Но ничего подобного не случилось. Скорее, наоборот.
На него набросились так, точно хотели задрать. Тем более что Советский Союз стал остывать к «сменовеховским» идеям, называя их великорусско-шовинистскими. А тут ещё граф, да проклинавший, будучи в Париже, советскую власть. Кто он вообще такой? Что ему тут понадобилось? И самое главное, что у него за литература? Против него выступил РАПП, а потом и МАПП*. Рапповский журнал «На литературном посту» травил Толстого, утверждая: «Против Алексеев Толстых — наша линия!». А пролетарский идеолог Лабори Гилелевич Калмансон, писавший статьи и стихи под псевдонимом «Г. Лелевич» кричал с трибуны МАППа:   
— Алексей Толстой, аристократический стилизатор старины, у которого графский титул не только в паспорте, но и в писательской чернильнице, товарищи! (И все, разумеется, хлопали.) Вот он приехал и щедро одарил нас, буквально с барского плеча! (Все смеялись.) И чем же? Романом «Аэлитой»! Вещью слабой и неоригинальной, товарищи!
Г. Лелевич критиковал не только Толстого, он разносил Александра Грина, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама и Анну Ахматову, написав о ней статью в журнале «Красная новь» под названием «Несовременный современник». И это о великой русской поэтессе! Что лишний раз доказывает: гениальных людей понимает только время. В 1937 году Лелевича расстреляют, но пока шли только двадцатые. И таких критиков-Лелевичей были десятки и сотни. Но на Толстого набросились не только бешеные враги, но и друзья. В 1927 году вышел роман «Гиперболоид инженера Гарина». Как и «Аэлита», это произведение войдёт в золотой фонд русской фантастики. «Толстой пробовал несколько жёлтых жанров. Он пробовал желтую фантастику — провалился», — так писал Юрий Тынянов. «Рабоче-крестьянский граф Алексей Толстой начал печатать в «Красной Нови» бульварный роман. Очень жаль», — в свою очередь писал Горький. И ему вторил в своем дневнике Пришвин: «Советский граф Толстой пишет моторные романы, гонит монету».
Рапповец Георгий Горбачев, как и Лелевич, потешался с трибуны:
— Товарищи! Кто из вас читал новый роман писателя Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина»? Думаю, кто читал, тот поддержит моё мнение: этот роман Толстого — образец плоского и лишённого всякого общественного содержания детектива. А знаете, о чём он свидетельствует? Он свидетельствует о невысоком уровне требований, которые предъявляет редакция «Красной Нови» к писателям, не грешащим революционностью!»
Его драли пролетарские критики-псы, но он, как медведь, стряхивал их с себя, разбрасывал по сторонам и вновь работал. Хотя иногда ему казалось, что он зря вернулся. Зря рассорился с эмиграцией. Но что теперь горевать? Второй раз он уже уехать не сможет. Толстого грызли, а он писал повести, рассказы, пьесы. Тем более, в 1923 году у них с Натальей родился сын Дмитрий. Это была большая семья, где мал мала меньше, и он должен был везти их на своём горбу, кормить и защищать. И он всё это делал упорно и достойно.
Клевали тогда не только Толстого, а всех талантливых людей, кто писал не агитки, а литературу. У кого был свой взгляд на положение дел. Им, лучшим из лучших, пришлось собраться вместе ещё в 1924 году и написать коллективное письмо советскому правительству, чтобы травля закончилась.
Они буквально взывали к ЦК:
 «Мы считаем, что пути современной русской литературы, — а стало быть, и наши, — связаны с путями Советской постоктябрьской России. Мы считаем, что литература должна быть отразителем той новой жизни, которая окружает нас, — в которой мы живем и работаем, — а с другой стороны, созданием индивидуального писательского лица, по-своему воспринимающего мир и по-своему его отражающего. Мы полагаем, что талант писателя и его соответствие эпохе — две основные ценности писателя… Наши ошибки тяжелее всего нам самим. Но мы протестуем против огульных нападок на нас… Писатели Советской России, мы убеждены, что наш писательский труд и нужен и полезен для нее».
