Гл. 17. Военный парад истуканов

                Глава семнадцатая
                ВОЕННЫЙ ПАРАД ИСТУКАНОВ

Всю ночь. И весь день…
До суток (немного, двух трёх часов не хватило), ночь и день шли мёртвые…
Но вот уже… 
На площадь выступила кавалерия. Сабли наголо. И  ножны, и лезвия, и бурки, и башлыки, и бледные бескровные лики всадников были  осияны словно нездешним - тихим голубым светом. 
Сад, чуть в стороне, стоял как зачарованный. Весь в пенном цвету, но уже как бы озябшем к вечеру.   
Верно, от света, падавшем сквозь кисти персидской сирени, казалось, будто роковая смертная бледность тронула лица вальсирующих статуй.   
Словно во сне кружились фигуры.
Тише и глуше звучала духовая орхестра.
Пушкин, передав Лизоньку Ивану Сергеевичу, танцевал с Зиночкой, княжной, такой же прекрасной и юной, какой увидел её однажды в саду Иван Сергеевич…  Но тоже и с тем же потусторонним светом в  личике.

Всадники двигались почти неслышно.
Копыта лошадей (от шума?) были закутаны в тряпки.
Ещё притекали и присоединялись к всадникам – пешие, мёртвые…
Но уже не в том количестве…  Потому и было решено начать военную собственно часть монументного парада.
Правда, те из мёртвых, что прошли уже колоннами перед трибуной, вместо того, чтобы идти далее прямо, за город, сворачивали для чего то влево и вправо на Посадскую, рассредоточивались и, кто выйдя на улицу Комсомольскую, опять же, слева, кто обогнув церковь Михаила Архангела, справа, возвращались назад (из любопытства) – одни к площади Ермолова, другие к скверу, чтобы перейти в разряд зрителей.
Незаметно и  постепенно восставшие,  по одному и группками, выскакивали собственно на Карачевскую, на самую, предназначенную для проходу танков и пушек (то есть техники, вслед за кавалерией), и скоро вся улица опять оказалась запружена статуями.
Убрать их с улицы не представлялось возможным.
Граф был в затруднении… Об отмене наземного парада и прохода тех же танков по Карачевской не могло быть и речи.
(Все статуи России и даж мира ждали энтого парада).
Но что же, давить, что ли, статуев…
Фельдмаршал был в смятении.
Нет, он еще не принял последнего и окончательного решения.

Вообще же, конечно, это был недосмотр графа Каменского.
Следствие неопытности фельдмаршала. Никогда не проводил парадов статуев и вообще мёртвых. С одной стороны. С другой,  результат всеобщей несогласованности и, нужно сказать, донельзя скверной и дурной, чё там, допотопной связи.
Граф уже посылал вестовых к командирам маршевых рот  с приказом, запрещающим  возвращение колонн назад (кружным путём), с требованием (к гвардии) выставить заградительные посты. Но посыльные слишком долго шли. Слишком плотными были марширующие массы, состоявшие из камня (в основном), не продраться…
Гвардия ж, граф как-то запамятовал, сама участвовала в параде.

Хотя и были репетиции.
Ночные…
Ночью граф пользовался светосигнализацией (фонарями), также свистком. То есть для синхронизации движения парадных коробок.  Какой, когда и в какой момент выступать, с каким интервалом, какой придерживаться дистанции, убыстрять или замедлять шаг,  прочее…
Получалось.
Днём, полагал, обойдется  флагами, прост фигуры будут махать полотнищами парадным расчётам (прям с постаментов), отдавая приказы.
В принципе, и тут обошлось…
Хотя иные из скульптур были насток агромадные, что совершенно закрывали обзор для передачи приказов.

