Русский роман. От автора

От автора

В конце 60-х в Советском Союзе все жили очень бедно. Мне, например, не то что мобильный телефон с подключением к интернету, а даже и самый простой плейстейшн родители купить были не в состоянии. Понимаю, что такое невероятно трудно себе представить, но мы, малолетки той суровой эпохи, должны были как-то выживать без телеграм-каналов, инстаграммов, фейсбуков, порн-хабов, голодных птичек и иных ярчайших достижений человечества.

Поверить невозможно! И, кстати, все больше становится тех, кто и не верит, что когда-то жизнь была устроена несколько иначе, чем на двадцать втором году двадцать первого века. И скоро, спасибо системе образования, они начнут спрашивать, почему я, когда была такая возможность, не был подписан в тик токе на Иосифа Виссарионовича. Морально я к таким вопросам уже готов. Жду. Но пока про 60-е.

Вместо того, чтобы тупо тыкать пальцами в гаджеты, мы, тогдашние мальчишки, катались на плотах из пустых бочек по затопленному котловану или играли в ножички; с вороньими перьями, воткнутыми в шапочки «гагарин», и луками покруче, чем у вождя апачей Виннету, бродили по окрестностям, а потом жарили на костре кусочки хлеба, заменявшие нам мясо бизона; изучали практическую химию, насыпая в бутылки карбид и заливая его водой; гоняли мяч или шайбу, с перерывом на мультики по черно-белому телевизору — и все это круглый год, с утра до вечера.

Счастливое детство. Так это называется, когда никто не стоит над душой, то и дело воздевая палец к потолку и повторяя, что, мол, ученье – свет, а знание – сила.

Никто не заставляет тебя ползать вверх-вниз по канату в школьном спортзале или собирать гербарий в стеклянных лампочках, никто не тиранит тебя правописанием «жи-ши» и не проявляет интереса к тому, сколько яблок осталось у Кати, если было пять, но два она отдала Пете. Чего их считать, если по осени все окрестные сады этими яблоками под завязку набиты?

И, кстати, что оно означает, это ваше «знание – сила»? Нет, ну в целом, вроде, понятно, что вы, взрослые, хотите этим сказать нам, своим детям. Но мы коллективно растем на асфальте и сами с раннего детства умело пользуемся дворовыми афоризмами. Поэтому нам просто интересно, вот ваши мудрые мысли хоть иногда работают в обратную сторону? Типа, «сила – знание». Да? Тогда мы лучше пойдем, мяч погоняем.

Какая школа? Это вы про что сейчас?..

Но мы, так уж получилось, этими каверзными вопросами не задавались. Вместо того мы просто играли. Во дворе и на реке, в подвалах и на чердаках. Мы успешно и с удовольствием социализировались, не нуждаясь при этом ни в каких логопедах и детских психологах: их всех заменял участковый или, на худой конец, инспектор детской комнаты милиции.

Участкового… Нет, не помню. Возможно, я с ним никогда не пересекался; быть может, он не произвел на меня должного впечатления, потому и не запомнился. А вот из детской комнаты к нам домой однажды заявилась – с целью оповестить родителей о моих подвигах и провести профилактическую беседу – к нам пришла младший лейтенант такой красоты, что мой дядя Лева потерял дар речи: даже мне, шестилетнему, было видно, как он хочет с ней подружиться – только не знает, как к этой сказочной принцессе подступиться. И даже на меня, тогда шестилетнего, она произвела впечатление! А мой дядя очень долго после того визита потрясенно молчал. Видимо, напряженно соображал, что бы мне посоветовать еще сотворить такого, чтобы инспектор Сомова в своей форменной мини-юбке заходила к нам почаще. Ей же не трудно, а нам приятно. Мамы во время ее визита дома не было, так что именно — нам. И именно что приятно.

