Осколки или записки идущего за горизонт

                Осколки
                (или  записки  идущего  за  горизонт)

                Всё  будет  хорошо

– Ну?  И  о  чем  это  мы  плачем?
– Не  знаю, – чуть  слышно  промямлила  я, – так,  показалось  вдруг  что-то.
– Показалось  ей.  Дурочка  ты  моя. Все  будет  хорошо, – сказал   муж,  вытирая  мне  слезы. – Слышишь  меня? Помнишь, как  говорил Левинсон?  А? Все  будет  хо-ро-шо! – он  прижал к груди  мою  голову и  ласково поглаживал  теплыми  ладонями  по  спине. Так  было  хорошо  и  уютно  в  его  объятиях,  что  хотелось  поплакать  подольше.
  У  кого-то  есть  привычка  повторять: «Так  гова;ривал  еще  мой  дед (или  отец)», у  моего  мужа все жизненно  важные  изречения  исходили  от  легендарного  героя  Фадеевского  «Разгрома». Я не  раз  собиралась  перечитать  это  произведение,  смутно  знакомое  по  школьной  программе,  чтобы  удостовериться  в законности  ссылок, но,  как  говорится,  руки  не  дошли  посмотреть. Верила  на  слово.
  Через  неделю  муж  ушел  к  другой. Еще  через  неделю  я  узнала,  что он  ушел  к  нашей  общей  знакомой.  Именно  к  той,  над  которой  мы  с  ним  так  часто   посмеивались, обсуждая  ее  нелепости, неуместный  апломб  и  ноги  буквой Х. С  той  поры  фраза  «все  будет  хорошо» не  только  не  вселяет  в  меня  оптимизм, но  рождает  смутные  подозрения  и  даже  уверенность в  том,  что  будет  в  точности  до  наоборот.
  В  школе, конспектируя материалы  очередных  съездов Коммунистической  партии Советского  Союза,  я  искренне  верила,  что к 1980-му  году в  нашей замечательной  стране будет  построен, пусть не обещанный  Хрущевым «Коммунизм», но  уж  точно «окончательно развитой социализм». Светлое  будущее  не  брезжило  где-то  за  горизонтом,  а было  почти  осязаемым. Мне  так  казалось тогда,  и  по  привычке  позже. Когда  в  Москве выстрелили  по «Белому  дому»,  на  моем  холсте  с  нарисованным  очагом  появилась  дырка. В  эту  дырку  все  уже  виделось  по-другому. Светлое  будущее  закатилось  за  бугор.
  На  работе  то же  самое. Сплошные  ожидания.  Пока  была  молодым  специалистом,  родители  получали  пенсию  выше  моей  зарплаты. Потом  ты  уже  немолодой  специалист,  а денег  все  так  же  не  хватает  от  пятого  до  двадцатого. Сначала  ждали, когда на  заводе   построятся  новые  производства, потом  нас  просили  потерпеть,  пока  выстроится  новая  поликлиника. Как  не  подтянуть  пояса, если  прибыль  пошла  на  строительство  собственного  санатория  для  нас  же  любимых?  А  тут – бац! Конверсия! И  все,  что,  по  словам  моего  любимого  преподавателя, было совершенно  не  характерно  для  советской  экономики, мы  испытали  на  собственной  шкуре. Инфляция,  девальвация. Звучит-то  как!  Просто  песня.  Сколько  лет  мы  бились  и  хватали  ртом  воздух,  как  рыбы  на  берегу, а  потом  оказалось,  что  задолжали  государству  кругленькую  сумму. Какая  уж  тут  зарплата,  заводу долги  отдавать  надо!  И  ведь  выплатили. Только  с  последним  платежом  ушел  и  директор,  обещавший  златые  горы  и  отдых  на  Канарах  всем  желающим.
  Вот  чего я  уж  совсем  не  ждала,  так  это  старости. А  она,  как  назло,  пришла,  не  обманула.  Да  и  когда  было  думать  о  ней. То  дети  росли, росли,  то  взяли  и  выросли. То  зима  нагрянет,  то  лето  настает.  Всё  заботы,  всё  хлопоты  какие-то. Старший  внук  уже  с  девочками  по  телефону   секретничает. Запрется  в  туалете  на  час,  не  достучишься.
– Всё! – сказали  мне  дети, – Хватит,  мама,   вскакивать  ни  свет,  ни заря  и  будить  добропорядочных  граждан.  Бросай  свою  работу.  От  людей  неудобно,  отдыхай  уже. Здоровьем  займись, наконец.
  Да, как  я  ни  любила свою  работу, но  рано  вставать  становилось  все  тяжелее. Я – «сова», а  это вовсе  не  каприз  и  не  «женские  штучки». Ориентация  организма  во  времени  так  же не  исправима,  как  и  ориентация  гея.  Самое  страшное  наказание  для  «совы»  –  подъем  в  шесть  утра.  А  если  это  делается  ежедневно  в  течение  десятков  лет?   Именно  такой  у  меня  стаж  работы  на  заводе.  Девушки  в  кредитных  отделах   недоверчиво  улыбаются  и  переспрашивают, дойдя  до этого  пункта.  Я  их  понимаю,  в  наше  динамичное  время  это  анахронизм.  Не  все  столько  живут,  сколько  я  отработала.  Но  теперь – прости,  прощай! Месяц,  как  уволилась. Честно  говоря,  поверить  еще   до  конца  не  могу.

     Спасение  утопающих – дело  рук  самих  утопающих 
   
   На  свободу  с  чистой  совестью!  Перед  выходом  на  пенсию  решила  проверить  состояние  собственного  организма.   Надо  же  знать  свой  потенциал, начиная  новую  жизнь.  Тут  как  раз  очередная  диспансеризация  на  заводе. Пройдя  все  обозначенные  кабинеты  и  обследования,  отправилась  за  заключением.  Пропустила  всех  желающих вперед,  вошла  последней,  чтоб  поговорить  обстоятельно. За  дверью  с  табличкой «Терапевт» сидит женщина, убеленная благородными сединами  и  обремененная  двумя  десятками  лишних  килограммов. Ну,  думаю,  то,  что  надо,  человек  явно  с  большим  опытом.
– Вот, – говорю,  выкладывая  на  стол  многочисленные  бумажки, – результаты  анализов. Посмотрите,  пожалуйста. Может,   какие-то  отклонения  от  нормы,  может,  я  неправильно  жила  до  сих  пор?
