Русский роман. Том I. Глава 5. Георгий Сергееви...

ТОМ ПЕРВЫЙ
ГЛАВА V
Георгий Сергеевич Курков-Синявин


Признав претензию Владимира Андреевича здравой, Георгий Сергеевич несколько часов кряду неспешно, то и дело отвлекаясь от своего повествования на всякие несущественные подробности, излагал историю своей жизни. Попробуй остаться лаконичным, когда всё, от сосредоточенного лица собутыльника до парящей райскими ароматами царской ухи и хрустящей корочки на поросенке, так и подбивает на многословную откровенность. Потому одним лишь проявлением милосердия к читателю нужно счесть то, что житие Георгия Сергеевича изложено здесь в самом сжатом виде.

Итак, он отложил в сторону нож и достал из портсигара короткую толстую сигару. После чего чистосердечно признался, что детство свое провел он в деревне под Рязанью, где из-за беспечности родителей чуть не стал он самый обыкновенный российский недоросль. Прозывался он тогда, в отрочестве, несколько иначе, и из его нынешнего имени теперь совпадает с природным только отчество.

Отец Георгия Сергеевича был пушкарь, и, как то полагалось ему по тогдашним установлениям, лишь выйдя в отставку завел семью. Пока он служил, так всё время уходило на построения, смотры, парады, стрельбы, маневры и то прочее, чем напряженно и вдумчиво заняты военнослужащие люди. Это даже не принимая в расчет двух войн, на которых он доказал и умение свое, и мужество.

— Успел повоевать с турками и шведами, — доложил Курков-Синявин. И развел руками:

— А кто с ними не воевал?

Тогда о продолжении рода бравый майор и не задумывался, хотя отнюдь не был букой, избегающим дамского общества. Да это и невозможно коли ты офицер, ходишь в кивере и носишь на лице длинные подкрученные усы. Женщины обожают военных, и даже те из них, коим по роду деятельности положено в обмен на рубли любить всех мужчин, предпочтение свое отдают красавцам в мундирах с аксельбантами.

А как отставился Сергей Сергеевич Кропоткин от службы, так прямо беда: свободного времени стало вдруг столько, что и не знаешь, куда его девать. Но внезапно обнаружил он вокруг себя столько прекрасных барышень на выданье, что вскоре опять времени ни на что другое не стало. Так всегда происходит с тем, кто с тремя девицами сразу романы крутит. Такая незадача…

— Ну так женись, — советовали женатые приятели. — Так оно гораздо спокойнее будет. А через месяц-другой уже и пульку с нами распишешь, и на глухаря сходишь.

Ну так Сергей Сергеевич и женился. А в предсказанные сроки вернулся к нормальной жизни.

Прошло после того сколько-то лет – и снова война. Сергей Сергеевич отправился в свой полк, в жестоких арьергардных боях потерявший такое множество офицеров, что он был радушно принят на свою прежнюю должность командира батареи. Затем, в отряде генерала Бороздина, он, майор Кропоткин, один из десятков тысяч других таких же героев, покрыв себя бессмертной славой, под Бородино свой воинский труд честно исполнил и потерялся среди мертвых, оставив по себе малолетнего сына и безутешную вдову, вскоре от грудной жабы усопшую.

В признание заслуг отца был Георгий Сергеевич – в ту пору, сообщим по секрету, он звался Алексей Кропоткин — принят в Первый кадетский корпус, условиям приема в который никак не соответствовал, даже и читал-то этот мальчуган по слогам, а из арифметики знал только то, что ежели муж выпьет бочку кваса за четырнадцать дней, а со женой выпьет тое же кадь за десять дней, и кому-то надобно знать, в колико дней жена его особно выпьет тое же кадь – то этот любопытный точно не он. Ему и в голову не придет такое – тридцать пять дней следить за пьющей из бочки квас бабой. Отвращало от математики и незнание составителями подобных задач местных реалий: вы хоть представляете, в какое отвратное пойло превратится за месяц в открытой кадке хлебный квас? Там пожалуй что и черви заведутся. То есть с самого нежного возраста имел Алеша склонность к прагматическому восприятию действительности.

