Жизнь российская Книга-1, Часть-1, Гл-81

Глава 81

"Скверная ситуация"
Накалённая обстановка у дверей регистратуры



Меленькие люди имеют большие глаза.
(Еврейская пословица)



Молоденькая женщина с мелкими, как у барашка, ярко зелёными завитушками на кругленькой головке и с огромной кипой растрёпанных амбулаторных карт, которые она бережно держала перед собой, медленно и осторожно выходила из дверей регистратуры, когда уставший от всех этих дрязг Кульков обратился к ней с волнующим его вопросом о том, где, мол, тут у вас… можно «прислюнить» печати на этот дурацкий рецепт.

– Где-где… в … – злобно буркнула деваха тихо себе под нос.

– Ч-чиво?? – Василию показалось, что ему ответили как-то не так, не литературно.
Вроде как ему втюхали такое… некое… интересное… непечатное слово… Кульков даже покраснел, и пот его прошиб. Глаза Василий закрыл и задумался: то… это… или другое… слово… вылетело из красненьких губок этой пышной красавицы. Он не расслышал всё дословно, но ему показалось, что эта девушка очень даже некрасиво выразилась.
 
Деваха резко остановилась, подняла голову… и тут увидела мужчину.

– Чиво?? Чиво ты мне, девонька, сказала?? – Кульков учтиво повторил свой конкретный вопрос. Он всегда старался быть вежливым человеком. Старался-то он всегда. Но не всегда, к сожалению, выходило. Ведь совсем ещё недавно из его уст грязь площадная лилась, ругань извергалась. На то были причины. Да! Были! Но сейчас он вежливо свой вопрос озвучил, так как не был уверен в услышанном.

– Ой, это я не вам… Простите! Это я так… Это я им… – она кивнула в сторону внутреннего помещения, откуда выходила. – Извините, пожалуйста… Я не хотела…

В это самое время она стояла в дверном проёме и упрямо и даже настойчиво придерживала крутым своим бедром тугое дверное полотно, пытающееся закрыться от действия упругой пружины, прибитой к деревянному косяку, и ей было не до этих всяких идиотских вопросов и сантиментов. Но всё же девушка пересилила себя и ответила этому хворому пожилому дядечке. Даже прощения ещё раз попросила.

Кульков пропустил мимо ушей её последние извинительные слова. Его сейчас интересовало, где рецепт этот неладный зарегистрировать. Поэтому он вновь спросил, где «прислюнить» на бумажку штампы и печати. Ведь он за этим на первый этаж спустился. Кое-как доковылял. Девушкины извинения были ему до лампочки.

– Ну вот… опять: где… где… Я же сказала где!! – зло пробурчала деваха, тряхнув своей кудлатой, как у барашка, головой… выкрашенной в умопомрачительный зелёный цвет. – Ходят тут всякие… а потом карточки медицинские теряются… Гнать вас отсюда надо в три шеи. Нечего воздух тут портить… И так дышать нечем. Заколебали уже… в карамельку… Ну, что за люди… Эти… На блюде…
 
Василий Никанорович не расслышал, что там тихо пробурчала эта экстравагантная девушка с яркими зелёными волосами и фиолетовыми тенями под глазами, поэтому он снова очень вежливо и весьма галантно повторил свой насущный вопрос.

– Я, уважаемая мадам, говорю, где штампики тут у вас слюнявят на рецепты?

Деваха с явным недовольством остановилась в дверях, бедро ещё круче выставила вбок, подпёрла им дверку, халатик при этом широко распахнулся и оголил большую часть аппетитного волнующего женского тела, глянула на мужика, как на полного кретина, и кивком своей зелёной головы направила его к четвёртому и пятому окнам. Там! дескать…

И хмыкнула при этом многозначительно. Мол, шляются тут всякие…

А потом ещё раз булькнула что-то себе под нос несуразное. Типа… – да пошёл ты… на… хутор бабочек ловить. Зло, надменно и недовольно она это булькнула.

