Херманн Хессе. Сиддартха. Гл. 6 Среди людей-детей

       Сиддартха без труда отыскал большой богатый дом купца Камасвами, где среди дорогих ковров проведён был в обширную залу и оставлен там дожидаться хозяина.
      Вошёл Камасвами, стремительный человек, ладный, гибкий, с заметно седеющими волосами, с очень умными насторожёнными глазами и чувственным ртом. Любезно приветствовали друг друга хозяин и гость.
      - Мне сказали, - начал купец, - что ты брахман и человек учёный, но ищешь службы в торговом деле. Впал ли ты в нужду, брахман, что желаешь служить?
      - Нет, - ответил Сиддартха, - я не впал в нужду и никогда не был в нужде. Знай, я пришёл от саман, вместе с которыми жил долгое время.
      - Ну а коль скоро ты от саман, то как это может быть, что ты не в нужде? Не живут разве саманы, ничем не владея?
      - Не владею ничем и я, - отвечал Сиддартха, -  если мы об одном. Да, конечно, ничем. Но по собственной воле, а значит, и не в нужде.
      - А чем же ты собираешься жить? Когда нет у тебя ничего?
      - Я никогда не думал об этом, господин. Я ничем не владел три года и совсем не думал о том, на что жить.
       - Тогда, выходит, жил тем, что имели другие.
       - Возможно, что так. Но и купец ведь живёт от чужого добра.
      - Не худо подмечено. Вот только берёт он у других принадлежащее им не даром, он даёт им взамен свой товар.
      - Да, пожалуй что верно. Один берёт, другой даёт, - такова, наверное, жизнь.
      - Но позволь: коли у тебя ничего за душой, тогда что можешь ты дать?
      - Всякий даёт что имеет. Воин даёт силу, торговец - товар, учитель учение, крестьянин рис, рыбак рыбу.
      - Весьма с тобой согласен. Ну а что можешь дать ты? Что оно такое, чему ты выучился, что умеешь?
      - Я умею думать. Умею ждать. Умею поститься.
      - И всё?
      - По-моему, всё!
      - И на что это годно? Ну, к примеру, скажем, поститься, много ль в том проку?
      - О, в этом очень много проку, господин. Если человеку нечего есть, то пост - умнейшее из всего, что может он предпринять. Если б, к примеру, Сиддартха не научился поститься, ему прямо сегодня пришлось бы взяться за какую-то службу, у тебя или ещё где-нибудь, потому что его заставил бы голод. А так Сиддартха может спокойно ждать, он не знает нетерпеливости, не знает ни в чём недостатка, он может позволить голоду долго вести осаду и лишь посмеиваться над ним. Вот, господин, на что годен пост.
        - Что ж, твоя правда, самана. Обожди-ка минутку.
Камасвами вышел и вернулся со свитком, который протянул гостю с вопросом:
      - Можешь ты это прочесть?
      Сиддартха пробежал внимательно свиток, содержавший торговое соглашение, и стал зачитывать.
       - Превосходно, - одобрил Камасвами. - А не соблаговолишь ли нанаписать мне что-нибуь на этом листе?
      Он подал ему лист вместе с палочкой для письма. Сиддартха написал, вернул лист.
      Камасвами прочёл:
      "Писать - хорошо, думать - лучше. Ум - хорошо, терпение - лучше".
      - Письмом ты владеешь отменно, - похвалил купец. Мы ещё поговорим с тобой о разных разностях. А на сегодня - прошу тебя, будь моим гостем и прими жильё под моим кровом.
      Сиддартха поблагодарил и принял приглашение, и жил теперь в доме купца. Ему принесли одежду и туфли, и ежедневно слуга приготовлял ему купание. Дважды в день подавалась обильная трапеза, Сиддартха, однако, присоединялся к трапезе раз на дню, мяса не ел, не пил вина. Камасвами посвящал его в свою торговлю, осматривал с ним товары и склады, показывал счета. Много нового узнавал Сиддартха, больше слушал, говорил мало. И, памятуя о сказанном Камалой, никогда не подлаживался к Камасвами, вынуждая его держаться с собой как с равным, и более чем как с равным. Дела свои Камасвами вёл с усердием, подчас увлечённо, со страстью, Сиддартха же смотрел на всё это скорее как на игру, правила которой старался подробно усвоить, но суть которой не трогала его сердца.