Но, скажем, аэродром, с которого должны были подниматься летаки, чтобы пролететь над Карачевской воздушным парадом, то есть в заключение пешей части, аэродром энтот, чё ни чё, находился вообще на приличном расстоянии от города, да ещё не один, а целых два, и оба содержались в укрытиях,  как б в погребах – таких  ангарах, значится, для маскировки.
Не домашешься флагами.
Отдельные ж из летаков должны были взлететь (ухитриться) прям с  постаментов (в виду громоздкости своей не были передислоцированы,  оставались в черте города).
И, конечно, без синхронизации разных отдельных моментов, иначе говоря, без мгновенной и отлаженной связи, не то что демонстрация трудящихся статуй и марш пеших колонн, но и проход танков,  даж сам воздушный парад могли обернуться конфузом. Тем более, что был запланирован не прост пролёт (летаков), а как б боевые показательные учения в воздухе над головами статуй. И  даж с бомбометанием (по макету, на пустыре).
Надо сказать,  графу уже предлагали приобрести (задешево, из краеведческого музея, почти договорились) беспроводной телеграф с азбукой Морзе, правда, в аппарате барахлили клавиши, но граф отказался… Принципиально. Также, как от телефона, мобильной связи и радио («ненадёжные»). Как ж! К тому времени  он уже обзавёлся  голубиной станцией и посему пользовался (если требовали расстояния) голубиной почтой.
Графу, конечно, было виднее.
Что до танков…
Танки, предусмотрительно, так, чтобы заранее, не сбивались в соединения. Машины вообще не выносились за город. Поскольку не требовали разбегу. Прост могли сигать с постаментов сходу. Опять же. Достаточно близко располагались к центру, и  граф он надеялся,  что как б по эстафете, как только начнут заводиться (одной ток ближней нужно отдать приказ), по звуку примутся одна за другой сходить с постаментов, сигать с камней, «прыжками, по-жабьи», ну и в момент даж стянутся до кучи, в аккурат к Воскресенскому переулку,  к окончанию демонстрации и началу парада.
Сомнительное, конечно, решение.
Но может, и верное.
Пушки…
Остановимся.
Время  сказать… Что бы и  как бы там ни было - и летаки, и танки давно были заправлены горючкой, и даже прогреты моторы (в ночь перед выступлением), расчехлены пушки…
Всё чин чином, как полагается.   Для соответствия, то есть для показу мощи и силы монументальной армии, демонстрации её человекам, вообще всему миру, как оно на деле,  а не для картинки, танки были забиты боеприпасом (из неразорвавшихся, после войны, найденных по лесам снарядов), бомбоотсеки  самолётов загружены (и тож под завязку) того же рода «авиабонбами» на подвесках (и для запасу даж в брюхах, вообще,  пришлось фигурам помучиться, обкапывая и вытаскивая «бонбы» из под земли и доставляя их к ангарам).
Сосредоточенные, угрюмые, каменные,  бронзовые (тёсаные, литые, наново отшлифованные и покрашенные для парада) мёртвые истуканы уже сидели за штурвалами памятников-самолётов. Сами самолёты тож, уверяли военспецы, прошли капремонт и соответствующую случаю модернизацию.
Наводчики и заряжающие танков (этих  не успели очистить, отмыть и покрасить), оставшиеся там, в снесенных снарядами башнях времён ещё испанской, финской, монгольской (Халхин-Гол), афганской и даже чеченской кампаний, придавленные металлом, запаянные (в броне), сгоревшие дотла, убитые и - восстановленные - в металле же, уже побросались в люки, расселись и  припали – черные, в саже и копоти, все мёртвые - к смотровым щелям (амбразурам) танков (самых разных модификаций).   
Командиры экипажей (убитые же) застыли уже туловами над входными люками в позе отдания чести трибунам, с прямыми негнущимися ладонями, с фалангами пальцев, приставленными к шлемам-вискам.
И никто, ни одна собака не заикнулась, что не положено мёртвым… 
Что не принято среди человеков, чтобы мёртвые поднимали в воздух самолёты (к тому ж боевые), садились в танки, становились за пушки…
Конечно, это были в брюхах летаков ещё не атомные бомбы («не добрались, не зараз же, но как-нибудь определим местонахождение и заполучим в арсенал», хвастал, граф Каменский), не управляемые и не гиперзвуковые ракеты («эти на очереди», поговаривали генералы и маршалы из свиты графа Каменского).
И всё же…
Определенно…
Что-то от безумия разливалось в воздухе (там, в местах дислокации подразделений).
Преж всего оттого, что на лицах мёртвых не мог (по определению) дрогнуть ни один мускул. Ни при каком катаклизме. Ни при каком исходе никакого сценария. Даж самого страшного.
Бескровные лица героев были как б  обезображены сей запечатленной на них неподвижностью. Сим каким-то тотальным бесстрашием.
Определенно, сия неподвижность (с подозрением на нечувствие),  то есть, когда бы здесь  были живые, живым бы она вселяла ужас!
Но живых среди них, если говорить вообще, никого не было, кроме Вени. Вене ж  давно чудилось, что с некоторых пор он превратился в обломок (насколько помнится, как только утвердился здесь на правительственных трибунах, как ток передалось ему царское сияние от фигуры Иоанна Грозного).
И он даж как б обязан был вести себя соответственно.
Как камень.
Даже как сверкающий (поскольку презент, хотя и не царь) такой, от, брильянт-обломок.
Тут не до сантиментов и протчих человечьих  симптомов.
Вот почему Веня, когда проводил инспекцию аэродромов (да, да, по настоянию графа Каменского), Веню даже уже тогда как-т не смущали выстроившиеся перед ним скульптуры с приставленными и припаянными к туловам (так-сяк) руками и ногами… То есть поскольку (как та же голова Сталина), головы лётчиков, собственно  их изваяния, абы как содержались по музеям (нередко доставлялись из захолустья,  случалось, лежали по сараям, прост, вопиющая бесхозяйственность). Иные   ж завовсе изготавливались прям в Орле, на местах, в срочном порядке. Полуразрушенные, недоделанные, с болтающимися стопами, как-т  подвязанными, с отбитыми пальцами, едва приклеенными, они являли собой  смущающее глаз зрелище. По существу на протезах двигались. У некоторых заместо голов, замещая их,  в отверстия шей были муляжи вставлены, как-т посажены. Прост безобразие! Не человеки, каки-т калеки. Н-да. Стянутые в ниточку губы скрывали отсутствие языков, в спешке, конечно, никак не пришитых.  Шлемы маскировали, как б эт сказать, отсутствие наличия тех же ушных раковин. По факту это были  глухонемые. Но граф уверял, истуканы прошли полный курс лётной переподготовки. Главное ж, абсолютный порядок с нутренней электронной начинкой. Так убеждал графа доцент Орловского техинститута граф N, советник Орловского губернатора по информационным технологиям, готовивший графу лётные кадры («Не сомневайсь, всё будет в полном ажуре»).  И все ж…  Там, где-т глыбоко изнутри себя, Вениамин Иванович содрогался.
Тут вот что…
В виду неимения, опять же, лицевых нервов, в виду бесхозяйственного содержания только  покрашенные лица лётчиков (в своё время, кстати говоря, во время военных кампаний контуженных) были сплошь перекошены… Как б судорогой. Как б после паралича (или от той же эпилепсии) сводило им лица. Стояли в застывших таких гримасах, не приведи Господи. Будто впрямь явились из ада. Честно сказать, Вениамин Иванович трусился.  Определено там, на аэродроме, безумьем несло от боевого состава приуготовлявшейся к параду воздушной армии. 