Подписались Толстой, Катаев, Пильняк, Есенин, Инбер, Чапыгин, Мандельштам, Бабель, Тихонов, Вс. Иванов, Форш, Пришвин, Шагинян и другие.
Травля не закончилась, но стала менее агрессивной. 
В 1927 году Алексей Толстой принёс первые главы второй части трилогии «Хождение по мукам», романа «Восемнадцатый год», редактору «Нового мира» Вячеславу Полонскому. Это был смелый редактор. Он печатал Бабеля и Пильняка, Пришвина и Замятина, крестьянских поэтов. И вот теперь — граф Толстой.
Полонский прочитал текст и вызвал писателя к себе. 
— Алексей Николаевич, у меня есть ряд замечаний, выслушайте их, пожалуйста.
— Охотно, Вячеслав Павлович, охотно, — кивнул автор.
Полонский курил сигареты одну за другой, Толстой — трубку. Оба дымили и смотрели друг на друга.
— Такой большой художник, как вы, вызывает к себе и отношение соответственное, — начал Полонский. — В романе не должно быть, по мнению редакции, ничего такого, что неправильно освещало бы крупные события, и мы не требуем, чтобы вы, Алексей Николаевич, а вас мы хорошо знаем и высоко ценим, рисовали события не такими, какими они вам кажутся, — редактор сосредоточенно затягивался сигаретой. — Но мы хотели бы, чтобы воспроизведение событий не противоречило нашим представлениям, объективным, заметьте это, об историческом недавнем прошлом, чтобы роман не бросал на события свет, враждебный революции.
Толстой нервно посасывал трубку, выпускал дымки и внимательно слушал редактора.
— Вы рисуете революцию, находясь пока в том стане, против которого революция обратила свое острие, Алексей Николаевич, — продолжал Полонский. — Такая позиция может быть даже очень полезной в том смысле, что, кроме Вас, вряд ли кто сумеет, да и сможет с яркостью и знанием дела закрепить навсегда всё, что происходило в этом стане. Но вместе с этой положительной стороной такая позиция чревата опасностями: если вообще революция будет изображаться под углом зрения людей, пострадавших от революции. Вот в чём все дело.
Алексей Толстой дослушал его с великим волнением, затем встал и стал нервно ходить по редакторскому кабинету.
— Дорогой Вячеслав Павлович, что же вы делаете? С первых шагов Вы мне говорите: стоп, осторожно, так выражаться нельзя. Вы хотите внушить мне страх и осторожность, и, главное, предвидение, что мой роман попадёт к десятилетию Октябрьской революции. Если бы я Вас не знал, я бы мог подумать, что вы хотите от меня романа-плаката, казенного ура-романа. Но ведь вы именно этого и не хотите! Разве я неправ?
Он готов был всеми силами бороться с услышанной несправедливостью. Бороться за своего ребёнка.
— Мой план романа и весь его пафос в постепенном развертывании революции, в её непомерных трудностях, в том, что горсточка питерского пролетариата, руководимая «взрывом идей» Ленина, бросилась в кровавую кашу России, победила и организовала страну. В романе я беру живых людей со всеми их слабостями, со всей их силой, и эти живые люди делают живое дело. Как вы это не понимаете?
— Я понимаю, но…
— Нет, — перебил его Толстой, — революция пусть будет представлена революцией, а не благоприличной картиночкой, где впереди рабочий с красным знаменем, за ним — благостные мужички в совхозе, и на фоне — заводские трубы и встающее солнце. Время таким картинкам прошло! Жизнь, молодежь, наступающее поколение требует: «В нашей стране произошло событие, величайшее в мировой истории, расскажите нам правдиво, величаво об этом героическом времени».