– Женщина,  откуда  я  знаю,  как  вы  жили?!   
– Я  не  с  моральной  точки  зрения,  а  вот  по  итогам  анализов.  Может,  чего-то  надо  опасаться?  Некоторые  говорят,  что  я  неправильно  питаюсь…
– Кто  говорит?! – терапевт  даже  чуть  отодвинулась  от  стола  вместе  со  стулом.
– Вам  имена  нужны?  Скажите  уже  мне  что-нибудь  по  анализам.
– Женщина!  Я  не  понимаю,  чего  вы  от  меня  хотите?! – очки  врачихи  сползли  на  кончик  вспотевшего  носа.
– Я  хочу  жить  долго  и,  по  возможности,   счастливо.
– Так  живите,  женщина! Я  одно  только  должна,  это  сказать  вашему  руководству,  что  еще,  как  минимум,  год  вы  можете  работать.
Слова  застряли  в  горле.  Чувствую,  давление  поползло  вверх. Встала  и  молча  ушла,  от  греха  подальше. Все-таки  формула  моя  верна,  чтобы  лечиться  в  наших  больницах,  надо  иметь  отменное  здоровье.
   Подозреваю,  что  организм  человека  живет  своей  отдельной  жизнью.  Пока  я  с  головой  была  погружена  в  работу,  он  обреченно  помалкивал. Но,  как  только вышла  на  пенсию,  заявил  свои  права  на  пристальное  внимание.
    Медицинская  карта  похожа  на  пухленький  томик, хоть  появлялась  я  в  больнице  только  в  самых  критических  случаях.  Тем  не  менее, листая  потрепанные  страницы, с  удивлением  отметила,  что хронические  заболевания  равномерно  распределились  по  всему  моему  многострадальному  телу, буквально  с  ног  до  головы. Вторую  неделю   сдаю  анализы,  провожу  всяческие  исследования.  Результаты   просто поразительные. Что-то,  так  и  не  дождавшись от  меня  каких  либо  активных  действий,  само собой  рассосалось.  Что-то  уменьшилось  до ничтожных размеров, которыми  можно  пренебречь, как  говорят  математики.  Эндокринолог, сухонькая  седая  старушка, отчитала за  возмутительно  редкие  визиты  к  ней  и  сказала странную фразу, засевшую теперь в  моей  голове.  Разгадываю  ее  как  ребус:
  – Милочка,  до  чего  же  вы  себя  довели?! Теперь  эти  лекарства  надо  принимать  регулярно,  они  окончательно разрушат  ваш  организм  и  все  равно  я  не  смогу  вас  вылечить  до  конца!  – Она    участливо  щупала  мне  горло, заглядывала  в  глаза, а  потом  написала  адрес  специалиста  по  УЗИ  щитовидной  железы:
  – Это  самый  знающий  человек  в  нашем  городе. Не  пожалейте  денег,  сходите. Потом  сразу  ко  мне, будем  лечиться.
  Знающий  специалист  тщательно  водила  по  моему  горлу  роликом, всматривалась  в  зыбкое  изображение  на  мониторе,  потом долго  молча  писала  заключение.  Глядя  на  ее  хмуро  сдвинутые  брови,  я  все-таки  решилась  спросить:
  – Как  там  мои  узелки, доктор? Жить-то  буду?
  – Да  сколько  угодно, – в  полутьме  кабинета  блеснула  улыбка. – А  кто  вам  сказал,  что  у  вас  проблемы со  щитовидкой?
  От  удивления  я   не  сразу  нашлась,  что  ответить:
  – Э-э. Я, вообще-то,  больше  тридцати  лет  на  учете…
  – Не  вижу  никаких  причин, – докторша  протянула  листок  с  заключением. – Совершенно  спокойная  картина,  как  у  любого  в  вашем  возрасте.
  – А  как  же  запреты на йод,  солнце? Я  каждый  раз  на  море  чувствовала  себя  самоубийцей.
  – Напрасно. Наслаждайтесь  без  опаски.
  Вот  так!  Это  было  вчера. На  прием  к  милой  старушке   я   не  пошла.
    Сегодня  сижу  у  двери  процедурного  кабинета  уже  больше  получаса. Забежала в  поликлинику сделать  уколы. Время  от  времени  приоткрываю  глаза,  дремлю, перебираю  в  памяти  всякую  ерунду, что  на  ум  придет. Вокруг – всё  прибывающая  толпа тоже  желающих  уколоться. Кто-то  хмуро  подпирает  стены, кто-то с безразличием  смотрит  на  выщербленные  плитки  на  полу. Полинял  антураж  нашей  поликлиники. Давно  она  уже  не  принадлежит  заводу,  как  и  многое  другое.   
  Оживление. Наконец-то  начался  прием. Громче стали  голоса  выясняющих –  кто  за  кем  занимал.  Из-за  белой  двери  слышится:
  – Следующий!  Следующий!
  Мне  еще  не  скоро. Ориентир – девушка  в  вязаной  кофте, сидит  спокойно  и  невозмутимо. Дверь  процедурной  снова  открывается. Зацепившись шуршащими  «бахилами» за  невидимый  гвоздик, оттуда едва  ли  не  вываливается  женщина. Успеваю  ее  подхватить  и  усаживаю  на  свое  место. Женщина  на  вид  чуть  старше  меня  с  добрым  открытым  лицом. Она  признательно  улыбается  и  начинает  убаюкивать  свою  руку,  ну,  как  ребеночка. А  на  руке,  батюшки  мои,  – черный  синячище  во  все  стороны  от  сгиба  локтя!  Сочувственно  качаю  головой:
  – Что,  горячий   укольчик  под  кожу  закачали?
  – Ой,  и  не  говорите! Согрешила  я  с  этим  лечением, –  женщина  продолжала  тихонько  раскачиваться. –  Сама  себе  наделала  делов! Представляете?! Насморк  у  меня  начался. Неделю  лечу,  никакого  улучшения.  Записалась  к  нашему «ухогорлоносу». Он  уж  крутил  мою  голову,  вертел, в  нос заглядывал,  в  горло. Домой  пришла, шею  не  могу  повернуть,  больно. Дня  два  потерпела,  пошла  к  хирургу.  Тот говорит,  что  позвонки  смещены,  надо  уротропинчик  поколоть, –  женщина  смотрит  на  меня  страдальческими  глазами. –  Уротропин-то  только  поставили –  у  меня  приступ,  почки  отказали. Тут  все  всполошились,  чуть  откачали.  Потом  хлористый  назначили, ну,  этот «горячий»  укол.  Поставили, да  неудачно.  Под  кожу  закачали.
