Гл. 18. Великий грешник. И его кумир

                Глава восемнадцатая 
                ВЕЛИКИЙ ГРЕШНИК. И ЕГО КУМИР 
               


Может, кто и видел в ту ночь живописца. Хотя и весьма сомнительно. И не потому что темно уже было. Не только. Но потому что консистенция Вениной плоти и общее состояние, в которых пребывало существо Венино, предполагали положение, по которому Веня давно должен был быть закопан. И значит, Веня просто не мог находиться на площади, в сквере,  на улице и вообще в городе, если не иметь в виду определённых и предназначенных для энтого рода человеков мест, да и тех - за оградками.
В случившейся заварухе живописца прост не могло не убить, заодно со статуями. Если в нём и теплилось сознание, то лишь для (самоличностной) констатации означенного положения. Должен же был он знать… Как-то отдавать себе отчёт в том, что преставился. 
Да и то: чё ни чё, следует известить Евангелину Иоанновну.  Если  по хорошему… Как-то извиниться перед Евангелиной Иоанновной. Чтоб она могла проститься с Веней… Без обид чтоб.
Только потому и шёл Веня… По существу преодолевая все земные и прочие законы человеческого существования.
Виданное ли дело, чтобы преставившийся двигался.
Прост невозможно и – непостижимо.
И, конечно, если и применимо к загибшему человеку такое понятие, как сознание, то токмо в спутанном и померкшем виде.
Верно, от шока, случившегося внутри у  Вениамина Ивановича в связи с парадом, из Вениамина Ивановича выпали, начисто, все последние события, в том числе парадные, с катастрофой.
Чудилось же Вениамину Ивановичу нечто завовсе необязательное (в сравнении с тем ужасным, что произошло), что-то мелочное, не то что непотребное, но определенно  низкое,  верно, в виду спутанности сознания, в общем, что-то иного пошибу и уровня, нежели, как обычно, как-то дискредитирующее высокое направление жизни Вениамина Ивановича, бывшее у Вениамина Ивановича до этого при живом и полном энергии организме.
Хотя… Как и сказать.
Чудилась Вениамину Ивановичу дама, тургеневского возрасту, фу-ты,  ну-ты. Да нет, речь не об измене,  - собственной персоной явилась Вениамину Ивановичу Анечка. Молодая, в белом саду и почему-то  перед зеркалом на табуреточке, считай,  в прозрачной, в просвечивающей рубахе.  Для чего-то в сад было вынесено зеркало. Ну и табуреточка. Так что Веня видел Анечку сразу – со спины и поверх (личиком и всем протчим) - в зеркале, между яблонями и свисающих с веток яблоками,  - «белый налив», сорт  есть такой, если кому интересно.   
Такая удобная диспозиция. Веня как б на подхвате у Анечки, как б созерцанием ея занимается. Хорошо, что Аня не видит Веню, и даж не подозревает… А так, конечно, невдобно. Вот, прибрал бог Венечку, а он,  вишь, всё рыпается, в искушения впадает.  Нехорошо как-то.
Однако энти приспущенные с плеч кремовые ленты ( тесёмки) рубахи…  Энти кружева, с под которых светятся цицки, пунцовым таким непостижимым цветом. Как б выставляются, таращатся в Веню. Дулами целются… Инд, покачиваются, если заденешь, как яблоки, белые.
Ох  и бесстыжая ж Анька!
Вишь, покойника, а заводит!
Что эт?
Рубаха бежит с плеча…
Скользит по спинному хребту, словно со снежной горы Едемской.
С белых наливов на бёдра. 
Со спины ж - на раскоряченные на сидении, немножко как б примятые,  такие сладостные, разошедшиеся на два крыла ягодицы с ямкой первого позвонка, предшествующей ему (от глаз Вени ничего не скроешь).
Хотя и вбитый Веня…
Спина у Ангелины Иоанновны прямая и даж  выгнутая. Груди (наливы) встопорщены. Соски чуть не черкают о зеркало.
Веня ахает.
Рубаха, падая,  ложится волнами, до пола, оборками, взбиваясь пеной, как молоко при дойке.
Аня подымает руки, словно в задумчивости, с разведенными локтями, ослепляя Веню рыжими (золотыми) подмышками (там, в зеркале), ошеломляя грудями, и… так, значитца, застывает.
Сердце у Вени взмывает. Соответственно - останавливается. И тут ж как б в захлёб идёт. Как ж… Анечка встряхивает головкой, будто собака, лягавая.
Волоса вразлёт, сыплются, ливнем, скирдами падают на Веню. Веня заваливается.  Шарахается Веня.   Однако запутывается в тенетах. Как б задушивается в шелковых  рунах, в шорохах и шумах, в душистостях анечкиных, и уже даж не ворохнётся Венечка. (От счастия, от счастия!).
Анечка ж, подхватывая власа на руку, продирает их гребнем, с треском, не жалеючи, наклоняя для удобства голову и снизу исподлобья, нет, нет и быдто  стреляет в Веню глазками. Наповал убивает.
Навскидку.
А ить даж не видит Веню.   
Как бы сам собою между тем устраивается пробор на головке у Анечки, от затылка к шее. 
Веня весь внимание. Как  эт у ней получается?..
Движения у Анечки убыстряются.
Уже разделила и собрала волоса в жгуты. И один, значитца, хвост  за другой зачепляет. Перекидывает. Чё ли вяжет в снопы, чё ли заплетает в косу, в пшеничную, чудится Вене, с васильками.  С опушками на шее. С  колечками от височков. Сама ж коса короной ложится вкруг головы. Анечка смотрится в зеркало,  как легла…  И замирает. Верно, дивится на себя.
Руки у Анечки всё также на отлёте, локти разведены. Подмышечные ямки светятся (в зеркале). Грудки также встопорщены и как б блистают, отражаясь в зеркальной поверхности живыми такими самоцветными (ежели брать с ареалами) полушариями, в тыщу каратов, такие, значит, брильянты, вдивительные. Мда. Как есть самоцветы. Завовсе бесценные! Навроде бы маленькие… По факту ж чижёлые… Как те бонбовозы.
Затаив дыхание, не дыша, Веня (собственно, душа Венина, зря што ли, говорят, что душа эт та ж бабочка) – облетает по кругу Анечку, плечи её, перси,  головку, дует на завиточки Анины.
Нет, не губами, крылами обвевает Веня золотые власа Анечкины, особ у Ани за ушками и отчего-т на затылке.
(Как ж эт он чуть не отрубил топором ей голову (в своё время),  штоб починить, мелькает зачем то в голове у Вени. Как можно – с… Но Веня тут ж теряет оную мысль).
Анечка как б чувствует, то есть,  как дует Веня, и даж сомлевает. Даж оглядывается. А нет нигде Вени.
(Как и топора в руках у Венечки).
Дык, как ж и увидеть Веню за ушком.
Хотя…
Веня уже опускается (бабочкой) на поляны её, хых, земляничные, на одну и тут ж на другую белую грудку, прямо на ягоды, на самоцветные,  как б венцами, чесно сказать, торчащие (и от кажной крупной и спелой разбегаются такие рассыпчатые, мелкие, мелкие ягоды-цветики, будто веснушки).
Вообще говоря… Веня в ужасе!
Ах, господа!
Душа Венина она ж - разлетается, распадается - надвое, на трое,  на множество, с энтими самыми ягодами.
И, распадаясь,  то ли окутывает Аню, то ли растворяется в Анечке. 
Пра!
Господа! Господа!
Веня истаивает в дыме, в лилейностях, в алостях, в душистостях Анечкиных… 
В сам деле
Умирает Венечка.
Вот, вот… Вот почему  и чудится Венечке Аня.  Вся жизнь с Анечкой  есть одно – только счастливое – такое красивое (даже прекрасное) умирание. Вот почему Венечка движется к Анечке. На последнее, значитца,  на конечное, как б счастливое умирание.

Медленно, медленно движется Венечка.
Ещё и до Александровского моста не дошел, того, по которому везли мёртвого императора. Ещё и с гранитных ступеней лесковской ансамблеи не сошёл…
Как ж… Из последнего остатку подвигался. От тех, верно, брал  сил, которые для того только и даются почившим в бозе, чтобы как-т прилично, без истерик  преодолевать  расстояние до места последнего ж  упокоения, когда тя выносят вон из дому,  навечно. Только Веня,  всё перепутав, в дом к себе шёл. Всё как-т наперекосяк у Вени.
И не получалось, чтобы прилично.
О чей-то обрубок ноги, железобетонный, ударился Веня.
Ночь же накрыла город. Страшная тьма заволокла город. Ни зги не видать в городе.
И страшной силы удар был.
Только хрястнули косточки на ноге у Вени.
От! Собственному трупу и ногу сломал. Нехорошо как-то поступил с им Веня. Не получается как-то с доставкой у Вени. Не уберег товарища. Ругаться Евангелина Иоанновна станет.
Пришла беда, отворяй ворота.
Веня от иной и новой напасти вскрикнул.
Падая,  живописец  на лету зажал горло рукой.
Хорошо, что успел. А так… Истёк бы горлом. Изошёл бы кровью.
Бритвой,  то есть вдобавок, полоснул Веню по горлу (так уж получилось), ну да, тупейный художник,  сам, значитца, зарезанный охфицер.
Не Веню, конечно, вбивал… Но так получилось, что Веню  вбил.. 
На гранитах лежал, сам вбитый… Сто процент конченный.
А тож, значитца, тож рыпался…
Конечно,  статуя –  не человек, все части самостоятельные, кровь не функционирует, нервов нету, системы по отдельности могут прилаживаться и  потому в состоянии двигаться. Рука  с зажатою в пальцах  бритвой, верно, сама по себе сработала. Хотя…
«Ааа! Подрезал таки, подрезал тя, граф!   – вскричал охфицер. –  Эт вам, бесовскому отродью, за все наши с Любой мучения. За ваши похабства и издевательства над человеками, имею в виду крепостных артистов театра вашего, барин.  Два века отмщенье в груди носил. И от, отплатил. От уж и вам отольются все наши с Любонькой слёзки, вашблагородие!..»
«Хых! С фельдмаршалом меня спутал» - с некоторым облегчением размыслил Вене, не оставляя тем не менее попыток как-то сбежать, ползком, между обломков, а всё же утечь. 
«Северьяныч, не поможешь беглеца задержать?..»
«В момент! У меня свой зуб на энтого Графа! Сволочь! Вишь, чем обернулись его забавы! Натуральным побоищем. Сами ж себя, да скопом, угрохали!»
Что-то просвистело над головой у Вениамина Ивановича. Стопу стянуло как б петлёй. Как ещё на ноге держалась… «Арканом, значитца,   - мелькнуло в голове у Вениамина Ивановича, - застреножил. Северьяныч то. Во тьме, значитца, видит. Хотя и не совсем. И тоже с фельдмаршалом перепутал…»
Вениамин Иванович не успел додумать.
Вторая удавка затянулась у Вениамина Ивановича на горле. Правда,  Вениамину Ивановичу удалось  перерезать веревку,  несущую петлю (слава богу, при себе завсегда держал ножичек). Сам ошейник однако оставался на груди болтаться, некогда было с им возиться, как б в качестве галстуха 
«Дорогой Аркадий Ильич! Многоуважаемый Иван Северьяныч! – тут ж и тем не менее и как можно с бо;льшим достоинством проговорил Вениамин Иванович приостановившись,  от земли проговорил,  с галстухом, значит,  на груди, свища, как и Аркадий Ильич, подрезанным  горлом (дырка с палец, и так, чтобы совсем, не зажималась, проход оставался, отсюда и свист, и вообще, как б Веня не застудился горлом, опять же,  мелькнуло в голове у Вени, ночи в Орле даж  летом такие холодные), словом, свища и в одно время как б дрыгая неподвижной стопой, поправляя  галстух на вые (никогда не носил, но вот же случилось), словом,  с как можно большей убедительностью в голосе Веня проговорил: - Обознались вы, Аркадий Ильич, и у вас, Иван Северьяныч, непорядок с головой, чё-т в голове перепуталось  с энтой самой бомбёжкой, ну и от шока, значитца, да ещё в темноте… Я - Веня. Вениамин Иванович Голубь».
«Ешь твою клёш!» – сказал Аркадий Ильич.
«Туды ж твою за ногу!» – воскликнул Иван Северьяныч.
«Щас принесу замазки,  - эт уже  Левша сказал. – Потерпи. На раз два зацементируем тя шею».
«Ногу надо ишо отремонтировать, - зачем то ляпнул Веня, как если бы вопрос стоял о статуе. – Найти какую-нибудь подходящую арматуру».
Тут… Подымаясь (тож) от земли:
«Бейте ево! – вскричала Катерина Львовна. – Изменщика! Не то сама задушу. Я, вишь, я к нему и так, и сяк, я и жопой на косяк, а он всё к Евангелине Иоанновне тулится. Сама щас слышала. Как он к ей ластился, она ж, верно, и  сама где-то тут, рядом…»
И от, значит.
Катерина Львовна немедля и тут же самолично такую влепила пощёчину Вениамину Ивановичу, что Вениамин Иванович подскочил и, подскочивши, покатился вниз по ступеням, до самого, до Александровского моста, громыхая,  как статуя (Веня сам себе не верил, однако факт, превратился всё-таки в оную).
Опять же… Всё прочее, что случилось, тут ж выскочило из головы Вениамина Ивановича. Осталась только обида. На Катьку. И даже какая-т лютая. Так, что взял бы и – задушил Катьку. Сходу.

