Кто я? Игра в пазлы

Несомненно, если хочешь узнать о войне, то читать надо писателей-фронтовиков, которые сами все видели, слышали, знали, многое пережили  и попытались донести до нас правду, пусть свою, но правду. Не чернуху, а простую будничную правду. О наших предках, отцах и матерях, братьях и сестрах – павших, умерших, оставшихся в живых… И всё же на всех, на каждую судьбу не хватило бы писателей.
Более того, прошедшие ту страшную войну были не особо разговорчивые. А уж если кому из них досталось ещё и по лагерям помыкаться, хоть по немецким, хоть по своим, доживали свой век тихо, лишь бы родным не навредить.
И тем не менее, нам надо помнить, записывать и передавать из поколения в поколение в своём роду рассказы или даже обрывки тех редких воспоминаний дорогих нам людей, переживших ту войну. Да нет, не переживших, а победивших. Не могли они, не было у них права пережить, переждать…
Я родился через девять лет после войны, когда маме был 41 год, а отцу 43. Поздний ребёнок, зашкрёбыш, как они говорили. Но на то были свои причины. Точнее – причиной тому была судьба моей семьи, судьба отца и мамы, вроссшая в судьбу страны.
Они рано ушли от меня. Безвременно покинули свет и мои сестра и братья, родившиеся до войны и во время войны. И вот когда в 40 лет я остался старшим в семье, пришло осознание того, что я лишаюсь корней, которые дают каждому человеку надежду на понимание того, кто он есть, следуя за исканиями христианских, католических, мусульманских и прочих мыслителей: «Кто мы, откуда, куда мы идем?». И мне захотелось вспомнить всё, что когда-то услышал, и сложить в единую картинку, как пазлы…

На ноябрьском промозглом ветру да на холоде,
У роддома, что построили немцы в соцгороде,
Топтались три мужика – отец да два сына
И гадали: пацан иль, как мамка хотела, балерина?
Сыновья для сугрева толкались, а батя всё думал:
Кто бы ни родился, надо посидеть, позвать кума,
Выпить за новую жизнь, а то ведь фронт да лагеря,
А теперь вон оно чё, а теперь всё это не зря…
Вчера, говорят, щербатого с площади убрали,
Может и заживём, как люди… Хотя едва ли…
Звякнула форточка стылая, выпала из неё бумажка:
«Всё хорошо. Идите, не мерзните. Родился Сашка».


