Русский роман. Том II. Глава 9. Колинька Астафьев

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА IX
Колинька Астафьев


До рассвета оставалось еще довольно много времени, когда из темноты за распахнутым настежь окном послышался вдруг хор писклявых голосков.

«Словно все обитающие в саду мыши устроили в гуще веток склоку с гномами», — подумал Колинька.

Однако Колинька знал, что расшумелись никакие не мыши: так, натужно и сперто, в самую первую минуту бодрствования распеваются птицы, когда пробуждаются они на исходе короткой летней ночи.

Значит, совсем скоро просветлеет, а там и очередной день наступит. День наверняка унылый, заполненный никому не нужной суетой. Но пока еще все, кроме птиц, и, черт бы их побрал, комаров — спят. Можно всецело отдаться любимому делу, подумал Колинька, никто и ничто ему не помешает. Впрочем, именно этим важнейшим для него делом и был он занят уже несколько часов.

В пальцах гимназист крутил писчее перо из левого крыла гуся, с которым не далее, как в прошлом месяце свел личное знакомство. Нет, их никто, разумеется, не представил друг другу. Просто этот белоснежный злодей неслышно подкрался к нему сзади и ущипнул с такой силой, что юноша как был в курточке со стоячим воротником и фуражке, так и сиганул с мостков в воду. Благо в июле она чисто парное молоко. Но потом до самого конца каникул Колинька, когда гулял близь гусятника, то и дело с опаской оглядывался.

Перо…

Это перо, со всем тщанием вываренное в щелочи и закаленное в горячем песке его маменькой, уже было должным образом очинено. Вместе с копчеными гусиными полотками, медом и солониной привез он по окончании летней вакансии из родового имения пару дюжин пучков таких вот перьев. И всякий раз, на них глядя, вспоминал поместье, что прижалось к краю значительных размеров водоема, тихого лесного озера, довольно узкого, но на добрых полторы версты вытянувшегося с востока на запад несколько в стороне от старого Виленского тракта.

Дом, в котором появился на свет и вырос Колинька; дом тесный, но, несмотря на это, полный веселья, свободного труда и сладкого мира; этот дом был в один этаж, с двумя флигелями и неясного назначения башенкой над крышей. Строение довольно несуразное, но уютное. Рядом же понастроено было множество всего существенного, от оранжереи до самого большого в уезде птичника.

На противоположном берегу озера были казенные земли, никем не разоряемые и обратившиеся в пущу столь густую и темную, что вот идешь по ней и знаешь, что где-то совсем рядом озеро, но ни за что его не заметишь, пока не зайдешь в воду по колено. В этих сказочных дебрях всякий сразу начинал опасаться кикимор, вурдалаков и болотных шишиг, но, по исконному русскому установлению, полагал, что сам он, когда в гневе, пострашнее любой нечисти будет. Что характерно, нежить придерживалась того же мнения и на глаза местным попадать не стремилась: поди угадай, в каком они окажутся настроении, эти деревенские тетки, что не побоялись за грибами-ягодами в такую чащобу забраться. Не свезет если, так и забьют лукошками своими. Да ну их к лешему, баб этих!

Фамильное имение Астафьевых окружали четыре деревни, одна из которых, самая ближняя, звалась Лычки;, что дало имя и поместью.

Колинька макнул перо в чернила и старательно вывел на чистом листе бумаги слова:

«Грозный и безжалостный поток невообразимых, поистине феерических событий…»

Так, подбирая самые, на его взгляд, выразительные эпитеты, писал в Лычки гимназист второго класса Колинька Астафьев. Писал он дражайшей матушке, Марии Даниловне, и двум обожаемым сестрам, старшая из которых, Татьяна Юрьевна, была уже просватана за достойного человека и готовилась к свадьбе, которую назначили на последнюю неделю октября; вторая же сестра, Оленька, была значительно младше, чем он — хотя и она готовилась. Колинька, на своих сестер глядя, пришел к выводу, что всякая девица уже с младенчества к свадьбе готовиться начинает.

А что с такой аффектацией начал он свое письмо, так на то была причина: в городе, где Колинька проживал на полном пансионе с тех пор, как стал учеником гимназии, в последние недели стало тревожно и весело, совсем не так как раньше.