Но дядя Лева совершенно упускал из виду, что лейтенант Сомова постучала в нашу дверь после того, как меня, его любимого племянника, повязали на военном аэродроме: я там собирал шоколадного цвета пластины, которые горели как порох. Не уверен, но, может быть, это и был порох. Кто-нибудь знает, на чем тогда работали твердотопливные ускорители на МиГ-21? Нет? Мы тоже не знали, чем можно заменить эту фигню в самодельных ракетах, которые, будучи прикручены изолентой к нашим машинкам, разгоняли их до безумных скоростей – и потому регулярно лазали за ней на режимный объект. Между прочим, мимо часовых, солдатиков с настоящими АКМ-ами через плечо, пролезая под рядами настоящей колючей проволоки! Даже не представляю, что я мог бы сделать еще круче этого, чтобы обеспечить личное счастье любимому дяде; до ближайшего космодрома, во всяком случае, было далековато.

А пока дядя думал, я мастерил самопалы на спичках и дымовушки из фольги и пластмассы: у Сереги Белякова мама работала на расческоделательном заводике, который честно делился с пацанами всего города своим сырьем, разноцветными пластмассовыми заготовками. Вместе с друзьями я гонял на сбитом из доски, палок и подшипников самокате. Еще мы играли в войнушку и пили чистейшую ледяную воду из уличной колонки, а когда в наших животах начиналось голодное урчание, то весь партизанский отряд шел на чай с бутербродами к тому из нас, чей дом ближе. В войнушку, кстати, мы играли редко, ведь никто даже понарошку не хотел быть немецко-фашистским оккупантом, это было, извиняюсь за просторечие, в падлу. Из чего можно заключить, что хотя жили в ту пору несколько беднее, чем сейчас, но в целом были несколько умнее. Совсем не то, что ныне, когда без всякого понарошку нацистов вдруг стало вокруг как грязи.

Но в возрасте семи лет я ушел в книжный запой, длящийся по сию пору — стал как ненормальный читать всё подряд. Ну, когда меня обучили видеть складывающиеся из буковок слова. И кончилось на этом мое счастливое детство.

Никого из домашних я в этом не виню, у них ведь просто не было выбора: ребенка следовало отдать в школу, ну а уж там, известное дело, учили тогда всему на свете, в том числе чтению. А чего вы, собственно, от тоталитарного режима хотели? Всех за парту отправляют – и ты иди давай. Шаг в сторону – считается побег, учительский конвой стреляет без предупреждения.

Как я уже говорил, время тогда было суровое. Хрустящий пирожок с повидлом, скажем, бессовестно стоил диких денег – целый пятак! Это сейчас смешно, а для нас это была трагедия: стоишь с десятью копейками в кулаке, и не знаешь, три упаковки пистонов для пистолетика на них купить — или сходить в пятый раз в кино на новых неуловимых мстителей? А вокруг социализм, холодная война, мода на нейлоновые парики, киевское «Динамо» опять чемпион, эскимо исключительно цилиндрической формы, на шесть семей нашей коммуналки два черно-белых телевизора «Рекорд» – и все обитатели этажа, когда диктор Игорь Кириллов начинает ликовать голосом, набиваются в две комнаты и раз за разом смотрят повторы старта очередного «Восхода» или «Союза».

Господи, о чем это я? Ах да, про школу…

В общем, первое сентября, белая накрахмаленная рубашка, парта с откидывающейся крышкой, ведра цветов и ощущение, что влип по самое не могу. Повторяющаяся миллиарды раз старая история: Маугли, волчья стая, Шерхан и закон джунглей.

Так и получилось, что уже осенью шестьдесят восьмого года я выходил на коммунальную кухню дома, что тогда стоял на ул. Ныукогуде, дом 70, и громко зачитывал всякое, демонстрируя высочайшую технику чтения по слогам и заодно свои вокальные данные всем, кто там находился. То есть тем несчастным, которые не могли отойти от закипающего на дровяной плите чайника или кастрюли с манной кашей и вынуждены были терпеть мою декламацию. Прошло несколько недель, прежде чем я уяснил, что взрослые умеют читать все поголовно – и даже делают это лучше меня. Не все, но все-таки большинство. Им мои потуги — до макового пестика. Кто бы мог подумать.

