Русский роман. Том I. Глава 2. Архип и Антоха

ТОМ ПЕРВЫЙ
ГЛАВА II
Архип и Антоха


«Вот говорят, будто бы не осталось в современниках, за полной ненадобностью этих качеств, ни бескорыстия, ни достоинства. Даже бездумная лихость и неумение просчитывать последствия своих поступков, коими так гордимся мы, повествуя о своих предках, и те исчезли без следа», — размышлял, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, пегий господин, которого настал срок называть по его имени, Георгий Сергеевич. Эта привычка – думать — в мире распространена вовсе не так широко, как то принято считать среди оптимистов; но именно Георгий этот Сергеевич иногда вдруг – раз! — и ни с того ни с сего приниматься думать. Этот грешок примечали за ним многие. Не все, честно говоря, подобное предосудительное поведение одобрять смели, но замечать – да, замечали.

«Этого, впрочем, никто избежать не может. Кому довелось в последнее время во Франции побывать, непременно начнет рассказывать, как всего-то двадцать с небольшим лет назад непобедимую тогда гвардию Бонапарта сменили там жирные рантье. Будто в одночасье одни вымерли, а другие на их место немедленно народились. Словно решил народ, что навоевался он до скончания века, и ради бога, не трогайте вы его, — вздохнул пегий господин. — Да, пропадает в людях благородство. Ну, не совсем так, чтобы до конца… Кое-что сохранилось… Хотя когда вы, к примеру, в последний раз слышали, что некие господа за честь свою через платок стрелялись? То-то же. А ведь раньше таких возами на отпевание свозили».

Георгий Сергеевич ухмыльнулся:

«Предки наши нисколько не сомневались в необходимости, если что, встать под выстрел. Благородно поступали даже тогда, когда это благородство казалось глупостью. Нынче же люди стали как куклы-марионетки, что сшиты на живую нитку из никчемных остатков того, что прежде называлось гордостью. И зависть возвели в религию».

Пегий господин услышал у самого уха комара и отмахнулся от него рукою. Летел бы ты отсюда…

Этих кусачих тварей, комаров, он полагал тем, из-за чего, в частности, среднеобычный россиянин так отличается от жителя Европы. Тот влезает в ночную рубашку, напяливает на голову колпак – и до утра в своем Ганновере или Ливерпуле слюни на подушку пускает как младенец. А у нас? Налетит в спальню хоть одна такая мелкая сволочь, и до утра будешь в постели ворочаться, пяля глаза в темноту да о всяком размышляя. О том, как ты кого-то обидел, или о том, почему так мерзко на душе. Если хотите, то можете звать это насекомое комаром; но есть и такие, что называют его совестью.

«Но пусть даже всё так — тем приятнее бывает повстречать человека, что способен просунуть руку в клетку и дернуть за усы тигра, — вернулся к своим размышлениям пегий господин, чуть приоткрыв глаза и оглядев спящего в поставленной посреди комнаты постели молодого человека. Того самого Владимира Андреевича. И вновь смежил веки. — Хотя в нашей российской местности, — исправился он, — правильнее говорить так: способен встать супротив матерого медведя и, прямо ему в глаза глядучи, потянуть зверя за уши. Немало уже есть признаков тому, что грядут вскорости тревожные времена и снова понадобятся герои».

Скрипнула дверь, от которой послышалось с явным трудом сдерживаемое дыхание. И снова стало тихо.

Георгий Сергеич, не открывая глаз, усмехнулся. Дворовые люди его нового знакомого, с которым он за две недели, впрочем, ни единым словом не перемолвился, были внешне похожи как братья. Этакие вепри с заросшими шерстью мордами, Архип и Антоха даже и одевались на один манер, в суконные безрукавки, солдатские сапоги и одинаковые картузы с козырьками. Но при всем том были они совершенно различны в характерах и повадках. Может, потому, что один был почти вдвое старше другого и одинок, второй же имел друга: носил с собой в кармане полевую мышь с черной полоской на спине, кормил ее хлебом и с нею, когда оставался один, разговаривал.

Кабы заявился Антон, то тот ввалился бы решительно и в первую же минуту прогрохотал своим басом и про то важное, что встретилось ему в городе, и вопросов на Георгия Сергеевича вывалил немерено. Так уже случалось не раз и порою это бывало довольно забавно.