Однако природный ум подростка быстро приспособился к отвлеченности наук и суровому распорядку в кадетском корпусе. Хотя точнее было бы сказать, что именно суровый распорядок принудил его выбрать дорогу первого ученика. С течением времени мальчик полюбил многое из того, чего в родном поместье был лишен – высокую поэзию и гармонию чисел. К тому же оказался чрезвычайно ловок в изучении языков, в запоминании зарифмованных слов и счете в уме. Это последнее – явно что подарок от отца-артиллериста.

— Вот хоть скажите мне перемножить в уме два числа, двузначное и трехзначное — за минуту выполню, — предложил он, на что Владимир лишь отмахнулся.

Но по сути своей остался кадет Алексей Кропоткин тем самым Лешкой, деревенским озорником, что на радость своим однокашникам вечно измышлял всяческие каверзы. То пару ежей запустит в спальню командира второй мушкетерской роты, отчего тот полночи слышит чьи-то шаги, хотя никого и не видит. Не иначе, думает, дух князя Меншикова мается. То, будучи в дежурстве, вместе с товарищами классные двери с петель поснимает и местами поменяет. А на следующий день в недоумение приходит учитель музыки: вот же на головке ключа две двойки выгравированы, а в двадцать второй кабинет всё одно не попасть!

Его проказы не всегда отличались оригинальностью и со временем утомили корпусное начальство. Тем паче, что по мере взросления эти забавы становились всё менее безобидны. Их не доставало, чтобы изгнать его из кадетов, но вполне хватило для такой аттестации, чтобы в соответствующий срок дать ему чин корнета – даже в поручики Лешку не произвели – и срочно отправить из Санкт-Петербурга в действующую армию.

По пути случилась с ним романтическая история, о которой, впрочем, Георгий Сергеевич подробностей сообщать не стал. Ограничился намеком на барышню, покорившую его сердце. После чего решительно осушил полную чарку и некоторое время грустно смотрел на поросячью голову на блюде. Ответом ему была печаль на мордочке поросенка, будто бы говорившей, что при иных обстоятельствах тот посочувствовал бы, но сейчас ему не до того – его запекли в печи и уже третий час как кушают. С тертым хреном, что даже свинье обидно вдвойне. Будто его, милого молочного поросенка, нахрен послали не на словах, а в самом что ни на есть прямом смысле. За что, собственно?

Рассказчик же, Георгий Сергеич, до того довольно живо описывавший обстоятельства своей жизни, стал уныл не менее порося, и дальнейшие свои злоключения описывал так, будто внутренним взором видел некий грустный сон и просто его пересказывал, выхватывая из тумана отдельные открывающиеся ему картины.

По прибытии в полк корнет нашел его в готовности ударить на неприятеля. Предприятие было кровавым и, как показалось ему, беспорядочным. Враг защищался с невиданной отвагой и в одном из приступов молодой офицер был прежестоко изранен. Полковой хирург, Карл Иваныч, успел оказать ему неотложную помощь, но ведомые мужеством и отчаянием абреки тем временем отбились — и корнет был взят в плен. И даже вывезен в горы, в одно из соседних селений.

Однако горцы не смогли выдержать натиска, и когда полк захватил Хосрех, то нашли там множество погибших и даже одного насквозь простреленного майора, корнета же Алексея Кропоткина, наоборот, не нашли.

— Не там искали, — пояснил он. – Надо было от Хосреха отойти на полсотни верст на восток и еще на полторы версты вверх. Никто не догадался…

Так и получилось, что по одному только свидетельству доктора был он признан мертвым и именно в таком качестве попал в полковой рапорт. Воинской карьеры, о коей мечтал корнет, увы, сделать ему не удалось – так, корнетом, ежели верить реляциям, он и погиб.

Досказавши до этих слов, Георгий Сергеевич вдруг увидел, что поросенок скорчил ему злорадную физиономию. Однако он не дал себя сбить какой-то свинье, продолжил.