В те годы он был смел и сражался за то, что думал. Их спор — редактора и автора — стал публичным. Несмотря на все свои замечания, Полонский опубликовал вторую часть романа так, как хотел автор. Но это была вторая половина двадцатых готов. Всё уже менялось в СССР, и менялось быстро. Свернули НЭП, потом объявили индустриализацию и коллективизацию, заново выросших частных собственников вновь стали прижимать к ногтю. Свобода двадцатых годов стала испаряться с быстротой пролитого эфира. Настоящим художникам приходилось всё сложнее. Стране опять, как и десять лет назад, понадобились писатели-агитаторы. Несогласных стали травить в открытую, как того же Михаила Замятина. С помощью Горького, который похлопотал за коллегу перед Сталиным, автору романа-антиутопии «Мы» удалось выехать за границу. По прошествии нескольких лет его бы уже не отпустили, а пустили в расход, но пока ещё удавалось бежать. Толстой, обживавшийся в СССР, кормивший большую семью, и кормивший всё лучше и лучше, привыкавший к благам, которые могла ему дать профессия на родине, мог только ехать по тем рельсам, на которые ему позволила встать советская власть.   
К тому времени Сталин разбил внутрипартийных врагов, выгнал за границу Троцкого и, о чём пока никто не догадывался, уже готовил свои планы по уничтожению части населения страны. Но большой жизнелюб Алексей Толстой обладал звериной интуицией и понимал, что мало формальных встреч на съездах, где они пересекались с вождем, нужна была доверительная беседа. Дабы утвердиться, доказать, что он свой. И в этом ему мог поспособствовать только один человек — Максим Горький.

3
…К ним по солнечной тропинке шёл офицер в белом кителе, с ромбами на воротнике. Остановился у столика, отдал честь Горькому.
— Алексей Максимович, товарищ Сталин сейчас будет.
— Хорошо, — кивнул Горький.
Офицер ушёл. Толстой пытался справиться с волнением, но у него это плохо получалось. Горький был прав: в саду всё стихло. Исчезли детские голоса, смех взрослых. Потом где-то за деревьями замелькали белые кители военных. Горький потянулся и похлопал товарища по руке. 
— Всё будет хорошо, Алексей Николаевич; да не волнуйся ты, Алёша, ты же умница…
Встал и двинулся в сторону от тропинки легким прогулочным шагом, каким он хаживал годами напролёт по острову Капри, вдыхая целительный средиземноморский воздух. И вскоре скрылся в зарослях. А на солнечной тропинке, за кустами, Толстой уже увидел китель — мышиного цвета. Китель, сапоги, фуражка. Усы…
Знакомые всей стране тараканьи усищи! Которые и во сне уже тогда снились большинству граждан СССР.
Он слышал стихи старого знакомца Осипа Мандельштама, написанные недавно и ходившие по кругам советской богемы. Их не переписывали — их заучивали наизусть. За это стихотворение через несколько лет поэт попадёт в лагерь и там погибнет.
Но Мандельштам не мог не сказать:

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, —
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви жирны,
А слова, как пудовые гири верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы куёт за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, — то малина
И широкая грудь осетина.

Алексей Толстой встал и почувствовал, что ноги его непроизвольно подрагивают. Сталин подходил к писателю, разглядывая его и сквозь усы улыбаясь. Он был таким приземистым и щуплым в сравнении с Толстым!
Но таким опасным, зловещим, с прищуром опытного уголовника…
— Всякий раз смотрю на вас и думаю: чистый граф, настоящий аристократ, — уже с пяти шагов, оглядывая плотную фигуру Толстого, рассмеялся Сталин. — Породистый! Здравствуйте, Алексей Николаевич. 
— Здравствуйте, товарищ Сталин, — Толстой пожал протянутую ему руку — щуплую, ледяную. — Очень рад, очень.
— Да вы садитесь, товарищ Толстой, в ногах правды нет.
Они оба сели. Толстой сразу предложил:
— Вам налить вина, товарищ Сталин?
— Ну, а как не выпить с таким крупным писателем? — вежливо махнув рукой в его сторону, подчеркивая в том числе и физические габариты, рассмеялся товарищ Сталин. — Я слышал, что вы и жизнь графскую ведёте. Картины старинные любите, посуду дорогую, пиры. 
Толстой осторожно наполнил бокалы. 