***
В глуши Вятской губернии на речке Байса стояли друг против друга две деревушки – Кокорево и Соль-Грязь.
Папа Иван Михайлович Мосунов родился в 1910 году в деревне Соль-Грязь. Он был старшим ребенком в семье, которая осталась без мужа и отца, когда Ивану стукнуло всего 10 лет. За ним - ещё трое малышей. Про таких говорили «голь перекатная».
Спасались тем, что у бабушки моей был уникальный голос. Ближайшая церковь на всякий праздник присылала за ней телегу, чтобы «хор звучал». И обратно она везла хлеб, яйца, репу, картошку, в общем, то, что подали люди добрые. Тем не менее, когда в деревню пришла бригада портных, она упросила их взять «за еду» в подмастерья Ивана. И так он пропал из дома на долгие три года.
Мама Татьяна Сергеевна Уфимцева родилась в 1912 году в деревне Кокорево и тоже была старшим ребенком в семье. Но это была крепкая зажиточная семья – дом-пятистенок, ульи, скотина, плуги, бороны и прочая нехитрая крестьянская техника… В горячий сезон приходилось и работников нанимать.
Их семью не раскулачили только потому, что мой дед, прошедший всю первую мировую, добровольно сдал всё имущество в колхоз и стал председателем сельсовета, как наиболее грамотный в деревне.
Кстати, маме дали поучиться только полтора года в церковно-приходской школе, а потом усадили за домашние дела и нянькой за младшими детьми. Эти младшие впоследствии стали специалистами – одна сестра педагогом, вторая – медсестрой, брат – инженером, позже – вторым секретарем Пермского горкома КПСС. Но что мне врезалось в память: когда они собирались вместе, то в любом споре-разговоре слово моей мамы, их старшей сестры, было главным. И еще. На самом деле детей в семье было пятеро, но в 1937-ом одного из братьев – младшего офицера репрессировали и расстреляли за то, что не пресёк рассказа политического анекдота среди солдат. Об этом они узнали только в конце 50-х годов, после реабилитации тысяч людей, превратившихся в щепки при рубке леса.
…За три года странствий с бригадой портных отец взял от них всё. Ему было мало «подай-принеси», он стал учиться швейному делу так быстро и умело, что стал к 14 годам вровень с мастерами. За такую работу они одарили его ручной швейной машиной марки «Зингер» 1907 года, которая сохранилась в нашей семье до сих пор. Вернувшись в деревню, Иван обшивал всю округу и кормил семью.
Появилась и ещё одна страсть – писательство.  Портные ему внушили, что настоящий мастер должен быть грамотным, и привили ему любовь к самообразованию. Благо церковно-приходской класс уже был за спиной.
После возвращения домой он всё свободное время проводил в избе-читальне, где не только читал, но и пробовал писать – и стихи, и заметки о сельской жизни в районную газету. В конце 20-х годов его заметили – пригласили корреспондентом  в районную газету города Уржум. А года через три или четыре редакция выдала ему направление на дальнейшую учебу – в Ленинград, в академию им. Плеханова. Не знаю какими путями Господними, однако приняли отца не на гуманитарный факультет, а на экономический. Но  ничего в этой жизни просто так не бывает.
В 1935-ом, когда Иван из себя уже что-то представлял и видел перспективы, то поехал в родную деревню и осмелился свататься к той, которую давно любил – к Татьяне Уфимцевой. В Ленинград уезжали уже вместе.
В 1937-ом учеба закончилась, у молодых родился сын, и дипломированный специалист с семьей был направлен в Алтайский край, в Минусинск политруком МТС (машинно-тракторных станций). Выдали ему коня и наган: мотаться приходилось на большие расстояния, а опасаться стоило не только волков зимой, но и людей, не горевших желанием работать в колхозах за «палки». В 38-ом у них родилась дочка. А потом… была война.

В сорок первом провожали Ваню,
Немец налетел тогда войной,
Провожали -  протопили баню,
Ну, и пропустили по одной…

Мать ревела, она знала немца,
Немец приходил уж не впервой,
В прошлый раз осталася с младенцем,
Муж погиб на первой мировой.

Только Ваня, маму обнимая,
Говорил: «Маманя, не реви,
Немцу мы хребтину поломаем,
Он еще умоется в крови».

И пропал Ванюша в сорок первом,
И не мог никто его найти,
А потом и бросили, наверно,
Ваня, ведь, потеря не ахти…

Только мать никак не унималась
Дайте ей ну хоть какую весть,
Это же для всех такая малость –
Нет на свете Вани, или есть?

Знает, что Василия не стало,
И Максима нет уже в живых,
Петьке миной руку оторвало,
Но ведь ходит на своих двоих…

Да не просто ходит, а Галинку,
Ванину подружку стало быть,
Полюбил, и молодую жинку
Обрюхатил… Ване не отбить.

Да и где он, Ванечка-Ванюша,
Нету среди мертвых и живых,
Так ей сельсоветская чинуша
Много лет цедил в зубах дурных.

…К немцу мы отныне ездим в гости.
И живет парадами страна.
Мать Ванюши тихо на погосте
Схоронили, выпили вина.

И никто не знает, где же Ваня,
И кого в безвестии вина…
Развалилась старенькая баня.
И ответ один – была война…

***
Отец ушел на фронт уже 23 июня. Оставаться одной в чужих краях, без профессии, с двумя детьми на руках? Мама последовала совету своих родителей: любыми путями выбираться в родные края. Долгая получилась дорога. В Кокорево все прибыли больными. И дочку не уберегли, потеряли.
Практически до конца 42-го года отец воевал на Волховском фронте политруком пулеметной роты.