Но до того как приступить к письму, сразу по возвращении с вечерни он сперва закончил очередную главу в свой роман, что скоро, уверен был Колинька, прогремит на всю губернию. Затем его книга окажется перетолмачена на иные языки – и уж тогда послужит вящей славе всей России как первейшей в культурном мире державы! И появится совершенно новое явление в мировой литературе – русский роман.

Он и саму книжку так решил назвать, «Русский роман». А что? Прямо и честно. И всем, кто ее читать возьмется, с самого начала понятно будет, с чем он имеет дело.

Никак не меньше, как сотни три книжек надобно будет отпечатать, прикинул Колинька. А ежели, ощутив, как у него захватило дух, подумал гимназист, Клементина Ильинична заручится согласием своего супруга, известного на всю губернию филантропа, то и целую тыщу томов можно будет в типографии заказать! И уж тогда бабахнет так бабахнет! После чего станет он известнейший на весь мир литератор. Тут двух мнений быть не может, сам себе кивнул головой гимназист, это давно уже вопрос решенный.

Писательская слава была абсолютно неизбежна уже потому, что еще никто в российской словесности не закручивал такой интриги, чтобы в первом томе – Колинька решил, что всего их будет не менее трех, а то и все четыре, это уж как дело пойдет — свершались жуть какие кровавые аттентаты и по всякому поводу происходили дуэли. И плохие люди один за другим падали оземь, пред тем «зверски перекосив лицо и издав душераздирающий вопль».

Современные русские писатели пресны: их герои всё больше рассуждают занудно о всяком-разном, а в их романах прескучнейших умствований столько, что иногда и понять-то немочно, об чем автор хотел поведать читателю; если же они и ставят в свои книжки поединки, то обычно в самый конец, до которого мало кто доберется, по пути несколько раз нечаянно не задремав.

А у него, довольно подумал Колинька, все иначе. И прямо с самой первой страницы вовсю идет рубка на здоровенных турецких кинжалах, ятаганах. Они были описаны с доскональным знанием предмета, потому что две такие штуковины полковник Астафьев взял на штык в Гюмюшхане на последней своей войне и в Лычки-то и доставил. Маменька тогда весьма расстроилась: другие полковники как полковники, и те, кто в баталиях остаются целы, так хотя бы ковров персидских привозят, а этот какие-то кривые ножики в дом приволок. Недотепа ты мой…

Да ладно уж… И то хорошо, что хоть сам из похода живой вернулся.

«Кстати, — вдруг оживившись подумал Колинька, — ежели на каждой странице размещать не более семнадцати строк, как то сделали издатели покойного господина Белкина, то и вовсе томов шесть может получиться…»

И покраснел от удовольствия, эти шесть книжек себе представив. Как лежат они аккуратной стопочкой и типографской краской пахнут; уже обрезанные и переплетенные, непременно с золотым тиснением на корешках.

Еще сновали по страницам Колинькиного романа маркизы и разные прочие младые герцогини, под своими вуалями прям слов нет какие прекрасные.

«Навроде Клементины Ильиничны», — мечтательно вздохнул гимназист.

Клементину Ильиничну, супругу купца Оськина, он обожал по-мальчишески, еще не понимая своих побуждений и надежд, но любя ее за то трепетное чувство восхищения, которое она в нем вызывала. Была эта купчиха столь ловко сложена и улыбалась порою так, что любой увидевший ее кавалер немедленно бледнел и начинал заикаться. Колинька Астафьев в этом ничем от прочих поклонников не отличался, но пребывал он пока в том возрасте, когда мужчина при виде прелестницы более испытывает желание благоговейно сложить перед грудью в молитвенном жесте ладони, нежели протянуть их к чаровнице и за обольстительные эти прелести и ухватиться.

Следом за светскими дамами ковыляли по страницам Колинькиной рукописи из одной главы в другую горбатые дуэньи, под своими накидками поразительно уродливые. Также успели уже попасть в первый том романа две главы блужданий по сырым парижским катакомбам, среди крыс и скелетов; дуэль на генуэзских арбалетах; одно отравление ядом из рвотных орешков и одна тюремная камера на далеком средиземноморском острове.

И главное: еще в первом томе был Колинькой описан полет на аппарате братьев Монгольфье. По некоторым обстоятельствам избежать этого описания было никак невозможно.