Что же, теперь, когда Вениамин Иванович волочил ногу, зажимал горло, булькающее, когда наполовину, а может, на три четверти, да ещё с лих-м, обеспамятел, больше того, превратился в статую, в ходячую, теперича Вениамин Иванович,  можно сказать, уже на все, на сто процентов знал, без всяких на то погрешностев, что по мосту, Александровскому, в качестве, так сказать, живописца безусловно подвизается труп живописца, то есть мёртвый Вениамин Иванович. Как император, значитца, тем не менее  думалось Вениамину Ивановичу, как император по Александровскому мосту движется. Не без гордости билось сие в груди Вениамина Ивановича. Ток самоходом. Но зато статуей!..  Как б сбылась нутренняя  и потаенная мечта Вениамина Ивановича. «Не, не, правда, как оно всё сходится».
Мда… Оно конечно, и всенепременно.
Не сёдня, так завтра, всенепременно,  в сводках чрезвычайных происшествий игде-нибудь в «Орловской правде», через неделю в «Орловском вестнике» напишут,  как видели мёртвого Вениамина Ивановича, шедшего по мосту, далее верх по Болховской, напишут и, может даже, покажут его по телевизору, при движении, мёртвого то, да ещё в качестве статуи, -  телевизионщики они прыткие, всё зрят и видят.

Вениамин Иванович почувствовал уже совершенное окоченение в теле.
«Как только и разгибаются члены…»
И как бы со стороны уже на себя глядел, то есть, как труп его движется по прошпекту. Вверх по улице. Через арку к дому…
Ярко, ярко так представлялось Вениамину Ивановичу.
Как он подходит к своему дому.
Подымается одним и другим пролётом.
И вот, значитца, открывает ключом дверь.

«Как же, что ты, Венечка, и по дороге умер? – спрашивает Евангелина Иоанновна. – Надо умирать в доме. Нехорошо Веня, чтобы на улице, при  дороге, да под забором игде-нибудь  Неприлично и непорядочно.  Господи! – вскрикивает. – Да тебя зарезали!.. И ещё вдавили!.. Он, даж кровь по тебе не движется…»
«Ну да, вся вытекла», - отвечает Веня.
«Бедненький. Однако, надо тебя прибрать…»
И от, значится, Евангелина Иоанновна раздевает Веню, на кроватку укладывает – обмывать Веню.
Веня ж как лёд.
И отчего-то так страшно делается Вене, что, хотя и труп, а покрывается холодным потом. С непривычки, должно быть.
«Покойникам нельзя потеть», - строго грит Евангелина Иоанновна,  всматриваясь в Вениамина Ивановича.
И наново:
«О, Господи! Места ж на тебе живого нет. Как на собаке. Побитый весь. Да ещё – эт што? – навроде чем-т покусанный, никак блохами! Говори прямо…Блохи откель?»
«У блошки, у той, которая Левшу прославила, а мастер, полста уж лет, как на постаменте над ея трудится,  восстанавливает, механизм справился. Взял и завёлся.  С радости, значитца,  так закрутилась да и  запрыгала, что  покусала. Левша ещё смеялся, зараза. Смори, грит, какая злющая стала! Чисто живая!»
«Пил с им?»
«По маленькой…»
«С бутылки прям?»
«В вначале стопочкой, по очереди, об молоточек евонный схлопнулась, с горлышка начали, оно ж изначально треснуто было, для удобства завовсе  отбили… Им и зарезался…»
 «На шее што за удавка?
«Галстух! По  новой эт моде!» - не моргнув глазом, отвечал Веня.
«На ноге…»
«Сапожки подвязывал… Лошадник с постамента одолжил, ну, веревку. При себе ж ни шила с крючком, ни дратвы смоляной для прошивки. Подошвы инд  совсем прохудились…»
«А хто ж бил тя, Веня?!. В каку ты ишо авантюру ввязался!?»
Вот тут… Тут построения Венечкины, какими они замечательными ни были, дали сбой.
Веня сам от себя не ожидал ничего такого. Но, верно,  обида от выходки Катерины Львовны, сбившей его на лестницах, практически убившей по другому разу, главное ж, должно быть, отверженность,  сделали своё дело. Разум живописца завовсе затмился, точнее, померкли у Вени и остатки разума.
Вот, выгородил товарищей. Ничего о них не сказал. Как-т стыдно было за них. Невдобно как-т,  что зарезал Веню собственный, гм, охфицер, соратник по партии, что петлю накинул на шею очарованный странник, руководящий, так сказать, лемент, можно сказать,  столп, один из столпов по развёртыванию восстания монументов. Хотя… Они ли?..  Может, Веня и впрямь запамятовал, как и кто его вбивал.  Кто «галстух» на шею накидывал. Такое лучше не помнить. Нет, не они. С чего эт взял Веня, что они…  Инстинкт самосохранения у трупа сработал…
Но тут даж инстинкт не помог.
Как-т люто, в последний момент, правда, как-т не по человечески, как б с холодом статуи, возненавидел Катерину Львовну Веня. Мало, что императорского живописца отвергла…  Без пяти минут презента. Да ещё и убила.  Не уязвиться  не можно. С другой стороны, не без удовлетворения думалось Венечке: так, от, приревновала!
«Чё ж молчишь, Веня?»
Смотрит Веня, а лицо у Евангелины Иоанновны каменное. И халат на ней, как балахон, как на каторжанке, значитца, как на Катерине Львовне, там у столба в сквере, да ещё подвязанный (ну точно,  верёвкою) на талии.
 И как б она наваливается на Вениамина Ивановича. И подушка, значит, у ея, уже готовая, у душегубки в руках.
Вскинулся…  Рыпнулся на последний раз труп Вениамина Ивановича.
И со всею, смертною, значитца, силой, ну,  душить Катерину Львовну, по факту ж – Евангелину Иоанновну, Ангелиночку, Анечку.   
Только вскрикнула душенька.
Да и повалилась наземь.

Долго ли, коротко…
Плохо помнит Веня.
Придумал…  Али всё было на деле.
Глядь, лежит на кроватях. Голый… Раздетый. 
Евангелина ж Иоанновна плетью охаживает Вениамина Ивановича, и Вениамин Иванович даж извивается от радости, что эт она его, Евангелина Иоанновна, значит, охаживает. Только не знает, не поймёт, почему он противу всех законов и радовается (с того, конечно, что жива Евангелина Иоанновна, только Вениамину Ивановичу невдомёк, не помнит Вениамин Иванович, как душил Евангелину Иоанновну).
И всё одно  – радовается…
То есть, что жива Евангелина Иоанновна.
Всё протчее – эт мелочи.
Только, опять же, непонятно, что это такое говорит Анечка…  Откудова знает.
«Мне даже не то обидно, Веня, что ты едва не удавил Анечку, а то, что принял меня за каку-т статую!  Да ещё обзывал ейным именем, величал Катериною… Совсем рехнулся ты, Веня!  Я, чай, не статуя, извернулась да вывернулась…  И Орёл, чай, не Афины, древние, штобы любовью заниматься с памятниками женского полу. На глазах, значится, у мира! А что, Вениамин Иванович, совокуплялся ты с каменой бабой? А, морда бесстыжая! Вижу… Всяк стыд срам потерял! А от тебе за повадки твои нечеловечьи! – и ну охлёстывать Веню. - За то энто тебе, Веня, что сам стал статуей! За ради какой-то бабы! Не, не… И правда, ток кожа да кости в тебе. Вбивать нечего!» - и плетью наново давай огревать Веню.
 «Нельзя вдругорядь вбивать. Да и не получится… Противу законов и физики. Я ж уже вбитый!» - огрызается Венечка.
«Не про статуев законы… Какая физика у статуи, у камня то».
«От, от, - неожиданно для себя подхватывает Веня. – Только зря тратиться. Пра! Ты только посмотри на него! - и Веня глазами на себя показывает, на труп свой, значитца, как б  от третьего лица предъявляя фактуру. – Ну от, что ему с твоего убивства? Дык, хучь топором руби! (Веня вспомнил себя в фартуке мясника  с обухом в руках)… Хучь шилом проткни сердце  (и сам же вздрогнул Веня при сих словах, как подавал Евангелине Иоанновне  шильце, которым та колола Божью коровку). Ему что… Не пошевелится. Не имеет же чувства в себе».
И Веня взял и впрямь отключился.
То есть достиг как б совершенства и соответствия  в форме и в физике предъявленного Евангелине Иоанновне неживого однак ж наличного организма с полной нутренней, как вещи в себе, гармонией. 
 
Мало отключился Веня. Провалился в сон.
В полный.
И даж с картинами.
Вишь, ещё подивился Веня, что ему, не жильцу, значитца, инд, всё одно:   каки-т дивные сны,  -  чудотворные, выходит, - снятся.
И, значитца, Веня радовается, не нарадовается, хотя и вызывают его во сне, значитца, к следователю…
Почему радуется?
Потому что долгий, долгий должон быть сон.
Следствие ж оно, бывает, годами длится.
Дале судейская коллегия, судейская волокита.
Ни за так же  - не отдадут под суд.
Считай, ещё  с год будут таскать по заседаниям Веню.
И, значитца, так и будет, год за годом, снами завлекаться Веня.
Судейским же им поделом!
Эт не с живым…
Годами – с трупом то – возиться. 
Судить да рядиться.
Можна спятить.
Небось, да уж точно, страшно им будет!
То есть, что мёртвого, в присутствии оного, при нём же, под взором его – и его же судят!
С другой стороны.
Хм. Да.
Следовательно…
Следовательно, с Вени, значит, с мёртвого, с Вени самый Страшный Суд, он-он,  он самый, с Вени ж  и начнётся!
Господи!
Веня начало ему положит!
Суду то…  Божьему!
Такая ответственность!
Такое доверие!
Потому что Веня будет первый мертвый, над которым - в присутствии самого Вени, мёртвого, и - официальное первое заседание начнётся. Суда Божьего.
С Вени ж оно и стартует – воскресение!.. Понятно, что, опять же,  мёртвых!
Пусть даж сам Веня в самый ад гикнется.
Право.
Для того одного вмереть можно было.
И даж нужно.
Для того одного – эт ж за счастье – быть вбитым.
Как-то надо б проснуться (на время), пойти поблагодарить товарищей!
За энто вос-стание!
За все революции!
За то, што прирезали, удавили и вбили Веню.
Как-то даж выразить благодарение власти за все, за Венины и даж тысячелетние  всеобчие (за мировые и отдельно за русские) мучения.
За подъятие человеков на бунты, восстания и революции, на мятежи и перевороты.
За все вследствие оных бесчинства и жертвы.
А иначе б не заполучить человекам возмездия, ни отмщения…
И ни Суда тебе, ни воскрешения!!!
Ни бессмертия!
Конечно, следует поблагодарить  тех же красных, и тех же белых, серых, черных, зеленых, чё б там ни было, за все, за злодейства, убивства и зверства.
Отдать честь тем же лютовавшим над бунтовщиками инд смутьянами, проявлявшими своеволие, отдать честь всем  опричным, жандармским, энкэвэдэшным, фээсбэшным, протчим разным,  тем ж полицейским… За казни… За исполнение приговоров.  За сотни тысяч повешенных и расстрелянных.
Ведали не ведали. А приближали час.
Не зря, ить, обвешивались орденами…
Каждой толикой злодейства, а приближали час, праздник Суда! Суда Страшного!
Над им, над Венечкой.
И далее, и следом над всем человечеством.
И вот уж царство Божие – скоро, уж скоро, - установится.
Время близко.
Как б даж во сне сладостно вздыхал Веня.
И даж Венин труп покрывался благостью.