Мы четвертые сутки деревню держали,
от нее не осталось следа на земле,
а в вишневом саду только пни догорали,
и тепло нам спалось на углях и в золе…
Но под утро не бомбы, не мины, не пули
нас тогда разбудили привычно и зло,
нам петух прокричал: «Ну, чего ж вы уснули,
поднимайтесь, пора, вон и солнце взошло!».
От улыбки копченые лица светлели,
словно, нету войны, словно, дома опять,
словно, крик петуха – это всё, что хотели
перед смертью они еще раз услыхать…
И веселые шутки посыпались разом:
«Подкрепленье пришло… ну, сейчас заклюем
немчуру, как червей, как чумную заразу…
если Петя поёт, мы ещё поживём…».
А в лесу уже танки с крестами взревели,
мины свистом чертили свою коловерть,
«Не для меня…», как могли, мы запели,
продолжая в саду полужизнь, полусмерть…
Говорят, человек ко всему привыкает,
не уверен… не мог я привыкнуть никак,
когда рядом безусый парнишка шагает,
и внезапно его обрывается шаг,
и лежит он, глазами уставившись в небо,
словно, душу свою провожает в полёт,
а второй, поседевший до срока, нелепо
рукавом гимнастёрки глаза свои трёт…

***
После ранения отец получил 10 суток отпуска. В следующий раз они увидятся холодной осенью 53-го на Урале. А тогда – после его приезда – через 9 месяцев, в сентябре 1943 года, родился мой второй брат. Но эти месяцы были для семьи временем безвестности: отец не писал, и было не понятно, куда писать ему.
Из рассказа мамы знаю, что в конце весны 43-го к ним из района нагрянул человек в фуражке с малиновым околышем. Перепугались поначалу. А он сообщил, что капитан Мосунов Иван Михайлович в данное время проходит службу за границей – парторгом артдивизиона в Иране. Распространяться сильно на эту тему не стоит, но сами потихоньку готовьтесь к отъезду, как только придёт вызов на вас и ваших детей. Забрал письмо для отца и уехал. Они и не болтали с кем попало, даже тогда, когда по радиоточке поздней осенью того же года слушали сообщения Совинформбюро о Тегеранской конференции.
Вызова они так и не дождались. Но в начале 44-го дождались письма от отца, написанного не его рукой: лежит в госпитале в Баку после ранения. Потом были госпиталь в Москве и направление в военную академию. Однако в начале 45-го его комиссовали по здоровью не только из академии, но и из армии. Как сразу не сообразили? Не понятно. Ведь в его теле после Тегерана оставались осколки, которые он носил в себе до самой смерти.

Я давно уже старше отца
и немалого в жизни добился,
но ни как не пойму до конца,
как он выжить тогда умудрился?
Первый раз убивали его
в 41-ом, под Волховом, в поле –
смерть на палец от сердца всего
промахнулась по Божеской воле.
Тегеран – 43, Паменар,
трое спорят про будущий мир,
рядом взорванный стонет базар,
вместо бати – кровавый мундир…
Эскулапы не верили, но
в жилах был еще жизненный клей,
чтобы встретить Победу с вином…
и лихих десять лет лагерей.
В целом вышло двенадцать годков
прошагать над могилою, с краю…
Улыбался, лишившись зубов:
«Жизнь прекрасна, уж я это знаю!».
Я давно уже старше отца
и не ведаю, сколь мне отмеряно.
Только знаю, что мне до конца
сохранить ту улыбку доверено…