  Я  невольно  усмехаюсь:
  – Извините, – говорю.
  – Да,  чего  уж  там. Сама  бы  посмеялась, да  не  до  смеху, – женщина  начинает  тяжело  подниматься  со  скамьи. – Теперь  вот  новокаиновую  блокаду  назначили, обкалывают  синяк. Так  ведь  еще  меня  же  упрекают,  не  чувствовали  что ли  жжения,  говорят. А у  меня  и без  того все  тело  уже  жжет,  какое  там  чувствовать! Сижу,  терплю. Врачи  ведь  знают,  что  делают.  Эх,  сидела  бы  дома  со  своим  насморком, так  нет,  поволоклась  в  больницу…
  Я  решительно  подхватываю сумку  женщины  и  свою:
  – Так! Дорогая   моя,  вы  мне  очень  помогли!  Пойдемте,  я  вас  провожу  до  гардероба.
  – Я?  Помогла?! А  как  же…, – новая  знакомая  удивленно  кивает  на  дверь  процедурной. – Пропустите  очередь-то.
  – Не  беспокойтесь, – я  обернулась  к людям. – Товарищи! Кто  за  мной  занимал? Вы? Я  ухожу. Нет,  не  вернусь. Передумала.
  Иду  и  думаю  про  себя:
  – Ну  ее,  эту  больницу!  Если  бы  я  с  таким  рвением  погружалась  во все  свои  неприятности,  то  сломалась  бы,  наверно,  еще  тогда,  когда  муж  ушел.
  Помогаю  женщине  натянуть  пальто:
  – Вот  та-а-к. Руку  сюда, вот. Не  переживайте,  поправляйтесь. Все  будет  хорошо! – надо  же, само  вырвалось,  речевой  штамп  какой-то. Мне  даже  смешно  стало, –  Вы,  кстати,  знаете,  что  говорил Левинсон? 
  – Не-е-т.  А  кто  это?  Врач?
  – Хм. Хуже…
                Сынок
  Вам  доводилось  бывать в Москве? А  ездить  на  московских  автобусах?  Мне  случалось. Было  это в последний раз  лет  двадцать  назад, но,  надеюсь, за  прошедшие  годы  ничего не  изменилось. В  худшую  сторону, разумеется. Меня  совершенно  поразило,  как  люди  на  остановке  выстраивались  в  очередь, и в автобус  входило ровно  столько  пассажиров,  чтобы  занять  свободные сидения. Остальные  терпеливо  ждали  следующего.  Сразу  скажу, это  не  был «час  пик», когда  желание  уехать, одинаково затмевает хорошие  манеры  почти  у  всех  и на  всем  пространстве  необъятной родины. Но  ведь  в  нашей  маленькой  столице  такой  умилительной  картины  не  увидишь  в  принципе  и  ни  в  какое  время  суток. Уж  я-то  знаю  это  как  никто  другой. Каждый  день  добираюсь до  работы  и  домой  с пересадками  на  двух  транспортах. Час  туда, час  обратно.
  На  днях  возвращаюсь  домой, автобус  как  всегда переполнен. Нет,  я  не  вспомнила  интеллигентную  московскую  очередь, вскочила  на  свободную  подножку. В  процессе  общих  микродвижений, поворотов  тел,  разворотов  плеч, я  оказалась  прижатой  к  креслу  у  окна. Два  сидения, обращенные  друг  к  другу.  На  обоих  сидят  молодые  люди,  по  виду  из  какой-то  южной  республики,  вернее  страны. Один,  низко  склонившись  над  телефоном,  рассматривает  фотографии, другой  также  внимательно  рассматривает  дорогу  за  окном. Почему-то  я  была  уверена, что  оба  юноши  сейчас  же  вскочат  и  наперебой  предложат  даме  сесть.  Не  случилось
  Проехав  целую  остановку,  я  еще  ждала,  когда  же  они  заметят,  что  дама  далеко не  молода.  Опять  мимо. Это  было  невероятно, ведь  попиралась  мое  искреннее преклонение  перед  всеми  южанами, с  таким  почтением  относящимися  к престарелым  людям. Но, видимо, чем  дольше  они находятся  среди  нас, тем  скорее  забывают  свои  традиции, или  на  чужой  территории    считают  себя  освобожденными  от  них.
  Особенность  моего  поношенного  опорно-двигательного аппарата  в  том,  что  я  могу  долго  и  быстро  ходить,  но  вот  стоять  на  месте – от  силы  минут  десять. Ноги  затекают  моментально,  довольно  болезненные  ощущения. Иногда  я  просто  прямо  прошу  уступить  мне  место, и,  слава  Богу,  еще  никто  не  отказывал. Но  здесь  этот  момент  был  уже  упущен.  Просить  молодых  людей  об  одолжении  показалось  мне  унизительным.
  Я  оглянулась  вокруг.  Рядом  со  мной,  чуть  дотягиваясь  до  верхнего  поручня, раскачивался  дедуля. Вот  самый  настоящий. Седая,  давно  не  стриженая,  шевелюра  с бакенбардами, переходящими в седую  бородку. Заношенный  пиджачок, обшлага  рукавов   в  некоторых  местах  махрятся на  сгибе. Наши  взгляды  встретились.  Он  улыбнулся  одними  газами,  как-то  понимающе  и  одновременно  сочувственно. Так  мы  и  ехали.  Я  переминалась  с  ноги  на  ногу,  стараясь  сдерживать спиной  напирающих  пассажиров, так  и  норовящих  столкнуть  меня  на черноволосого  красавца  с  телефоном.
  Через  остановку  мне  надо  было  выходить. От  тяжести  сумок  больно  резало   руку, перехватиться  не  могу. Откуда-то  сзади,  за  моим  плечом,  послышался  женский  возмущенный  голос:
  – У-у, сидят  лбы  здоровые!  Будто  не  видят  ничего. Я  тут  в  церкву  ехала,  двум  соплячкам говорю, уступили  бы  место-то  бабушке,  ноги  у  меня  больные. А  они  спрашивают, мол,  вы,  когда  молодой  были,  уступали  место?  Конечно,  говорю,  всегда. Они  переглядываются, смеются,  вот,  отвечают,  у  вас  ноги-то  и  болят  сейчас. И  ха-ха-ха!  Как  из  поганого  ведра  облили.  Так   ведь  с  места  не  сдвинулись.  Тьфу!