      Пробыв недолгое время у Камасвами, он уже участвовал в торговых делах хозяина дома. Но ежедневно, одетый в нарядное платье, на ногах - изящные туфли, в указанный ею час посещал он Камалу, а вскоре стал приносить и подарки. Многому научили Сиддартху её умные пунцовые губы. Многому научили нежные чуткие руки. Его, в любви ещё мальчика, готового слепо и ненасытно, как в бездну, броситься в наслаждение, наставляла она от начал шаг за шагом, обучала науке о том, что не получить наслаждения, не давая наслажденья взамен, и что всякий жест, всякая ласка, всякое прикосновение, всякий вид и взгляд и каждое малейшее местечко на теле имеют свою особую тайну, пробудить которую - счастье для знающего секрет. Она учила его тому, что любящим, после их праздника любви, нельзя расставаться, не восхитившись друг другом, не будучи в той же мере побеждёнными, как и победителями, дабы ни в ком из двоих не возникло пресыщения и опустошённости и того нехорошего чувства, будто либо с ним обошлись корыстно и дурно, либо он сам поступил так с другим. Чудесные часы проводил он у прерасной и мудрой искусницы, был её учеником, был любовником, другом. Здесь, подле Камалы, а не в торговых делах Камасвами, пребывали ценность и смысл его теперешней жизни.
      Купец препоручил ему составление важных писем и контрактов и принял в обычай спрашивать у него совета во всех ответственных вопросах. Он вскоре понял, что Сиддартха мало что смыслит в рисе и шерсти, во всей судоходной и торговой премудрости, но видел, что рука у него счастливая и что тот превосходит его, купца, в спокойствии и невозмутимости, в искусстве слушания и чтения в душе незнакомых людей.
      - Брахман этот, - поделился он как-то с одним из своих друзей, - купец никакой и никогда настоящим не станет, сердце его в делах никогда не загорается страстью. Но в нём сидит тайна тех, к кому сам собою идёт успех, что бы это там ни было, рожденье ли под счастливой звездой, или же колдовство, или что-то, чему он выучился у саман. Он всегда вроде как забавляется делами, никогда они его не пронимают по-настоящему, никогда не захватывают, - ни страха перед неудачей в нём нет, ни убытки его не печалят.
      Друг посоветовал торговцу:
      - А ты дай ему в делах, которые он ведёт для тебя, третью часть прибыли, но тогда он пусть несёт и ту же долю потери, если таковая случится. Старанья-то у него и прибавится.
       Камасвами последовал совету. Но Сиддартха обо всём этом беспокоился мало. Выпадала на его долю прибыль, равнодушно принимал прибыль, выпадала потеря, он смеялся и говорил: "Ведь надо же! Не очень-то получилось!"
      Дела, похоже, и в самом деле были ему безразличны. Однажды он отправился в какую-то деревню для закупки крупного урожая риса. Но когда прибыл туда, рис оказался продан другому торговцу. И всё-таки Сиддартха на несколько дней задержался в деревне, угощал тамошних земледельцев, раздаривал медные монетки их ребятишкам, побывал на свадьбе и возвратился из поездки чрезвычайно довольный. Камасвами стал выговаривать ему, что он-де не тотчас вернулся назад, что только потратил зря время и деньги. Сиддартха же отвечал:
      - Зачем гневаться, дорогой друг! От ворчания никогда ещё не было пользы. Если вышел убыток, заставь меня принять его на себя. А я очень поездкой доволен. Познакомился с множеством разных людей, один брахман стал моим другом, дети скакали верхом у меня на коленях, крестьяне показывали свои поля, никто не держался со мной как с торговцем.
      - Всё это очень мило, - явно сердясь воскликнул Камасвами, - но ведь на самом-то деле ты всё-таки торговец! Так я, по крайней мере, считал! Или ты просто знай себе путешествовал, так, для собственного своего удовольствия?