Взять хоть тот раз, когда Георгий Сергеич выкупил кучера из околотка, а этот мужик принялся вдруг нахально рассуждать на тему справедливости — и еще не доходя до постоялого двора пришел к выводу, что жизнь в государстве российском могла бы стать гораздо приятнее, кабы все носили одежду, по которой нельзя определить, к какого рода занятиям относится человек и сколько за ним числится денежного состояния. Чтоб всякий полицейский или судейский чин видел только порученное ему дело, а не противостояние низкого звания высокому. И раз уж нарядить всех во фраки не можно, то пусть будут все одеты как простые люди, в суконные кафтаны да высокие сапоги с картузами.

Смеху ради рассказал ему тогда Георгий Сергеевич про то, как в Венеции таковые ограничения на богатство и пышность одежд не дают никаких выгод малоимущим – и как были они веками грязью перед благородными родами, так ею и остаются. На что кучер изобразил на лице изумление, не приложив при этом ни малейшего усилия сделать это хоть сколько-нибудь достоверно, вслед за чем без промедления спросил, где Венция энта расположена, и как только уяснил, что у черта на куличках, венцианцы же – люди и вовсе не русские, так сразу воспрял духом и горячо пообещал, что в российском пейзаже совсем по-другому всё будет, по-божески.

Да, подумал тогда Георгий Сергеевич, распустил Владимир Андреевич своих мужиков до крайности. Ну и что с того, что они – разбойники? Наоборот, именно это ремесло, хотя и не только оно, требует особой выучки и осмотрительности в поведении. Ежели ты мытарь и собираешь подати — или просто отнимаешь у кого-либо деньги, без каких-либо формальных на то оснований, то лишь дисциплина и постоянная бдительность избавят тебя от такой неприятности, как вилы в пузе: иные, когда их грабят, без раздумий хватаются за что попало и им куда ни попадя со всей дури торкают.

Приходится признать, что кучер создавал Георгию Сергеичу ощутимые проблемы: за всего-то две недели ему пришлось уже два раза вызволять Антоху из околотка, раздавая полицейским от рубля до трех, из чего в сумме получалось месячное жалованье уездного землемера, не менее сорока пяти рублей ассигнациями; каждый раз при этом приходилось ему сокрушаться, клятвенно местным охранителям порядка обещая самолично наказать этого грубияна. Но после того, как повторно провел Георгий Сергеич с кучером беседу на дисциплинарные темы, то вдруг обнаружил он — от чего и сам немало оторопел — что Антон горяч и своими кулачищами начинает размахивать не по причине природной дерзости или мужицкой тупости, а оттого, что внутри его будто бы тикает простой механизм, все происходящее рядом с ним измеряющий на соответствие его крестьянскому представлению о справедливости. Причем даже слова такого, «справедливость», Антоха не знал, про всякие расхождения его убеждений с действительностью обыкновенно говорил, что «не по-божески это». То есть он вовсе не сомневался, что бог вмещается в нем, и у него есть полное право вершить от его имени суд.

Однажды, после одной из таких бесед, Архип, что оказался ей свидетель, пробурчал Георгию Сергеевичу, что это у Антохи, судя по всему, наследственное: отец его тоже был конюх, покойному батюшке Владимира Андреича служил три десятка лет – и всё это время, особливо в молодости, был такой же болтун и задира, только к старости остепенившийся.

Законов Антон не признавал, со всей искренностью полагая, что писаны они лишь для уязвления его и таких, как он. Трудно было не подметить, что кабы имел он образование и воспитание, то оказался бы неотличим от лучших представителей дворянства – тех, с кем Георгий Сергеевич в недавнее время между набегами на турецкие обозы и гарнизоны обо всем на свете беседы вел. Внутренней же свободы было в нем даже поболе, чем в ином камергере.

«Как должен перемениться мир, — думал порою, переговорив о чем-либо с Антоном, Георгий Сергеевич, — чтобы такие мужики получили все права, которых достойны; права, для свободных людей давно привычные?»

Будучи в некоторой мере причастен военному делу, пегий господин точно знал, что организовать вылазку или боевой поход бывает пусть непросто, но и особо сложного в том ничего нет: обеспечь личный состав всем необходимым, затем отдай боевой приказ и следи, поелику возможно, чтоб исправно подвозились провиант и боекомплект. Когда цель ясна и выбор может быть лишь между свободой или смертью, тогда мы, если что, гору Олимп с места сдвинем.