  И  вот  тут  один  из юношей,  оторвавшись,  наконец,  от окна,  заметил  деда. Он торопливо сделал  жест,  приглашающий  сесть,  и  даже  попытался  привстать. Дедуля,  неожиданно  для  меня,  как-то  мягко  положил  ладошку  на   плечо  парня  и  сказал:
  – Не  надо,  сынок.  Отдыхай. Настоишься  еще,  когда  стариком  станешь.
                Эстеты
  Наташа  звонко  хохотала, запрокинув  голову:
  – Ну,  перест-а-ань! Чего  там  рассказывать?! Стыдно  даже  говорить.
  – Так, так, так. Становится  все  интересней. Не  интригуй  уже.  Почти  год  где-то  пропадала,  а  теперь  ей  сказать  нечего. Колись, Натаха! – я с нетерпением  ждала  откровений  подруги.
  Мы  с  Наташкой  пенсионерки  со  стажем. Она чуть старше  меня,  но  выглядит  отлично. Даже  лучше,  чем  при  последней  нашей  встрече.  Красавицей  никогда не была,  но  смотреть  приятно.  Волосы  гладко  зачесаны  назад,  на  затылке шиньончик  с локонами  прико;лот,  не  отличишь  от  родного. С  прежним  хвостиком  не  сравнить. Глазки  подкрашены, щеки  лоснятся  налитыми  яблочками. На  шее маленький  платочек  повязан  по-модному,  раньше  не  носила. Фигура,  конечно,  не  шаснацать  лет,  но  такая  плотненькая,  сбитая. Красотка! Я,  наверно,  прошла бы  мимо  и  не  признала,  если б  она  сама  не  окликнула.
  Почти год  прошел!  Сначала  я ей  домой  названивала,  беспокоилась. Дочь так  сухо  и  коротко, мол, уехала  срочно  за  теткой  больной  ухаживать.  Вернется,  обязательно  вам  позвонит. Я  же  чувствовала,  что  дело  пахнет  керосином. Какая  там   тетка!
  Мы  сидим  на  дворовой  скамейке  недалеко  от  Наташиного  дома. Подруга  промокает  платочком  уголки  глаз:
  – Рассмешила  до  слез. Ты, Таня,  скажешь  всегда…
  – Хорошие дела! Ты-то  знаешь,  над  чем  смеешься,  а  я  пока  не  в  курсе. Вышли  со  Светкиного  дня  рождения,  посадили  тебя  в  автобус  и  всё. Такое  впечатление,  что  ты  на  этом  автобусе  к  тетке  больной  и  уехала. Говори,  а  то   лопну  уже! – тормошила  я  Наташку.
  – Тань,  хотела  я  тебе  сразу  позвонить. Потом  подумала,  начнешь  воспитывать.  Я  и  сама  не  понимала,  что  делаю, – Наташа  обмахивала  платочком  раскрасневшееся  лицо. – Виктор  тоже  сказал,  давай  пока без  всяких  подруг- друзей.  Сами  с собой  разберемся.
  Я  аж  подскочила:      
  – Виктор?! Только  не  это! – посмотрела  на  подругу  и  осеклась. – Хорошо, хорошо. Твой,  наверняка, не  похож  на  всех других  Викторов.  Молчу! – Погладила  ее  руку, – Молч-у-у-у. Говори.
  Наташа  неодобрительно  хмыкнула, потом  снова  улыбнулась  и  продолжила:
  – Вот  как  раз  в  тот  день, когда  мы  собирались  у  Светки,  все  и  случилось. Вышла  я из  автобуса  на  две  остановки  раньше. Пройдусь,  думаю,  проветрюсь. Выпили  все же, да  и  поели  хорошо. Неудобно  перед  внуками,  если  от  бабули  вином  будет  пахнуть.  Дошла  до  этой  вот  скамейки,  сижу,  закатом  любуюсь. Вечер  такой  тихий,  теплый. Листочки  на  березе  шелестят, там   во  дворе детские  голоса. Подумала  еще,  не  сморило  бы меня  тут. Вдруг  подходит  мужчина  и  садится  на  другом  конце  скамьи. Я,  конечно,  так  подобралась  немного,  но  сижу,  на  него  не  смотрю.
  Я  заерзала  от  нетерпения.  Просто  женский  роман  в  исполнении  очевидца:
  – Наташа, – говорю, – с этого  момента  очень  подробно,  как  пошаговую  инструкцию.
  – Да  ну  тебя! – она,  смеясь, махнула  платочком, – я уж  и  не  помню  всего. Ну,  посидел  он  так  секунды  три, потом  полуобернулся  ко  мне  и  спрашивает: «Мама  у  тебя есть?»  Я  от  неожиданности опешила,  думаю,  ослышалась. Он  опять  повторяет. Я  тут  как  дурочка  с  напевом  ему: «Ни  маменьки,  ни  папеньки  у  меня  нету-у.  Одна я на  всем  белом  свете сиротинушка-а». «Это хорошо, – он говорит, – то  есть,   хорошего  мало,  зато  спрашивать  ни  у  кого  не  надо». Я  ему, мол, мужчина, со  зрением-то  у  вас  как?  Что  в  нашем  возрасте  про  маму  с  папой  спрашивать? Ладно,  там  про  мужа,  детей  или  внуков. «Во-первых, – отвечает, – не  мужчина,  а  Виктор.  Меня  Виктором  зовут. Во-вторых, мужа  у  тебя,  как  я  понимаю,  нет. Сколько  раз  в  соседнем  дворе  тебя  видел, все  одна  или  с  внуками. Да  и  сидела  бы  ты  тут  полчаса  при  муже-то, домой  бы  бежала.  В-третьих,  дети  нам  не  начальники, разрешения  спрашивать  у  них  не  будем,  а  тем  более  у  внуков».  Тань! Ну,  ты  представляешь?! – Наташа  смотрела  на меня  округленными  глазами. Видимо,  заново  переживала  тот вечер.
 – Он  как  представился,  так  я  сразу  вспомнила  и  про  твоего  Витю  и  твою  статистику,  что  все  они  шальные.