      - Конечно, - рассмеялся Сиддартха, - конечно, я путешествовал для удовольствия. Для чего же ещё? Я познакомился с людьми и повидал новые места, везде встречал радушие и доверие, обрёл друзей. Видишь ли, дорогой, если б я был Камасвами, я, как только увидел, что закупка лопнула, так сразу в сердцах как можно скорее отправился бы восвояси, а время и деньги были бы и в самом деле потеряны. А так я провёл распрекрасные дни, кое-что узнал, испытал радость, не поддался раздражению сам, не досадил и другим нелюбезной поспешностью. И если когда-нибудь опять туда попаду, ну, скажем, чтобы закупить урожай нового сбора или с другой какой целью, то меня доброжелательно и приветливо встретят гостеприимные люди, и я себе скажу спасибо за то, что в прошлый раз не дал воли дурному настроению и нетерпению. Так что полно, дружище, и не учиняй вреда себе бранью! А если наступит день и ты увидишь: э-э, одна беда мне с этим Сиддартхой, - тогда скажи только слово, и Сиддартха отправится своею дорогой. А до той поры давай-ка будем мы - что ты, что я - друг другом довольны.
      Безуспешны были и попытки купца убедить Сиддартху в том, будто он, мол, ест его, Камасвами, хлеб. Сиддартха ел собственный хлеб, более того, оба они ели хлеб других, хлеб всех. И никогда-то Сиддартхе не было дела до тревог Камасвами, а их у Камасвами было предостаточно. Шла ли торговая операция, которой угрожал крах, казалось ли, что потерялся где-то в пути груз товаров, казался неспособен расплатиться по обязательствам должник, - не убедить было Камасвами своего помощника в том, будто есть смысл тратить на это слова озабоченности или гнева, хмуро ходить морща лоб, плохо спать. Когда Камасвами попрекнул его однажды тем, что он, мол, всему, в чём теперь разбирается, выучился у него, Камасвами, тот отвечал:
       - Ох, не потешайся ты надо мной подобными шутками! От тебя я узнал, почём идёт полная корзина рыбы да какой берётся процент от ссужаемых денег, - вот твои науки. Но думать я научился не у тебя, дорогой Камасвами, изволь-ка лучше ты поучиться этому у меня.
       Видно, сердце его и впрямь было далеко от торговли. Сделки интересовали Сиддартху лишь постольку, поскольку могли приносить деньги, нужные для Камалы, а приносили они много больше, чем требовалось. В остальном же и его душевное участие, и интерес, любопытство полностью принадлежали людям, чьи занятия, сделки, ремёсла, заботы, увеселения и безумства были раньше чужды ему и далеки как луна. Но как бы ни было легко с ними со всеми говорить, и жить среди них, и у всех учиться, ему всегда было ясно, что существует нечто, стоящее между ним и ими, и разделяющим этим было его саманство. Он видел, как живут-поживают люди, подобно детям или неким зверушкам, и испытывал к ним одновременно любовь и презрение. Видел, как они стараются, бьются, как мучаются и седеют ради вещей, которые представлялись ему подобной цены совершенно не стоящими: ради денег, ради маленького удовольствия, ради маленьких почестей; видел, как они ругают и обижают друг друга, видел их стенающими от боли, которая у саманы не вызовет ничего, кроме усмешки, и страдающими от лишений, каких самана и не заметит.
      Он был открыт для всего, с чем шли к нему эти люди. Рад торговцу, предлагавшему полотно для покупки, рад запутавшемуся должнику, искавшему ссуды, рад нищему, который битый час повествовал историю своей бедности, но не был и вполовину так нищ, как любой самана. С богатым чужеземным купцом он держался ничуть не иначе, чем с прислужником, который брил ему бороду, или с уличным торговцем, которому, покупая бананы, позволял надуть себя на мелкую монетку. Если приходил Камасвами, посетовать на свои огорчения и тревоги или упрекнуть из-за какой-нибудь сделки, слушал его с интересом и приветливой оживлённостью, дивился ему, старался понять, немножко с ним соглашался, ровно настолько, насколько это казалось ему совершенно необходимым, и отворачивался от него прочь навстречу следующему, также  претендовавшему на его внимание. А шли к нему многие: многие - что-то продать или что-то купить, многие - чтобы его обмануть, многие - порасспросить да повыведать, многие - за его состраданием, многие за советом. И он советовал, сочувствовал, дарил и позволял чуточку себя обмануть, и вся эта игра, и тот пыл, с каким люди отдавались этой игре,  занимали теперь его мысли не меньше, чем занимали когда-то боги и Брахман.
