Предгрозье, гл. 49. 50

     49. И помчался воевода Евпатий Коловрат с собранной им дружиной догонять врага. В Суздальской земле настигли врасплох отставший отряд ордынцев, налетели вихрем, порубили неприятеля, отошли в лес. Дозорные снова увидали небольшой отряд басурманов, дружина уничтожила и его. Так продолжалось несколько дней. Дух отмщения за родных, за сожжённый город придавал невиданные силы гридям и их воеводе. Всполошились ордынцы, решили, что это убитые Рязанцы восстали и мстят за свою погибель. И приказал Батый дать бой дружине Коловрата. Когда послы хана спросили у русских дружинников, чего они хотят, воины ответили кратко:  «Умереть». Послал хан против русского богатыря своего шурина – Хостоврула. Похвалялся шурин привести Коловрата  живым на аркане, но слова не сдержал: в поединке Евпатий разрубил одним ударом Хостоврула, сидевшего на коне, до седла.  Поняв, что малой кровью им не победить Рязанцев, ордынцы направили на богатыря камнемётное орудие, и сбили огромным ядром воеводу с коня. Когда подбежали к воину, он был мёртв. Хан Батый оценил силу и храбрость Коловрата, отдал его тело немногим оставшимся в живых его землякам, велел похоронить, и отпустил их, сказав: «Был бы у меня такой богатырь, я бы держал его у своего сердца».
     Изувеченные, измученные неравной битвой, но не побеждённые духом7, везли тело Евпатия и раненого в ногу Петра, Бирюк, Третьяк,  Оглобля, Пронька и ещё несколько дружинников в Рязань, где князь Ингварь со своими гридями хоронил убиенных. Сам епископ Евфросин проводил погребальные службы, отпевая почивших. В мерзлой земле жгли костры, чтоб можно было копать общие могилы, укладывали тела в три ряда. Не у всех могли сложить руки на груди по православному обычаю: они, окоченевшие,  не гнулись. Да у многих были отрублены и ладони, и головы. Почти не было среди убитых мальчиков и молодых женщин от 13 до 30 лет: увели в полон. Всех остальных зверски убивали, вспарывая животы, протыкая копьями и посекая мечами. Немногие спасшиеся Рязанцы, успевшие спрятаться в лесах, горько оплакивали погибших и помогали их хоронить. Князя Юрия, его мать Аграфену, снох и детей погребли в склепах собора. Упокоили и тело воеводы Евпатия, отпели по - христиански.

      50. Третьяк и Бирюк, завершив все скорбные дела в Рязани, повезли раненого в ногу Петра в Спасо-Зарецкий монастырь. Дети, завидев издалека всадников, бросились их встречать, утопая в пушистом снегу и радостно крича: «Вернулись, вернулись!». Увидев бледное от потери крови лицо Петра, поубавили свою радость, посмотрели на подбежавшую Настёну. А девушка, уже не чаявшая увидеть суженого, залилась радостными слезами:  – Жив, жив. Слава Господу! Выхожу. Вымолю. Подниму!
Как самых дорогих гостей встречал монастырь вернувшихся воинов. Пост закончился, Скворец, Илейка, помогавшая им Красава, расставляли в трапезной конопки, раскладывали по мисам полбу с мёдом, пряжёную зайчатину, мочёные яблоки, солёные грибы.
     Настёна умыла Петра, перевязала его раны, напоила целебным отваром монастырского сбора трав, сидела подле воина, гладила его русые волосы и тихо счастливо улыбалась. Белян и Ждан, прижавшись к Настёне, тоже улыбались. Бирюку сделал  перевязки Скворец, а Третьяку ободранные пальцы на руках смазывал отваром подорожника счастливый брат Рюма. Видя, что Втор сиротливо сидит один на лавке, Красава позвала его.
     – Вторушка, я без тебя не справляюсь. Иди-ка, подсоби мне. Принеси корчажку с рыбой, да караваи, их у нас не хватает.