  – Да  ладно! – пожала  я  плечами, – в  любых  правилах  есть  исключения.  Я  тоже  одного  приличного  знаю. А  твой-то Виктор  из  военных  что  ли? Во-первых,  во-вторых.
  – Нет! Ты  что?! – подруга  даже  подалась  вперед, – он  каким-то  конструктором  был. Вообще  у  него  руки  золотые,  все  умеет…
– Наталья, кончай  рекламу! – я,  шутя,  погрозила  пальцем, – Ты  мне  про  свое  грехопадение  рассказывай.
  Наташка  опять  расхохоталась,  размахивая  платочком:
  – Ой, не  смеши  меня. Ну,  я  тоже  к  нему  повернулась. Сидим  на  разных  концах  скамейки  и смотрим  друг  на  друга. Вот  что  делает  хмель  с  бабами! Нагло  его  разглядываю. Одет  скромно,  аккуратно  так. Лоб  высокий  с  большими  залысинами. Лицо  простоватое  в  морщинках  все,  но  приятное. Сам  такой  плотненький,  главное  без  пуза. Терпеть  не  могу  пузатых. Не  трухлявый  пень,  в общем.  «Ну  как? – он  спрашивает, – рассмотрела? Не  красавец, не  урод, не  румян,  не  бледен,  не  богат,  не  беден,  не  в  парче,  не  в  парше, а  так,  вообще.  Это  все  про  меня  написано.
– Ничего  себе,  думаю. Филатова  цитирует.  Таньке  бы разу  понравился. Честно,  честно,  Тань.  Сразу  так  подумала.
  Я  рассмеялась:
  – Ладно  подлизываться-то. Все  равно  виновата  будешь. Весь  вечер  она  обо  мне  думала,  потом  на  год  забыла. Подруга  называется. Что  дальше-то  было?
  Наташа  виновато  вздохнула, смешно  закатив  глаза  вверх:
  – Дальше,  то  да  сё. Познакомились.  Он  про  себя рассказал,  что  вдовец, живет  в  соседнем  доме,  что  давно  меня  приметил. Я  как  зомби  все  про  себя  выложила, сколько  детей,  сколько  внуков. Какое  разрешение-то  надо,  спрашиваю, свататься  собрались? А  он мне: «Жизнь  покажет. Пока  в  гости  хочу  пригласить. Не  обижу, – говорит, – обещаю  не приставать. Отдохнешь  хоть,  замученная  ты  какая-то»
  Я  охнула:
   – Наташ,  и  ты  пошла?! Ты  ж  первая  трусиха!.
   – Не пошла,  а поехала! За  город.  У  Виктора  там  дача. Говорю же,  сама  не  понимаю,  что тогда  со  мной  сделалось.  Не  такая  уж  и  пьяная  была. Так  он сердечно  сказал,  что  отдохнуть  мне  надо. Как  будто  он  все  обо  мне  знает. У  меня  слезы  на  глаза  навернулись. Знаешь,  пока  Саша мой был  жив,  все  было  по-другому. С  детьми  созванивались, в  гости  ходили. Когда  нас  просили, с внуками  водились. Потом  съехалась  я  с  дочерью, ушла  с  работы, и  началось  непонятное. Готовлю  я –  «прощай  печень»,  вопросов  много  задаю  и  не  вовремя. С внуками  уже  и  не  просят  посидеть, а  просто  ставят  в  известность, что  уходят  на  часик. Где  часик, там  и  три  и  четыре. Я  и  не  против, только  как-то  обидно. Я  уж  и  не хозяйка   сама  себе  стала. Дочь  говорит,  что  я  сама  накручиваю  и  придумываю  сложности,  что  надо  чем-то  заняться,  полюбить  себя. Оказывается,  это  лишь  мои  ощущения,  а  на  самом  деле  ничего  такого  нет. Но  ощущения-то  эти во  мне  сидят,  жить  мешают.  И  такая  усталость,  Тань…
  – Ну, ну. Давай  еще  поревем, – я даже  растерялась от  таких  подробностей  Наташиной  жизни, – я  думала,  что  у  тебя  все  нормально. Ты  всегда  такая  веселая.
  – Да,  все  нормально! Ничего  ужасного,  дела  житейские. Я  же  их  люблю,  мои  ведь. – Подруга  успокаивающе погладила  мою  руку, – Ты  не  беспокойся. Просто,  когда  начинают  сочувствовать, обиды  в  душе  вырастают  в  геометрической  прогрессии. Жалко  себя  становится. Сейчас  вот  слушаю себя  и  понимаю,  старость  это. Вспоминаешь,  сами-то  мы,  какими  были?  Ой,  родители  тоже  от  нас  вешались. А  ведь  помню,  в  детстве  слово  себе  давала,  не  быть  старой  занудой,  даже  если  до  ста  лет  доживу. В тот  вечер сумел  Виктор  задеть  эту  струночку. Уговорил. Я  дочери  позвонила,  останусь,  говорю,  у  Светы  до  завтра. А  этот  обрадовался.  Такси  вызвал,  чтоб  я  не  передумала. Едем,  едем,  меня  уже   сомнения  начинают терзать. Думаю,  дочь  я  обманула,  искать,  если  что,  начнет  только  через  сутки. Может  быть,  таксист  запомнит,  про  себя  номер  машины  повторяю. Приехали  в  какую-то  деревушку,  остановились  у  дома  с  воротами.  Таксист развернулся  и  уехал.  Я  уж  от  страха  кляну  себя  последними  словами,  как,  думаю,  выбираться – то  отсюда  буду. Ноги  ватными  сразу  стали,  но  виду  не  показываю,  улыбаюсь. Виктор  ворота  открыл,  вперед  меня  пропускает  и  говорит: «Что  ты  дрожишь вся? Думаешь,  в  логово  к  людоеду попала?  Дуреха  ты! Сказал  же, не  обижу.
  Я  только  качала  головой,  слушая  Наташу. Раньше  она числилась  отъявленной  трусихой.  Сижу  и  переживаю,  как  за  себя:
  – Представляю  твое  состояние! Ужас! Так  это  обычный  дом  в  деревне?  Деревня-то  хоть  жилая?