Две вещи, признался он, ему непонятны: почему было аварцам его просто не добить, зачем возились они с раненым; и второе – каким чудом объясняется его выздоровление в условиях, где и здоровый-то не всякий выживет?

Признанный погибшим, он в то время имел пребывание свое в горном ауле, где на пастбище, в кошаре, принадлежащей одному из местных старейшин, был выгорожен угол и брошено на землю сено. Туда же отправлялось на хранение много чего ненужного – и однажды нашел корнет в дорожной сумке, невесть у кого горцами отнятой, несколько дюжин карточных колод. После чего единственным его развлечение стало производить разные манипуляции с картами. Одна рука его почти не двигалась, пальцы на ней были как деревянные и постоянно мерзли, потому обучился корнет со скуки все делать правой рукой, здоровой – и тасовать, и вольтировать, и передергивать на сдаче. Там, в этой кошаре провел он едва ли не два года, пока не поняли абреки, что никакого выкупа за этого офицерика они не получат.

— После того довелось мне пару раз побывать в гораздо более опасных переделках, но единственное, чего бы я не хотел повторить, так это вновь оказаться в той кошаре, когда даже словом перемолвиться не с кем. Одиночество – та же смерть. Я ведь дошел тогда до такого состояния, что стал сомневаться в существовании жизни за пределами гор, тот аул окружавших, — уверил пегий господин.

Только в последние несколько недель заключения появился у него компаньон, невесть как в этих горах заблудившийся чрезвычайно мелкого роста бухарский еврей по имени Йосеф. Это был вечно мрачный и унылый тип, который обожал пустые разговоры и носил дрянную накладную бороду. Именно она стала причиной подозрений, по которым этого коробейника схватили и посадили на цепь.

Йосеф говорил на многих языках, причем довольно чисто и по-русски — хотя иногда, увлекшись, начинал пшекать, вину за что, когда пленный корнет Лешка Кропоткин его о том спросил, возложил он на бухарских поляков. Польский язык он, мол, осваивал в то же время, что и русский, в одном русском доме.

— Как, неужто даже и в Бухаре есть поляки? — удивился корнет.

— Поляки – спасибо за то и вам, русским, и австрийцам с пруссаками — есть везде, от Сибири до Австралии, — мрачно сказал на это, как отрезал, бухарец. Но, подумавши, исправился, заявил то же самое иными словами, более дипломатично: в Бухаре есть всё. И все.

Этот еврей едва ли не с первого дня стал предлагать Лешке какие-то фантастические планы побегов – и было странно видеть, как порождаются они таким хлипким на вид телом, вся сила которого уходит, казалось, на рост волос и ногтей. Даже бороденка прорастала из его подбородка редкими кустиками, из-за чего лицо он брил, но будучи солидный человек, купец, носил накладные бороды: я же вам не актеришка какой, с явным пренебрежением к этой профессии говорил Йосеф, чтобы с голым лицом ходить.

Именно из-за театральной этой бороды заподозрили аварцы в нем шпиона – и на всякий случай посадили на ту же цепь, в которую был закован пленный корнет, хотя и казался этот джугут, как звали его горцы, безобиднее голубя. Пастухи относились к нему крайне презрительно, корнет же поражался тому терпению, которое в ответ выказывал Йосеф.

Теперь Лешка ходил за водой, собирал хворост для костра и строил из камней разделительные стенки на пастбище, то и дело слушая истории про бухарского знакомца Йосефа, какого-то Ходжу Насреддина: его товарищ по несчастью этих анекдотцев помнил превеликое множество.

Однажды, когда один из пастухов походя, даже не выказав никаких эмоций избил его своим посохом, Йосеф вспомнил историю про маленькую, но чрезвычайно ядовитую змейку, песчаную эфу, которая среди дня заползла в дом Насреддина. Поднялся крик, но один смельчак из учеников Ходжи принялся хлестать ее указкой – и змея, найдя подходящую дыру, скрылась в стене.