Когда прошла первая эйфория и были прочитаны детские книжки – все, сколько их было в нашей совсем не маленькой коммуналке — я вдруг обнаружил книжную полку. Прямо в той самой девятиметровой комнате, где мы жили втроем: я, мама и ее младший брат.

Эта книжная полка была над буфетом. Довольно, скажу я вам, высоко. Четырехметровые потолки позволяли и не такое: мой дядя-штангист одно время хотел на стену над диванчиком повесить даже свой мотороллер весом в центнер, но мама испортила все веселье, пристроив на место, уже подготовленное под «Вятку ВП-150», мою оцинкованную ванночку. Прямо к себе в изголовье: это был ее диван. Когда любой пацан в нашем дворе без колебаний признал бы, что гораздо приятнее видеть перед сном над своей головой мотороллер, а не эту дурацкую лохань.

Ох уж эти женщины, ну вот как их понять?

Тогда от меня прятали все самое интересное, что было в доме – немецкий штык без рукоятки, китайский термос, таблетки, старые часы какого-то Павла Буре с гравировкой «За см;лость» на задней крышке, облигации и медали. На этом остановлюсь: точный перечень того, что в шестидесятые годы прошлого столетия скрывали от малолеток мужского пола, занял бы целую главу. Само собой, что любой пацан заподозрил бы, что там, на полке, его дожидается что-то такое, до чего ему следует обязательно добраться.

Ну так я и заподозрил. Мой добрый приятель, Генка Григорьев, наткнулся же он в шафрейке на заныканный отцом ржавый наган. Так он полдня с ним ходил и весь двор ему завидовал. Даже из соседних дворов приходили позавидовать люди. Потом, правда, Генке его родители так всыпали, что зависть сменилась всеобщей жалостью. Зато вскоре его папа тоже познакомился с лейтенантом Сомовой. После этого влетело уже этому папе – от Генкиной мамы: Генкин папа явно оказался более предприимчив, чем мой дядя.

В плане межгендерных отношений любой маленький город – та еще Верона. Но сейчас не об этом. Сейчас – про книжную полку.

Мне пришлось выстроить пирамиду из раскладного кресла, двух венских стульев и табуретки. И знаете, что случилось? Я добрался-таки до верха буфета.

Понятия не имею, была ли какая-то система у того, кто эти книги на полку ставил, но у меня точно была система их чтения: я начал слева и двигался строго направо, не пропуская ничего, и недели три-четыре читал все подряд, пока не дошел до самой потрепанной книги в нашей домашней библиотеке.

Ею оказался «Краткий справочник фельдшера». И мне даже представить было страшно, сколько страниц содержит полный справочник, если в кратком их было примерно шестьсот. Именно на нем моя система «слева-направо», которой я так гордился, дала сбой. Там, в этом справочнике, еще были картинки… Так что где-то между изображением аденомы предстательной железы и акродерматита я понял, что медицина – это не мое. И все подряд читать как-то не очень правильно. Сейчас я по этому поводу сказал бы иное: как хорошо, что этот справочник не стоял на полке первым!

Потому что первым на этой полке стоял роман писателя с ласково звучащей фамилией – Семушкин, с чайками на обложке. Едва ли в наше время можно счесть полезной эту информацию, но для зануд сообщаю, что называлась эта книга «Алитет уходит в горы».

Этот Семушкин потряс меня до неведомых мне прежде глубин души! На какое-то время я даже стал диссидентствующим скептиком, ведь в том классе, где меня образовывали, висели портреты суровых дядек с бородами и в пенсне, и наша учительница утверждала, что это – великие русские писатели, все — сплошные гении. Я же, прочитав их фамилии, Семушкина среди них не обнаружил. Чем был всерьез ошарашен. Как же так: про Алитета написал Семушкин, а на стене висит какой-то А.П.Чехов (1860 – 1904)? Разве может быть на свете что-то более великое, чем уходящий в горы Алитет?