***
Прежде, чем комиссовать из армии, отца направили по месту приписки, то есть в штаб Закавказского военного округа в Баку. И уже тут по согласованию с местными властями назначили главным бухгалтером железной дороги бакинского нефтетреста (Плехановка сказалась).
Вроде бы все стало ясно. Войне конец. Работа есть. Баку – город сытный в отличие от Вятской губернии, где деревни, казалось, доживают свой последний век. Народ разбегался по городам, по стройкам и заводам, где хоть как-то можно прокормиться и выжить. Мама вспоминала, как в военные годы ждали весну. Тогда взрослые посылали детей на оттаявшие колхозные поля порыться в земле и раскопать где перемёрзшую морковь, где репу… Пацанов за «колоски» не сажали.
В письмах родители договорились, что в 46-м, когда потеплеет, отец приедет за семьей и всех заберёт. Но забрали его.
…Рабочих нефтетреста посылали на помощь селянам. Назначали старших – бригадиров, им выдавали наличные деньги, чтобы могли закупать  в деревнях для пропитания работяг хлеб, мясо, молоко… Нашлись такие бригадиры, кто хорошо погулял и деньги пропил. Голодный народ взбунтовался. Чекисты цепочку вредителей распутали… на верху всех бумаг стояла подпись главного бухгалтера. А чья же еще должна стоять? И дали этому главбуху 10 лет.
Но ни в один дальний лагерь ГУЛАГа Иван  не попал. И вот почему. Помните юного умелого портного? С годами он это дело не бросал, развивался, когда нужда заставляла. А заставляла она часто. В общем, все офицеры в те годы получали не шинели и рубашки, а материал, и хотели пошиться у Мосунова. И выхлопотали они ему отсидку в Бакинской тюрьме. Была такая – очень знаменитая Баиловская тюрьма, в которой в своё время пересидело много революционерови основателей советского государства, среди них – Шаумян, Микоян, Вышинский и, конечно, Сталин. Совсем недавно – лет семь назад мне довелось быть в Баку, не как туристу, а основательно – по работе. И каждые выходные я ходил гулять по прекрасной набережной – несколько километров, к площади Флага, к тому месту, где и стояла до 2009 года Баиловская тюрьма…
После смерти Сталина вышли Ивану амнистия и путь домой. А где он дом? Там, где семья. На Урале, в Первоуральске, куда мама переехала вслед за своей сестрой, учительницей Валентиной. Я обязательно скажу ещё о ней.
Спасибо и маме, и папе, что они не расстались в тот период и дали жизнь еще одному человеку, то есть мне.
Все это я узнал много позже, уже после смерти отца. Он умер, едва я успел закончить школу.
Как он жил? Жил тихо, пил, меня по малолетству воспитывал трудотерепией – садил за машинку и учил шить. А еще благодаря ему, уже до школы я умел писать, считать и не плохо играть в шахматы.

«Клён ты мой опавший, клён заледенелый…»
Крутится пластинка средь метели белой
От черёмух майских, от цветов сирени.
От чего мне грустно в этот день весенний?
«Или что увидел? Или что услышал?...»
Праздник со слезою в каждом доме вышел…
Мамка в кухне варит. Батя снял свой китель,
Вспоминая что-то… Я средь них, как зритель.
«И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу…»
- Сядь, сынок, со мною, посиди немного.
Так уже бывало… Ничего не скажет.
Лишь обнимет крепко, а потом… запляшет,
Запоет с пластинкой: «… чтой-то стал не стойкий,
Не дойду до дома с дружеской попойки…»
Я гляжу на китель, на грудь – три дырки –
За отвагу, Прагу… полинял от стирки.
«Там вон встретил вербу, там сосну приметил…»
- Пап, а третья дырка? Снова не ответил…
Только улыбнулся и схватил гармошку:
- Мать, пойдем, помянем нашего Серёжку,
Как он пел про друга, про луну, про сени,
Как читал красиво, прямо, как Есенин…
И бежали кнопки - черным на зеленом:
«Сам себе казался я таким же кленом…»
Налили по стопке: «Не грусти, заскрёбыш,
Нам на старость – радость, маленький зазнобыш!»
Выпили беззвучно, не задев стекла,
И из глаз обоих капелька стекла…
Затянули вместе про опавший клён.
Я сидел и плакал, будто в чём винён…
«И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку...»
Вертится пластинка… шаркает иголка…
«Эх, он жил красиво! Жалко, что не долго…»