  Наташа  кивнула:
  –  Деревня  в  две  улицы, но  там  живут. Дом  такой  крепкий, чистенько  везде. Я  спрашиваю,  кто  уборку  делает. А  Виктор  обиделся. Сам,  говорит,  конечно. Что,  я малолетка,  что  ли,  руки  ноги  есть.  Порядок  люблю. Ходит  по  комнате,  все  что-то  прибирает: «Извини, – оправдывается, – и  не  мечтал,  что  гости сегодня  здесь  появятся». Усадил меня  на  диван, сам  на  стол  накрывает,  чай  скипятил.  Смотрю  кругом,  как  в  детство  свое  попала: строченые  занавески  на  окнах  с  геранью, покрывало,  скатерть  на  круглом  столе.
  – Так,  подруга! Я  не  этих  подробностей  просила. Постельные  сцены  будут?
  Наташа  рассмеялась:
  – Э-эх! Баушка-а! В  краску  только меня  вгоняешь. Кто  бы тебя послушал, со  смеху бы   помер.
  – Не  самая  худшая  смерть,  кстати. Лучше,  чем  от  старости. – я  шутливо  потираю  руки, – давай  уже!
  – Сейчас  дойдем  и  до  постели. В  общем, попили мы  чайку,  поболтали. Он  тоже,  как  ты,  все  время  меня  смешит. У  меня  с  ним  рот  не  закрывается,  сама  себе  удивляюсь. Потом  он  поднялся  на  мансарду  и  зовет  меня: «Вот, – говорит, – твоя  постель.  Все  чистое  постелил,  ночнушка – тоже,  не  брезгуй». Ты  представляешь?!  Принес  мне  таз  теплой  воды,  чтобы  ноги  помыть,  полотенце. У  лестницы  остановился: «Выспись  вволю, – говорит. –  Обещаю не  тревожить, на  твою  девичью  честь  не  покушаться. Если  сама,  конечно,  не  позовешь. Я  внизу  буду  спать». И  ушел. Кровать  широкая.  Пощупала  белье,  свежее. Я  посидела, посидела,  на  цыпочках  подошла  и  тихонько  люк  на  первый  этаж  закрыла,  стул  еще  поставила. Как  дура,  ей Богу!  Поверишь,  не  помню,  когда  так  хорошо  спалось! Проснулась,  уж  солнце  в  окошко  светит, петухи  где-то  поют. Бросилась  к  телефону,  включила,  а  там  куча  звонков  от  дочери  и  твой,  кстати,  один. Позвонила  домой,  тихо  так  говорю,  что  все  в  порядке,  приеду  попозже  и  расскажу. Посмотрела,  времени  десять  часов. На  душе  такое  смешанное  чувство  и  тревоги  и  праздника.
  Я  изобразила  глубокое  разочарование:
  –  Да,  оч-чень  интересно!  Правду  говорят, только  русские  женщины  счастливы,  когда  их  ночью  никто  не  трогает. Что  уж  ты,  Наташа, радуешься,  как  бомжиха  из  картонной коробки?  Выспалась  она!
  Чуть  поджав  губы,  подруга  внимательно  посмотрела  на  меня:
  – Я   думала,  ты  поймешь. Это  все  равно,  что  несешь  ты  груз.  Несешь  долго,  привычно,  без  вариантов,  и  тут  тебе  предлагают  отдохнуть и  берут  ношу  на  себя. И  тогда  понимаешь,  как  было  тяжело и…,  что  такое  кайф.
  – Да,  понимаю  я  все!  Бабская  ревность  просто. Какой-то уж  больно  идеальный  твой  Витя.  Взялся  вдруг  ниоткуда. Ладно,  дальше-то  что  было? Руку  предложил,  сердце  и  прочие  органы?
  – Ой,  и  не  говори!  Спускалась  вниз  и  думала,  чем  же  это  все  закончится? – Наташа  покачала  головой. – Глаз  от  стыда  поднять  не  могу. Старая  клюшка, сбежала  из  дома  с  незнакомым  мужиком!
  Я  нарочно  подсмеивалась  над  Натахой:
  – Пить  надо  меньше. Не  маши  на  меня  руками. Тут  главное  не  количество, а  эффект. Видишь,  тебе  бокала  вина  хватило, чтобы  покатиться  вниз  по  наклонной  плоскости. Ну, как  тебе  утром  показался  твой   немолодой  молодой?
  – Молодой  с  утра  жарил  мне  яичницу! С  луком,  с  зеленью,  как  я  люблю, как   знал  будто. Хохочет  надо  мной: «Что,  трусиха, – говорит, – под  утро,  поди,  заснула? Баррикады  строила?  Я  слышал».  Слово  за  слово,  дошло  дело  до  объяснений. «Ты  уж  поняла, – говорит, – что нравишься  мне. Поглядывал  на  тебя  издалека, даже  потихоньку  разузнал,  что  вдовая. Не  обижайся, на  жену  мою похожа  немного. Подойти  все  боялся.  Не  смейся,  не  трусил. Боялся  разочароваться. Знаешь,  вот заговорит  человек,  и  бежать  хочется. Не  твое.  А  тут  случай  такой  вышел! Я  очень  рад.  Квартиру  я  сыну  оставил,  не  могу  там  долго  жить.  От  безделья  выть  хочется. А  здесь  одному  тоже  не  мед. Не  всякая  согласится  из  города  уехать.  Понимаю,  женщины  комфорт  любят. Если  согласишься  остаться,  все  для  тебя  сделаю. На  руках  носить  не  потяну,  а  на  машине  еще  покатаю. Честно  скажу,  со  вчерашнего  дня,  как  мальчишка  себя  чувствую.  Вот  весь  перед  тобой,  какой  есть.  Решай  сама».  Вот ты  бы,  Тань,  что  сделала?
– Ну-у.  Что  бы  сделала? Как  говорят: в восемнадцать девушка  спрашивает: «Какой он?»,  в  тридцать: «Кто  он?»,  а  после  сорока: «Где-е   о-о-н?!».
  – А  я чего-то  там  налепетала   про чувства,  про  возраст,  что  я  не  такая,  и  сказала,  подумаю.
  – А  он,  что?
  – Он  сказал: «Думай!  У нас  вся  жизнь  впереди,  день  можно  потерпеть». Повел  меня  усадьбу  свою   показывать,  потом  по  деревне  прогулялись. Красиво  там.  Все  с  ним  здороваются,  и  каждая  старуха спрашивает,  никак,  мол,  молодушку  привез.  А  Виктор  им: «Думает  еще.  Молодо-зелено». Вечером  отвез  меня  домой. Жигуленок  у  него  старенький.  Сказал,  что  в  обед  будет  ждать  во  дворе  моего  дома.