     Все сели за столы, Амвросий прочитал молитву, чернецы тоже тихо молились. Дети ждали разрешения начать трапезу. Вдруг издалека донёсся ясный стук, потом приглушённый крик. Серафим посмотрел на настоятеля, тот молча кивнул. Инок и Скворец поднялись и пошли к ограде, посмотреть, что случилось. Засветили факелы. За частоколом, прислонившись к нему, держа длинную крепкую палку в руках, стучал ею по брёвнам ограды и кричал охрипшим голосом мужичок небольшого роста, в оттопыренном спереди тулупе. Рядом, качаясь, видимо от голода, понуро опустив голову, стоял конь. А совсем недалеко от них, полукругом расположилась волчья стая, готовая к нападению на коня. Скворец открыл ворота, кинул в стаю горящий факел, что был у него в руке, грозно закричал. А Серафим быстро втащил мужика в ограду, потом схватил коня за болтающуюся уздечку, и попытался тоже  его ввести, но коняга, то ли от испуга, то ли от голода не смог сразу шагнуть. Серые, видя, что добыча ускользает, зарычали, ощетинились, стали медленно подходить ближе, сужая круг. Скворец схватил лежавший на земле комель дерева, размахнулся и попал в близко подобравшуюся волчицу. Та завизжала, отскочила, а в это время Серафим ещё раз дёрнул коня за узду. Конь, собрав последние силы, зашагал в ворота и был спасён. Лаяли собаки, что охраняли монастырь. И вдруг из запазухи тулупа мужика выпрыгнул рыжий котяра и бросился в сени трапезной.
     – Кого это ты с собой принёс, дядя? Что за зверь мохнатый? Да ладно, ладно, заходи в сени, разберёмся, поторопил гостя Серафим.
     Скворец повёл коня в стойло, где уже была монастырская пегая да кони гридей. Отощавший гнедой, медленно перебирая ногами, потянулся к охапке сена и стал жевать. Наполнив ушат водой, Скворец поставил его рядом с коником, накрыл круп гнедого старой попоной, что висела на изгороди, похлопал его по холке.
     – НичтО, раз не попался серым, теперь уж и откормим и почистим. Будешь скакать как молодой. Отдыхай. А я пойду, посмотрю, что за хозяин тебя привёл.
     В трапезной Серафим помогал пришельцу снять испачканный тулупчик: размотал кушак, убрав предварительно топор и длинный нож. Но мужичок засуетился и с трудом достал из запазухи малыша, который испуганно смотрел на чужих людей и кривил ротик, силясь заплакать. Тут на спину мужику прыгнул рыжий котяра, неслышно пробравшийся следом за Скворцом, и, усевшись на плече гостя, видом своим показывал, что разорвёт любого, кто тронет его хозяев. Все в трапезной с удивлением смотрели на появление незнакомцев. И вдруг удивлённая Красава поднялась с лавки, замерла, а потом резко кинулась к мужику с криком:
     – Тятенька, тятенька, я верила, верила, что ты нас найдёшь!
     Трудно было узнать в испачканном, лохматом, с лицом, заросшем клочкастой бородой, всегда чистого и ухоженного мужа Демидихи. Не спуская с одной руки малыша, обхватив другой рукой Красаву, Прокл, (а это был он), заплакал. И вместе с ним в голос звонко заревел мальчишка.
     – Благи дела твои, Господи, – громко и чётко проговорил Амвросий. Он велел продолжать трапезу, а сам повёл Прокла к себе в келью.
     – Батюшка, дозволь мальчонку с собой взять. Он уж несколько дён, как я нашёл его, с рук моих не сходит, вцепился как клещ.  Так я его Клещиком-то и нарёк.
     Амвросий разрешил. После разговора с Проклом приказал всем идти по своим делам, гостей накормить, помыть, а уж потом собраться в избе Скворца и слушать рассказ Прокла о счастливом спасении.