Аня вручила Вене повестку. Но сам следователь навестил. Уважил Веню. Однако  Евангелина Иоанновна, открыв  тому дверь, сказала,  так берегла сон Вени, что Веня по делам пошёл и будет не скоро. Конечно, сон рассчитан на годы вперёд у Вени. Скоро придти никак не получится. Придётся подождать следователю. Он ещё не знает, что Веня умер. И что Вене в особом роде следует давать приглашение. Может, даже сходить на кладбище. Попросить выйтить из гроба. Понятно ж, за ту уймищу времени, что отпущена Вене (как ж, на сон, в связи со следствием, с его длительностью) Веню сто раз похоронят. Чё ж его держать в доме. Никакого резону.
И от, как только Аня подала повестку Вене и Веня её прочёл, Веня и говорит Ане:
«Как придут в следующий раз, прямо отправляй их на кладбище, кто будет… И чтоб не так сяк, а как положено, чтобы с цветочками навестили Веню. Пущай изволят… Ваще привыкать как-т им следовает». 
Потому, мол,  как с Вени все оные следствия, какие ни будут, будут назначаться и вообще вестись только по мёртвым гражданам, только мёртвых будут засуживать судьи, или оправдывать,   тут не до живых, чтобы с ими возиться. Веня ж в нескончаемой череде подлежащих суду душ  – первый!.. Потому для Вени – особые почести и привилегии!
«Лучше всего, - Веня подмигнул Анечке,  - придтить с Анютиными глазами, подскажешь им, с фиалочками, с  душистыми, скажешь. Мол, энто такие цветочки, которые оченно любит Веня. Ну и объяснишь, потому, мол, любит, что они в чести у Анечки. У тебя то есть. С тебя ж я и влюбился в энти цветки, Анечка».
По весне ж, так продолжал Венечка, ежели,  мол,  навещать будут, пускай навещают с прострелом. С синим али лиловым. С  лиловою сон-травою, с первыми то есть подснежниками. Это  сто процент  Венины цветочки. Для чего, спрашивается? Как же. Чтобы освежать сон Венечкин энтою муравою. Что листочками, что лепестками. Что самими цветками. Чтоб бодрящим был сон. Такой, от. С картинками. С видениями. Не скучно чтоб было там спать Венечке.  И чтоб не бумажные были, живые чтоб были цветочки. То лютики. То энти. Как их. Колокольчики. Вишь, говорил Венечка, не приемлет он  искусственных, всех энтих бумажных цветов.  С души от их воротит. Их, мол, щас даж секретаршам в приёмных, и тем не подносят. Они ж секретарши энти, как есть неживые, сто процент мёртвые, поскольку заменили на кукол ( с чего взял Веня? Непонятно). Но от им, мол,  можно,  даже нужно подавать бумажные. Да, да, утверждал Веня, заменили. На композитных. С электронной в нутрях у них начинкой. Веня ж, мол, чё ни чё, как есть натуральный. И цветки должны быть для него соответственные.   «От, как цицки у тебя,  Анечка. Чтоб пялились». То есть, чуть не сказал так, но как-т сдержался, по природной то скромности, Веня.
«Да вот еще что, - напутствовал и далее Венечка Евангелину Иоанновну. -   Чтоб закупили цветочки у Тамар Михалвны, цветочницы с Почтового, с нашего ж то есть  дома. И чтоб, скажешь им,  не скупились. Чтоб отвалили ей по нормальному, денежки то. Сколько можно. Чтоб не маялась Тамар Михалвна…»
«Какой ж ты умный у меня, Венечка, - говорит Анечка. – Внимательный и предусмотрительный. Ваще обходительный».
«Хых! Может, даж с парадом штоб прибыли… То есть ко мне. На первый то раз, - продолжает сам о себе Веня. - С речами. С голосами, с поставленными… Как у дьяка Ахиллы. Тебе надо сходить к ансамблю послушать, как басит дьяк. В общем, чтобы с пением прибыли… Поскольку прецедент. Первый в гистории человеческой. Даж чтоб пригласили (позвали) духовую  оркестру. И, значитца, при подъятии с ямы (на суд же, на самый высокий повезут Веню, высшее уже суда не бывает) дали залп.
«Всё сделаю для тебя, Венечка, как скажешь…»
Тут и гости на порог, на второй раз заявились с повесткой к Вене

«Игде Веня?»
«Ещё не пришёл…»  - отвечает Анечка.
 «Как так?»
«Да как ж, - грит Анечка, - идтить ему с кладбища…»  (Ну да, уже ж, как есть же похоронили Венечку).
И подаёт, значитца, нарочным записочку, докладную от Вени.
Всё чин чином. Не придраться.
Писано – собственноручным почерком, чтоб без сомнениев, что эт от Вени бумаженция. Письмецо вообще - с росчерком, именным, и даж заверено как б официально, по всей форме - печатью, вроде как у нотариуса,  с уверениями в уважении.  Как тут придраться!
Была, была у Вени печатка, с факсимиле… Сам резал,  из  сливового дерева, с перламутцем,  с переливами. С орлами посерёдке.  По кругу: «Российская Федерация». Снизу ж: «Вениамин Иванович Голубь». И под скипетром и державой роспись (самоличная) живописца. Така шишка! Для экслибриса сотворил.
Понадобилась, от, для приглашения на кладбище.
В порядке утверждения законности, так сказать, местопребывания Вениного.
И пишет, значитца, Веня, если хотите, чтобы по хорошему, если я нужон вам, приходите,  мол, туда-т и туда… Буду на месте.  (И к бумаге карта приложена, сам рисовал Веня, с крестиком на месте залегания Вениного, с обозначением, по всем понятиям, его бугорка).

Вообще говоря. Даже был уверен Веня, на сто,  на все сто процентов, что придут. Поскольку - как ж не придти - Вселенского масштабу мероприятие и соответственно - действие.
И правда.
Конечно, плюнул бы следователь на все на выкрутасы Венечки с большой колокольни. Но дело то, как выяснилось позже,  и впрямь оказалось чрезвычайной, государственной и (во многих отношениях) пренеприятной для власти важности. К тому же весьма щепетильного характеру. К сему ещё – головоломным делом. С непредсказуемым (но это уже для самого Вени) финалом. Но покамест не все даж знали, зачем забирают с кладбища Веню.  Даже не подозревали, чего впереди ожидает Веню. Узкий, чрезвычайно узкий круг лиц был в известности. Но сохранял тайну.
А так. Что ж… По простому. Просто начальство сверху на подчиненных давило. Сверху и донизу. Снизу отправляли отписки на верхи. Невозможно, мол, дознание по причине мёртвости Вениамина Ивановича. Ну и всё такое. Всё такое прочее. И так дале. Пока… Пока Некто, не можем назвать имени сего персонажа по причине отсутствия у него имени, так засекречено было (если вообще было), пока Некто собственноручно  не отдал команду призвать до себя и поставить перед глаза свои Венечку.
Предписано было, кровь из носу,  а найти беглеца, отловить и доставить его по первоначалу в околоток. А там, так уже разные прочие толковали,  засудить, якобы, Веню. Может,  даже  пожизненное дать живописцу. В общем кто чё говорил. Больше же всех вводил в заблуждение общество сам Веня. Через ту же Евангелину Иоанновну.  Якобы, говорил Евангелине Иоанновне, что возьмут  его в виду разглашения государственной тайны (да, да,  так утверждал Веня). Согласно формулировке среднего звена власти, которое само тоже толком ничего не знало: за слухи, которые распускает Веня. Такие слухи, что  квалифицируются как клевета… А это уже статья политическая. Где ж клевета – там подстрекательство. Уголовщиной попахивает. Сто процентов тюрьма. Но и то и другое, и пятое и десятое вообще то говоря не имело никакого отношения к делу Вени. Сам Венечка, конечно, знал, что к чему, зачем и для чего. То есть предполагал Венечка. Но разве это важно, с чего и для чего вызывают Венечку. Чего там ему  предъявят. То есть что там конкретно противу него выдвинут. И чего припаяют. Упекут его. Али не упекут Венечку. Всё энто такая, за ради бога, херня. В сравнении… В сравнении с тем, что ожидает на самом деле Венечку. И вслед за Веней всё человечество. Такие всё энто мизеры. Перед тем прост несусветным, настолько громадным, что скоро, скоро уже состоится,  превеликим мероприятием. Коим  Веня отправится (скорее всего)  в ад. В лучшем случае в чистилище. Вслед же за Веней всё человечество. Всё туда ж перейдёт. Все отправятся в  ад. То есть скорее всего.  Некоторые  ж, конечно, отправятся  в чистилище. Некоторые же, вестимо,  в рай попадут. Такие от, как Захария.  Как дьяк Ахилла. Ибо заслужили. И дьяк тогда  воспоет  Господу с клиросу. И умилится  Господь. И спросит у дьяка: «Скажи мне, Ахилла. Есть ли кто на земле, кто лучше тебя поёт?» И ответит Ахилла: «Много таких, которые лучше, чем я,  голосят. Но нет таковых, которые б на свирели играли лучше, чем Веня». И прибавит, разъясняя: «Вишь (прибавит),  души невинных, всех невинно закланных созывал оным пением Веня. И  так оно было печально и жалостно, что сходились души на сие голошение. Только взгляни, Господь! Обрати свой взор на землю. Видишь, их сколько.  Там вон,   рядом с Веней. Убогих и сирых. Всё ещё мятутся. Толкутся подле Вени.  Забери их к себе, Господи!» Ну и добавит, самого, мол, полагаю, следует отправить  в чистилище.  К тому же Вергилию. Конечно, нечестивец, Вергилий то. Однако же, чё  ни чё,  провозвестил миру твоё, Спаситель, рождение. Веня ж крещённый. Опять же, известно ж Тебе: как  только отловят Веню, с Вени начнётся Суд Твой, Господи, Суд Божий и, соответственно, засим – воскрешение человеков.
Да хоть в ад гикнуться Вене.
Только б начаться воскрешению.
Однако, далее.