Пока виден был кончик ее хвоста, ученик продолжал размахивать палочкой. Когда же вся змея скрылась из виду, тогда Насреддин не успел и слова сказать, как ученик приложил к стене лицо, пытаясь разглядеть, куда скрылся этот гад. И тут же, укушенный в глаз, упал замертво.

«Всякий, кто треплет хвост змеи, — якобы сказал на это Ходжа Насреддин, — должен помнить, что с другой стороны у нее ядовитые зубы. И еще: то, что какое-то время может казаться смелостью, часто оказывается всего лишь глупостью».

Только несколько недель спустя, признался пегий господин, смог он оценить глубочайшую мудрость этой незамысловатой истории.

Впрочем, не всегда Йосеф только болтал, иногда он так задумывался, что даже на имя свое не сразу откликался.

Странно, но как только появилась у него компания, так сразу вернулись к Лешке бодрость и надежда, которых он в какое-то время до того совсем было лишился. Вдруг понял он, как устал от диалогов с овцами, у которых на любое изъявление мысли в ответ только мэканье. Когда же корнет видел, как этот Йосеф из своего и без того скудного рациона подкармливает пастушьих собак, более похожих на небольших медведей, как их вычесывает сделанным из осколков овечьих костей гребнем, тогда Лешка думал, какое, должно быть, доброе сердце у этого джугута. Вот уже и страхолюдные эти псы его полюбили. Не посмотрели, что еврей. То есть джугут.

На ту пору генерал Вельяминов прежестоко разбил аварцев – и горцы сочли за лучшее даром, без выкупа отдать победителям пленных. В том числе и корнета Кропоткина, которого следовало перед тем привести в порядок и хоть немного откормить.

Бухарец помог ему помыться и починить одежду, в то же время старейшины стали вечерами сажать корнета на ковер и кормить как на убой вкусным мясным супом, чурпой.

— Я же к тому времени даже запах мяса забыл и есть его не хотел, всё думал, на какой овце из тех, что спасали меня от лютого холода, он сварен.

Пленник вел со стариками длинные беседы, много чего открыв им нового о мире за Кавказским хребтом. Впрочем, так и не удалось ему за этими ужинами уговорить старейшин отпустить на волю вместе с ним Йосефа.

Добравшись до своих, он немедленно попросил сотню казаков, выручать бухарца. Но когда корнет вернулся в горный аул, то застал это селение в горестном оцепенении. Оказалось, что безответный на вид бухарский еврей через пару дней после того, как молодого офицерика повезли дарить русским, зарезал ночью трех пастухов, забрал их ружья и взял с собой, в побег, будто в насмешку, самую свирепую собаку: впрочем, судя по тому, что остальные овчарки оказались на привязи, то все они хотели сбежать вместе с Йосефом; тем более, что бараниной он запасся чуть не на месяц.

Вслед за ним отправили погоню. Йосеф, заранее зная, что так оно и будет, всего в двух верстах от пастбища сел в засаду в заранее присмотренном им месте, где был он неуязвим. Днем за двести саженей видел он каждого, кто пытался к нему подползти, ночью же его предупреждал об опасности пес. Так, спокойно сидя в высокой сторожевой башне, он перестрелял едва ли не весь посланный за ним отряд, тем самым более чем наполовину проредив мужское население аула.

«Джугут, говорите? – подумал, узнав эту историю, Сашка. – Нет – джигит!»

Йосеф же будто испарился. Вероятнее всего, ушел ближним ущельем в сторону Астрахани. Ищи его теперь то ли в Бухаре, то ли в Петербурге, а то и в Лондоне! В общем, бесследно исчез тот джугут, оставив Алексею на память о себе восхищение и уйму назидательных историй о другом бухарце, том самом Ходже Насреддине.