      По временам, глубоко в груди, он слышал умирающий тихий голос, который тихонечко увещевал, тихо жаловался, почти совсем неслышно. Тогда на короткий час он сознавал, что ведёт странную какую-то жизнь, что отдаёт всё своё время поступкам, которые всего лишь игра, что хотя он временами и весел и чувствует иногда радость, однако подлинная жизнь течёт мимо него, не задевая и не волнуя. Как забавляется со своими мячами игрок в мяч, так и он играл со своими сделками и делами, с окружающими его людьми, присматриваясь к ним, находя в этом некое развлечение, но его глубочайшее, источник его существа, пребывало в стороне от игры. Источник струился где-то там, вдалеке от него, бежал себе и бежал, невидимый, неприметный, не имеющий ничего общего с его жизнью. Не раз его от таких мыслей охватывал страх, и тогда он желал, чтобы ему тоже дано было с сердцем и страстью пребывать в гуще всех этих детских занятий повседневности, на самом деле жить, на самом деле действовать, на самом деле дышать и жить, вместо того чтобы вот так, сторонним зрителем, держаться поодаль.
       Но по-прежнему приходил он к прекрасной Камале, учился искусству любви, служил культу вожделения и страсти, в котором, более чем где-либо ещё, давать и брать приходят в одно; вёл с ней беседы, учился у неё, помогал ей советом, получал совет от неё. Она понимала его лучше, чем понимал когда-то Говинда, больше была похожа на него самого.
      Однажды он ей сказал:
      - Ты такая же, как и я, не такая, как большинство этих людей. Ты - Камала, и ничто другое, и у тебя, в тебе, есть некая тишина, есть прибежище, в которое ты в любой час можешь войти, и быть там у себя, дома, так же, как могу это я. Не многие из людей это имеют, а все могли бы иметь.
      - Не все люди умны, - сказала Камала.
      - Да нет, - сказал Сиддартха, - не в том дело; вот Камасвами, он настолько же умён, насколько и я, и всё-таки не имеет в себе прибежища. А другие имеют, хотя разумом - малые дети. Большинство людей, Камала, как падающий листок, он парит и кружится в воздухе, трепещет и летит поныривая к земле. Другие же, немногие, будто звёзды, движутся своим твёрдым путём, никакой ветер не достигает до них, в самих себе имеют они свой закон и свой путь. Из всех учёных мужей и саман, а я много их повидал, единственный был той пробы, был совершенен, мне его никогда не забыть. Тот самый Готама, Возвышенный, провозвестник того учения. Тысяча приверженцев день за днём внимают его наставлениям, час за часом следуют его уставу, но все они - лишь летящие листья, не в себе самих имеют они учение и закон.
      Камала внимательно смотрела на него, улыбнулась.
      - Ты снова о нём, - сказала она, - у тебя опять саманские мысли.
      Сиддартха умолк, и они предались любовной игре, одной из тридцати или сорока разных игр, которые знала Камала. Тело её было гибким словно тело ягуара и подобно луку охотника, - тому, кто обучался любви у неё, ведомы были многие наслаждения, многие тайны. Она долго играла с Сиддартхой, маня его, отвергая, принуждая, и завладевая им, и возрождая вновь, радуясь его искусности, до тех пор, пока он не был наконец побеждён, пока, обессиленный, не затих рядом с нею.
       Куртизанка склонилась над ним, долгим взглядом всматривалась в его лицо, в его утомлённые глаза.
      - Ты, - задумчиво произнесла она, - лучший возлюбленный из всех, кого я встречала. Ты сильней, чем другие, твоё тело гибче,  ты восприимчивей и горячее.Ты хорошо изучил мою науку, Сиддартха. Когда-нибудь, когда стану старше, я бы хотела иметь от тебя ребёнка... И всё-таки, милый, ты остался саманой, ты всё-таки меня не любишь... не любишь ни единого человека. Или я неправа?
      - Может быть, и права, - устало отозвался Сиддартха. - Я такой же, как ты. Ведь и ты тоже не любишь, иначе разве могла бы ты предаваться любви как искусству? Возможно, люди нашего склада не умеют любить. Люди-дети умеют. И в этом их тайна.