Чё-т, в который раз, укусило Вениамина Ивановича.
Насколько возможно, так чтобы незаметно, Вениамин Иванович попытался придавить насекомое за ухом.
И вроде  бы получилось.
Но в ухе (по прежнему) звенело…
Причём не тонким  и знойным,  но глухим и надсадным как бы не звоном, гм, - воем.
- Какой-т не такой зуд, - сказал Вениамин Иванович, обращаясь к распорядителю парада графу Каменскому.
Граф не тотчас откликнулся, занятый беседою с Буниным.
Зуд усиливался.
Звук будто затарахтел, вогнав сим Вениамина Ивановича в ступор (как эт, что комар тарахтит?).
И ещё чихнул.
Раз и другой.
Веня вскрикнул.
Правда, совершенно по другому поводу.
Столик (для бумаженций, и микрофона, - так на всякий случай),  за которым сидел Веня, опрокинулся.
К тому же что-то упало, скорее, наступило, и пребольно, на «лапу» Вене,  по выражению самого Вени, едва не отдавив энту самую «лапу» Вене. Больше того, Веня зашатался в кресле, поскольку одну из передних ножек выбило из паза. Веня начал крениться и  заваливаться на графа.
Затрещали другие кресла, занятые высокопоставленными фигурами из представителей монументного правительства.
Хужее того, гостевая трибуна вообще вся пошла  юзом, вся, целиком, начала запрокидываться.