Не подумайте, что я шучу: мне в самом деле очень понравилась эта книга. В подтверждение сказанного могу официально заявить, что этот роман в последние полвека ни разу не перечитывал, но до сих пор помню два полезных факта, из него почерпнутые.

Во-первых, капиталисты умеют делать хорошие вещи, но если наручным часам даны два года гарантии, то ровно через два года, день в день, они ломаются. Потрясающее откровение! Вот только жаль, что я тогда не знал, что такое гарантия, и ни одного живого капиталиста в глаза не видел.

Во-вторых, в «Алитете» было сказано, что перед тем, как пить водку, причем много и быстро, надо обязательно проглотить фунт сливочного масла. Чтобы не запьянеть. А вот это можно было проверить на себе! И хотя лучше было бы провести опасный эксперимент на бракоделах-капиталистах, но их, как я уже упоминал, в округе не водилось.

Что такое водка и даже спирт я знал, ведь первые пять лет моей жизни прошли в офицерском общежитии военного городка Зябровка, под Гомелем. Там все это знали. Про спирт и водку я вам такого могу понарассказывать!

Как-то раз, задолго до Михал Сергеича Горбачева с его антиалкогольной кампанией, я скинул с балкона нашей тамошней комнаты в офицерском общежитии восемнадцать бутылок «Московской особой». Прямо на бетон отмостков. С четвертого этажа. Делая это не в силу природной тупости, хотя и не без этого, а потому, что когда очередная бутылка лопалась, в разлетающихся брызгах водки появлялась и исчезала, сильно меня радуя, крохотная радуга. Судя по этому, уже в два года я стремился к прекрасному и был декадентствующий эстет. Во всяком случае, нечто такое высказал маме мой отец, которому этот ящик принадлежал. Он прекратил устроенный мною парад красоты, когда я уже пропихивал сквозь прутья ограждения предпоследнюю бутылку, так что две поллитровки уцелели. Думаю, благодаря этому остался жив и я. Но сейчас не про полеты с четвертого этажа.

Про сливочное же масло я узнал, когда родители развелись и мама вернулась в Эстонию, в город Тарту.

Да, Семушкин вызывал доверие, но я совершенно не понял, зачем кому-то пить спирт с намерением не захмелеть. Мой жизненный опыт подсказывал, что в жизни все устроено несколько иначе. Попробовал бы кто-нибудь в Зябровке запихнуть по фунту масла в боевых офицеров-летчиков, собравшихся как следует расслабиться! Я бы ему не позавидовал. Я бы настоятельно посоветовал ему приобрести даже не краткий, а «Полный справочник фельдшера».

Признаюсь, что хотел проверить изложенное в книге. Тем более, что в холодильнике у моего деда, к которому меня отправляли по выходным, всегда охлаждалась бутылочка-другая с зеленой этикеткой. Водку дед потреблял весьма умеренно, алкоголистом он никогда не был, но провел некоторое время своей жизни сперва в Эстонском стрелковом корпусе, а затем на золотых приисках Севвостлага, где солдат и зеков жизнь учила делать запасы всего, что может понадобиться. То есть в буквальном смысле – всего.

Несколько слов о деде. Не то, чтобы это требовалось для понимания сюжета этой книги, но без этих слов не понять, по какой причине она оказалась написана.

Как всякий горячих кровей мужчина, много лет проведший под северным сиянием, мой дедушка стал некоторым образом мыслитель, убежденный сторонник философии прагматизма. И научился быть убедителен без применения силы.

Как-то раз, например, он застал меня за разборкой только накануне купленного им будильника. То есть диспозиция такая: дед приходит домой, а там я, с отверткой в руке – и множество пружин, зубчатых колес и балансиров рассыпано по полу. Новенького же будильника ценой аж в два рубля нигде не видать, но если приглядеться, то можно понять, что это он и рассыпан.

В ответ на укоризненный взгляд деда я с вызовом сообщил, что хотел улучшить работу будильника. То есть сломал его не из хулиганских побуждений, а по пытливости ума.