О том, что подобный чудо-аппарат есть ни что иное, как бумажный шар, наполненном дымом от сжигаемой шерсти – это Колинька знал довольно давно: об этом поистине удивительном приспособлении гимназист узнал из статьи в пожелтевшем от старости «Вестнике Европы». Надо же, люди уже летают в небе! Таков, с гордостью думал Колинька, есть наш девятнадцатый век, начавший эпоху открытий чудных и повсеместного просвещения. Он, несмотря на младые годы, уже определился в сторонники прогресса, что полагал необходимым отразить и в своем первом романе.

Ничто, тем не менее, не предполагало встречи с воздушным шаром в Родимове. Однако князь Верейский решил с небывалым для провинциального города размахом отметить свой юбилей, что приходился на первую половину сентября, и выписал из Лиона воздухоплавателя месье Рене Клебана. Тот заявился в Родимов на шести повозках и со всем своим хитрым хозяйством разместился на задворках княжеского парка. А неделю назад, в ночь на воскресенье, Колинька, выйдя из пансиона поглазеть на рассвет и выкурить трубочку-другую табаку, пошел к реке, ради сокращения пути, через этот парк — и застал месье Клебана за испытанием его летательного устройства.

Шаролетный француз, о русской повседневности ничего не знающий, принял Колиньку за одного из Верейских. Иначе что этот мальчик в княжеском парке делает? И то сказать, ни одному французу не понять врожденную уверенность любого русского в том, что если на одной стороне огражденной высокой стеной, строго запрещенной к посещению территории есть в ограде дыра, то точно такая же есть и на другой стороне. Зачем тогда ходить кругом – если можно спрямить путь?

Есть, разумеется, в таких парках охранные псы, но покажите мне собаку, что откажется от дружбы с мальчиком, готовым покидать ей палку или побегать с ней наперегонки? А потом он возьмет, да и сводит песика к реке, где дозволит ему искупаться. Может, где-то в иных губерниях и водятся такие сторожевые псы, что не ценят дружбу с мальчиками, но не в Родимовской.

Мусьё Клебан подробно и с некоторым подобострастием обсказал гимназисту и устройство шара, и то, как развлекал он полетами на нем всевозможные ярмарки от Тулузы и Гренобля до Льежа и Саарбрюккена. Говорил француз не всегда понятно, в речь свою вставлял множество просторечий и немецких терминов, но главную идею воздухоплавания до Колиньки довел: человеку не надобны крылья, чтобы уподобиться птице; мысль обладает не меньшей подъемной силой, нежели крыло. Нужно, разумеется, постараться: обклеить изнутри бумагой полотняный шар, запастись сырой соломой и шерстью, которые дают при сгорании наэлектризованный дым, что отталкивается от земли и поднимает шар к облакам… Что вы говорите? А… Это, молодой человек, устройство для заполнения аппарата дымом. Когда будет праздник, так я вас обязательно на этом аппарате покатаю, сами всё увидите. У меня специально сделана корзина на трех человек, не сомневайтесь.

Мусьё Рене передвигался так, будто боялся, что ноги его на любом шагу могут переломиться в коленях в обратную сторону, левой подмышкой зажимал он костыль и словно заново учился ходить; он крайне неуверенно пользовался много раз поломанными руками, но про полеты, немилосердно при этом шепелявя, рассказывал так завлекательно!.. Так как же было Колиньке не вставить воздушный шар в свой роман и не отправить героя под облака? Каждый согласится, что такое совершенно невозможно.

Ах да! И клад в первом томе его романа был, как без него; из золотых цехинов, в венецианском черном сундуке, тоже один. Колинька тайком почитывал европейских авторов и в этом процессе усвоил, что без клада в наше время никак. Как-то иначе объяснить источник богатства героя, разумеется, можно, но это долго и неинтересно. А клад – бац! – и вот уже герой стал кругом состоятельный человек. Герой же, когда при деньгах – тогда он в своих поступках гораздо благороднее будет, чем какой-либо нищий авантюрист.