Тут нужно сказать…
Парад он устраивался с приглашением виднейших  российских фигур,    разумеется, от скульптур, как мы уже где-то сказали (в основном из бюстов, поскольку оригиналы, в данном случае мы имеем в виду современников, ещё были живыми и полноформатных изваяний покамест, так чтобы при жизни,  не удостоились, за отдельными, конечно, исключениями).
Много прибыло заграничных. Об этом чуть ниже.
Много прибывало, поскольку торжества имели всемирно историческое значение, безусловно. Мало, устраивались впервые. Но и представлялись как единственные в своём  роде. Как исторический прецедент.
Конечно, в основном контингент – от мёртвых. Но и от живых представители были. От тех, которые (соответственно, как уже, опять же, выше нами сказано) удостоились памятников при жизни.
Идолы располагались в креслах, согласно статуту.
Посерёдке мостился бюст председателя правительства и председателя заглавной партии, «партии власти»  («ЯдРа», от слова ядро, эт мы так повторяем, на всякий случай, чтобы не было путаницы, то есть с другими партиями, много было сходных по названию партий, отседова может быть путаница), короче, посерёдке мостился бюст  господина Ведмедева. Прибыл, поскольку,  грят, был приверженцем политики мультикультурности и толерантности (то есть терпимости, в данном же конкретном случае, к иного рода, нежели человеческие, организмам)  и ваще поощрял оппозицию. 
Монумент, обязаны сказать, действующего презента в качестве дзюдоиста в кимоно и босиком (в исполнении Шураба Целетели), увы, не сподобился явиться из Петербурга в Орёл. Может, не смог выбраться из Целетелевской галереи, не сумел продраться между других героев, может, по причине простуженности (дык, без обувки же).
По  левую сторону премьера как-т косо стояла и немножко задом,  по правде ж сказать,  целиком, то есть обернувшись к параду всею частию зада, стояла не так, чтобы пышная, но и не худая дама. Никто, правда,  не видел, что стоит как-т непорядочно. Больше того, как б вообще инкогнито. Поскольку изображение дамы, а она заявилась картиной, было не той стороною повёрнуто до парада, тылом к Карачевской. Словом, матрона глазом не различалась. Никак не устанавливалось, что  она стоит неприлично. И даж вообще не можно было установить её личность. Можа, оно и к лучшему.  В виду набежавшего ветра, чтоб не упала, фигура  ко всему протчему была пришпилена к креслу зараз с картиной, до ево спинки. Поскок впопыхах, то и косо, можно сказать, горизонтально причеплена. Как  б висела в воздухе. Как б подвешенной пребывала.  По факту. Что, конечно, вдивительно. Еще вдивительней, что никто не видел. По секрету: эт была г-жа председательша Федерального собрания. Правда, Веня не назвал мне её имени, верно, из уважения к её  чину, ну и к инкогнито. Сам я политикой не занимаюсь. Не знаю ни одного политического имени. Так что… Если вообще и где-то что-то напутал с именами политиков, великодушно звините.
Далее располагались главы ведущих  российских партий. По ранжиру (росту). Поэтому, - поскольку по росту, - строй возглавляла бронзовая статуя лидера ЛДПР Жездровского в три с лих-м метра, как сказал бы Веня, росту.
Лидер, нужно отдать ему должное, проявил немало энтузиазма, двигаясь с Москвы до праздника пёхом. Не мог легковой машиной доехать, не помещался, даж в поезд не влазил, статуя то с  постаментом  все пять метров.  От самого Института мировых цивилизаций (1-й Басманный переулок, д. 3, строение 1) якобы, двигался.
В виду энтой статуи, за нею, размещался, опять же, хотя  и чугунный, но плоский и не трёхмерный, явившийся прям с куском стены, к которой был привинчен,    барельеф товарища Дзюгана (КПРФ). Высотой (немножко низкий) по яйцы Жездровскому. Но зато как б четырёхглавый.  Поскольку с тремя поперёд себя головами (Маркса, Энгельса и Ленина). Брал представительством. Но   таким, от,  как б униженным. 
Бюст товарища Яблинского (от него название партии, «Яблока») вообще был посажен на стол, чтобы видно было (столь маленький оказался). Может, сам как-то взобрался, хотя  без рук и без ног, может, подсажен был. 
Ещё далее располагались памятники главам государств от  ближнего зарубежья (СНГ). Правда, ток копии памятников. Сами памятники не приехали. Шибко дорогими были.  Некоторые изделия, говорил Веня,  чистого золоту. От и разрешили сделать с себя и послать копии.
К сему в зависимости от веса, достаточно многочисленные, располагались там сям делегации истуканов от   иностранных разных держав  (дальнего зарубежья).
Сами главы сидели отдельно от делегаций и - вместе - с высшим руководством собственно монументного  Орловского правительства,    первого в государстве из губернских монументных и по своему первенству, монументному разряду и артикулу  безусловно заглавному в целой России.
Так рядом с Веней, слева, - хорошо, что уже с полуживым, потому не так всё же остро чувствовалась субстанциональная, что ли, разница меж ими, - размещалась внушительнейшая из мировых скульптур –  Ци-Ци, китайца, сделавшаяся уже при жизни бессмертной (сам Ци был распознан как бессмертный и объявлен таким в Китае,  значитца, и скульптура его располагала тем ж субстанциональным свойством).
Справа командующего парадом фельдмаршала  Каменского  сидел почему-то гость из Франции статуй Макарон – наверное, потому,  что все трое (наряду со стоящим над ними Буниным) могли разговаривать по-французски.
Далее шли идолы помельче.
Вьетнамцы, кубинцы, протчие, из Могадишо один был.
Один истукан из Африки. Тот, что прославился людоедством. Однак ж скульптуров не ел, рассудили идолы,  дали ему телеграмму с приглашением.  Он и приехал.
Словом, все идолы мира стеклись в Орёл.
В последний момент прибыли (из-за океана ехали, потому с некоторым запозданием)  и были посажены рядом с Лесковым и Тургеневым (как великие с великими) – первый презент США Линкольн, генерал Ли (кстати говоря, сброшенный американцами со своего пьедесталу, как ж тут в Россию и не приехать)  и кто-то ещё (гость сидел боком, отвернувшись от Вени, и Веня его не разглядел, потому и не смог назвать для меня имени).
Рузвельт с Черчиллем тож, фигуры, которые на тот момент отдыхали в Ялте, в Крыму, рядом с Ливадийским дворцом,  поскольку близко, тож перебросились в Орёл… Успели в аккурат к началу праздника. Сталин - (с ими ж отдыхал) - остался в Ялте. Верно, посчитал достаточным на празднике одной своей  головы.   
Наконец.
Повдоль всей Карачевской улицы были расставлены (как б верстовые такие столбы, олицетворявшие гисторию России) каменные и бронзовые истуканы всех правителей России и за все времена, начиная с НОАХЪ  IV– (имя указывается, один к одному, как оно иссечено на  памятнике в Москве, штоб без обману и без ошибок).
Между прочим.
Цари и императоры добирались в Орёл с трудностями. Но добрались, ехали грузовиком (с прицепом). С Москвы до Орла тряслись в кузове. Не постыдились, понимая всю важность мероприятия. С самой Аллеи Правителей снялись. Со двора  Российского военно-гисторического сообщества (Петроверигский пер., д. 4, строение 1) утекли.  В сопровождении бюстов же ехали – бюста тогдашнего  министра культуры Ведминского и автора фигур царей и императоров ахитектора Целетели.
И в заключение.
Самоходом заявились на парад надгробия с Наугорского кладбища с делянки для вип-персон  - надгробия орловских почивших  в бозе  идолов последнего поколения (потому как совсем близко, чё ж не прийти). Кто такие? Да как ж. Они же, чиновники, родные, начальники всякие, протчие бандиты, из самых зажиточных и богатых в Орле. Сменили, так сказать, живой на неживой статут, местосидение в администрациях на местостояние на кладбищах. Однак  всё так ж стояли во главе – ток теперь кладбищенских  делянок.  Мёртвыми руководили. Как руководители мёртвых и прибыли.
Ну ничё не изменилось.
Ладно…

Падая, Веня уловил ухом, то было сверху, теперь сбоку такое ж точно зудение, что и в верхах, и тож какое-т глухое (в верхах  с чиханием, тут с выхлопом), глазом же рассмотрел уже занесенный над собою бетонный башмак (Веня как-т признал его, по шнурку, сбившемуся с завязки). Башмак  безусловно принадлежавший изваянию комсомолки с автоматом и знаменем в руках, той самой, весьма известной особы, гигантской, которая по молодости лет в качестве изваяния очень ндравилась Вене.  И быть бы растоптанным Вене… Когда б статуя, уже занеся ногу над Веней, не глянула вниз и не признала Веню.
За взнесенным над Веней различался целый лес других ног.  Далее всё покрывалось статуйной темью башмаков.   
Как ж будут идти танки, мелькнуло в голове у Вени, что ли, по головам… 
В то же время даже мысли о возможности приостановки техники не явилось у Вени. Энтого (по многим и многим разным причинам) никак, ну никак  невозможно было сделать. Следовательно, не могло сего и быть.

