Русский роман. Том I. Глава 3. Владимир Андре...

ТОМ ПЕРВЫЙ
ГЛАВА III
Владимир Андреевич Дубровский


Зачем-то дунув в пустой стакан, Георгий Сергеевич наполнил его до середины ромом и, не став пока вскрывать новое письмо, достал из кармана и принялся перечитывать давешнее, от доброго приятеля, с которым сводили его пути-дороги то в Касимове, то в Торжке.

«Милостивый государь Георгий Сергеевич, в хорошее время получил я от тебя весточку – когда газеты снова стали скучны. О холере не слыхать, бунтов нет, лекарей и полковников не убивают. И то хорошо.

Мне сразу же брюхом захотелось с тобою увидеться, да не так-то я легок уже на подъем: женату быть всё то же, что без ноги жить. Я жажду краев чужих, но даже бросить дочь на нянек да вдвоем с женой ехать – это ж еще три или четыре человека да три бабы при нас будет. Оттого у меня сегодня как весь год spleen. С недавних пор я глупею и старею не неделями, а часами. Никуда не хожу по желанию, только по обязанности иду зевать сам не знаю куда.

Всякая радость мне сейчас неожиданность».

Георгий Сергеевич отложил, просмотрев мельком, первый лист письма и обратился ко второму:

«Я с тобою болтаю, а о деле и забыл. Так вот: касательно того господина, о котором ты меня спросить изволил, со всей осторожностию избегая звать его по имени, то эта персона, в чем уверен я – Владимир Андреевич, что несколько лет тому еще был офицером в одном из гвардейских пехотных полков. Среди своих товарищей он пользовался уважением, не было ни одного случая, чтобы кто-то мог обвинить Владимира в нечестности или пренебрежении долгом. Фамилию его называть всё же поостерегусь, но не без оснований полагаю, что она тебе прекраснейшим образом известна: твоя деловитость и обстоятельность всегда были предметом моей зависти — и не может же быть, чтобы озаботился ты меня спрашивать о персоне, которой вовсе не знаешь.

Об остальном же пишу без опасения: государь даровал меня не только частным покровительством, но и свободой – как всех писателей русских – писать и написанное мною печатать в таких обстоятельствах, когда всякое иное правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание. В насаждении независимости дошло до того, что могу я отлучиться из места постоянного проживания, не имея иного разрешения, как от одного лишь квартального. Не в этом ли можно узреть наступление эпохи свободы?

Впрочем, достаточно шуток, что горьки без меры и потому нисколько не смешны. Письмо это доедет с оказией до соседней губернии, посему перлюстрации я нисколько не опасаюсь; и ты, душа моя, не бойся. Император наш отважен, сам ездит туда, где происходят ужасы, и одним уже присутствием своим, с поразительным мужеством и, что невозможно отрицать, с хладнокровием необыкновенным всех усмиряет. Но так ведь когда берется он за дело, то и усмиряет тех, кого надобно. А нас-то за что?»

Любитель барбадосского рома, и этот лист переложив в конец, принялся за следующую страницу:

«Меж тем крепко захандрил я, вспомнив грустную историю твоего Владимира Андреевича. Сам я ей свидетель не был, но между имением деда моей жены и Кистеневкой менее сорока верст, что в нашем государстве то же самое, что за стеной; соседи ездят в гости и каждый желает удивить своим всезнайством, отчего даже и против моего желания копятся знания обо всем. Оттого-то и полагаются мудрыми старики – столько им всякой белиберды довелось за жизнь выслушать, что поневоле научились они отличать кислое от пушистого, горячее от квадратного — и умное от глупого. Так что слушай.

Вблизи деревеньки, где в тишине и спокойствии коротал свой век батюшка Владимира Андреевича, гвардейский поручик в отставке Андрей Гаврилович, раскинулось владение богатого и своенравного дворянина Троекурова. Был он подл и мерзок, о чем говорит мне то, что содержал этот негодяй гарем из шестнадцати безответных девиц, а также делал жертвами своих жестоких шуток гостей, а иных даже травил медведем. Есть те, кто называет это широтою души, но, полагаю, все так говорящие из тех, кто без Троекуровского застолья с пустым брюхом останутся.