— Люблю, товарищ Сталин. Понимаю, пережитки прошлого, но куда деваться? — шутил он лихорадочно. — Такой уже я человек. Всё графская кровь виновата.
Оба засмеялись, понимая друг друга с полуслова. А что ему было скрывать? О его сибаритском образе жизни знали все. Лукулловы пиры, большие компании, чрезмерные возлияния. Шила в мешке не утаишь.
— За советскую литературу? — предложил писатель.
— Именно так, товарищ Толстой. Литература в России всегда была царицей умов. Не будем этого забывать.
Они выпили.
— Ведь вы курите, товарищ Толстой? — спросил вождь.
— Трубку, — кивнул тот.
— И я трубку, — кивнул Сталин. — Тогда закурим, товарищ Толстой.
Вождь и писатель стали набивать трубки. Молча. Сталин то и дело поглядывал на пальцы Толстого, а те, кажется, подрагивали. Чиркнули спичками, закурили.
— Я вот всё думаю, как же вам повезло с фамилией, товарищ Толстой, — покачал головой Сталин. — Но с такой фамилией и ответственность должна быть огромной. И перед собой, и перед народом, трудовым советским народом, и перед будущими поколениями. Вы со мной согласны, товарищ Толстой?
— Абсолютно, — кивнул Алексей Николаевич.
— Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Я читал многие ваши произведения. Любовь, авантюра, фантастика, это ваш конёк, — говорил он размеренно, точно расставляя акценты, чуть-чуть по-кавказски коверкая слова. — Никто другой в нашей стране не смог бы выдумать такой полёт на Марс, да ещё любовь с прекрасной марсианкой, да ещё революцию там устроить. Знаете, зря они вас ругают, эти критики. Мне лично понравилось. Если мы на Марсе революцию смогли сделать, и такими малыми силами, так неужели на земле её не сделаем? Я о мировой революции.
Оба в очередной раз рассмеялись, на душе у Толстого потеплело.
— И «Гиперболоид» ваш читал. Тоже интересно. Вот куда приводит логика корыстного единоличника с пустой душой, который отрывается от своего народа и думает только о своих шкурнических интересах. На необитаемый остров. Как вашего Гарина, — Сталин выпустил фигурное облачко дыма и замолчал. — Вы большой мастер, спору нет. Но… 
Толстой затрепетал. Вот ради этого НО он был здесь!
— Да, товарищ Сталин?
— Но вот что я думаю, — продолжал вождь. — Есть такое выражение: стрелять из пушки по воробьям. Можно, конечно, стрелять таким вот образом, но зачем?   
Толстой всё ещё трепетал. К чему ведёт вождь?
— Вы позабавились, — кивнул Сталин. — Нас развлекли. Но теперь самое время подумать о серьёзной работе на благо советской страны. Вы понимаете меня?
— Кажется, да, товарищ Сталин…
— Кажется, или да, товарищ Толстой?
— Понимаю.
— Так-то лучше. Хватит марсиан и гиперболоидов, — снисходительно кивнул вождь и качнул трубкой в сторону писателя: — Перед вами стоят великие задачи и все они, если судить по вашему таланту, тут я с товарищем Горьким полностью согласен, для вас разрешимы. Все высоты вы можете взять легко, главное, захотеть!   
Они проговорили с полчаса. Выкурили ещё по трубке. Допили бутылку вина. К концу беседы Толстого отпустило. Он пообмяк. Беседа затянула его. Она была интересна и содержательна. Толстой успокоился. Он всё понял. Что от него хотят. И что будет дальше.
— Это даже хорошо, что в нашей литературе есть граф, — кивал Сталин. — Который перековался и понял всё превосходство социализма над другими социальными формами жизни. Очень хорошо! Мы будем вас беречь, как зеницу ока, товарищ Толстой, будем всячески опекать ваш талант и охранять его от пустой критики. Но и вы, со своей стороны, помните, что родина нуждается в ваших новых интересных книгах, которые будут звать советских людей к светлому будущему. Это очень важно, потому что враги наши не дремлют, и каждый новый год, очень возможно, приближает нас к большой войне с капиталистическим миром. Поэтому владычествуйте умами так, чтобы мы вами гордились, товарищ Толстой, и твёрдо знали, что на вас и ваш талант всегда можно положиться.   