Между тем.
В промежутке…

 - Эт не зуд, эт гуд, - с запозданием произнёс граф Каменский, падая навстречу Вене.
Кажется, только с окончанием настоящей фразы к самому графу пришло осознание сказанного им.
Ужас изобразился на лице графа.
- Твою мать! – выругался граф. – Как ж я запамятовал!?. Я ж уже отдал приказ о выступлении танков… Эт ж они и идут.
Веня всё понял… Что это за такой комариный зуд.

Граф не успел досказать, что и к летакам также были отправлены голуби с приказом о вылете, в аккурат  с первым глухим цоканием копыт кавалерийской когорты о мостовую.
В общем то  граф, отдавая приказы,  понадеялся на посыльных, которые переправят колонны статуй на сторону. Гвардия ж, ежели что, оттеснит статуи с улицы  для проезда танков.
Ну и занялся светским разговором с Буниным.
До самого до последнего моменту…
То есть покамест фигуры, уже запрудившие Карачевскую вдоль и поперек, не начали теснить и местами прост давить гостевые трибуны в ожидании зрелища.
Посыльные, напомним, затерялись в толпе. Гвардия растворилась в колоннах  марширующих.
Улица всё более запруживалась.
Покамест архитектурные изделия (столько скопилось)  не начали опрокидывать трибуны…
Но далее.

Громадная статуя комсомолки, схвативши за шкирку (разом, обоих руководителей, так заверял меня Веня), выхватила их из завала и бросила в киношную операторскую люльку местного телевидения (да, да, напомним,  было приглашено). 
Сверху Вене и графу хорошо сделалось видно. 
Коммунальщики уже позаботились об исправлении катастрофической ситуации.
 Помнится, помнится… Эт ж они по ходу демонстрации подбирали в кузова машин обломки статуй, падавших к ногам царя  Иоанна Грозного и разбивавшихся о парат вдребезги,  то есть  при его выезде на Карачевскую.
Прост, на этот раз заместо машин для отходов в дело вступили бульдозеры (право, слишком плотной была и неподатливой архитектурная масса бронзы и камня). 
Надрываясь, натужно, - даже у сверхсильных машин недоставало необходимой мощи, - бульдозеры теснили фигуры стальными ковшами к краям улицы. Сминали и отбрасывали не человеков к тротуарам. Сгребали и, кроша зубцами, собирали в отвалы.
«Ничё, ниче… Потом… Как-нибудь починим, - какая-то дикая мысль билась внутри головы у Вени. – Потом… Приведём фигуры в порядок…»
Бульдозеры однако явно не справлялись с нечеловеческой работой. Никак не успевали.
Между тем.
Из Воскресенского переулка, надсадно гремя моторами, лязгая гусеницами,  по жабьи прыгая, то взвывая, будто от ужаса, то урча и захлёбываясь (барахлило сцепление, рули клинило,  горючка поступала в моторы с перебоями), виляя и запрокидываясь, уже выезжали танки.
(Посередине тридцать четверок диковинка  - один тяжелый восстановленный КВ и даж музейная сорока пяти тонная немецкая пантера,  опять же,  то ли в спешке, то для форсу с не  закрашенными на лобовой броне и башне крестами, не исключено, сыгравшими свою зловещую роль в разыгравшейся далее на параде баталии).
Но мы несколько забегаем вперёд.