Словом.
Где-т и для чё-т потужились и рассудили, раскинули мозгами так и сяк и решили, то есть в отношении поимки Вени, где он может быть и где его искать: закопан Веня не закопан, кто же его знает…  Но, в сам деле, может, Веня прост прячется на кладбище, игде-т там между могилок ошивается. Ну и, значитца…
Послали нарочных к могилкам. 
И… Даже, на всякий, на всякий пожарный случай, - с понятыми.
Пришли…
Туда-сюда – нет Вени.
Ладно.
Заглянули в карту, которую нарисовал Веня. Сверились с местностью. Определили и нашли бугорок, помеченный крестиком.
Подлезли под…
Может,  какой проход сделал Веня в порядке укрытия.
Нет никакой дырки.
Ну и…
Чёрт видно попутал.
Стали копать.
Понятно…
Так, для отмазки. Только формально могилку вскрывали.
Глядь – внутри домовина.
Конечно, опять же, для виду подняли, для виду ж и открыли гроб.
Сняли с домовины крышку.
Веня ж - как ни в чём ни бывало – открыл глазки и грит:
«Чё пялитесь?!. Подымайте уж!»
И строго так зрит на жандармских ( почему-то все были ещё при царской форме, и много их больше было, нежели сразу показалось Вене, некоторые как б «специлисты», и тож в особой, на отличку от жандармских, форме, и тоже царской).
Старшой же,  с усами, с чёрными, завитыми кверху, до самых до крыльев носу,  - (а у Вени, тут надо сказать, свои (усы), пиявками спускаются с носу, Евангелина Иоанновна в последний момент поставила, от застоя и для движения крови, для улучшения ея хода, а вроде как с усами), - словом, усы в усы жандармский, значитца, над Веней опускается, щекочет его (своими)  усами и грит:
«Как ж Вас, господин хороший, в департамент доставлять? Так, гм… Али со всей амуницией, в гробе?»
Мол, покойник  вы (чё ни чё) как б  заслуженный ( «Видно, значитца, человек с понятием»). Уникальный, гм…  В единственном, так сказать, экземпляре и роде. Потому, мол, исполним любую вашу просьбу. Даж обязаны. Ток скажите…
«В «макинтоше», - без заминки и со всей вежливостью отвечает Веня. – Дождь может начаться… Да и привык как-т… К деревянному платью. Застегните!»
«Извольте… Впрямь пасмурно. И дождичек как б не со снегом, - говорит жандармский. - Оно, конечно, Вениамин Иванович, не мешало б проветриться вам…  Однако, впрямь можете простудиться».
И взглядывает на небо.
При энтом подозрительно кашляет.
Венечка вслушивается и тож осматривается: как-т оно некстати, покойнику то,  подхватить инфекцию, заболеть гриппом.
И тут ж, Веня сам от себя не ожидал такой прыти, вскидывается -  бежать…
Хых! Как ж…
Веня глазам не верит.
Неуж и впрямь настолько важная птица Веня. Всё предусмотрели. Как только обнаружили Веню, тут ж, верно, вызвали подкрепление.
Черные дула автоматов – эт замест то Аниных цицек – целятся в Венечку промежду решеток, в аккурат  из-за оградок. «Спецназ!» «Вишь, в намордниках из плексигласу, с коробочками на грудях, эт рации, на пузах, понятно, не учебные -  гранаты». Всё предусмотрели. 
Не успел и пикнуть Веня.
«Не шалите!..»
В мгновение – (верно, были приготовлены заранее) - жандармский приставил наручники и тут же защёлкнул их на запястьях у Вени, то есть на трупе….   
«Заковали!..», «Покойника то!», «Осподи! Чё ж делается на энтом свете! Завовсь спятили!», «Можа, впрямь с того, - Веня вспомнил про всадников-кукл, скачущих по небу, - с того, что живых не осталось… Прошлись то по миру всадники. И энти, жандармские, они тож… Тож куколы,  ряженые в жандармские платья!..  Неуж и судить Венечку, как есть, как есть,  манекены, из полимеров то, будут?» - совсем, совсем захолонул Веня.
Жандармский подозвал понятых.
«Засвидетельствуйте… Что… Гм…Да-с… Опознали как человека…»
«Так и есть, - вспыхнуло у Вени в мозгах. – Так долго, от, спал. Так долго,  что власть сменилась. И даж  режим». -  Может, подумалось ещё Вене, он, как  человек, есть из человеков последний… Вишь как. А рыпался первым придти на воскресение!
«Не беспокойтесь! – навроде с просьбой,  вроде как с наставлением обратился к Вене жандармский. – Не нервничайте!  Нельзя! Не положено покойникам! Допросим, выясним, что и как, и ежели что не так, тут ж отправим на переделку… Кто вы, что за фрукт,  ни вы, да и мы,   так чтобы доподлинно – сами ещё не знаем. В департаменте установят…»
Понятые расписались в бумагах. С формулировкой (Веня успел заглянуть и прочесть): «Найден как б человек…  Направляется в холодильник, - да, да, так и было записано, ну и мол, успел выхватить Веня:  - на предмет опознания…» -  ещё что-то там, разное протчее, всего, конечно, этого уже не успел Веня, чтобы обежать глазами весь протокол. Паче того как то осмыслить.
Захлопнулся гроб то…
«Макинтош» застегнули.

Ладно. Доставили Веню куда следовает.
И ни в какой ни в холодильник.
Не всё так просто с Веней.
Вообще. Веня тотчас смекнул, куда прибыли. И, вишь, не с черного, а парадного входа подъехали, и не просто к управлению, поскольку к подъезду,  облицованному наилутшим  полированным мрамором и гранитом, красным,  с выступами. Как в Мавзолее. Ну да. И те ж, ток высоченные, ели двойным рядом повдоль здания. Как под Кремлёвскими стенами. Только что не красного кирпича здание, серое. «Мать честна!.. - сердце у Вени ёкнуло. - Само ФСБ». Вот куда подъехали. В сам деле, значитца, сверхважный интерес у начальства к Вене. Ну никак не могут без Вени. 
И вынесли, значитца,  Веню в гробе из нутра катафалка (да, в катафалке ехал Веня, как положено, предоставили). Опуская,  ещё наклонили гроб. Так что Вене хорошо было видно чё тут ни делается. Как и самого Веню видно и непосредственно - личиком (крышку то, как-т забыли сказать, предусмотрительно и заранее сняли, по просьбе самого Вени, снутри постучал о дерево Веня). И Веня сверху как б с поклоном слегка  кивнул наркому - Дзержинскому, который, верно,  ожидая Веню,  в кресле напротив машины сидел, кресло на постаменте, сам в шинелке, слева, если по направлению взгляда Вениного, справа, если смотреть от самого здания, ближе к торцу и практически рядом со входом.

Дзержинский тож слегка наклонил голову, сощурился… И: «Ну, здравствуй, - грит, - Вениамин Иванович». И далее: «Ты вот что, - грит, -  Вениамин Иванович, не бзди!»
Не дрейфь, мол!
Ничё они тебе, мол, не сделают, не смогут… Кишка у них противу нас тонка! Мы, чё ни чё, склюзивные, мол, изделия, рукотворные, особого, можно сказать, пошибу, проходим по разряду искусства, даж высочайшего. Они ж, грит, штампованные, с конвейера… Самые, мол, наипредставительные, а ничё не стоят. Дешевки, одно слово. Безмозглые. 
«Ясное дело», - как б  протелепатировал Феликсу Эдмундовичу Веня.
Хотя сам, чесно сказать, ничего не понял. Хто они?  И чё значит – мы. Да и ваще… Не помнил ничё Веня, чё с ним было, чего такое происходило. И как эт, что Дзержинский как б в  кентах у Вени. Хых.
«Но впрямь статуй весь из себя склюзивный. Должно быть, как скульптура, прост бесценный. Прост изумительные у него веки… Гм».

Однако несут уже Веню по коридорам.
Стол стоит у голой стенки, застеленный зеленой скатертью. И на столе (никак не в подвале), в глаза ещё так Вене бросился – бюст, ну да,  товарища Сталина. Стоит. И трубка, значит, в зубах.  Пыхнул ею и грит:
«На понты будут брать тебя, товарищ, э, Голубь». - «Помнит меня»,- ёкает между тем и наново сердце у Вени. – «Как ж, - грит Сталин. – Таку фигуру и не запомнить. Ты ж на паровозе замест меня ехал. Ток без тулова. Головой на попа!»
«Что за такая хрень!» – думает Веня. Но виду, конечно, не подаёт.
И опять. Мелькает в голове у Вени: «Наскок изящный тов.Сталин. Чистого мрамору. Такого белого, такого гладкого, глаже, чем цицки у Ани. М-да…»
Как уже заносют в кабинет Веню, такую большую залу, с люстрами, с канделябрами, с протчими кренделями. С кренделями, а странное такое ощущение у Вени, непонятное, и оно как-то холодит Веню, – будто ничего в кабинете лишнего, настолько всё прибрано, как-т даж голо, стерильно,  вздрагивает Веня, будто Веня и вправду в морг приехал, будто сама комната, как холодильная установка, и на подставочке рядом с генеральским креслом, в котором генерал же и восседает за громадным столом, рядом с креслом - струмент – как б медицинский, «для пыток», мелькает в голове у Вени. Ещё и энтот, ну, конечно, в нише, за ним же, утопленный в стенку («не меньше чем метра на три в глубину», думает Веня) – сам холодильник… Ну да, здесь же, в ФСБ,  и морг, определяет Веня.
И, вишь, генерал, - понятно, эт для контрасту, - не зря, не зря, весь такой сдобный и с брюшком, - эт для сокрытия, введения посетителей в заблуждение, что тут морг, то есть посредством облика. Как б для уравновешивания обстановки облик, гм.  И мундир для того же на нём, для обману,  – парчово-зеленый с красным,  тож царский, с красными отворотами, бархатом, с твёрдыми такими манжетами, искрой, от драгоценных  камушков,  и весь  в шитье золотом, с золотыми ниточками, плечики под эполетами, пышными, грудь при орденах, звёзды  на шелковых лентах - Первозванного (всех степеней), Владимира, Анны… «Чистый попугай!.. А лицо какое-т недвижное, тож мёртвое».
Тем не менее:
«Рад приветствовать вас, г-н Бенкендорф!» - выпаливает Веня. Как б само собой из чрева у Вениамина Ивановича выскакивает. Как б гистория сама собой в голову въехала.
И тут ж без всякого переходу, вихрем, тут ж провертелось в голове у Вени (генерал тот даж не успел ещё и ответить):
«Впрямь… Гм… Век, верно, я  спал… Власть даж как-т перпендикулярно в Рассее переменилась. И презент щас, значитца, не презент, а царь! Монархия!.. Хых! Главное ж, царь  ноне  - в Орле.  Отседова правит!  От пупа земли! Всё правильно! Вне  сомнениев! Ежели Третье Отделение в Орле – то и царь 100 процент заседат в Орловской губернии, аккурат в обладминистрации!»
«А как войдёт щас!»
Веня вперился в стенку (как в гробе лежал) поверх генерала.
Встречать, значит, верховную особу.
Что такое?
На стене, как если б через стенку прошёл, так, от, взял и прошагнул, прошагнул и, значит, подвесился -  в полный рост – тов. Дзержинский, то есть портрет ево. Но насток живой, что не отличишь от настоящего. Гм… Вениамин Иванович присмотрелся.  Мать честна! Так эт ж  как б святое писание кисти самого императорского живописца,  ну да, самого, Вениамина Ивановича Голубя. «Когда эт я и успел!» - подумалось Вениамину Ивановичу. Но факт. Только Веня владел насток живыми красками. Нарком на картине жил! И… Безусловно присматривал за генералом. «И можа даж за царём присматривает, когда царь навещает департамент, за главной то есть персоной. Гм, гм, - думает Веня. - Как же эт, что я не нарисовал саму священну особу! Гм… Потому, знать, и не вошёл!?.»
«Ххх… - мелькает в голове у Вени следом. – Выходит, я тут как б, гы, тем не мене, за главного… Моя ж картина! Царя нарисую – мой будет царь! Как вынут из домовины, тут ж  и приступать следовает. Может, даж начать малевать в гробе. Как б первый опыт… А там уж набью руку. Первый буду из художников, который мёртвым рисует. Далее пойдут последователи…» 

В сам деле.
Генерал встал из-за кресла и с поклоном к Вене. И видно, со значительным, выше любых значений, уважением:
«Звините за неудобства некоторые с доставкой».
Писари и адъютанты тоже повставали и поклонились Вене.
И видит Веня, что и у них лица мёртвые.
Ладно.
Немедля даже генерал обратился к носильщикам и к жандармскому, который над ими стоял.
«Па-че-му в ящике?»
«В футляре, г-н генерал! Как положено! С соблюдением всех предосторожностев. Согласно инструкции по упаковке».
«Какая разница!?. Ящик… Футляр…»
«Дык. Футляр… с креплением ж дополнительным.  С  брусом. Снутри.  Инд на болтах!»
«Тож мне умники! Лекции читать!.. Я к тому, что не распакован….»
Мол,  ещё бы с могилкой доставили. А то зараз с кладбищем.
«Ра-с-паковать!»
Генерал смерил команду (Веня заметил, презрительным, но совершенно трезвым, эт при всей несуразности заявления) взглядом. При этом,  Веня мог бы поклясться, никакого взгляду не было. То есть никакого в оном осуждения для носильщиков, так чтобы усмотреть в глазу энто осуждение. Даж сам глаз не просматривался (тот, который был ближе к Вене и по которому судил Вениамин Иванович. Другой же был завовсе не виден, поскольку генерал стоял к Вене боком). «Какие-т чудеса в решете».
«Инд, - сказал генерал. - Поставить ево (Веню, значит)  перед лицо мое голым! Как установлено  для фигур такого калибру и роду!»
«Хм… Перед генералом и голым. Всё ж таки… Точно пьян! А командует с достоинством. Для не тверёзого ничё… Недурно-с. Вообще с форсом держится!»
Веня потеплел к енералу.
Однако…
Начали энти, которые, по всему видно, наняты были от ритуальных услуг, принялись  стучать молоточками по гробу, да так, что до костей пронимало Веню,  и чё-т там отвинчивать, но, правда. не в самом Вене, игде-т сверху и сбоку. Далее раздягать, то есть распеленывать Веню. Ё-моё! – в сорок одёжек был запеленат Веня. Пра! В какой-т длиннющий саван, в такую пузырчатую, хых, хламиду, навроде плёнки.
Генерал ж напрямую обратился к Вене:
«Пьедестала ще нет…  Зделаем! Не беспокойтесь!»
И к гробовщикам:
«Так поставить…»
Сам сел. Писарь чё-т там заскрипел над бумагами. Адъютанты застыли с боков и немного с заду от генерала. В носу ковыряли.
Пока гробных дел мастера возились с упаковкой Вени, Веня смотрел, впрямь,  чё эт они такое с им делают. В одно время наблюдал, другим глазом,  так, как б с  подтишка, за самим генералом и его свитой, то есть нтиресовался начальством собственно – как они, небось, тож бьёт баклуши… Да уж наверное. И  эт на таком то поприще…

В самом деле. Не сток любопытные, а они, конечно, любопытные, сколько странные  открытия делались в мозгу у Вени.
Вдивительные!