Оказавшись же в России, вдруг обнаружил корнет, что официально он не существует и признавать его никто не желает; что имение его перешло к дальней родне, для которой он всего лишь невнятный самозванец – да и с кем спорить, если поместье уже продано; что любовь всей его жизни забыла свои обеты и вышла замуж за какого-то купчика, по фамилии звавшегося Оськин. В этом деле, как окольными путями выяснил Алексей, весьма неприглядную роль сыграли и папенька барышни, и этот купец: по всему получалось, что жену-дворянку он себе просто купил. Но будто того было мало, так взяла она, эта барышня-купчиха – да еще и померла от дифтерии.

— Даже если ты девица и в голове у тебя одни только парижские моды, — мрачно спросил Георгий Сергеич, — ну вот как можно так необдуманно поступать?

Стало ему понятно абсолютное его одиночество в населенной миллионами людей вселенной и поневоле появились соображения о полной бессмысленности дальнейшего бытия при таком раскладе. Тем более, что по неопытности попал он в одну неприятную историю, в которой помимо него участвовали два рязанских помещика, молоденький драгун в чине штабс-ротмистра и игральные кости — с виду честные, хотя в какой-то из углов каждой кости была помещена свинцовая дробинка. О чем помещики и драгун даже не подозревали.

В этом скандале потерял корнет еще и имя: его упорно искали, он же находиться никак не желал — и справил себе новый пачпорт, на фамилию Курков-Синявин; его бывший владелец, за неимением наличности залогом проставивший на туза свой пачпорт, вскоре после того простудил голову и от менингита помер. Так закончилась история Алексея Сергеевича Кропоткина и повелось бытие Георгия Сергеевича Куркова-Синявина. Мрачные мысли от того, впрочем, никуда не делись, и выход виделся один.

Однако претила бывшему корнету, в самых невыносимых обстоятельствах выжившему, даже сама мысль о возможности наложить на себя руки – и, чуть менее года проведя в России, отправился он, как многие российские офицеры до и после него, воевать с турками и их прихлебателями. За Южные Карпаты, в Валахию, в дунайские княжества, на помощь тамошним инсургентам. Однако к восстанию Александра Ипсиланти он безнадежно опоздал, а знакомство с разрозненными остатками его отряда удовольствия ему не доставило.

— Слишком много было там людей, чье место должно быть на каторге, — пояснил Георгий Сергеич. – Не то, чтобы я был идеалист, но никого на них похожего не оказалось рядом потом, когда уже был я в Греции.

Покинув Валахию с группой таких же недовольных, корнет сумел добраться до гор Эпира и Фессалии, где сразу нашлось для него дело. Впрочем, и об этом своем опыте Георгий Сергеевич поведал скупо, сделав упор на то, что столько было в его жизни приключений, что за раз их пересказать никак не возможно. Кабы знал его Владимир Андреевич несколько более, то понял бы, что пегий господин суеверно малословен именно в тех предметах, что ему дороги более прочих: первая любовь и Греция. Хотя довольно подробно рассказал он о своих мытарствах на Крите: попал отставной корнет туда, насколько можно было заключить, с командой посланных на этот остров повстанцев; но отряд этот был турками разбит под Ретимно.

Уцелевшие инсургенты нашли приют в древнем монастыре, где был всего один монах. Тот держал пасеку и давно обучился прятать от турок мед так, что они не нашли бы его даже став пчелами. Монах укрывал повстанцев в каменоломне, делился с ними хлебом и козьим сыром, что подавали ему молчаливые старушки в черных одеждах из соседних деревень — и в меру своих знаний лечил раненых. То есть всех.

— И представьте себе! – воскликнул Георгий Сергеевич. – Это был монастырь Святой Клементины!

Владимир представил. Но так и не понял, что же в этом имени так воодушевило рассказчика.

На родину бывший корнет вернулся за год до заключения Адрианопольского мирного договора в гораздо более бодром состоянии духа: за множество лет партизанской войны столько раз подвергал он опасности свою жизнь и так ловко выходил изо всех передряг с целой шкурой, что получил уверенность в неком своем предназначении, что ждет его впереди. Ничто не пробуждает жажду жизни так, как постоянные ей угрозы. А по пути домой, оказавшись в австрийских землях, случайно встретил он давнего знакомца, Йосефа, с которым после того не раз всякие интересные дела проворачивал.