На этом их разговор и закончился. Сталин указал Толстому путь и удалился. Останься он в Париже, с Буниным, то перебивался бы мелкими гонорарами и костерил бы последними словами большевиков, но выбор был сделан. С этого часа он более себе не принадлежал. Теперь он стал безраздельной собственностью советского народа, коммунистической партии и лично товарища Сталина.   
Скоро будет создан Союз писателей СССР, его председателем станет Максим Горький. В том же году у Толстого на пятьдесят третьем году случится инфаркт. Затем будет рецидив. Врачи ему скажут, что прежний образ жизни убьёт его. Ему запретят есть и пить без меры, что он так любил делать, и работать по двенадцать часов каждый день. Спасёт Толстого сказка «Золотой ключик, или приключения Буратино». Чудесная сказка оживит и поднимет больного человека. В ней не нужно будет пресмыкаться перед властью, напротив, там маленькие человечки под предводительством Буратино посмеются и над злым Карбасом Барабасом, кукловодом, и над его прихвостнем Дуримаром. А поди разбери, с кого писал этот портрет вдохновенный автор и над кем потешался. А вскоре он напишет и пьесу по своей же сказке. Денег ему принесёт Буратино столько, что Толстой мог бы вообще больше ничего не писать, и ему хватило бы с лихвой. А ещё поможет и оживит новая вспыхнувшая любовь.
В 1936 году великий пролетарский писатель Максим Горький уйдёт из жизни. Занять его место товарищ Сталин попросит именно Алексея Николаевича Толстого. Теперь он становился самым крупным и самым авторитетным писателем своей родины. Сокровенная мечта юности сбылась!   

4
Эта встреча произошла ноябрьским вечером 1936 года в Париже. Иван Бунин, знаменитый русский писатель-эмигрант, лауреат Нобелевской премии, сидел в людном кафе в компании друзей. Его материальное положение с недавних пор упрочилось, слава была безгранична. Три года назад он стал признанным корифеем мировой литературы. Но оставался по-прежнему скромным, разве что ещё более язвительным человеком. Пожизненное изгнание с родины откладывает неизгладимый отпечаток на душу.
К Бунину подошёл гарсон и протянул записку со словами:
— Это просили передать вам, месье.
Бунин взял клочок бумаги, развернул и прочёл: «Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой».
Многое всколыхнулось в душе Ивана Алексеевича. Первая встреча в «Северном сиянии», все перекрестки их неспокойного предреволюционного века в России, Одесса накануне бегства, издательская деятельность в Париже, и письма, тёплые душевные письма. 
Бунин завертел головой:
— Где этот господин?
— Я вас провожу, — кивнул гарсон.
Иван Алексеевич извинился перед своими знакомыми, встал и двинулся в ту сторону, которую указал гарсон. А навстречу ему, разгребая посетителей кафе, уже шагал Толстой.
— Ваня, здравствуй, дорогой! — он издали раскинул руки. — Можно тебя поцеловать? — говорил он скороговоркой. — Не боишься большевика?
Одет он был роскошно, как денди, ведь главное — это подать себя! Но похудел, его волосы поредели. В глазу остро сверкало пенсне.
— Здравствуй, Алёша.
Они обнялись и троекратно расцеловались.
— Идём за мой стол, — попросил Толстой, — выпьем за встречу. — У меня мировое турне! Берлин, Париж, вся Европа! Страшно рад видеть тебя! Не передать даже как!
Они сели за его столик. Конечно, эти два человека читали друг о друге в газетах. И знали многое. Один получил звание нобелевского лауреата, другой возглавил всех писателей СССР. Иначе говоря, каждый из них добился той высоты, на которую только можно было рассчитывать в его мире.   
Бунин вёл себя сдержанно, Толстой напротив — показно, вызывающе, и очень дружелюбно.