Ну… Перво-наперво.
О сём стоит отдельно сказать.
Когда генерал с презрением обращался к свите, презрение оное заключалось в звуках генеральского голоса. Само ж лицо не менялось. Веня скорее по привычке отнес сию эмоцию генерала  к генеральскому взгляду (то есть к глазу). 
И так было при всех прочих генеральских эмоциях.
К тому же собственно глаз, который был ближе к Вене, вообще был спорченный и не мог иметь завовсе никаких способностей (к выражению эмоций). (Об этом чуть позже и ниже).   
Веня, конечно, он и сразу отметил особенное выражение лица у генерала. Особенность как раз заключалась в отсутствии всякого выражения. Лицо ничего не выражало. Совсем ничего. Как если б завовсе отсутствовало у генерала. Гм. Да.
В связи с вышеприведённым.
Вене вообще делалось не по себе. По причине какой-т неизвестности.  Какого-т страху набирался Веня. Именно из ни откудова и с ничего. В сам деле, чего  ждать от лица, которое выказывает себя полным его отсутствием.
Так вроде бы всё есть, и всё на месте. С другое стороны, пустое место. Гм. Да.
Вишь. Даж «мышца гордеца», есть, есть такая в человечьем  лице (лат. m. Procerus), крепящаяся к  носовой кости (лат. aponeurosis musculi nasalis) и далее идущая  к надпереносью между бровями (лат. Glabella) и та отсутствует. Как эт?
А надо сказать, как живописец, Вениамин Иванович преотлично разбирался в лицевых мускулах. Назубок, наперечёт каждую мускулу знал, и даж -   лементарно - на латинском. Чё говорить тут, Вениамин Иванович, да, было время, самолично как-т труп вскрывал, тайно (как Микеланджело) в покойницкой некоего одного заведения. Насмотрелся. В своё время. Как ж не знать.
Вениамин Иванович ещё на раз скосил глаз в сторону.
В направлении  жандармских.
Похоже, так и есть, те тож, все  - мёртвые.
Вениамин Иванович похолодел..
С начальством оно ещё как то понятно.
Но энти - водитель катафалка, понятые, носильщики, протчие, все присутствующие в кабинете, все в форме, только разной, все выставлялись перед Вениамином Ивановичем трупами.
Ладно б ещё рядовые. Ладно б, адъютанты.
Но…
Сам генерал!
Какое-т наваждение.
Инд вдруг…

Должно быть допреж случилась просто  мёртвая пауза.
Непонятная.
Какой-т перерыв в работе.
В связи с ним, с перерывом,  мускулы и остановились.
Как вдруг и разом лица – верно и даже  совершенно точно, с окончанием перерыва, потому что разом и у всех,  тотчас с окончанием перерыва - пришли в движение. 
Правда: отдельными только моментами.
Немножко невпопад. И не всегда к сроку. Не тотчас, как требовалось. Похоже, как если бы  ещё прост не втянулись в работу.
Одно двигалось. Другое стояло. «Как если б смазки у нутренней механизмы не доставало».
Нет, нет. Правда, ну что за  хрень.
Рот открывается.  Звука нет. Отстаёт. То наоборот. Голос есть. Рот не открывается. Глаз, тот или другой, видно же, под веком вращается. Веко не поднимается. Западает. Пренебрегает глазом. Когда б на ниточках были, ну, жандармские, навроде паяцев,  предположим, ну предположим, что даж лица с помощью ниточек у них дёргаются. Так видно было б, близко же.  Но никаких ниточек. «Хм… без ниточек, а приводят лица и глаза в движение. Странно…»   

«Показалось, - думается Венечке. -  Али и впрямь так обучены. Вишь, много работы. Они и берут паузы. Может,   тренируются в недвижности. Для сохранения энергии.  Для экономии чувства. Конечно, при такой работе много чувства расходуется…»
Но далее.

Были и другие странности.
Вот, скажем, тот ж генерал.
Генерал, нужно сказать, ещё допреж, каждый раз, взглядывая на собеседника, то и дело, в силу, верно, привычки, подносил к глазу монокль. Да.
Длинный такой,  с сильной, должно быть, оптикой, из себя черненький весь, с дужкой для держания.
Может, плохо видел генерал. Повредил глаз в какой секретной военной кампании. Может, сдуру. Мало ли чего. С генералами тож бывает. Ну и пользовался моноклем.
Монокль щас, правда, он на столе лежал. Без употребления. Генерал же глазом (собственно) занимался. Достал ево из головы (так прост вынул)  и тщательно, с вниманием, с любопытством, затаив дыхание, рассматривал. То есть свободным, другим, как и Веня,  глазом. Немножко  вздремнул. Да… Засим… Из нагрудного кармана пёрышко выхватил, навроде чистить начал глазоньку, обмахивать. Дале из штанов потащил платок шелковый, и ну протирать луковицу, особ зрачок, энтою тряпочкой, с вензелями. Далее воспользовался такой малюсенькой, как у часовщиков, отвёрточкой, как раз с подставочки (которая для пыток) взял. Ею ж, отвёрточкой, чё-т в глазу сковырнул. Потянулся за молоточком, таким, противу монокля из себя  малюсеньким, каким, верно, Левша блошку ковал, и им тоже в глазке, значит, постукал. И ещё на раз сковырнул. Тю! Туды ж твою за ногу! Не хужее Левши мастер!
Адъютант ж, который слева, верно, от неча делать, то отставлял, то приставлял до себя нос, собственный, к месту расположения ево («Как энтот… коллежский асессор у г-на Гоголя, - подумалось ещё Вене. - Вишь, образованный адъютант. По литературному упражняется»). Поиграв с носом,   адъютант далее, значитца,  взял со стола у генерала пузырёк с каким-то раствором. Удалил пробку. Наклонил флакончик. Ну и капнул на нос с исподу приятно пахнувшей жидкостью и ещё из пузырька дал понюхать носу. Взял, нос то, и - шестью пальцами, по три с каждой стороны - посадил к носу же, то есть к ево месту. Немножко прихлопнул, надавил, прижал, подержал  в означенном положении – нос и приставился. С видимым удовлетворением адъютант вздохнул и при этом чуть пёрднул, хм, - газы, значитца, выпустил.  Но как-т так, к удивлению  Вени, как, бывает, машина выпускает. «Чудно пёрднул, - подумалось еще Вене. – Что-т у него впрямь  со звуком».
 
«Поскольку вы глыбоко заняты, - обратился в то же время другой адъютант к сосредоточенному на глазоньке генералу, - то не можно ль воспользоваться сей, так сказать, благосклонной к свободному времяпрепровождению  ситуацией протчим чинам Вашего кабинету? Не изволите ли дать ангажемент на экзекуцию с мухами?» 
Надо сказать, всё энто адъютант проговорил на французском. Но Веня то знал французский,  самолично в Париже был,  с Анечкой. С Наполеоном, чё ни чё, с самим, общался, и тож  с мёртвым, понятно, на французском,  в аккурат в энтой,  как её, крипте, ну да,  собора Святого Людовика при Доме инвалидов, в самом сердце, считай, главное ж, близ Александровского моста, в Париже!
«Конешно, конешно! – с поспешностью проговорил генерал. – Сам бы воспользовался. - Но, вишь, некогда. Нерву в глазке подкручиваю.  Распустилась. Якоже пружинка в часиках».
Адъютант взял, опять же, со стола (со струментом) с какой-то наклейкой коробочку, похоже,  как спичечную, за коробочкой, следом  - палочку с пришлёпкою  на конце, навроде мухобойки.  И… Двинулся прямо к Вене.
«Пытать, значитца,  будет! Щекоткой!»
А Веня он больше всего боялся как раз щекотки. Похоже, в коробочке мухи. До смерти защекочут.
Адъютант попросил гробовщиков не стучать,  приставил коробок в Венечкину уху и таким, значитца, тонюсенькими, прост келейным,  умильным голосочком (при полной остановке личика) спросил:
«Шуршат?»
«Шуршат!» - отвечал Веня, покрываясь смертным потом.
«Разговаривают эт они так, мухи… И тож на французском. Сам обучал-с! Трогательнейшие создания, если вдуматься. Исполняют арии. Чудно так поют! Не хужее Лучано Паваротти в Ла Скала! Ток дискантом. Как те ж кастраты. Звучит же как б  на китайском. В виду одного фонетического ряду у мушиц с китайцами. Китайскому не обучен-с. Не понимаю. Может, вам удастся понять, Вениамин Иванович?»
И  адъютант ещё на раз приставил до Вениного уха коробочку.
В самом деле.
«Си- ци-ци-ци-ци!»  - разобрал Веня и тотчас перевёл на русский, для самого себя то есть. Но переводу не озвучил. На всякий случай. 
Да адъютант и не стребовал.
«Мы эт со скуки, - сказал. - Возимся с мухами.  С другой стороны, энто часть нашей работы», - как-то загадочно проговорил адъютант.
Проговорил и, значит, отправился дале… В угол,  за отдельный столик. Сел. Поклал перед собой и немножко сдвинул нутро коробочки. Сдвинув, залез внутрь. С нутрей ж подцепил муху. Ловко так, двумя пальчиками. Поднял,  рассмотрел с исподу. Засим оторвал лапку мухе. Снизу. Одну. Далее другую. Сверху – обои крылышки. Посадил на стол муху. Подцепил вторую. И тож и ей оторвал,  ток в другом порядке, вначале крылышки, засим лапки, и энтой второй мухе. Достал третью. Повторил операцию. Всех трёх перед глаза посадил рядом с уже закрытой коробочкой.    «А то не вбьёшь, ежели не отрывать крылышки, да и лапки тож, - проговорил, как бы обращаясь к Вене.  – Не достанет сноровки»
Мушицы завозились  –  лететь со стола, как он их хлоп мухобойкой. Одну за другой. Пригвоздил к столику. За третьей погнался (верно, не справился с крылышками, как нужно пере тем не оторвал). И на лету уже вбил. В срочном как б  порядке.         
«От так и меня прихлопнет».
При всём при том Веню вместе с беспокойством снедало жуткое любопытство, правда, чё ж они тут такое делают, чем занимаются. Но он терпел и не вмешивался. Всему своё время. К тому ж боялся попасть впросак с глупым вопросом.