Площадь перед гимназией в мгновение ока заволоклась черным дымом (барахлили форсунки, не справлялись с очисткой фильтры, да и солярка была ворованной, не лучшего, отвратительного, прямо скажем,  качества, в том числе и в немецкой пантере, заправлявшейся вообще бензином).
Дым от выхлопных труб всходил пышными клубами. Как если б пыхтели дюжины паровозов. Как если б по площади раскидало дюжины дымовых шашек.
Гимназию (справа взбрыкивающей  колонны) и зарешеченный сад в кустах цветущей сирени по всему его периметру (слева) в момент помазало и покрыло копотью.
Солнце в небе померкло.
Ветер дул с востока на запад.
Обогнув пространство, заставленное (с одной стороны, опять же,  гимназией, с другой, чё ни чё, садом) разрастающееся облако пыли, сажи и газа двинулось вверх прямо по Карачевской, перекидываясь через танки, застилая черным угарным дымом Карачевскую, покрывая собою улицу, сад и весь горизонт.   
Статуи сделались невидимыми.
Площадь, сад, улица, сквер с трибунами, всё покрылось мраком,  всё закуталось темью. Как небо над Ершалаимом в день казни Христа.   
Уже выехавшие на проезжую для парада часть тридцати тонные махины (с одним тяжелым КВ и одной немецкой пантерой с крестами) могли двигаться только по мысленному азимуту.
Считай, в темноте.
Как б по наитию…
И в общем у них выходило.
Как их не кидало…
Следует отдать им должное.
Командиры экипажей, стоявшие в скважинах люков в позе отдания чести трибунам, как и положено, не отнимали рук от головы. Ни на секунду. Даж когда прыгали танки, даж когда сигали со стороны на сторону,  даж когда закручивались волчком, и тогда не шелохнувшись стояли.
Недвижно, как и положено истуканам, держались. 
И когда сбивали, и когда давили (в обступавшей их тьме) фигуры. 
И когда проезжали по ним траками, превращая в руины, раскатывая в асфальт, измельчая в труху и в пыль. 
И когда, захватывая с  трибун частями - здесь монументное правительство, там иностранные делегации, - волочили их и  размозжали о булыжную мостовую, и тогда  ни единым мускулом в лице не изменялись.  Стояли, что называется, как влитые.
 Не мигая… Не колеблясь – ни умом, ни туловами. Как б с отданием чести всем задавленным и размозжённым, всем загибшим под траками танков.
Как б даж с приветствием деткам-ангелочкам, с крылышками… Ну что тут поделаешь: тож сошли  ангелочки с постаментников как б на полянку, как б поиграться - пройтись по Карачевской с демонстрантами.  Такие завитые были, с кудряшками и веночками на головках.  С такими сияющими – чистого мрамора – личиками.  Заявились  на демонстрацию стайкой.
И им, накрученным на траки, был отдан салют… В полном согласии с этикетом. И им откозыряли механические витязи.
Никого и никак не миновал торжественный салют, никого из  тех, кто остался лежать под стальными движущимися лаптями-плитами танков.

То, что должно было случиться, неизбежно случилось.
С громом, скрежетом, с визгом и воем, с буханием головная махина ударилась об уборочную, другую, о ту, которая ещё теснила фигуры с улицы.
И та, будто ужаленная, закрутилась.
Головная ж, дернувшись, остановилась.
Башня  танка – медленно-медленно - начала поворачиваться. В сторону преткнувшей ей ход каракатицы.
В просветах дыма Вениамин Иванович видел, как начал опускаться ствол пушки.
Слышал… Как раздался выстрел.
Видел… Как – отчего-то медлено-медлено ¬- летел снаряд из жерла пушки.
Как в то же время (и слышал, и видел Вениамин Иванович), в ту ж секунду, правее и рядом, как-то неестественно извернувшись (опосле скачка) и опустившись (присевши) боком и баками, топливными, всеми четырьмя, на задранный лемех другого бульдозера, танк, другой же, продрал себе,  навылет, все четыре бака. Машина заглохла. С заминкой, с задержкой в секунду, грохнул изнутри (под  завязку ж набитый в брюхо) боезаряд, сдетонировав.
Два удара слились в один.
Взрыв потряс город.
Фигуры отхлынули.
Но тут ж,  под напором задних (не в последнюю очередь, от естественного любопытства, что там впереди, не могли же знать, что там такое деется), передние, напротив, умножившись, обратно прихлынули, придвинулись к механической танковой колонне вплотную всей своею бетонной мощью, массой и силой.
Железные ящеры,  приостановивши движение,  – кто как и куда попадя - били уже прямою наводкой – по улице, по скверу, по саду и, преж всего, броне- и даж бетонобойными, по выраставшим пред ними, всё гуще и гуще, статуям.
Из падавших  и следом лезших по ним, спасавшихся от давившей на них толпы и тоже  падавших, само собой устраивались и вырастали завалы, как бы  баррикады, достаточно мощные, ибо складывались из архитектурных изделий, из трупов, с железобетонными, хотя и развороченными хребтами, с чугунными торсами и головами.   
Не успевшие сделаться убитыми, целые, не разлетевшиеся на куски,  можно сказать, живые трупы, бронзовые, гипсовые, чугунные,  прыгали на танки, стаскивая и сбрасывая на булыжную мостовую салютовавших им витязей (командиров экипажей). Лезли фигуры в люки, доставали  из железных брюхов механиков-водителей, наводчиков, заряжающих.  Вытаскивая, раскачивали и били о броню.
Машины, одна за другой, глохли.
Побоище выгорало.

Вповалку лежали,  хрипели,  кончались, кусками   разнесённые на стороны изделия.  Кусками ж и дергались. Целые, обессиленные,  так лежали. Как по определению мёртвые. 
 
Черный, густой, накрывавший улицу дым, подгоняемый восточным ветром, неспешно удалялся из города, вверх по Карачевской, пополам с пеплом…

Чиханье и тарахтение сверху (которое и преж улавливал тонким-претонким  слухом Веня) не просто усиливалось, но превращалось в натужное и всё надрывней гудение, с теми же перебоями, что  в танках, только с завовсе рваным и надсадным, как б кровью, кашлянием, в мгновение,  как бы враз  оборотившееся  рёвом.
Самолёты (истребители, штурмовики и бомбовозы) летели на бреющем…

Бог весть, что и как там связалось в лётческих головах, чего там и как провернулось.
Может, случился некий посттравматический  синдром, своеобразный рецидив, связанный с приобретенным, заученным и затверженным, как бы это сказать, инстинктом, что ли, сработавшем у штурмовиков, участников всяких разных военных кампаний, да тут ещё с немецкой  целью… Как б судорога военных кампаний… Может быть… Но, скорее, тут было что-то другое. .
Что бы и как бы там ни было…