Бывший зек немедленно достал из кладовки старый утюг и сказал, что вот этот механизм уже давно не работает. И никто не скажет тебе ни одного плохого слова, если ты раздраконишь его. Но поверь, парень, что нет в жизни ничего глупее того, как лезть отверткой во что-то исправно работающее. Те, кто этого не понимают, наносят вреда больше, чем какая-нибудь холера.

Не знаю, как передать слова деда так, чтобы остаться в рамках приличий. Ему-то хорошо, он умел ругаться не менее как на дюжине языков и его не всегда понимала даже моя бабушка. Хотя она всегда соглашалась с тем, что только что выкрикнул ее любимый сапожник: дед был всегда убедителен и жизни учил так, как умеют это делать только в бараке и казарме. Может, поэтому даже спустя полвека я терпеть не могу всякого рода реформистов и реформаторов, которые реформируют, не понимая ничего в реформируемом объекте и не просчитав последствий своих реформ.

В описываемое время дед был дамским сапожником, шил на заказ модельные лодочки на шпильках – даже не спрашивайте, что это такое — и зарабатывал неплохо, так что и купленное на колхозном рынке свежее сливочное масло в его однокомнатной квартире тоже не переводилось. У него даже шоколадное масло было, что страшно усиливало мое желание выпить под него рюмочку-другую. Да с шоколадным маслом я и спиртика бы тяпнул! Спасло меня незнание того, что такое фунт. Да и водку я в шестидесятые годы еще не употреблял. Хотя некоторые мои добрые знакомые в этом и сомневаются, но это чистая правда.

Когда Алитет окончательно ушел в горы, я снова полез на стенку над буфетом.

Второй книжкой стал роман Владимира Беляева «Старая крепость». Ничего о нем не помню кроме того, что читать было интересно. Никак не помогает вспомнить сюжет и то, что через несколько лет был по нему снят телефильм и я посмотрел все семь серий. Хотя Евгений Евстигнеев в роли Петлюры до сих пор перед глазами как живой. Но только он. Что ж, иногда бывает и так.

Следующей же стояла на полке скромная серо-желтая книга. Тоненькая, говорить не о чем, никакого сравнения с первыми двумя. С обложкой, на которой даже чаек не было, не говоря уж о крепости, просто несколько незнакомых слов и год:

А.С. Пушкин
Дубровский
«ДетГИз»
1946

Я ее пролистал, но там и внутри рисунков не было! Этим Ас Пушкину и Дубровскому никто, судя по всему, в детстве не объяснил, что книжка без картинок – деньги на ветер. Потом-то, недели через три, я резко поумнел, потом, штудируя справочник фельдшера, я узнал, что не все картинки радуют. Однако по-первости их отсутствие возмутило: сами пишут, что это – «библиотека школьника», а сами даже не подумали ну хоть какие-нибудь иллюстрации в книгу вставить!

Но в тот день я был под домашним арестом. В подробности вдаваться не буду, но среди причин санкций фигурировали оторванный от пиджачка нагрудный карман и кровь на рубашке. Раньше такое сходило с рук, но учительница дала мне с собой записку, в которой расписала обычную стычку на перемене как Ледовое побоище. В свое оправдание могу сказать лишь то, что был в ту пору чертовски наивен и даже не подозревал, что записку можно маме не отдавать. Как следствие – домашний арест и «Дубровский».

Признаюсь, что в возрасте семи лет я с огромным трудом продрался сквозь изложение обстоятельств судебного процесса во второй главе. Потом пошло легче.

Незадолго до того я посмотрел фильм «Спартак» с Кирком Дугласом в главной роли, и, хотя сам болел за «Торпедо», но – проникся настолько, что младшего Дубровского представлял себе не иначе, как киношного Спартака. Бунт кистеневских мужиков вызвал у меня сопереживание, а кошка на горящей крыше больше казалась достойна сочувствия, чем судейские чиновники под этой же крышей.