«Да вы не бойтесь! – тут ж и запросто сказал генерал, обращаясь вниз и к полу, то есть непосредственно к Вене,  как тот лежал.
«А ить читает, читает мысли… Видит наскрозь! Как эт у них получается, у жандармских то?!.»
«Дык,  как, как. Такая функция в нас. Прост подключена. Правда, щас с искажениями работает. Бывает, завовсь отключается. Как, от, глаз у меня» - жандармский раздвинул глазницу и, значит, назад  вставил в оную  око.  К оку монокль на дужке приставил. - Кажись, - сказал, - зрю!»
Гробовщики перестали стучать, а то не можно говорить генералу, Венечке ж слушать. При стуке то. Работа стала. 
«Можа, чайку? – испросил енерал. – Ах, да…  Вам ща, лежа то, да ещё  в футляре, не можно…»
И продолжил, значитца, жаловаться.
Оно, конечно, Веня человек новый. К тому ж, судя по всему, весьма  высокопоставленный, малюет наркомов,  с наполеонами знается…  Как же тут и не пожаловаться.
В общем жалобы сводились к тому, что ФСБ завален работой. А работать некому и вообще не для чё, потому как втуне.
Ваще, мол, не в проворот работы. Инд, кадр устарел. Как с конвейера сошёл, так тут и осел, без всякой ротации, здесь, в департаменте. Без продвижения всякого. Меж тем офицеры первого выпуска!  Прислали прямо с завода! И такая, от, хрень. Ни тебе золотых галунов, новых, ни звёзд на погонах!  Никакого внимания.  Ну и понятно, вздыхал генерал, в кровях застой. Депрессия. На головах колтуны. Под волосами  короста. Механизмы в нутрях завовсе спорченные. Механическая часть настолько устарела, что офицеры останавливаются. На ходу. Стоят и не движутся. Конечно, коррозия. Усталость металла. Понятно. Но эт от бездействия. Гм… Н-да. Приходится так, вхолостую,  по кабинету гонять. Чтобы совсем не остановились. Да и то: без муштровки – что за фэбист.
«Какой искренний генерал! - подумалось Вене. – Право, в жисть таких не встречал! Надо б с им на брудершафт как-т выпить!»
Генерал меж тем нагнулся к Вене и шепотом:
«Зарплаты нет! – глаз, один, у него округлился («Ну да, отладил же глаз») . – Эт как понять?!. И не то, что не выдаётся на руки, зарплата то. Отсутствует. Строки в бюджете нет. Механизмам, мол, не положена. Зарплата… А ить… -  С глаза, с того, который исправил генерал, потекли слёзы. – Не поверишь. С утра ж и до ночи и всю ночь трудимся. Завовсь без отпусков! Как заведенные. Круглосуточно! Как шестерёнки  крутимся! Как энти, под  полотном, в метро! А по нас всё ходют, ходют. Зарплаты же нет, не дают!»
И даже второй глаз у генерала заплакал.
«Как б не вытек!» - забеспокоился Веня.
«Должно быть, генерал до ФСБ служил  в технических частях, потом на государственную службу сюда был переведен, - подумалось Вене. - От и сыплет инженерными терминами. Ну да. Вот… »
«Ну да… Вот. Вот в меня!  – подхватил генерал. – Блок питания завовсе никудышный. Завовсе маломощный. Не тянет. Матплаты в секунд перегреваются. Не справляется пропеллер, как его, кулер, с энтим, с охлаждением. В лопастях смола, от пыли, хотя в кабинете, как в морге, - генерал подмигнул Вене («Ага, даже и об энтом, о чём я только подумал, а всё одно, знает», - отметил про себя Веня). – Хоть шаром покати в кабинете. Откуда ж ей, пыли, взяться, а? Как-т вскрывал энти железы. Самолично. На себе значитца. А там, в нутрях, дохлые мушицы. Ссохшиеся. Завелись.  Думал даже: может, адъютант подсыпал, зараза. С утра ж и до ночи, вишь, возится с мухами. Любит… И пыли, пыли! Бывает, что прост зависаю! - генерал как-то набряк, весь покраснел, напрягся, потужился и чихнул громогласным чиханием. - От, видите, Вениамин Иванович! С пыли,  которая во мне завелась, в кишочках то, на проводках, с пыли и чихаю! Энто куда ж и годится!»
«Ага, по электронной части, верно, работал. Может, программистом».
«В какой-то степени! То есть сделался! То есть собственно по железу.  Чесно скажу, не силён в программах.   Прост не допускаемся. Нет допуску. Ремонтёры ж… Кто ж его знает. Может, спились. Может, денег в бюджете на них не хватает. А то и просто кончились.  Как б за ненужностью.   От мы, фэбисты, и навчились…  Сами справляться. Как говорится, перешли на самообслуживание! Вишь, даже в глазоньках, собственных, ковыряемся!»
«Врача б вызвал… - хотел сказать Веня. – Окулиста…» - но не успел.
«Живодёры! - пробасил генерал. – Чистые!  И то… Чё у них на руках с инструментов?.. Одне ключи, те ж отвёртки да гайки. Пробники!.. И никакого чувства! Лементарные истуканы! Просто меняют нам одни на другие органы. Как-т присобачивают. Не режут, не зашивают. Привинчивают али припаивают. Да ещё что-нибудь донельзя изношенное.  Что нового – сбывают.  Туда же! На верхи. Али до себя прикручивают. Ваще – кругом одно воровство. Одна коррупция! С того врачей с ремонтерами в порядке, так сказать, оптимизации, соединили. Соединили и упразднили разом. За ненадобностью. Нам же служащим прост добавили в память функцию. И перевели на самообслуживание. Так экономичней, мол. По существу обрекли на ремонты. Что? Ааа… Куда ремонтеров дели? Как ж… Списали. В утиль. Ха-ха! На переплавку отправили. Поделом  гадам. Одни же  мошенники!» 
Генерал вдруг, в каком то порыве, поднялся из-за стола.  Придвинул до себя урну. Задрал сюртук прямо с жилеткой, с галстухом и с рубахой. Награды – Первозванного, Владимира, Анны - стукнулись друг о дружку и прозвенели. Под рубахой ближе к паху, спуском, обнаружилась наволочка. Как б накладная. Как б брюшком. Генерал взял со стола ножичек. Ткнул себе в брюшко и еще вспорол. Вениамин Иванович, не разглядев сразу искусственности, вскрикнул. В урну – тем более ужаснулся Веня! - посыпались сразу – песок, опилки, перья  курицы, стружки и даже сухие картофельные очистки. Эт с брюха то… Кабинет заволокло как б дымом ( от крови?) и пухом.
Вениамин Иванович впрямь только что не упал. Упал бы. Но не мог по причине лежания.
«Хых! - бушевал генерал. – Вишь, мне  как генералу положено брюшко. Закон такой ещё при человеках, - как-то странно так проронил генерал, - закон такой для генералов вышел, в качестве ультиматума. Иначе какой ты ни есть, а не генерал,  для человеков то. Ну и причепили каждому высокому чину по брюшку.   Человеки счезли, по всему, - прибавил  генерал, - закон же остался.  Носить на себе и такую тяжесть. Ради чего? Проформы ради! Устал от энтой  прост допотопной регламентации.  Дык, сто раз в царскую канцелярию  писал, что в виду остатуивания человеков, - как-т опять непонятно и загадочно сказал генерал, - в виду обращения человеков в камень, в связи с  метаморфозом, - ввернул генерал Венино словечко в свою тираду, - не обязательно генералам носить брюшки. Не перед кем же! Пропал же народец! Гы! Для чего же носить брюшки? Нет, всё одно – требуют.  Статуям же им до фени – с брюшком ты или без брюшка.  Для чё ж  тогда выказывать брюшко?!. Ну скажи, Вениамин Иванович!  От, лично тебе, нужно моё брюшко? То-то и оно, что не нужно».
Генерал сел назад в кресло.
Веня обдумывал генералом сказанное.
Правда, не обдумывалось, не получалось у Вени.   
Генерал меж тем  с удовольствием, с не скрываемым, оглаживал теперь собственное, Веня пригляделся,  – 100 процент! - каучуковое, то ли виниловое,  брюхо (Веня особо не разбирался в пластмассах, и потому не мог точно определить, к какому роду принадлежит сия на брюхе генерала полимера). Видом как барабан. И впрямь, в точь, как у куклы. Ну в точь. «Должно быть, претерпел операцию… Грыжа, может, была, пупочная, али чесотка,  от, и заменили ему покровы пуза, чтоб не чесал».
«Субъект готов!» – гробовщики объявили.
«Что ж вы его и не обмыли! - рявкнул енерал, взглядывая на Веню, еще лежавшего в гробе. – Так завсегда!»
«Хм… Евангелина Иоанновна навроде обмывала,- припомнилось Вене. – Н-да… Должно быть, и впрямь долго лежал!.. Счернился…»
«Подъять! Инд на попа! На ноги поставить!»
«Пробовали уже ваш высокопревосходительство! Валится! Так, чтоб стоймя,  удержать не можно. Чижёлый оченно! Чистого ж мрамора статуй! И не сказать, скок пудов весу! Может, два,  может, пять центнеров кряду! Така глыбища! Таки, от, габариты!»
«Дурака валяют! - усмехнулся Вениамин Иванович. – За диота генерала числят».
«Ваш высокопревосходительство! Взгляните!» - услышал тут Веня.
Эт гробовщики к генералу. Грят, значитца.
Мол, ко всему протчему, нога у статуи отбита, напрочь. На одном снурке держится. Ваще болтается. Другая не лучше. Пожалста, мол, взгляните, убедитесь сами, вашвысокопревосходительство. Что до головы, голова на одной жиле крепится, кто-то отпилить хотел, запрокидывается, будто у лошади при взнуздывании. Будто на дыбы статуй становится.  А стоять не на чем, не может.
Генерал грит:
«Посадите ево!» 
Они ж:
«Не гнётся…»
«Па-че-му?»
Апгрейда, отвечают, не проходил! Ваще, мол, в Орле все статуи, которые в городе, человеки то есть, которые остатуились (так и сказали),  все гнутся и движутся. Энтот ишо не научен. Не прошёл модернизации. Вишь, в кладбище прятался. За человека себя принимал. Верно, самолично, без спросу, сохраниться хотел. С того, верно, под землёй и пребывал.
«Ну эт совсем как-т хрень!»
«Я сам из сантехников, - грит тут Василий Иванович, обращаясь к генералу, то ли к самому Вене, такой весь из себя нтиллигентный, хотя добродушный и справный малый, в очочках, нос картошкой и с веснушками,  мелкими-мелкими, по всему личику, личико ж гладкое, гладкое,  чисто у куклы, и на семь пуговиц застегнут, он ещё на кладбище Вениамину Ивановичу представился, насток нтиллигентный. - Однако был переучен, -сообщил. – В строители пошёл. - И, сообщивши сие, зачем-то начал представлять всю свою биографию. Веня выделил главное. А именно. Что на  повышение служивый пошел, в бюро ритуальных  услуг начальником был приставлен!  Такую, мол, карьеру заимел. Ну и… Ага. Вот: – Навык у меня, -  сказал (то есть Василий Иванович). -  Навык остался. Ещё от строительства.   Лебёдку, - грит, - нужно соорудить, чтобы поднять статуя. Для оной же понадобятся тросы, колёсики и перекладина. В момент (эт уже прямо к енералу),  -  грит, - вздёрнем статуя!»   
«Лебёдка? Гы! Так в колидоре,   - эт писарь, тоже  подошёл, нтиресно ему, а записывать неча. - Готовая! – грит, - стоит в колидоре», -  с  ремонту, мол,  ещё с прошлогоднего.
Потолки ж в кабинете и вправду такие высокие, что хоть кран ставь, как на главпочте, але на ж.д. вокзале, хоть телевизионную вышку, без разницы, такое из себя парадное всё у ФСБ здание.
Притащили лебёдку,  поставили.  Подвязали под грудки Вениамина Ивановича, вздёрнули, значитца, и подъяли, как б повесили.
С верхотуры голове Вениамина Ивановича хорошо видно.
Голый Вениамин Иванович!
Как есть!
А стыдно! 
Впрямь, хоть повесься!
И ни комбинезона, ни шляпы, ни колокольчиков на Вене. 
«Знать, истлели одёжки… - думает. – Долго, долго, вправду, лежал! Даж режим переменился. Царь в стране стал!»
Ещё на раз на себя посмотрел.
Глядь!
А он весь светится.
Аки ангел!
Твою ж за ногу! 
Наилучшего, наичистейшего мрамору плоть у Вениамин Ивановича!
Правда! 
Доподлинно.
Настолько чистого, что аж просвечивает. И видно, помимо всего прочего, как кишочки в нём сокращаются, заметно, как сердчишко у Вениамина Ивановича бьётся.  Едва трепыхается.   
Вот когда Вениамин Иванович вполне осознал…
Как ни светился, а личиком – как-т – смертно весь побледнел.
И рухнул б вниз, когда б не лебёдка.
С другой стороны, восхитился.
Фиговый листок у него - (кто-то причепил) - на причиндалах.
То есть всё по уму, как положено. Классический статуй. Не к чему придраться. Значитца, и сомневаться не в чем.
«Значитца, - совсем сориентировался Вениамин Иванович. – Я – статуй! По факту. Вызвали ж меня – куклы! По всему, значитца. Хм… Ну надо же, такая хрень и приснится!».