Бомбовозы  летели низко-низко.  Верно, для форсу.  А может, в виду возбуждения и азарта перешедши на бреющий. Считай, десятки лет  не садились за штурвалы.
Как тут не воспользоваться и не поупражняться.   
Сверху лётчикам хорошо было видно,  не хуже, чем Вене.
Может, может, кресты этой немецкой пантеры.
В глаза бросились.
Может, сама картина побоища.
Кого то одного из летчиков взбудоражила.
Ну и нажал на гашетку.
Следом другой кто-то дёрнул за рычаги подвесок (с бомбами).
Да и то. Полагали на парад прибыть. Подгадали к пеклу.
Не есть ли сие следствием некоего случившегося в государстве обмана.
Сдал кто-то и кому то  государство то.
Принимать решение и согласовывать не с кем (в виду отсутствия той же нормальной связи), да и некогда.
Может, это было минутное какое помрачение.
Просто нашло безумие.
Все лётчики не по одному разу раненные. Все, считай, контуженные. 
Хотя…

Не требовалось никакой оптики, чтобы различить  лица летчиков, так близко  они летели…
Нашло безумие? 

Ни намёка на смятение или, напротив, на воодушевление,  вообще, на волнение… Ничего  такого не было в их лицах. Вообще ничего. Ни на грамм эмоций… Ничего не выражали (каменные, гипсовые,  те ж  бронзовые) лица идолов.  Точнее, одно единственное выражение на них сохранялось,  которым их наделили, когда лепили. Право, Веня как-то запамятовал, что это истуканы.
И всё равно здесь что-то не то…
Да как же. Как же Вене и не знать, каким очарованием исполнено лицо Любовь Онисимовны, примы, юной… Какой жизнью дышит и даже вся фигура Ивана Северьяновича Флягина. Сколько любовного чувства в глазах того же, пусть и зарезанного, офицера,  мастера завивки и укладки волос. Или вот… Захария! Эт ж сущий ангел Да ещё и свящик… Конечно, не они сидели за штурвалами, и всё же… 

И вдруг. Вдруг… Веня увидел. Секундное дело.

Совсем нехорошо сделалось Вене, когда Веня увидел, секундное дело, на месте лётчиков, катастрофически же их не хватало, да и не все прибыли из приглашенных и званных,  увидел Веня замест лётчиков на летчицких сидениях, через одного, за штурвалами  – кукол. Им даж платьица не сменили на комбинезоны. Только, верно,   нутреннюю начинку. Эт ж плёвое дело. Учителку в лётчицу переделать. Только и всего  – поставить (соответствующую случаю) программу, знал Веня.

И тут же в глазах у  Вени нарисовалась другая картина,  точнее, видение образовалось в воздухе.
Глазам не верил Веня.
Или, может, и на самом деле.

По небу летели (поперёд и поверх бомбовозов), точнее, скакали, поскольку на кобылах, и Веня,  различив,  тотчас  посчитал их, в мгновение, чего же считать тут было – летели четыре всадника.
Веня непроизвольно вздрогнул.

О, живописец хорошо помнил тех, к котором сам в оное время пятым всадником причепился, примкнул ( в день случившегося над Орлом, Веня, правда, не помнил, как давно уже это было, в день потрясшего Орёл  катаклизма, вызванного самим Веней). Не мог не знать Веня, кто это такие, зачем они и  для чего заявились. Отчётливо Веня различал летящие силуэты. Враз отпечатались у Вени в глазницах. Скакали в надвинутых на глаза капюшонах, как бывает у монахов. Как б в заплатах. Будто на лица надвинуты тени, почему-то так подумалось Вене. И почему то Вене страсть как хотелось проникнуть через сии завесы, рассекретить их  лица. Ибо что-т  настораживающее обнаруживалось в  облике всадников, обескураживающее Веню.  Чё-т ненастоящее,  деланное, как б искусственное. Хуже того, чё-т  непотребное, как бы нечто глумящееся над  человеческой природой и вообще историей… Да право, немыслимое что-то и невозможное чудилось Вене в самих позах, в общем выражении силуэтов всадников. Имел место здесь некий завораживающий, гипнотизирующий  и даже уничтожающий Веню казус.

Вот. Ну да, вот… Ну конечно.   

Каким-т грациозным, гм, да, движением, уже изрядно  приблизившись, фигуры откинули,  точнее, так почему-то решил Веня, - сняли с себя завесы.  Сняли, явив миру и Вене, и Веня на другой раз вздрогнул, пластиковые (и даже композитного материалу) лица и  головы.  Господи Боже мой, в обрамлении женственнейших локонов, а у одной в детских кудряшках головка.

Вот взяли и проманкировали конфиденциальностью, убрали завесу с тысячелетней Тайны.