— До каких же пор, Ваня, ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? — уже скоро спросил он. — Возвращайся! В Москве тебя с колоколами встретят, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России!..
Бунину льстили эти слова, хотя верить Толстому — дело сомнительное, знал он. Тем не менее, Иван Алексеевич не удержался от шутки:
— Как же это с колоколами, Лёша, ведь они у вас запрещены?
— Да брось ты, — сердито отмахнулся тот. — Не придирайся, пожалуйста, к словам. Я же образно. Ну, под пушечную канонаду, если хочешь, — но говорил он горячо, сердечно, не лукавя, как никогда не лукавил с Буниным. — Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил в СССР! Ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе и жизнь царская! — нарочито хвастливо рассмеялся он. — У меня три автомобиля, Ваня! Как у председателя Совнаркома! У меня в гостиной европейская живопись восемнадцатого века! Как в музее живу, как на Олимпе! У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету!
— Да мне и так неплохо, без коллекции трубок, тем более что я их никогда не любил, — возразил Бунин, которого отчасти возмутило это предложение. Вот уж что ему меньше всего было нужно, так это поместье в Царском Селе, выделенное товарищем Сталиным. Не нужен был ему такой Олимп. Только этого он Толстому не сказал. — У меня всё и так хорошо, Алёша.
— Да знаю я про твою премию! — всё понимая, вновь махнул рукой Толстой. — И что с того? — он откинулся на спинку стула, блеснул пенсне. — Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?
Этот спор был бесплоден, и Бунин поспешил переменить разговор:
— Что ты мне про трубки да про автомобили. Как там твоя чудесная Наташа? Здорова ли моя ученица? Как твои дети?
Толстой нахмурился.
— Что случилось? — насторожился Бунин.
— С Наташей мы развелись год назад, — признался Толстой.
— Вот как…
— Да, Иван, я полюбил другую. Совсем молодую женщину. Свою секретаршу Людмилу. Мне её Наташа и посоветовала, кстати. Другому бы я не сказал, — он поднял на старого приятеля глаза. — А тебе скажу. Потому что ты всё это знаешь не хуже меня. Я безмерно уважаю Наташеньку. И люблю её как человека и друга, не могу не любить. Но этого мало. Тебе же известно, Ваня, что это такое: жить с любовью и жить без любви. И обычному-то человеку тяжко, когда в сердце пусто, а нам, крылатым, во сто крат сложнее! А в чём свирепый закон любви? Если ты стар, то отходи в сторону. И нас, мужчин, это касается, а женщин ещё сильнее. Но я знал, на что шёл. И плевать хотел. От меня дети отвернулись, половина знакомых, а я им крикнул: «Любить хочу! Понимаете, любить?! — он даже кулаки сжал, на них оглянулись ближайшие столики. — Я живой человек! И поэтому идите все к чёрту!» Наташа страдает, пишет мне письма, стихи. Двадцать лет жизни вместе! Даже больше. Двое общих детей. Но что всё это значит, если нет любви? Ничего.
Бунин слушал его внимательно. Как мужчина и художник, он хорошо понимал всю правоту слов старого товарища. Вся его, Ивана Алексеевича Бунина, жизнь складывалась и будет ещё складываться из подобных ситуаций.
Толстой поднял бокал с шампанским, в котором оставалось на донышке.
— Вгорячах Наташа сказала: ты пил меня, пока не почувствовал дно. А разве она не пила меня? Ведь я был для них как завод, работавший десятками лет. Они жили как короли! Разве они не пили меня всем скопом? И тоже до дна? Отчего у меня было два инфаркта, один за другим? — он выдохнул. — Я счастлив с Людмилой. И сердце моё успокоилось, и бьётся теперь иначе. Я вижу, что хоть и староват для неё, но она меня любит. И мне кроме этого по большому счёту ничего не надо. Разве что пожрать ещё вкусно и выпить хорошенько, хоть иногда! — рассмеялся он. — И написать ещё с десяток-другой книг. 
Вскоре они пожали друг другу руки.
— Прощай, Ваня, не поминай лихом, — попросил товарища Толстой. — Когда ещё свидимся.