Да ещё и с каким-то барским отвращением и презрением, даже с высокородной показной брезгливостью. Мол, печати, балбес ты этакий-разэтакий, на рецептах ставят именно там. А не тут. Понял? Знать надо!! Баран… Муфлон… Козёл! И нечего, дескать, сюда соваться, хмырь такой-разэтакий… с маслобазы подкаменной… с колхоза самого задрипанного… с хутора самого дальнего… Ходят-де здесь всякие разные… а потом вещи теряются… карточки больных людей пропадают…

И опять добавила что-то тихо-тихо непечатными словами. Очень непечатными. И весьма нецензурными. Брань сплошная оголтелая полилась из неё. Но очень тихо. Тихо… Одними лишь губами. Шёпотом…

Но Кульков это услышал. Чтоб такое не услышать… – дураком надо быть. Или полным идиотом. Да уж. Он не только это услышал, но и по артикуляции губ понял. Как тут не понять, когда тебе прямо в лоб такую матерщину площадную суют, мат моряцкий отборный впаривают, сленг тюремный всучивают.

Даже гардеробщик (таджик, узбек или кыргыз; а может, казах, туркмен или татарин казанский либо крымский) услышал. А как не услышать? Мат всегда явно отличается от литературных и цензурных слов. Нецензурщину всегда слышно. Высунулся он из дырки, куда пальто и шубы просовывают; сперва по грудь, потом по пояс, затем с ногами вылез. Встал. Вылупился во весь рост. Глаза протёр. И уши навострил. Интересно же… Может, потасовка будет…

Две говорливые женщины, которые верхнюю одежду на вешалку сдавали, тоже обернулись и замерли в предвкушении зарождающегося скандала. Шухера. Дебоша. Или даже смертельной схватки. Эти болтливые тётки даже свой беспрестанный «светский» разговор прямо на полуслове оборвали. Да-да! Оборвали! Не закончив его! Запятую даже не поставив, не говоря уже о точке. Вот чертовки, вот плутовки. Всё-то им надо знать… Везде нос свой сунуть норовят. Куда ни попадя. Куда собака… Ладно, потом про собак. Теперь не время и не место. Ну, бабы… Ну, стервы… Ну, склочницы… Ну, кляузницы… Ну, сплетницы… Ну, клеветницы распутные…

Охранница на посту № 1 (у входных дверей) тоже срочно мобилизовалась: свисток в рот сунула, правую руку к кобуре приложила, а левой до бела сжала литую резиновую дубинку со стальным стержнем внутри; та дубинка резиновая аж запищала от дикой боли. И по рации охранница что-то прошептала начальству: доложила, предупредила, помощи попросила, подкрепления. Как и положено в таких случаях.
Чтобы те ментов прислали срочно. ОМОН или Росгвардию. Или даже армейское подразделение. Мол, заваруха тут намечается громадного масштаба. Дескать, сейчас смертоубийство начнётся. Уже через минуту, дескать. Трупы, мол, образоваться могут. Кровь-де хлестать будет во все стороны. Атака. Нападение. Оборона. Защита.
Кому-то выигрыш, кому-то проигрыш.
Кому-то успех тут сулит. А кому-то капитуляция.
Кому-то всё… кирдык! конец! кладбище! Кому-то лавры.

По всему было видно, что обстоятельства обострились, накалились, наступала как бы революционная ситуация: одни не хотели, другие не могли.

Третьим же это всё было до лампады.
Моя хата, мол, с краю. Баба с воза – кобыле легче.

Четвёртые жаждали крови, глядели во все глаза, ногами сучили, руками махали, кулаки сжимали, что-то горланили несуразное, подначивали, торопили, подталкивали, маслица в огонь подливали.

Пятые просто стояли и просто ждали чего-то такого… невероятного.
Им было очень интересно.