Совсем другое начинается, когда враг повержен и вдруг оказывается, что те же люди, кто готовы были умереть в ущельях Динарских гор за свободу, эту самую свободу себе воображают совершенно по-разному. Она, вспоминал Георгий Сергеевич странное слово, тут же монетизируется, переходит из разряда идеалистических философских понятий в нечто материальное; в то, что обеспечено может быть лишь несвободой тех, с кем вместе шел ты в бой. Но даже зная, что завершение одной войны есть ни что иное, как начало следующей – даже при этом условии человек от борьбы не откажется, такова уж его природа.

Поразительно, о чем только не размышляют всякого рода пегие господа, когда слышат глас народа или даже отдельного его представителя, такого, как кучер Антон. Может, оно и к лучшему, что, живя рядом, чрезвычайно редко они пересекаются; однако Георгий Сергеевич придерживался того мнения, что лучше слушать этот голос, чем тишину – она всегда предвещает бурю.

Но сейчас в дверях замер не Антоха, а Архип: этот всегда, приоткрыв любую дверь, застывал у порога и, пока основательно не осмотрится, не входил. Своими повадками напоминал он Георгию Сергеевичу старого седого лиса, что и шагу не ступит, пока не убедится, что поблизости нет ни охотников, ни ловушек. Умный и опасный зверь.

Как только эти мужики поняли, что этот барин, так им во всем помогающий, с ними – одного поля ягода, так стали они не то, чтобы откровенны, а не столь скрытны, как то им полагалось бы. И Антон в несколько заходов, спьяну, наболтал про Архипа разного — такого, что пегий господин затем обдумал, сопоставил и в единую картину-то и сложил. И получилось у него так, что Антоха с молодым барином с самого начала, а вот Архип не так долго, всего-то с год. Так-то он из его крепостных, но в недавние времена ушел на волю; да сам не справился: попался на лихом деле, побывал под судом и, получив в три захода сотню плетей, чуть было не попал, перед тем едва не околев от экзекуции, в каторгу. Но случайным образом оказался на пути его конвойной команды разбойный отряд Владимира Андреича – и жизнь его снова наладилась.

Да-а, Архип… Серьезный мужчина.

С этим дворовым человеком получалось поговорить о делах, практическая сметка была в нем развита необыкновенно; что же происходит в его душе, того он открывать не хотел. Георгий Сергеевич полагал, что гораздо более подошло бы этому мужику имя Петр, уж так походил он на скалу, что под гранитом может скрывать и золотую жилу, может же и ничего, кроме камня.

— Так что там на почте, Архип?

Снова послышался скрип, только теперь на невыносимую тяжесть бытия жаловались половицы.

«Он что, на цыпочках крадется?» — в который уже раз подивился привычкам этого мужика Георгий Сергеич и открыл глаза.

— Вам, сударь, опять письмо оказалось, — пробурчал Архип. – В три дня уже третье.

С присущей ему подозрительностью добавив:

— И кто же, интересно, вам все строчит и строчит? Ни бумаги не жалеют люди, ни чернил.

И пробормотал себе под нос:

— Совсем православные плохи стали. Нет чтоб сесть за стол, поговорить по душам под хорошую закуску – нет, они пишут да пишут…

— Жалеешь, небось, что грамоте не знаешь? – поддразнил его Георгий Сергеевич. — И не прочитать ведь, об чем в этих письмах изложено.

— Опять вы, Георгий Сергеич, изволили меня с Антохой спутать. Это он на чтение слаб, дальше «ижицы» не смог азбуку понять. А меня еще старый барин со скуки обучил. На тот случай, когда отправлял меня вместо старосты за железом. Было дело. Только мне ваши письма без интересу.

Архип подумал и изрек типичную для него сентенцию:

— Я так полагаю, что бумаге верить нельзя. Она всё стерпит, а я достаточно уже натерпелся. Потому и бумажкам верить и по той бумажной вере поступать не согласен.

И положил на столик рядом с креслом конверт, на который высыпал рубль и несколько монет мелочи. Рядом встала бутыль темно-зеленого стекла.

— Полгорода обошел, а рому вашего бабского нигде не было, Георгий Сергеич.

— Барбадосского.

— А хоть и так, всё одно не было. Так я ямского рому взял, в колониальной лавке Мойши.

— Хорошо.