— И ты, Алёша, не держи на меня зла, — кивнул Бунин. 
Как бы ни был знаменит Иван Бунин, он нестерпимо завидовал Алексею Толстому. Тот возвращался в Россию. Смертельная тоска сжимала сердце Бунину всякий раз, когда он думал, что больше не вернётся домой. После войны, в 1945 году, он даже придёт в советское посольство и будет обговаривать условия возвращения, но что-то остановит его. Ангел-хранитель. Сколько возвратившихся белоэмигрантов окажутся почти сразу же в лагерях или у расстрельных стен! Не счесть.
Они расстались — это была их последняя встреча.

5
На VIII Чрезвычайном съезде Советов в 1936 году председатель Вячеслав Молотов сказал свои знаменитые слова о выдающемся советском писателе:
— Товарищи! Передо мной выступал здесь всем известный писатель Алексей Николаевич Толстой. Кто не знает, что это бывший граф Толстой! А теперь? Теперь он «товарищ Толстой», один из лучших и самых популярных писателей земли советской — «товарищ Алексей Николаевич Толстой». В этом виновата история. Но перемена-то произошла в лучшую сторону. С этим согласны мы вместе с самим А.Н. Толстым.
Все аплодировали, все смеялись, аплодировал и смеялся товарищ Сталин, аплодировал и смеялся товарищ Толстой. Такая показательно-дружеская атмосфера царила на этом съезде! До начала репрессий и уничтожения своего народа оставалось меньше года. Головы полетят с плеч сотнями тысяч. И не только военных, учёных, но и людей искусства. Никого не будет щадить Сталин. Он решит перетряхнуть всё государство перед тем, как вступить в мировую войну за полное господство коммунистической идеологии. Лишних оставаться за спиной не должно! И в этот самый год, в страшный 1937 год, Алексей Толстой напишет свою знаменитую пьесу «Хлеб», или «Оборона Царицына», и посвятит её Сталину и Ворошилову, их «великому подвигу» во времена гражданской войны. С этого года Алексей Толстой станет окончательной марионеткой в руках коммунистической партии и товарища Сталина. Служить он будет вождю не за страх, а за совесть, и пользоваться всеми привилегиями первого писателя страны. Ему будут прощать откровенно царский образ жизни, показное богатство, лукулловы пиры. Надо всё делать по-настоящему, и если уж разлагаться, то с размахом и широтой, и со вкусом, конечно. Его уже давно прозовут «красным графом», и он примет это прозвище как должное. В те же годы он продолжит работу над романом «Пётр Первый», который станет гимном централизованной власти, даже если она жестока и беспощадна. Сила и воля одного человека, ведущего свой народ к светлому будущему, искупает все его грехи. Будет роман «Хмурое утро», последний в трилогии «Хождения по мукам», где все герои, дворяне, интеллигенты, белогвардейцы, чудесным образом окончательно обратятся из противников советской власти в её сторонников. Уверуют, так сказать, в необходимость мировой революции и торжество коммунизма на всей планете.   
Что ж, все эти книги были гарантией его неприкосновенности. Что за ним не придут ночью, не вспомнят прошлые грехи и аристократическое происхождение.
Когда начнётся Великая Отечественная война, Толстой посвятит много сил и времени публицистике. Пламенный писатель, он и статьи будет писать проникновенные. 27 июня в «Правде» выйдет одна из первых его вдохновенных статей о родине и враге. Она называлась «Что мы защищаем».
Там были такие строки:
«В русском человеке есть черта: в трудные минуты жизни, в тяжелые годины легко отрешаться от всего привычного, чем жил изо дня в день. Был человек — так себе, потребовали от него быть героем — герой».
И такие:
«Вглядываюсь в прошлое, и в памяти встают умные, чистые, неторопливые люди, берегущие своё достоинство... Вот отец моего товарища по детским играм Александр Сизов, красавец, с курчавой русой бородкой, силач. Когда в праздник в деревне на сугробах начинался бой, — конец шёл на конец, — Сизов весёлыми глазами поглядывал в окошечко, выходил и стоял в воротах, а когда уж очень просили его подсобить, натягивал голицы и шутя валил всю стену; в тощем нагольном полушубке, обмотав шею шарфом, он сто верст шагал в метель за возом пшеницы, везя в город весь свой скудный годовой доход. Сегодня внук его, наверно, кидается, как злой сокол, на германские бомбардировщики».