  – Вот  это  да! Прямо  «Три  тополя  на  Плющихе». Он  нервно  курит  у  машины,  она полуодетая  мечется  у  окна  и  не  знает,  на  что  решиться.
  Наташа  снова  начала  обмахиваться  платочком:
  – Смешно  тебе.  Ты  бы  знала,  что  за  ночь  у  меня  была. Душа  в  раздрай! Дочь  сначала  сказала,  что  я  эгоистка,  родных  внуков  променяла  на  случайного  старика,  что  никогда  мне  этого  не  простит. Полюбить  себя,  оказывается,  не  означает,  что  нужно  идти  в  домработницы  к  чужому  мужику. Потом  мы  с  ней  наревелись  досыта, Сашу  вспомнили. Потом  она  помогала  собирать  вещи. Складывает  и  приговаривает: «Это  не  бери,  это  оставь.   Все  равно  через  месяц  сбежишь  обратно».
  Я  тоже  разволновалась  вместе  с  Наташей:
  – И  как  потом?
  – Как. Год  вот  прожили. Всякое  было, привычки-то  у  каждого  столетние. И  сбежать собиралась,  особенно,  когда  внуки  позвонят… Потихоньку,  потихоньку.  Хороший  он, ласковый. Мне  интересно  с  ним,  ему  со  мной.  Дети  успокоились, и  мои  и  его  тоже. Я  его снохе  сказала,  что  брак  не  будем  заключать  и  ничего  мне  не  надо  от  них,  сразу  отношения  потеплели. Сын  по  межгороду  позвонил, сказал,  делай,  мама,  как  тебе  лучше.
  – Как  я  рада  за  тебя,  Наташка! Не врут,  в  шестьдесят  жизнь  только  начинается? – тормошила  я  подругу  от  избытка  чувств.
  – Продолжается,  это  уж  точно. Хочется  жить,  Таня!  Сейчас  вот  в  кардиологию  Виктора  положили,  волнуюсь  за  него,  прикипела.  А  он  все  шутит: «Подремонтируюсь, – говорит, – стану  как  новенький». Выпишется,  приезжай  к  нам.  Всего  пятнадцать  километров от  города. Ты-то  как?  Про  себя  расскажи.
  – Ну,  что  тебе  сказать,  подруга, – я откинулась  на  спинку  скамьи, – я  теперь  чистый  теоретик. Недавно  позвали  меня  бабуськи  на  танцы. Там  на  площади  оркестр  играет  по  вечерам. Надька.  Знаешь  ведь  Надьку?  Пойдем,  да  пойдем. Кавалеры  там  бывают  всякие. Господи!  Сама  не  девочка,  но,  когда  в  одном  месте  собирается  столько  старух,  это  удручающее  зрелище. Надька  говорит,  не  будем  ждать  милостей  от  природы,  возьмем  их  сами. Иди  вон  того  пригласи,  ничего  вроде  такой  из  себя. Пригласила,  потанцевали.  Потом  он  сам   меня  пригласил. Тары  бары,  растобары. Надька  его подцепила,  подмигивает  мне,  выведаю,  мол,  намерения. Потом  мне  на  ушко: «Сказал,  что  подруга  ваша  очень  интересный  человек, но  я,  увы,  неисправимый  эстет».  Представляешь?!  По-русски  это – рожей  не  вышла,  извини  за  грубость, а,  может,  ноги  коротки.  Больше  на  танцы  эти  не  хожу.  Пусть  там  эстеты  тусуются.
  – Танечка,  плюнь, не  расстраивайся.  Ты  всегда  у  нас  самая  красивая  была. Помнишь,  как  мне  написала  в  открытке: счастье  женское  твое, верь,  еще  появится.  Припасенное  лежит. Ждет,  не  потеряется!
                Пенсия  пришла
  – Алло.  Привет!
  – Приве-ет!
  – Чего  не  звонишь?
  – Не  знаю.  Думаю,  вдруг  ты  занята,  а  я  отрываю.
  – Мучаешься,  значит,  сомнениями? А  вдруг  не  занята?  Не  проще  ли  позвонить  и  узнать  наверняка? Знаешь  анекдот:  одна  пиявка  звонит  другой  и  спрашивает: «Я  тебя  не  отрываю?»
  – Спасибо!  Значит,  я  пиявка?
  – Причем  здесь  пиявки? Ты  не  звонишь  три  дня! За  это  время можно  помереть  и  похоронить  человека,  а  ты  и  не  узнаешь.  Подруга  называется.
  – Ой,  перестань!  Не  говори  так. Ты  ведь  тоже  не  звонила?
  – Я  не  звонила?!  Ты  на  телефон-то  смотришь?  Вчера  вечером  три  раза  позвонила. Телефон  раскалился.  Ни  ответа,  ни  привета!  Жива  ли,  думаю?
  – Вчера  среда  была. Ты  же  знаешь, мне  в  среду  много  молитв  читать  надо.  Я  и  не  слышала. Потом  легла  сразу.
  – Ах,  да…  Я  забыла,  что  среда  вчера  была. С  таким  неистовством  молишься,  что  телефон  не  слышишь?
  – Я  звук  отключаю, чтоб  не  мешали.  Потом  забываю  включить.
  – Это,  значит,  я  мешаю?
  – Ну,  нет,  конечно. Только,  зачем  звонить,  когда  я  молюсь?
  – Ты  столько  молишься,  что  начинаю  подозревать,  все  ли  я  о  тебе  знаю.  Может,  ты  когда-то  нечаянно замочила  двух-трех  человек?
  – Ну,  перестань. Мы  же  договорились  не  трогать  эту  тему.
  – Хорошо,  хорошо.  Не  буду.  Чем  занимаешься?  Нет,  подожди,  сама  отгадаю,  или  голову  моешь,  или  пыль  вытираешь.
  – Угадала.  Пыль  вытираю. Надела  очки,  ужаснулась. На полках  рисовать  можно.
  – Зачем  очки  надевать,  расстраиваться?   В  твоем  районе,  наверно,  каждый  день  пыльные  бури  проходят?  У  меня  пыль  просто  не  успевает  оседать.  Внуки  носятся  туда-сюда.