Все правильно. Веню не зря смущали головные уборы. Накидки,  которые они сняли, при приближении оказались прелестными  с воздушными кружевами, с лентами-завязками и помпончиками на концах капорами (для юниц). Такими жеманными. Да ещё со спускающимися с них вуалями, будто тени, которые и скрывали личика кралей, тех, что прятались за вуалями. 
И в тот же  момент с неба, как б в насмешку над Веней,  прыснуло звонким смехом, немножко издевательским, прыснуло, рассыпалось и прокатилось по небу твердокаменным эхом. 
Верно, крали потешались над Веней.
Цокающие о небесную твердь кованные копыта животных вторили эху.
Веня ахнул. Вениамин Иванович признал незнакомок.
Раскрыл Вениамин Иванович энту, отчего-то и сразу показавшуюся Вениамину Ивановичу жуткой, подмену, уличил энто  как б вселенское глумление и непотребство (за завесой инкогнито) над законами человеческой жизни.  Вообще над человеческой историей. Надо всеми её пророчествами.
По небу скакали куклы…

Ну конечно.
Летели, – теперь Веня уже хорошо видел, - одна с целлулоидным (белым), другая с глиняным (рыжим), третья с чистой стали (вороным), четвертая ж с фарфоровыми (бледным) личиком,  то есть в тот же окрас, в ту же масть, что и у лошадей…  И лица кукол были размалёваны и нарумянены, как и подобает личикам кукол. Все – с чёлочками. Челочки как по линеечке. Подрезаны так. С височков ниспадают локоны. Вьются за ушками, и даж на щёчках. На затылках  косички, по две штуки, с бантами, и препышными. Последний нюанс: веночки на головах. Из одуванов. Передняя, правда (похоже, что Няша?) с гладко уложенными назад волосами,  в прокурорском белом с гербовыми пуговицами кителе, с помадой в карманчике (топырился), в высоких сапожках отчего-то ( для кордебалета?). А так вся белая. Другая как б золотая, в школьном сарафанчике с ослепительным (почему то), с шоколадным фартучком-передником (небось, ученица), и тоже -  только с деколоном - в карманчике (Веня улавливал запах и даже букет красномосковских духов). У третьей на ногах туфельки, с чего-то балетные, летела с пуантами в стременах (не успела переобуться?). Сама же то ли в сорочке, ночной, цвета ночных же фиалок, то ли в пеньюаре крепового траурного цвета… Четвёртая, как смерть.   

Четыре всадницы.
Как есть учителки (с одной ученицей)…
Напутал чё-т Иоанн.
За ними ж уже (как есть, как есть) ученицы.
На горизонте проявлялись. 
Легион… Тучи…  Куколок. Как б  комариков (в виду дальности).

И видел Веня, как они (передние)  на ходу переоблачались. Как б трансформировались. Превращались в дьяволов. Косицы извивались змеями. Переднички превращались в панцири. Румяны –  в потоки огненные.

И видел Веня. Видел, как они с кобыл перескакивали, сигали в самолёты. Как сбрасывали с самолётов статуев. Не человеков же. Как садились куколки за штурвалы. Как опускали пальчики на гашетки. Пальчики лаком крашеные.  Ещё и не обсох лак. И они дули на пальчики. И, подув, обращались к гашеткам. Одни. Другие брались за рычаги подвесок.

И саранча уже падала с неба и покрывала землю, скорпиёны и жабы.
Мгновения же Вене на  зрелище достало.

В то время как на земле (конечно, конечно) продолжалась собственная своя баталия. В то время как прямо над головой у Вени уже прост неистово как-т  хрипели,  дрожали под тяжестью невыносимого груза бомбовозы.

Но Веня знал уже, кто там за бомбовозами. Кто ими управляет.  Нет, Веню не обманешь.

И видел Веня, как небо затмилось. (От  кукол ли? От самолётов? От падающих снарядов, от бомб,  от саранчи ли, от жаб и скорпионов ли?).  Померкло солнце. И дня не стало.

И дрогнуло, бухнуло сердце у Вени.
С первой павшей на площадь бомбой.
И как, что не разорвалось с последней…

До одного, все летаки отбомбились
До одной все пролетели куклы. 

И никого, ничего на земле не стало.
Хорошо, если только рядом с Венечкой…
Только раскиданные размётанные развороченные (по которому же разу?) убитые статуи.

И Веня уже знал. Не сомневался Веня. Ни на секунду. По небу над Веней летели куклы. Куклы летели по небу. Всадники апокалипсиса.
Это только в глазах Вениных  были статуи.
Это только может чудиться  Вене – будто бомбы могут сбрасывать человеки.
Только куклы. Только куклы.
Только всадники апокалипсиса.

И вот уже, что бы там ни было, что бы там ни было, в самом деле, - прошла, прошла (как не крути)  военная техника, снятая для премьеры с городских постаментов. Пролетели (чё ни чё) самолёты, не только городские (но также доставленные в Орёл из разных музеев России по настоятельным просьбам графа)… Бомбардиры уже убрали руки с рычагов бомбодержателей. Опустели бомбовые отсеки.  Позакрывались бомбовые люки (с них тоже  скидывалось, вручную, всё,  что запасалось в брюхах).

Всё, что могло быть сброшено, было сброшено.
Всё, чему должно было быть на земле развороченным, разворочено. 

С полчаса уже, как монументы, разлетевшись вдребезги, перенеся очередное превращение, пребывали в осколках…
А Веня всё сидел, держа на коленях статую – разбитую, юного Пушкина, придерживая её одной рукой и другой баюкая навечным сном уснувшую статую Зиночки.
Как-то, от, на половинку, а сохранилась…
И горько, тихо и безутешно плакал Веня. Но никто не видел ни слёз  Венечкиных, ни безмолвных не слышал его рыданий. Некому было…
Да и зачем глядеть на человека – обломка.
К камню, что ли, прислушиваться.