При этом не очень понятно было, на кой ляд сдалась Дубровскому эта Машка Троекурова, мой-то личный опыт пока на этот вопрос внятного ответа не давал. И пусть ходят по району такие милицейские принцессы, как лейтенант Сомова, и если как следует вдуматься, то…

Но к тому времени у меня уже скопился некий жизненный опыт, который категорически настаивал, что тут и думать нечего: одни неприятности от этих машек. Того же Генку Григорьева, на которого младшая сестра наябедала, об этом спросите. Так это еще сестра, родная кровь! От прочих вообще лучше держаться подальше.

Вот с пистолетом, из которого Дубровский завалил медведя – это хорошо, это он правильно придумал. Когда живешь в России, то никогда не знаешь, где и когда на тебя насядет медведь, потому какой-нибудь парабеллум надо всегда иметь под рукой. Только не хвастаться им, как Генка, а то участковый отберет. Скрытное ношение оружия имеет свои преимущества, это Ас Пушкин правильно угадал, сам, наверное, был не дурак пострелять.

И Верейский, вот же гад! Да в нашем дворе он и минуты не остался бы с целым носом, в нашем дворе с пяти лет все знали, как себя вести в гостях. В смысле – в соседних дворах. Чьи там машки и все такое.

Но идти вслед за сюжетом было интересно. Несмотря на жуткое количество незнакомых слов, я дочитал роман Пушкина до конца. И страшно обиделся на автора. Даже не подозревая, что негодую на наше всё.

Ведь в первых двух книгах, в уходящем в горы «Алитете» и «Старой крепости», все завершалось вполне удовлетворительно: добро торжествовало, зло посрамлялось. И вдруг такое свинство! Что характерно: когда я пересказал «Дубровского» во дворе, то и там никто такого конца истории не одобрил. Какой-то он слабохарактерный, этот твой Дубровский, так сказали мне парни. Еще они заявили, что каждый социум требует адекватных мер при купировании возникающих перед индивидом проблем – а твой Дубровский этого не понимает. Слова они использовали совершенно другие, но смысл был именно такой. И еще мои приятели в драповых пальтишках предъявили ряд претензий к сюжету.

Что, трудно было придумать хороший финал? Чтоб Маша и Дубровский смогли пожениться, жили счастливо и умерли в один день? Уже став дедом-бабкой и слепив кучу снегурочек или, на худой конец, настряпав колобков? Хотя концепция высшего выражения счастья в одномоментной смерти была нам тогда непонятна и даже подозрительна. Ведь для этого надо наступить на одну мину или вместе с опрокинувшимся мотоциклом размазаться по асфальту. Иначе как это – в один день? Но сейчас опять-таки не об этом. Сейчас – о «Дубровском».

Об авторском праве я в то время даже не подозревал и был, по мнению всех, кто владел в нашем квартале велосипедами, человеком в высшей степени аморальным, потому я со всей решимостью октябренка конца шестидесятых – да-да, именно тогда началась моя политическая карьера — взялся исправлять ситуацию. Дома оказалась здоровенная конторская тетрадь, еще под рукой был исписанный всего на две трети химический карандаш. Ну, так-то любой дурак сможет! И я немедленно взялся переписывать роман Пушкина. Господи, как глупо это звучит!

Это было чрезвычайно трудно. Черт, да у меня ушла неделя, прежде чем я понял, что надо не переделывать эту книгу, а просто написать ее продолжение. Со счастливым, разумеется, концом.

К этому очевидному выводу я пришел не сам, а с помощью деда. Напомню, что именно он внушил мне на всю жизнь: не лапай то, что исправно работает. И еще однажды он сводил меня в кинотеатр «Вариа», где иногда крутили старые фильмы — на «Графа Монте-Кристо» с Жаном Маре в главной роли. А по пути домой дедушка вдруг так расслабился, что проболтался: в Магаданской, мол, области было у него несколько приятелей, что развлекали их барак байками – и выдумывали сиквелы, если воспользоваться современной терминологией, всяким там литературным шедеврам. И он, похвастал дед, своими ушами слышал несколько продолжений «Графа Монте-Кристо», о которых Александр Дюма и понятия-то не имел. Его отчаянный граф в рассказах барачных фантазеров вытворял по всему миру такое, что на подобные выкрутасы сюжета Дюма обзавидовался бы вусмерть! Тут меня и осенило: надо сочинить продолжение «Дубровского».