  – Ой,  у  тебя-то  всегда  порядок.  Не  говори  мне.
  – Не  смеши  про  мой  порядок. Ты же у меня без очков  бываешь. Тебе  пенсия  пришла?
  – Пришла.
  – Мне  тоже. Что,  кутить  будем?  В  номера?  В  Яр  к  цыганам?
  – Ага.  В  Сбербанк  за  квартиру  платить.  Машина  стиральная  что-то  хрюкать  начала.
  – Это  плохо.  Значит,  цыганам  опять  не  повезло. У  меня  еще  один  кредит  остался  невыплаченный.  Слышала,  налоги  новые  какие-то  будут?
  – Слышала  что-то  такое. Ой,  вон по  телевизору  у  твоей  любимой  Меньшовой  певица  сегодня  в гостях. Ну,  худенькая  такая,  стильная. Заклинило…
  – Гагарина?
  – Нет,  ты  чего!?  Причем  тут  Гагарина.  О,  Господи… Муж  тоже  певец.  В  «Голосе»  был…  Ну?
  – Поняла  о  ком  ты. Тоже  заклинило.  Потом  вспомним. У  меня  НТВ  включен..
  – У  тебя-то  что  заклинило?  Ты  ж  хотела  «Гинкоум»  купить?
  – Хотела. Сначала  забывала,  что купить  хотела.  Потом  купила,  забываю  пить.  Чтобы  вспомнить,  о  чем  забываю,  тоже  память  надо  хорошую  иметь.
  – Вот  до;жили!
  – И  не  говори!
  –  Я  тоже,  до  магазина  дойду,  вдруг  что-то  в  голове  щелкнет. Утюг  выключила  или  нет?  Несусь  домой  обратно!
              – Нет,  у  меня немного не так. Чего  я  звонила-то  вчера  в  последний  раз,  рассказать   забыла. Ведь  двенадцать  ночи!  Думаю,  не  в  том  она  возрасте,  чтоб  дома  не  ночевать. Нет,  трубку  не  берешь!  А  вдруг  я  смертельно  заболела, вдруг  меня  грабят  или  насилуют?!  Вот  и  жди  у  тебя  помощи!
           – Ой, ой. Размечталась, изнасиловали её. Болтаешь  опять  что  попало. Ничего  же  не  случилось?
           – Чисто  случайно.
           – А  что?  Что-то  было?
           – Было,  дорогая!  Или  могло  быть! Я чуть шестнадцатиэтажный дом не спалила. В  общем, засиделась вчера у компьютера, чувствую, чего-то организму не хватает. Вроде белков. Нашла на кухне джезву, как раз подходящая емкость под два яйца. Плиту включила и ушла. Все спят по комнатам, тишина в квартире. Вдруг какие-то хлопки. Вспомнила про яйца! Вбегаю на кухню, яйца со скорлупой кругом валяются, турка почернела, запах – как на пепелище. Боже мой! Окно  открыла,  следы все замела, турку засунула в дальний угол на балконе. Такой  стресс, а ты спишь!
           – Ну ты даешь! И никто не проснулся?
           – Нет, квартира-то большая. Спят как сурки.
           – А джезву-то  отмыла?
           –  Увы. Приказала долго жить.
           – А дочка хватится?
           – А. У них всё время что-нибудь теряется. Поищут-поищут и новое покупают. Сегодня  мне  днем позвонила, спрашивает: «Мама, у нас ночью ничего не случилось? Соседка сверху заходила, сказала, что запах странный  шел. Я ей ответила,  что мы все дома были,  всё  нормально у нас». Ну, правильно сказала, говорю, что у  нас  может  случиться.
           – Я бы не смогла соврать.
           – Это разве вранье? Не согрешишь, не покаешься. Начали бы меня воспитывать все вместе: мама, ты нас пугаешь, надо что-то делать…
           – А-а.  Поня-я-тно…
           – Вот  когда  ты  говоришь «а,  понятно»,  это  значит,  что  ты  меня  совершенно  не  слушаешь! Чем  ты  там  занимаешься?    
           – Нет, нет,  я  слушаю. Тут  вон  новости  показывают.
           – Сейчас наслушаешься  и  опять  не  уснешь.
           – И не  говори.  Сейчас вот про тебя буду думать.
           – Ну вот! Я ещё и виноватой останусь. Впечатлительная ты наша! Хочешь, сказку на ночь тебе  расскажу? Про три поросёнка. Нет, там же серый волк. Про колобка. Блин, там тоже криминальная история. Ну я не знаю.. И  сказки-то все страшноватенькие  у  нас.
           – Да перестань,  не смеши меня.         
           – У  нас  с  тобой  одна  хорошая  новость – пенсия
пришла.
           – Эдак,  эдак!  Как  ты  любишь  говорить.
           – Ну  вот!  Меня  уже  цитируют.
           –  Сама-то  чем  занимаешься?
           – Не поверишь,  только  присела. Внучок  замучил  бабку. Разлил  в  моей  комнате  литровую  бутылку  подсолнечного  масла. На  тумбу  с  телевизором, на  пол. Хорошо,  что  ковер  был  убран.
           – Одного  что  ли  оставили?
           – Ты  с  ума  сошла?  Одного!  Полон  дом  народу. Пока  все  масло отмывали,  обезжиривали,  он  на  кухне  микроволновку  включил  и  духовку.
            – Ничего  себе! Сколько  ему  уже?
            – Год  и  восемь. Теперь  я  понимаю,  почему  детей  к  батарее  привязывают.  Девчонки  совсем  другими  были.  Этот  просто  на  дыре  дыру  верти;т.
            – Такой  смешной. Так  хочу  его  потискать!
            – Приходи  и  тискай,  чем  стерильность-то  там  наводить.
           – Ой,  точно!  Пойду,  доделаю  уборку. Весь  вечер  хожу  с  тряпкой,  закончить  не  могу.
           – У;спеху  уже  нет.  Мама  так  все  повторяла. Куда  торопишься,  завтра опять   будешь  пыль  вытирать.
           – Не путай  меня,  пожалуйста!  Забыла?  Завтра  я  голову  мою. Ну, пока. Спокойной  ночи.  Звони.
           – Теперь  ты   звони!  А  до  спокойной  ночи  еще  знаешь  сколько!?  Вечер  у  нас  в  самом  разгаре.