***
Он часто менял работу, так как не везде держали пьющих.
Начал, вроде, не плохо – заместителем главного бухгалтера на химическом заводе. Но…
Дольше всего задержался, на моей памяти, в кинотеатре – плотничал, колотил рамы для афиш, ремонтировал мебель. Благодаря этому я из кинобудки пересмотрел все фильмы тех лет, да не по разу.
В последние годы отец был уже слаб, пить практически перестал, все больше лежал на диване и читал газеты. Рак медленно расползался по его телу…
Да, на его похороны пришёл офицер из военкомата и привёл военный оркестр. Дело в том, что у отца по какой-то причине не было наградных документов. Я могу сейчас только догадываться, по какой причине: по судимости. Но он всю жизнь добровольно, как нынешние волонтёры, ходил в военкомат и работал с запросами таких же бедолаг, лишившихся или не имевших вовсе каких-то бумажек, чтобы можно было с поколеченными телами и душами получить хоть лишнюю десяточку к грошовой пенсии, или хоть какую льготу в очереди на квартиру… Его уважали и бывшие воины, и молодые офицеры военкомата…
И тут, как и обещал, я обязательно должен сказать еще про одного человека, про свою тетю, мамину сестру Валентину, которая по сути являлась членом нашей семьи, особенно после ранней и скоропостижной смерти ее мужа, с которым они не нажили детей. Она, видимо, решила все свои не растраченные на семью силы переключить на нас, а точнее на меня. Помню, как ей нравилось, когда ей говорили: «Хороший у вас мальчик». А меня это бесило, ведь я же не её мальчик!
Она много мне дала и как педагог, и как человек. После второго курса журфака я перевелся на заочное отделение, хотелось работать и зарабатывать деньги, ведь мне уже было много годков – позади работа на заводе, армия. Но она была до последнего против, хотела, чтобы я как можно дольше оставался студентом, готова была платить мне стипендию из своего кармана.
Учитель русского языка и литературы. А ведь до войны она поступала в медицинский. Проучилась до первой разрезанной лягушки. Бросила, вернулась в деревню, заведовала избой-читальней, а тут и война. В 1942-ом она сама напросилась на фронт. Сначала была связисткой, потом прожектористкой. В 24 июня 1945 года участвовала в московском Параде Победы.
Фашистский осколок не убил ее, но ранение лишило молодую красивую женщину радости материнства.
С мамой они были очень близки. Даже ругаясь из-за какого-нибудь житейского пустяка, они не разбегались по домам, а продолжали молча сидеть рядом, а потом вдруг начинали говорить о чем-то другом так, словно и не было ничего… Меня это всегда смешило, точнее – радовало.
Их давно нет с нами рядом. Мои дети деда Ваню вообще не знают, бабушек едва помнят. Моя внучка и внуки еще слишком малы, чтобы что-то понимать в этой сложной и суровой жизни. Но я надеюсь, что придет время, и до них тоже дойдёт понимание тех далёких лет и событий, которые пережили наши мамы и папы, бабушки и дедушки, а их пра-пра… Так должно быть, если мы люди. Так я узнал – кто я. Так и они узнают о себе. Хорошо, если картинка, сложенная из пазлов моей памяти, им поможет.

Они навсегда за порог уходили,
Пороги им линию жизни чертили,
И бабы им спину с надеждой крестили…
А мы говорим: это мы победили!

Везло, если гильзу с письмом находили
В окопе, где мины их свистом будили,
Будили, коль жив, коль тебя не убили…
А мы говорим: это мы победили!

Они, чтобы жить, никого не щадили,
В мытарства небесные смело входили,
Жалея, что мало враги заплатили…
А мы говорим: это мы победили!

Они на высотку в атаку ходили,
Где угли сгоревшей деревни чадили,
И грелись… Не все, а кого не убили…
А мы говорим: это мы победили!

Взрывали мосты и мосты наводили,
В пике на чужой эшелон заходили,
И, словно, бессмертные в пламя входили…
А мы говорим: это мы победили!

«Все умерли…», - ручки её выводили…
От многих и этого не находили,
И к проруби невской тела отвозили…
А мы говорим: это мы победили!

А где над домами кресты не кружили,
Голодные бабы болванки точили
И смену на веки ушедшим растили…
А мы говорим: это мы победили!

Жалеем, что вовремя мы не спросили
Об этом у тех, кто от нас уходили:
Не мы убивали и нас не убили,
Мы можем сказать: это мы победили?

А впрочем, они говорить не любили,
Другими с войны они все приходили –
Остатки израненных душ нам дарили,
Те души кричат: это мы победили!

И сколько бы слов мы о них ни сложили
Не хватит нам слов, что они заслужили…
И внуков учу, как меня научили
Они говорить: это мы победили!