С Андреем Гавриловичем этот Троекуров дружил, но, в одночасье с ним поссорившись, отнял у него Кистеневку. Бедный старик от расстройства впал в помешательство, затем и помер. Один из благороднейших наших дворян, Андрей Гаврилыч со всей его прямотой и несгибаемостью опоздал родиться, ведь своим характером и независимым образом мыслей он весь принадлежал веку минувшему.

Сын его, этот твой Владимир Андреич, к тому времени уже взял отпуск со службы и со всей срочностью явился в Кистеневку. А там он сжег наехавшее в его имение крапивное семя – исправника, заседателя земского суда да еще парочку приказных — и вместе со своими людьми ушел в разбойники, в скором времени став грозою всей губернии. Вести о его деяниях пошли со всех сторон, причем если в большинстве своем вызывали они в обществе страх, то часть рассказов как нельзя лучше соответствовала романтическому настрою местных уездных барышень, для которых стал он как вальтер-скоттовский Ивангое местного, национального нашего разлива, во всех своих поступках непременно следующий неким неясным, но благородным устремлениям.

Мы, русские, как в сказке живем. Ведь иной наш былинный разбойник поведение имеет такое, что глаза на лоб!.. Но такие против него стоят силы, что будто само всегда получается, что даже совершая нехорошее, разбойник этот для народа остается предпочтительнее своих врагов. И только руками разведешь, ежели из сказки в реальность переберешься и в дела вникнешь, где происходит всё то же самое. И можно целую бесконечность провести, думая: то ли власти у нас такая мерзость, то ли мы такие замечательные? Но ежели мы столь хороши, то как же из нас составленная власть в кратчайшие сроки вновь становится отвратительна?

Впрочем, я несколько отвлекся. Вернемся к Владимиру Андреичу, человеку, несомненно, благородному.

Хотя есть для меня нечто непостижимое в его характере, некие изъяны, к каковым отношу я жестокость иных его дел. Иногда, вспоминая отдельные рассказы об этом благородном разбойнике, трудно мне усмотреть разницу между ним и тем же Троекуровым. Но, по всей видимости, для русского человека она заключается в том, что один занят душегубством от скуки, другой – из мести; один ничем не рискует, другой же изо дня в день ставит на кон жизнь свою. И при схожести этих персон публика наша, презирая одного, безоглядно влюбляется во второго. Впрочем, об этом еще есть время подумать. Тебе же доскажу про Владимира Андреевича.

Вполне понимаю, какой мечтою о мести пылала его душа. Но вдруг он пропал. Стало тихо. В село же Покровское приехал молодой француз-учитель, по имени Дефорж, даже и Троекурову понравившийся своей приятной наружностию, обходительным поведением и простотой в обращении. Кто его видел, те именно так его аттестуют, я в этом предмете от себя ничего не придумал.

Вскоре этого учителя заметили все: подставленный под огромного медведя, наш французик того топтыгина, сохранив хладнокровие, преспокойно убил. После чего на гувернера обратила внимание дочь Троекурова, Марья Кириловна. Не могу не сказать, что в деревне вечно проникаешься сердечной склонностью к таким особам, коих уже в уездном городе и не заметил бы. Должен заметить, что в сельских пейзажах, чтобы зародилась любовь, достаточно того знания, что перед тобою вдруг оказалось лицо противоположного пола. Потом так иногда бывает муторно! По себе знаю.

Между молодыми людьми вспыхнуло чувство. И как ты уже, наверное, понимаешь, француз-учитель оказался никакой не учитель и даже не француз, а именно что Владимир Андреич, решившийся отомстить своему главному неприятелю в его же доме.

А? Каково это тебе покажется?

Мне пока не ясно, как Владимир Адреевич принял личину Дефоржа, да это и не важно. Мне доводилось такие истории слышать о том, как в провинции пустые бездельники важными персонами представляются, что превращение Владимира во француза есть на их фоне совершеннейший пустяк.

Далее прилучилось такое дело, что Владимир ограбил одного из гостей Троекурова и вынужден был срочно покинуть Покровское. Однако он не потерял связи с Марьей Кириловной, любовь их всё разгоралась.

Однако тут появился в Покровском князь Верейский, живое оправдание для гильотины. Или повод ее изобрести, если бы уже не сделали того якобинцы.