Кстати, обнаружил бывший корнет по возвращении, что нет уже у него нужды жить под вымышленной фамилией да по поддельным бумагам – все его давно забыли. Однако в самых разных кругах, причастных азартных игр, от клубов до игорных комнат в гостиницах, известность и авторитет Куркова-Синявина были настолько весомы, что не захотел он вновь становиться Кропоткиным.

— То есть чистые документы на эту фамилию я выправил, но держу их без употребления в надежном месте, на черный день. Может, когда и пригодятся.

От себя добавим, что мастерство в обращении с картами стало Георгию доставлять значительный доход: в отличие от иных ловкачей умел он совершать манипуляции с картами пальцами одной руки, за чем никто не догадывался как следует наблюдать. И пока он отвлекал внимание левой рукой, правая делала свое дело.

Более всего любил он играть чужой колодой, новой, только что распечатанной: после нескольких раздач оказывались нужным образом процарапаны рубашки марьяжных особ, а тузы особым образом наколоты, для чего был у него всегда на руке перстень с особым выдвижным шипом – и только поражаться оставалось его соперникам тому, как же везет этому весельчаку с пятнами седины в волосах.

Впрочем, выигрывая, Георгий Сергеевич почти всегда ограничивался суммой, для очередного партнера отнюдь не катастрофической, и, вставая из-за стола, имел, как правило, на несколько больше не только денег, но и приятелей. Великое это искусство – и ограбить кого, и лучшим другом ему остаться. Нет ни малейших сомнений, что живи Георгий Сергеевич лет на полтораста позже, тогда непременно стал бы он всенародно обожаемым политиком.

Жить он продолжал по подложным документам. Следовало считаться с тем, что когда-нибудь все же последует наказание за не вполне честное понтирование – и тогда, решил Алексей, уж лучше он пострадает как Курков-Синявин; не даст он всяким крючкотворам трепать честное имя рода Кропоткиных, под которым погиб отец.

В этом убеждении провел он несколько лет, пока вдруг не начитался заграничных новостей из «Северной пчелы». Довольно подробно было доложено в них, как надули некие коммерсанты несколько тысяч поверивших им акционеров: собрали под липовый проект полтора миллиона франков, обернули бумажки-акции в золото и приняли самое верное решение – растворились в закате. Более всего поразила описавшего эту аферу журналиста та необыкновенная легкость, с которой позволили себя подсечь и взять на крючок желавшие быстрого обогащения галльские обыватели.

— А наши чем от французов отличаются? – пожал плечами Курков-Синявин. – Да ничем.

И в один прекрасный день пришла Георгию Сергеевичу в голову идея такого предприятия, после завершения которого станет ему не нужно искать на станциях да постоялых дворах жертв его карточных фокусов. Дело такого рода, что одной лишь новизною своей обречено на оглушительный успех. Причем успех, в финансовом плане феерический! Заодно сведет он кое с кем счеты…

После чего вернется он в избавленную от турков часть Греции, чем довольно часто грезил Георгий Сергеевич, и заживет честным трудом. Станет делать французское вино и через Одессу его в Россию контрабандировать. Или казино-отель где-нибудь в Афинах откроет…

Ну или как получится. Не стоит наперед загадывать. Многие из тех, кто таково поступали, только и смогли, что насмешить бога.

Но и об этом не стал пока пегий господин рассказывать Владимиру Андреевичу. Вместо того, когда перешел он к сути своего предложения, так начал Георгий Сергеевич:

— Всего-то в неделе неспешного пути отсюда расположен город Родимов, на весьма долгий срок покинутый его верховным управителем. Сам город ничего из себя не представляет, вы, Владимир Андреевич, и сами таких повидали десятки. Интересно иное: губернатор Родимова в настоящее время пытается наладить отношения со своим желудком, из-за которого идет у него изо рта воня злая. И чтобы от этого запаха избавиться он без особого успеха уж скоро год как пьет вонючую воду в Богемии…