Они размышляли как далее будут развиваться события: когда драка начнётся, когда раны на теле появятся, когда кровь рекой польётся, когда она фонтаном хлестать станет, когда смерть придёт, когда труп образуется, когда прокурор подъедет, когда следователь осмотр места преступления делать будет. И ещё много чего в головах их творилось: когда свидетелей опрашивать, когда протокол писать, когда в кутузку убивца повезут.

Зеваки сторонние с улицы тотчас набежали. Да-да! Зеваки! Ротозеи! Без них, без горемычных, ни одно мероприятие не обходится. Без зевак не бывает. Зеваки всегда и везде впереди планеты всей. Этим гаврикам было всё увлекательно и привлекательно… Они хотели зрелищ… Любых. Лишь бы с интригой. С коварной. С членовредительством. Лучше драма. Трагедия. Беда кровавая. С убийством зверским. С расчленением. А ещё лучше – триллер… Да-да! Он! Триллер!!! И с продолжением… – с долгим… и длинным…

Василий опешил. Оторопел. Остекленел. И растерялся. Не ожидал он такого…
Нет! Никак не ожидал! Ну как же ж так-то… Не по-человечески это…

За это за всё он ещё пуще обиделся на всех и на вся. А на эту бездушную корову, на эту чёрствую и грубую зелёную разбитную деваху… с толстым голым задом, которая с таким откровенным безразличием и даже с нескрываемой гадливостью и таким хамским чушечьим чавканьем ответила на его совсем уж простенькую просьбу, – больше всех он обиделся!! Да-да! Обиделся!!

Даже возненавидел её! Люто! Свирепо! Ух, какая она… сучка крашеная…

Только сейчас у него в голове мысли в порядок пришли. Только сейчас он понял, что она ему в тот раз говорила. Да ещё с каким-то барским отвращением и презрением. Даже с высокородной показной брезгливостью. Да ещё балбесом называла… Бараном… Муфлоном… И даже козлом вонючим… Хмырём… с какой-то маслобазы… или с колхоза какого-то задрипанного… с хутора самого дальнего… А ещё говорила, что ходят-де здесь всякие разные… а потом, мол, у них тут вещи всякие теряются… даже карточки больных людей пропадают… Вот что ему эта чертовка зелёная говорила…

Мозг у Кулькова закипел. Он не знал, как на это на всё ему отреагировать…

«Что изречь ей в ответ? Чёрт её знает… Обматерить? Нет. Не смогу этого сделать. Мне воспитание и образование не позволяет. Промолчать? Проглотить? Мимо пройти? Нетушки! Гордость воспрещает…»

Не приняв быстрого и конкретного решения, измученный думами о таком скотском к себе отношении, мужчина принялся фантазировать и сочинять разные варианты ответа. Перебрал много. Остановился на этом: «Ты что… кобыла семипалатинская… сказать мне не могла?.. Словами объяснить не захотела? Царицу тут из себя корчишь… Ишь, цаца… голожопая…»

Это ему больше всего понравилось. Особенно про голожопую цацу.

Но… озвучить сие Кульков не решился. Сослался опять на хорошее воспитание и отличное образование. В себе пока плохие слова оставил. Внутри себя сохранил. Утаил от чужих ушей. Надолго. Навечно.

Вдобавок в уме обозвал её фитюлькой, мымрой, грымзой, гадиной, сучкой. Да ещё и крашеной… Повторил это несколько раз. И… успокоился. Чёрт, мол, с ней.

Мымра же и грымза, деваха, крашеная в этот непомерно дикий зелёный цвет, даже не взглянула на него, не соизволила с ним даже поговорить по-человечески, побеседовать, покалякать, пожалеть, утешить… войти, наконец, в его незавидное положение.

Она назло сделала ему ещё больней: специально громко хмыкнула во второй раз, фыркнула (как та резвая кобыла на зелёном лугу), круто повела левой чёрной бровкой, резко вырвалась из дверных объятий, подошла к нему почти вплотную и в третий раз хмыкнула. На, мол, тебе дядечка… за всё хорошее…

Затем повернулась на сто восемьдесят градусов, шаркнула ножкой вызывающе, потрясла ягодицами филигранно и удалилась со своей тяжёлой поклажей, виляя крепкими объёмными аппетитными бёдрами.