Нет и не может быть счастливого конца у этой истории, несчастливых же концовок целый легион, бери любую. Одну из таковых Троекуров и выбрал: решил отдать дочь за князя Верейского, у которого была поблизости знатная усадьба и с которым оказался Кирила Петрович по множеству причин дружен. Владимир Андреевич же не успел отбить свою Машеньку до венчания, да еще и ранен был князем Верейским из пистолета в плечо.

Также известно, что со своими мужиками-разбойниками разбил Владимир Андреевич отряд в полтораста солдат, сам же он убил офицера, что вел солдат на приступ, став после этого уже не просто разбойник, а враг правительству. Мне, говоря откровенно, очень жестоким кажется этот его поступок, хладнокровное убийство. Как может совместиться в одном и том же человеке талант внушать к себе симпатию — и кровавое злодейство?

Просто Пугачев какой-то. Пусть и утешает несколько то обстоятельство, что нельзя счесть подобные несообразности в характере только нашей, русской чертой. Я, впрочем, уже писал и даже печатал нечто схожее.

Мыслей много, но… Нет, не понимаю. Ведь погубленный офицер был в точности как сам Владимир; ведь его кто-то любил и ждал, после него могли остаться безутешны невеста и старик-отец…»

На этих словах рассказ прерывался, продолжение его было начертано иного оттенка чернилами:

«Я к тебе пишу, сам же тем часом думаю: что ж это я чужих прикармливаю? Свои голодны. Попробую этот сюжет сам использовать как-либо. Тем более, что, как узнал я вчера, Троекуров на днях преставился. И как жил дикобразом, так диким образом и помре.

Теперь полно врать, поговорим о деле.

Что тебе с этого Владимира Андеевича? Никто ведь даже не знает, куда он девался. Поговаривают, что он скрылся за границу. Пусть там и останется, счастливец, хватит с него испытаний. Да и дело то уже давнее, сколько лет прошло… Никак не менее двух.

Когда свидимся?

При тебе ли еще тот смешной господинчик, что иногда так забавно пшекает? Как его… Нет, имени не вспомню, хотя рад буду видеть и его.

С истинным почтением честь имею быть, милостивый государь, ваш покорный слуга А. П.

Vale».

«Как кстати, что это послание дошло так скоро», — подумал Георгий Сергеевич. Допив стакан рому, он аккуратно сложил листы и потянулся за сегодняшним, еще не распечатанным письмом. Краем глаза он при этом заметил какое-то движение сбоку, где лежал…

Слева донесся металлический звук щелчка, вслед за чем послышался уверенный, хотя и слабый голос:

— Qui ;tes-vous, monsieur?

Его обладатель, не мигая, смотрел на Георгия Сергеевича. Взгляд этот, чему порадовался пегий господин, был тверд и ясен. Однако больше его заинтересовал маленький короткоствольный пистолет в здоровой руке раненого. Курок уже был взведен, оружие к стрельбе изготовлено — на что указывало и положение спускового крючка.

«Так вот зачем Архип поправлял барину подушку. Ай да тихоня! — усмехнулся Георгий Сергеевич. – А сам, небось, сейчас за дверью стоит, ждет, чем наша встреча кончится. Впрочем, пора уже нам и поговорить. С богом!»

— День добрый, Владимир Андреич, — очень добро произнес пегий господин и заговоривший с ним молодой человек увидал, что левый глаз его собеседника смотрит чуть в сторону, а на лице у него несколько отметин от оспы. Или шрамов. Да, скорее шрамов, причем один из них нанесен клинком. – Или, если вам так будет привычнее — месье Эдгард Дефорж. И ежели пожелаете, то можем продолжить и по-французски.

Владимир Андреевич молчал, разглядывая назвавшего его Дефоржем господина.

— Не желаете ли рому? Прекрасный напиток. Одобрен к употреблению, кстати, и вашими Архипом и Антоном, что эту амброзию наилучшим образом рекомендует.

Вдруг говорящий спохватился, встал:

— Ах да, позвольте представиться: потомственный дворянин Георгий Сергеевич Курков-Синявин, всемерно к вашим услугам. Так что скажете насчет глоточка в честь вашего воскресения? Карл Иваныч изволил особо упомянуть, что заболевание ваше не того свойства, чтобы горячительные напитки воспрещены были.

Горлышко бутылки глухо брякнуло о стакан.