В начале Великой Отечественной войны Алексей Толстой побывает в Самаре, которая теперь именовалась Куйбышевым, в городе своего детства; он приедет в запасную столицу с другими деятелями искусства. Будет выступать, читать отрывки из своих произведений.
Но «Пётр Первый» покажется Толстому недостаточно грандиозной фигурой, он бросит его недописанным и возьмётся за образ другого самодержца. В драматической повести «Иван Грозный» он с ног на голову перевернёт русскую историю, как он это делал в «Хлебе», представит маньяка и садиста Грозного идеальным правителем, который борется с боярами-ретроградами и справедливо отправляет их на казнь, а ему в этом добром начинании помогают благородные сподвижники: Малюта Скуратов и Василий Грязной. Этим он оправдает и прошлые преступления Сталина, и возможные будущие. Но по своей ли инициативе он возьмётся за масштабную вещь, которая будет идти на подмостках многих театров страны, так и останется неясным.
А что же друзья его молодых лет? Гении ослепительного и трагического Серебряного века? Николая Гумилёва большевики казнят в 1921 году. Максимилиан Волошин сумеет примириться с новой властью и останется жить в Коктебеле. Он умрёт в 1932-ом, от повторного инсульта, завещав свой дом Союзу писателей СССР. Софья Толстая-Дымшиц станет известной советской художницей, женой знаменитого конструктивиста Владимира Татлина, но уйдёт из жизни в незаслуженном забвении, в семьдесят девять лет, в Ленинграде.
Наталья Крандиевская очень долго будет надеяться, что её Алёша вернётся к ней. Но тщетно, как часто тщетны бывают многие наши желания и мечты.

Но если ночью, иль во сне
Взалкает память обо мне
Предосудительно и больно
И сиротеющим плечом
Ища моё плечо, невольно
Ты вздрогнешь, — милый, мне довольно!
Я не жалею ни о чём!

Но его память не взалкала, и плечо уже не тосковало по её плечу. Много позже Наталья Крандиевская-Толстая поймёт, что увидит его только на смертном одре. Она переживёт бывшего мужа на восемнадцать лет, но какие испытания ждали её впереди! Ей выпадет стать поэтессой-блокадницей осаждённого Ленинграда. Мужественная женщина, сколько она вынесет! И напишет лучшую свою книгу в ту страшную годину. И до самой смерти она, с разбитым сердцем, будет любить своего гениального Алёшу и посвящать ему стихи.
Толстой умрёт в возрасте шестидесяти двух лет от рака, так и не дожив до победы, 23 февраля 1945 года. Родственники посчитают, что роковое заболевание было вызвано невероятно тяжёлой для души работой в комиссии по расследованию фашистских преступлений.
Но в чём ему повезёт, так это в любви. Он сохранит её до последних дней. И до последних дней будет любимым. До последнего часа и минуты Людмила, его последняя земная любовь, будет с ним. Как ни странно, но в этом счастье, подаренном ему свыше, он повторит судьбу своей матери. 



СОДЕРЖАНИЕ

От Автора
Пролог.
Часть первая. Неугомонное сердце
Часть вторая. Проклятая всеми
Часть третья. Свободный полёт
Часть четвертая. Богема
Часть пятая. Молодой гений
Часть шестая. Великие мытарства
Часть седьмая. Царская жизнь (в качестве эпилога)


В создании романа были использованы: архивы Толстых, книги «Красный шут» Алексея Варламова, «Шумное захолустье» Юрия Оклянского, очерк «Третий Толстой» Ивана Бунина, воспоминания Натальи Крандиевской-Толстой, Максимилиана Волошина, Дона-Аминадо, Корнея Чуковского и других авторов.