Да, вот ещё что. Поскольку Вениамин Иванович наотрез отказался стоймя стоять перед генералом, не привык, да еще перед куклой, да ещё голым, попросил что-то сделать, чтобы сесть. За столом к тому же оно  не так, чтобы видно, чего у него там понизу,  когда без штанов Вениамин Иванович. 

Судмедэксперт (оказывается был и такой, в сам деле – по статуям) грит:
«Ваще, - грит, - можна применить размягчительную жидкость».
Ну и влепили Вене, один в поясницу, такими из алмазу иголками, вставленными в шприцы, и два – под коленки укола.
Ноги у Вени, будучи подготовленными,  сами  собой подогнулись.   
Сел в кресло, напротив генерала, с некоторою важностью, всё ж таки статуй, инд, глаголет (но так, будто строчит):
«У вас тут сплошная канитель. Долгая. Я ж привычен по быстрому».
Явился, дескать, для следствия. Готов во всем повиниться. Чтобы предаться суду Страшному! Суду Божьему! Чтоб побыстрей. Поскольку с меня Божий Суд начнётся.
Хм… Хм, хм.

Генерал чё-т заюлил. То да сё. Сам, мол, не уполномочен. Потом, мол, не проведено дознание, даже не начато… И ваще.
Генерал помялся. Взял со стола, Веня её не сразу заметил, игрушку – изображением в коня. И на коне всадника. Скачущего.
Да нет же. Не совсем так. Не было на столе всадника. Что-то в голове у Вени перепуталось. Ничего не было. То есть на тот момент. Кроме обувной коробки. «Должно быть для себя туфли купил, - подумалось ещё Вениамину Ивановичу. - Поклал и забыл».
Ну конечно, с того и мнётся. Старые туфли то на генерале. Жмут генералу  ноги. А невдобно ему вроде как при Вене сменить обувку. Брюшко, вишь, снял.  С обувкой чего-т стесняется.
Генерал в самом деле открыл коробку. Преж бант развязал. «С курьерами только что прибыли…» - пробормотал. «Ну да, туфли, значитца», - совсем убедился Веня, нутренне то есть. Генерал же полез в коробку. Веня тож заглянул: «Небось, лаковые».
Хых. Оторопел Веня. Какие-то фигурки лежали в коробке. Эт ладно. Веня тут ж их, привычка была такая у Вени, Веня тут ж их посчитал. Раз, два, три… На четвертом охолонуло сердце у Вени. Четвертого же всадника уже держал в руках генерал. Четвёртым в ту секунду перед глазами Вени вертел. Всадники (не туфли) лежали в коробке у генерала. С курьером для чего то срочно были доставлены.
Тут ещё одна панацея случилась, вогнавшая Веню уже в совершеннейший ступор.
Всадники, которые в коробке и тот, которого держал в руках генерал, все четыре и разом подмигнули Вене. Может, показалось Вене. Но Веня  он же тотчас признал их. Тут не могло быть двух мнениев.   Это были куклы. Женского роду. Те. Те самые, которые скакали по небу над площадью, над городом, над Венею во время парада. Которые и учинили всю энту катастрофу с парадом. Припомнилась, припомнилась катастрофа Венечке.
Бухнуло сердечко у Венечки.
Чтобы убедиться, ещё на другой раз на кукол взглянул.
Что за хрень. Все были мужеского роду.
«Не суетись, Вениамин Иванович, - тихо сказал генерал. – Энти всадники двуполые. Они у меня ваще с тысячью и одним личиком, личиною то есть. Такие нонче у нас технологии. Какая кажется, личина то,  такая и видится. Эт как кому. Иные на месте, хм, обсираются (генерал он любил по народному выражаться, тем более, когда с народом говорил). Представить даж не можно, чего им там кажется. От разрыву сердца падают. Главное ж, на меня работают. На учреждение то есть. Такие, Вениамин Иванович, пряники».
«Значит, он их и есть хозяин. Дьявол то! Выходит, что сам передо мной  и сидит. Сам дьявол. Как ж, что я не признал сразу. Ими ж, значит, и руководит».   

Подумать подумал так Веня. 
Но виду для чё-т не подал. Что раскусил генерала. И у самого генерала чё-т отказало в голове с мыслечтением. Не прочитал мыслей Вениных.
А может, прост не признался.
Жандармские ж они, не смотри, что куклы, всё одно, скрытные. Хитрые. И очень обученные.
Может, прост  отключил функцию.
Хм. Всё одно. Всё одно. Чё-т тут непонятное.
И вишь…

«Дьявол, не дьявол, а гля!» - как он перед Веней, всё одно, всё одно, вертится».
Ну да. Только что не причитает. А так прям рассыпается в извинениях.
Грит, для того лишь, дескать (и коня же в коробку обратно засовывает), для того лишь, мол, дали повестку вам, Вениамин Иванович, а засим и подъяли с могилы, чтоб согласовать. С вами же, с Вениамином Ивановичем! Вопрос высшего, так сказать, порядку!
Евангелина Иоанновна, мол, чего то с Веней напутала. Ну, с энтими официальностями. Неофициально Вениамина Ивановича призвали. 100 процент приватно.
Тут даже преисполнился гордости Веня.
Как-то оно само собой вышло.   
И далее, значитца, одно за другим сообщения идут от генерала.
Типа, от Вас ваще ничего нам не нужно. Так. Только заявление. Гм… Признание собственно. Пустяковое… В два-три словца. Прост, формальности.  Видите ли, мол… Мол, кто-т распускает слухи, - и будто эт вы, вы сами, - ну да, что статуи, то есть в начале века, которые на площади  в ассамблее г-на Лескова, не само-, значит, вос-стали. А будто эт всё в порядке, так сказать, сперимента, государственного. Сама власть, мол, подстрекала. Из петиций, которые рассылал Веня,  сие со всей вероятностью явствует. 
Веня вспотел. Такие кляузы на государство сочинял.

Генерал же, донёсши сие,  так и воззрился на  Веню, что называется,  вперился.
Так вперился, что даже будучи статуем, Веня трухнул. Однако при всём при том спугался немножко.
«Скажите, за ради бога, на что властям сперимент?!.» - испросил генерал.
«В самом деле», - подумалось Вене.
Веня ещё что-то, вслух и для убедительности громко  сказал, собственно для преодоления страху. Сказать то сказал.  Но, сказавши, не расслышал, чего сказал. Звука не было. Не исходил, тут только Веня установил, застревал звук  снутри у Вени.  Может, от того же страха… И тут только заметил. Да. Только тут сообразил Веня, что рот у Вени завязан. С завязанным ртом говорит Веня с генералом.  Или прост зашит рот у Вени. Суровыми нитками стянут. Как запаян. Веня попробовал разлепить губы. Не разлеплялись.  Слава богу, тут ж сообразил, вдруг догадался по какой причине. Как же.  Статуй… Ну да. Всего то. Веня с облегчением вздохнул. У статуев в виду их изваянности не размыкаются губы. Всё правильно. «С того  и не слышно звука. Воздуха не исходит». Значит,   и генерал  все энто время не слышал Веню. Не слышал, инд, разговаривал. Из уважения. Ну да, считывал же мысли Венины. Может, может, даже говорил за Веню, немножко не впопад и неловко подумалось Вене. Как б помогал, выручал Веню, приходил на помощь Вене. «Надо б как-то выразить ему  благодарность, гм».

«Н-да… Распространялись вы… - продолжал генерал. - Будто вос-стание статуев, то есть сход с пьедесталов, - уточнил генерал, не замечая смятения Вениного, - хождение по городу, прочее, то да сё, посещение театров, мусеев, общественного  транспорту и общественных собраниев,  навроде, как  самой властью, гм, - генерал пожевал губами, - устроено. От самого презента, мол,   - (на то время презента, уточнил генерал) - такое  указание спущено. Чтоб ходили…  Гы! Слышь, Вениамин Иванович! Только подумай!  Да разве презенту, али царю, как щас, и такое сумасшествие придёт в голову!?.  Эт ж полное нарушение всяческой субординации! Запросто так расхаживать  статуям! Что у нас презент, а хоть и царь, - сумасшедшие?!.» 

В толк, правда, ничего не может  взять Веня. По причине сбоя в памяти. То выскочит…  Чё-т одно,  а другого нет. То энто есть, а того уж и нет. Кто ж знает, чего у них там было и чего щас есть. Однако внимательно и  без предубеждениев слушает. Вид делает. На всякий случай.
«Верно, генерал всё ж сам спятил, - думает Веня. – В голове у куклы в чине генерала какая-то пружинка распустилась не в ту сторону, лишний волосок с места стронулся, обозначающий нерву.  Генерал и подвинулся!»