Кульков взвыл от отчаяния, но тоже отвернулся.

Всё. Конец. Баста.
Ничего не произошло. Ни потасовки, ни драки, ни даже перепалки.

Зеваки стали с неохотой расходиться…

Уже скоро вестибюль опустел. Все разбрелись. Только чернявая девушка в форме сине-красного цвета, начальница охранного караула, с пистолетом и дубинкой, осталась на своём посту у входных дверей; гардеробщик, засунувшийся назад через дырку к себе в раздевалку; да униженный, оскорблённый и оплёванный Кульков, шедший к окнам номер четыре и номер пять, к тем окнам, где печати слюнявят на медицинские рецепты.

«Ха!! Это ж надо… Как ко мне отнеслась эта грымза… Фитюлька!! Как будто и не человек я вовсе. А так… – никто и ничто… – пустое место. Нет. Пустышка. Нуль без палочки… Круглый такой нуль. И звать, мол, меня никак. Вот как. Жил-жил… и дожил… До ручки… Почти послали… На все четыре стороны. На кулички… Не случайно, видимо, в жизни нашей происходят такие дикие, пошлые и экстравагантные ситуации, в которых ты начинаешь видеть истинное отношение к себе. Паскудное!! Ну, как же так… Ох… и ах…» – Василий Никанорович очень опечалился, что его так бесцеремонно отослали в другое место, к какому-то там неодушевлённому окну. Вернее, к двум. Отмахнулись от него изверги, как от назойливой мухи. Как от поганки какой-то. Пнули, как паршивую собаку кирзовым сапогом. Как псину блохастую. Как козлину вшивую. Как овцу поганую из колхозного стада… А потом и вовсе отвернулись, откровенно показали натуральный женский зад, шаркнули штиблетами, да ещё повиляли из стороны в сторону сдобными ягодицами в насмешку… На, мол, козёл… шелудивый… выкуси… жуй, дескать, свою морковку сам… пёс, мол, ты старый и облезлый…

Ему стало очень и очень больно от такого наплевательского отношения к себе, к своей персоне. Кулькову хотелось, чрезвычайно хотелось, он даже желал и жаждал, чтобы его уважали в этом родном районном медицинском учреждении, куда он был приписан по закону, по правилу, по инструкции, по месту постоянной регистрации.

Но здесь, по всей видимости, так происходило всегда. Бездушие тут. Сухость и чёрствость. Холодность и неотзывчивость. Равнодушие! Чванливость! И безразличие! Вопиющее!! Беспардонное!! Бесцеремонное!! Возмутительное и безобразное!!

Да-с, жизнь в стране стала какой-то не такой. Нечеловеческой, что ли.

То же самое наблюдалось и в этой близлежащей муниципальной «полуклинике», то же самое творилось и в этом государственном медицинском учреждении, в очень и очень нужном людям богоугодном заведении, в святая святых, так сказать, во дворце здоровья, положа руку на сердце и честно говоря, в пункте квалифицированной врачебной помощи, если можно так выразиться.

Обидно. До слёз обидно.
За страну нашу обидно.
За народ. За людей. За человеков. За горемык. За бедолаг.

И за себя… тоже обидно… Очень и очень. Плакать даже хочется…

Он, Кульков Василий свет Никанорович, пожилой человек, вообще-то понемногу уже привыкать начал к здешним «порядкам». Но иногда всё же его коробило. Бесило его. И злило. И колошматило всего. Вот и сейчас. Вот и теперь. Вот и в эту минуту.



Продолжение: http://proza.ru/2023/03/24/398

Предыдущее: http://proza.ru/2023/03/22/518

Начало: http://proza.ru/2022/09/02/1023