— Как наказывали, передал ему, чтоб наливал токмо из бочки, чтоб в штофе ни капли из колодца не оказалось, — глаз своих не отводя глаз от барина, что еле слышно дышал в постели, прошелестел Архип.

Георгий Сергеевич оглядел уровень благодатной жидкости в четырехгранной бутылке, хмыкнул:

— Ну и как тебе ямайский ром?

— Чисто божья благодать, — не стал Архип отнекиваться, что пробу-то с рома снял. Но предусмотрительно перевел разговор на другое:

— Как тут барин?

— Всё по-прежнему. Доктор уже заходил, плечо осмотрел и вполне доволен остался. Следов гноя уже четвертый день нет, запах у раны хороший. Снотворного он решил больше не давать.

Пегий господин посмотрел в сторону кровати.

— Совсем скоро, сказывал доктор, барин твой в себя прийти должен. Наверное, сегодня. Так что Карл Иванович к обеду еще один визит сделает. Ты там распорядись насчет закусок, чтобы к трем часам. Ну и на вечер что-нибудь посущественнее. Небось Владимир Андреич при аппетите будет. Хватит уже ему одними бульончиками пробавляться.

— Дай-то бог, — пробормотал Архип и ушел в отделенный от прочей комнаты занавеской угол. В этом постоялом дворе нумера для гостей были разного размера, и для Владимира Андреича был взят самый большой, аж в четыре окна; такой величины бывает гостевая зала в домах средней руки помещиков. Между дверью и крайним окном были в этом помещении поставлены два топчана; однако кучеру житье в нумере не нравилось, и когда его помощь не требовалась – уходил он на конюшню, где усыпляли его тихое похрапывание коней да такой домашний запах сухого клевера. Там хорошо, там ни один мерин не станет спрашивать, зачем он допускает, чтобы по нему гуляла мышь, для какой надобности он ее пшеном угощает и почему с ней подолгу о всяком беседы ведет. А хоть бы и спросил — так ему можно сразу кулаком по хребту! Лошади жизнь правильно понимают, ни одна полицию кричать не станет.

Еще одно различие между Антоном и Архипом состояло в том, что кучера всё тянуло куда-то; он сам не знал, куда хочет ехать – лишь бы ехать, от нахождения в одном месте уставал он больше, чем от тряски на козлах, потому очень следил за конями и экипажем; Георгий Сергеич уже успел понять, что как конюху Антону цены не было.

Архип же, где-либо обосновавшись, вот хоть в постоялом дворе, начинал немедленно прихорашивать свою новую берлогу, стягивал в нее половики и коврики, вешал занавеси на окна и рукомойник на стену; заради уюта непременно брал на постой кота.

Мало есть на свете таких людей, что всем довольны и не хотели бы изменить обстоятельств своей жизни; охота к перемене мест, так это называется. И пусть один выйдет в дорогу, ведущую неведомо куда, другой же удовольствуется тем, что переклеит обои — счастливы окажутся оба.

Судя по едва доносившимся до Георгия Сергеевича звукам, Архип открыл один из дорожных баулов и что-то, что лежало в нем, взял; затем тихо подошел к ложу и поправил подушку под головой своего барина. После чего так же почти неслышно покинул нумер.

Пегий господин вспомнил, как недоволен был во время утреннего визита доктор Карл Иванович тем, что вот уже день и всем пора трудиться, а у вас тут даже водки нет. Никаких условий для лечения! Хотел было окликнуть Архипа, послать его за благословенной, да поленился вставать.

Георгия Сергеевича поражала преданность, с которой эти мужики, Архип да Антон, приглядывали за своим барином. Когда же понял он, что одна из дорожных сумок, с которыми прибыли они на эту станцию, почти доверху заполнена звонкой монетой и ассигнациями, то невольно ощутил даже некоторую зависть: этот Владимир Андреевич, и в бессознательности пребывая, оставался для своих людей главой, подвести которого никак не можно. В их косматые головы даже не приходило мысли сбежать с деньгами. И это в наших-то краях, где высшим благом почитается умение ловко ухватить что-либо, имеющее ценность, и на глазах изумленных соотечественников раствориться в туманной дали какого-нибудь Альбиона.

Се истинно — потомки грозные славян, росски исполины: победу похитят, золото презрят. Им бы еще горькую поменьше употреблять, так горы бы свернули. Да-с…