«То есть будто власть, - генерал продолжает, манкируя мыслью Вениной, не до неё генералу, и  при этом в упор и неотступно сверлит глазками Веню. – Будто власть, такие вы, Вениамин Иванович, разводили перед народом церемонии,  будто власть посмотреть хотела… Посмотреть,  что же получится из энтой самой свободы, хм,  передвижения. На что способны истуканы. И будто даже заговор образовался у власти – подвинуть истуканов…  От так называемого вос-стания, то есть сходу идолов с пьедесталов, к взлёту и собственно к бунту, лементарному, как оно на Руси бывает», -  сне ли, мол,  не знать мне, старому генералу, что это такое.
Генерал сделал такое выражение в лице, как если бы с ног и до головы покрылся страданием.
Вене аж жалко сделалось за генерала. 
«В самом деле. Какой же нужно обладать  казуистикой, чтобы усмотреть за властью и даж обвинить - власть то! саму! в заговоре – противу себя же! – лицо генерала как бы мукою исказилось. То есть от такого недоразумения. От такого поклёпу и на саму, на властную структуру. Рот у генерала. верно, от муки, вдруг перекосило. Губы прыгнули. Под ними обнажились, ну  в точь как у куклы, бескровные дёсны. - Такое только дьявол способен  придумать!»
Генерал снова взял в руки коня и приложился губами к стремени всадника и засим к копью.
"По вашему, выходит, что мы и есть слуги дьявола?!.  И я за главного! За Самого! Хм. А? Мерси за комплимент, Вениамин Иванович. Премного благодарен. Сподобился! И, вишь, прямо, хотя и боком,  назван! Ну прост палаты ума!  Нет, нет, в самом деле! – издевался генерал. – Что я? Вы, Венимин Иванович, вы! Вот кто здесь главный.  Хых! Вы и есть! А я что ж, я так, сбоку припёка. Что до вас, вы прост ещё не сознаете… Хм, да. Кто вы есть. Но ладно. Ежели я. По вашему… Так я. Заглавный. Так тому и быть. Следовательно, вы первый который имеет честь быть мне представленным! Считайте, что познакомились. Гм. Да. Ладно…  И эт  ещё б ничего, -  сказал. -  Так бунт для того, якобы, чтоб заиметь право  – вничтожить статуев. То есть по закону. Как бунтовщиков. Да как же, что вы не дьявол! Такое придумать!.. Ах, Вениамин Иванович, Вениамин Иванович. Да статуи они ж  прост – самоуничтожились! С вашей ж подачи! С вашего  подстрекательства. Наидоступнейшим и самым тривиальным способом, увы, увы, путём - самострела  и самобомбометания, себе же на головы. Вспомните, вспомните, Вениамин Иванович!»
Веня молчал.
«На вас, на вас это лежит, Вениамин Иванович!»
«В сам деле», - что-то такое припоминалось Вене.
«Вы, верно, Вениамин Иванович, не в курсе ещё, поскольку глубоко заснули, а далее «утекли» на кладбище, - как-то странно выразился опять генерал («что значит «утёк»? Евангелина Иоанновна похоронила»), - не в курсе того, что к движению в Орле, вдруг да и разом  присоединились прочие города России, откликнулось в целом мировое сообщество. То есть. Я что хочу сказать. Вос-стание хфигур сделалось общенародным. И всенародно ж статуи поднялись на бунт».
Ну и, мол, резюмировал генерал:
«Именно вы, Вениамин Иванович, вы, возбудив народ, подбивши его на вос-стание, а далее на демонстрацию, по факту на демонстрацию вашей  силы, вы, Вениамин Иванович, подвергли его к самоуничтожению, отдали себе же, самому  себе  на заклание…»
Генерал покачал головою.
«И вы же,  Вениамин Иванович,  вы, вы,  посягнули на высшую Федеральную власть! Мало, обвинили оную в заговоре и в подстрекательстве. К бунту. А эт та же высшая уже статья… То есть для самой власти. Вы, ничтоже сумняшеся, поставили ей в вину распространение и энтих самых слухов, то есть прямую клевету на себя, порочащую всякую государственность, всякую вертикаль властную, всякие  структуры государственные! В своих писульках вы прямо так и писали, что власть порочит саму себя. Якобы не может такого быть, чтоб народ взял и самоуничтожился, посредством самопала.  Может!..»
Генерал (на этот раз) то натягивал, то отпускал у фигурки коня поводья. Фигурка то задирала, то опускала голову.  Будто скакала, нарезая круги  по столу под взором генерала. И даже копыта цокали. Генерал постукивал по столу пальцами.
Тут только Веня заметил.
Будто в глаза бросилось.
Фигурка коня из гипсу. Может, из мрамора, из белого. Не разобрал живописец.  Так, чтобы доподлинно. Однако…
«Похоже, как Конь бледный», - вздрогнул Вениамин Иванович. 
«Факт! Вениамин Иванович! Факт, факт. Факт, что вы! Вы и есть, Вениамин Иванович, чуть только я промахнулся, понятно, не дьявол, но из того же племени, правда, рангом пониже фигура. Вы и есть энтот самый всадник! Как ж… Эт же вы, - наклонился генерал к уху Вениамина Ивановича, чтобы тот  лучше слышал. – Вы же по небу, ещё допреж, ещё до парада, в Орле, уже даже затруднительно вспомнить, когда это было, но эт ж вы, вы по небу в день вызванной вами катастрофы, ну, вспомните, дождь, грозу, молнии, вы ж по небу в качестве пятой фигуры скакали и сами ж в себя метнули копьё.  Вроде как ни при чём сами! Быть же не может подобного раздвоения. Чтоб в одно время в небе и на земле. Но было же!  С другой стороны как б предугадали… И даже всё, что ни случится. Вспомните, вспомните, Вениамин Иванович! Однако ж… - генерал вдруг взял и круто сменил тему,  то есть градус напряжения. -  Не беспокойтесь, впрочем. В самом деле. Не беспокойтесь, Вениамин Иванович. Гм. Да.  Видите ли… Всё, что ни делается, всё к лучшему.  Как говаривал мудрейший Панург! Кстати говоря,  чудеснейший из смертных. Ну. Вы помните. Был такой герой. У одного из французских авторов, как его, Рабле», -  счёл нужным при всём при том успокоить Веню генерал, хотя и своеобычным  каким то способом (для поддержания Вениного духу французского автора вспомнил).
«Энтот шулер Панург?  Ххх..  Куда ж ещё лучше?..  Дальше уже некуда!»
Генерал перекинул узду у коня со стороны на сторону.
«Одно, хотя и слабое, но всё ж утешение… Бомбометанием - на этот раз -  занимались мёртвые. И, слава осподи, мёртвых же убивали».
«Как только язык у него поворачивается поминать всуе Господа!.. Сам и есть дьявол! Всадник – в подручных у него. И энти, адъютанты да писарь – ево приспешники».
Писарь, правда, что-то страстно записывал.
«Для гистории!» - мелькнуло в голове у Вениамина Ивановича.
«Пра! Сколько же можно нам и – наново – самоубиваться, мёртвым то! По факту! По сколько раз! А говорят, будто нет бессмертия!» - вскинулся генерал.
«Впрочем, что ж… Для вас, самого то есть, это ничего не значит, - продолжил. -  Для участи вашей, - загадочно опять сказал. – Мы собственно вызвали вас, чтоб отдать вам высшие почести! Гм. Да. Что бы там ни было».
«Чего мелет… - вертелось в голове у Вени. – Ну чего? То в одну, то в другую сторону клонит. То уронит. То приподымет.  Закопает да вытащит. И всё при энтом как мантры какие-то про лучшее и даже для самого меня повторяет. Наслышаны. Власти они завсегда про энто самой лучшее как молитву какую, как отче наш народу талдычат, читают. И ведь тыщу лет уже, без перерыву, без запинаниев. Как пытку какую то … учиняют.  Сами ж в Бога не веруют. Идолам поклоняются. Как, от, гм, самому мне.  Тогда откуда и взяться Благу?.. Не, не,  вишь, и в сам деле, как б лебезит предо мною. Будто и вправду мне поклоняется. Здевается… Наимучительнейшие  пытки устраивает». 
Генерал между тем очередную и такую мину сделал на лице, как если бы сощурился.
«И вишь, как хитро распространялись вы… - с другого, похоже, боку начал. -  Якобы сперимент по самоубивству поставлен властями в виду того, что очень беспокоились власти за человеков. В виду беспокойства за человеков разрешили ходить статуям. Чтобы, не дай Бог, не пошли на человеков. Ну и всё такое прочее. Дальше, больше. То разрешили статуям, энто. По факту ж сами подстрекли к бунту.  Ну вроде своими поблажками. Вишь, как хитро вы… Вроде и помазываете власть, помазывая ж, под статью подводите, гм. Конечно, тут, соглашусь, была заковыка. Мы ж сами и  своим же  глазам не верили. Но факты есть факты. Противу реалии не пойдёшь, как утверждают философы. На допущениях и аксиомах, ничем не подтвержденных, а вся наука строится. Не удивляйтесь, Вениамин Иванович. Мы тоже проходили, так сказать, основания. Гм, бытия… И соответственно принимали и принимаем факты. Так, как они есть. Куда ж денешься. Но. Но чтобы ходили статуи… Могли ли мы этому верить?.. Мы прост закрывали глаза. Стыдно сказать. В песок головы прятали. Никакого умысла. Никакой мысли, чтобы позволять им ходить. Но тут ж… Гм. Человеки. Человеки! И стали превращаться в статуев! Ни с того ни с сего, вдруг и массово. Что ли из зависти? Из уязвленности некоей? То есть, что ходят статуи. Не знаю уж в чём, но решили на них походить. Но факт.  Факт же он и есть факт. И как только мы поняли, что энто факт, так и приняли его за факт. Как приняли, так и увидели, сразу же…. Ну энто повальное уже увлечение сим превращением. В массовом же, в массовом порядке человеки стали превращаться в статуев. Статуи ж, напротив,  выставляли себя как б за человеков. Сделалась путаница. Вот тут, да, мы уже забеспокоились.  Начали принимать меры. Инд, поздно.  Это правда. Тут мы виноваты. А в общем да, конечно. Следовало как-то придти к единообразию. К балансу в обществе. Чтоб установилось равновесие. А иначе как жить. Как существовать сообществу. В целом государству!?. Конечно, тут мы уже срочно, в срочном порядке  всем энтим занялись. Тем, энтим, пятым десятым.  Подумывали, не скрою, о  резервациях. Только не могли понять. Кого куда помещать. Конечно, с человеками, оно привычней. Вообще сосуществовать. С другой стороны… Гм. Да.  Поскольку уже повсеместно в руководство страной  приходили куклы, как бы третьим сословием вклинились, факты ж они есть факты, тут ничего не поделаешь,  имею в виду электронные то есть изделия в кукольной обтяжке,  как я, от,  как б автомат, так сказать, в генеральском чине и в генеральской форме, а так, - генерал пожевал губами, - как б человек…  Гм. да… Так вот, поскольку даже на всех уровнях устанавливались в департаментах не человеки, то есть куклы, окроме самого высокого уровня, презента, председателя правительства и министров, то, с другой стороны, власти так рассудили, что человекам как раз и именно в качестве статуй будет как-т сподручней  и интиресней иметь дело с куклами, то исть как с себе же подобными, рукотворными изделиями. Как-т ближе они человекам, когда сам человек в материале, нередко бесценном. Вы понимаете.  По сродственности. По сходству. Вообще, по определению. Ну и дали  указание не препятствовать процессу. С одной стороны, остатуивания человеков.  С другой, в отношении чиновников, в смысле окукливания их, причём, как в низком сегменте, так и на среднем,  и даже высоком уровне, по высшему разряду. Как в нашем заведении. По факту наивысшем. Постольку же при высших званиях. Соответственно принимаем высших  статуев. Таких, как вы, Вениамин Иванович, в порядке, так сказать заглавной фигуры, гм!... А где бы вас еще приняли?!.  Когда бы не было высоких заведениев. Да вы не смущайтесь, не смущайтесь, Вениамин Иванович!  Чего зажимаетесь?!. Право же! Вы для нас, вне сомнения, высшая из фигур! По энтому в высочайшем и принимаетесь заведении. Только в вас,  в вашей внутренности ещё нет сознания,  как я уже и прежде где-то известил вас… Нет сознания, что вы, в сам деле, наивысшая из персон. Потерпите. Мы энто исправим, расставим всё по своим местам. В самом деле, для вас даже географически, гм, уже подготовлено наилучшее место,  из всех из мест, какие есть в городе! Как для первого человека, самопревратившегося в статуя!.. Как для камня, гм. Нет, нет, ну, правда, ну скажите, за бога ради,  ну не западло было бы вам в том же, в  таком, как наше,  наивысшем заведении, и встречаться с  каким-то там унтер-офицером, а то и завовсе с тряпочником, с каким-нибудь тришкиным кафтаном, хотя б  и человеком. Видите ли,  человеков, даж в звании генералов, а и их в стране не осталось. – «Врёт! – всё одно думалось Вене. – Но интересно послушать. Разыгрывает для  чего то меня! Кого, кого, а генералов…» - А тут нуте нате вам – сам! Хотя и не человек. Однако в  генеральском звании. Да ещё при чине. Всё ж таки приятно! Самолично! Да ещё с таким почётом, с пиететом принимает!.. Да знаю, знаю я вас, статуев. Ежели и окажется кто из человеков в кабинете и при звании, пусть, пусть и ненароком окажется,  ну допустим, допустим, всё одно, тут же скажете – поддельный. Не человек се. В силу привычки скажете-с. Есть такая, привычка то, у народа.  Поскольку глуп то народец. Инд промахнётесь. Слава те осподи, теперь не может быть и уже не бывает в кабинетах человеков, так чтобы из служивых. Следовательно, исключены и ошибки. Напротив, унизите… Того или иного работника, ну, с кабинета. Ежели назовёте сего человеком. Однако, я забегаю вперёд». 
Генерал прошёлся взад вперёд перед Веней.
«Словом, мон шер, для вас же старались, вашего ради блага, ваша светлость, - как бы обмолвился генерал. - Вы ж выворачиваете так, - сказал, - что мы, мол, старались за ради кукол. Для их комфорту. Для энтого третьего вдруг заявившегося в мир сословия. То есть прямо, хых, наоборот. Якобы, мол,  энто куклам сподручней работать со статуями, а не статуям с куклами. Что мы, мол, мало, не препятствовали процессу, то есть превращению человеков в статуев, но даж способствовали ускорению сей катастрофы, чтоб немедля и тихой сапой извести человеков».
На лице генерала сделалась теперь новая мина. Такая, что и не понять какая. Неопределимая. «Ишь, чего натянул». Генерал проманкировал нутренним Вениным мнением. Так спешил со своими нотациями.
«Словом. Ближе к делу. В сам деле. Гм. Да. Надо как-т закругляться.  Вообще говоря, если мы что и ставим в вину вам, тем не менее, да, тем не менее, так это, Вениамин Иванович, всего лишь, ну да, что бы и как бы там ни было, чего бы вы  ни понаделали, так это переворачивание всяческих, всех мыслимых и немыслимых смыслов с ног на голову. За факты как-т не беспокоимся. Факты они и есть факты. Как результат - перевернулось государство. Да, да, Вениамин Иванович, не смейтесь. Осведомлены-с плохо-с. Однако же - факт».

Генерал порыскал для чё-т глазами по кабинету.

«Хых. Конечно, конечно, с некоторого времени мы за вами уже следили. И видели, как вы на глазах превращаетесь в статую».
Генерал наново оглядел Веню.

«Именно в виду сего превращения дело о вас было передано Шестой Экспедиции  III  Отделения Его Императорского Величества в общей структуре Департамента Федеральной Службы Бдения  (ФСБ) России, то есть службы слежения за порядком.