Но произошло страшное: я всего-то на пару дней отвлекся на «Куклу госпожи Барк», стоявшую на книжной полке над буфетом четвертой — и забыл про Владимира Дубровского, про Троекурова, Машу и князя Верейского. Не судите строго – я был тогда чрезвычайно молод и постоянно нуждался в свежих ощущениях. Уж извините.

В середине девяностых я сделал попытку вернуться к своему давнему замыслу, но она оказалась крайне неудачной. Я постарался ее забыть. Будто ее вовсе не было. И когда кто-нибудь мне о ней напоминает, я симулирую склероз. Это несложно, когда уже седой. Да что я? Там, где я работаю, половина моих сверстников вообще не помнит ничего из того, что происходило в 60-е и 70-е; зато они прекрасно помнят обиды 30-х и 40-х, но сейчас не о парламенте.

В общем, можно сказать и так: прошло всего пятьдесят три года, и я вспомнил свое детское намерение. Просто однажды подумал: может ли считаться счастливой старость, если ты не можешь исполнить мечту детства?

Нет. Однозначно.

И что?

И я ее исполнил.

На завершающем этапе работы я понял, что получается у меня роман-предупреждение; однако уже в декабре 2021-го стало понятно, что с предупреждением я опоздал.

Жаль. Хотя нет занятия более бессмысленного, чем оттаскивать от края пропасти балбеса, с какого-то перепугу решившего, что он умеет летать. Он все одно прыгнет – и даже некоторое время полетает. Ну как – некоторое? Ведь это время с точностью хоть до шестого знака можно рассчитать по простой формуле: корень квадратный из двух h, поделенных на ускорение свободного падения. Кстати, снимаю шапку перед всеми, кто понял, о чем это я.

К тому же нет у меня сомнений, что это предупреждение никто не заметил бы ни до известных событий, ни после. Нам всем повезло жить в такое замечательное время, когда любой может сделать свой голос слышимым; вот все и кричат; оттого делается такой страшный шум, что никто никого не слышит. Но сейчас не о фейсбуках с инстаграммами.

Сейчас про эту книгу. Про одну ее особенность.

Со всеми моими опусами повторяется одна и та же дурацкая история: я набираю первый абзац повествования, а дальше его герои пускаются во все тяжкие, сами решая, что им говорить и делать. Но в этот раз я постарался не допустить такого их разнузданного поведения. Совсем другая приключилась беда: к тому времени, когда настала пора ставить точку, в моем тексте образовалось целых три эпилога.

Моей вины в этом нет, просто в одной редакции вдруг решительно выбился на первый план удалой корнет Алексей Кропоткин, он же вахт-министр Курков-Синявин. Он так зажигал на Кавказе и в Греции – фиг остановишь! Но я собрался с духом и сократил примерно так тысяч сто связанных с ним знаков. Почти всё.

Так ему и надо! Нечего было так тянуть на себя одеяло. Но я не смог ничего поделать с относящимся к нему эпилогом.

В другой редакции принялся отчаянно барагозить Адам Войцехович Западловский. Этот тоже пошел под нож, оставив по себе некое заключение.

И, само собой, и линию Дубровского надо было завершить так, чтобы не оставалось вопросов. А выбрать какой-то один эпилог из трех я не смог. Вот и получилось их у этого романа три. Я вас предупредил.

Так…

Кажется, всё.

Осталось только поблагодарить всех, кто имеет отношение к этой книге. Жену Ирину, постоянный и неисчерпаемый источник моего вдохновения; и всех тех, с кого я написал персонажей этого романа. Тыкать пальцем не буду; они сами себя узнают, если сподобятся его прочитать.

Ах да, еще одно, последнее: Александр Сергеевич, дорогой! Простите, если что не так…