Любой знаток отечественной литературы обязан немедленно признать, что такой богатой фабулы, как в его романе, подумал Колинька, еще никогда не бывало в российской словесности. Бог весть сколько должно еще пройти лет, пока русский роман станет соответствовать идеалам склонных литературы гимназистов, горничных, модисток, чиновницкой мелюзги и городовых. А в его рукописи уже всё, что надо, было – причем в десятикратно превышающих пределы необходимого количествах — и этим идеалам соответствовало самым лучшим образом!

Отдельная история – самое начало романа, Колинька им очень гордился. Если коротко, то уже в первой главе главный его герой, Владимир, единственный сын безвременно скончавшегося от ран ветерана наполеоновских войн, на тройке добирался до сераля где-то там, в Турции, и похищал девицу беспримерной восточной красоты, со сросшимися на переносице густыми черными бровями, — да еще и в шелковых шальварах. Причем умыкал он ее не абы как, а на монгольфьере.

Ах да! Еще этот Владимир поджигал фитиль, ведущий по узким круговым лестницам в мрачный сырой подвал, забитый бочками с порохом, от чего все плохие люди под оглушительный грохот взлетали на воздух. А между тройкой и воздушным шаром герой, как уже было сказано, неистово фехтовал на ятаганах с местными янычарами. Происходило это во внутреннем дворике, засаженном пальмами, увитыми лианами, а еще орхидеями, кактусами и, по совету маменьки, геранью.

«А что, в Турции тоже есть герань?» — еще засомневался Колинька. «Герань есть везде», — с полной уверенностью ответила маменька.

Вот по всей этой красоте герой романа, Владимир, и гонял турков. А они гоняли его: Колинька оставлял место для интриги и до самого конца поединка не было ясно, кто кого победит.

Когда старший Астафьев еще жив был, так рассказывал, что турки это дело чрезвычайно обожают. Их хлебом не корми – дай кривой острой железкой проткнуть православного, который в чужой гарем забрался.

— Все бы ничего, — говаривал он, — но уж так они при этом истошно вопят, что хоть святых выноси. Хотя откуда им, образам святым, взяться в тамошних сералях?

На такие вопросы мальчик, густо покраснев, только плечами пожимал. Ему-то откуда знать? А папенька продолжал.

— Не поверишь, Колинька, у них там, в Туретчине этой, ржаного хлеба вовсе не держат и даже квасу нету, — жаловался он сыну, наливая себе из обливного кувшина полный стакан. – Жить нельзя.

— А об чем кричат турки? – с опаской проводя пальчиком по ятагану на настенном ковре, спрашивал папеньку любопытный мальчик.

— Кричат, что свой гарем, мол, сперва заведи, — подумавши, отвечал отец. По-турецки он не знал, но не ронять же из-за такого пустяка авторитет. И вполне логично завершал, с любовью и тоской от предчувствия неизбежного скорого расставания глядя на краснеющего при слове «сераль» сына:

— Небось тогда в чужой сераль залезать никакой прыти не достанет.

Но Владимир, главный персонаж Колинькиного романа, не искал легких путей: сперва, уложив не менее дюжины турков, он чернобровую пленницу похищал и совершал с нею полет на монгольфьере, а уж потом… э-э… потом…

Вот с этим «потом» была у Колиньки заминка. Совершенно недопустимая. Гимназист грустно посмотрел в окно, за которым вовсю распевались птицы и всё отчетливее становились силуэты деревьев и прочей растительности.

Папеньку отпели и снесли на деревенский погост, в родовой склеп, когда Колинька был совсем мал и умом неразумен, про назначение девиц, гаремов и разных прочих сералей он ему объяснить не успел. Ятаганами при жизни отставного полковника Астафьева Колинька уже интересовался, гаремами же и девицами – еще нет. Так, собирал пока сведения, но без излишнего фанатизма. И хотя амурную линию следовало беспременно в его романе прописать, но ввиду отсутствия у гимназиста личного опыта она пока как-то не складывалась. Папенька же уже скоро три года как дремал в торжественном покое под широкими дубами и помочь сыну советом никак не мог.

Начинающий романист мрачно вздохнул и из потайного выдвижного ящичка конторки достал стопочку густо исписанных листов. При этом, скрывать не будем, покраснел.

На этих страницах изложен был вариант изъяснения чувств Владимира к некой Наталье Владимировне. Хотя Колинька с удовольствием читал своим однокашникам отрывки из рукописи, но всё больше о приключениях. Страницы, на которых описывал он любовную линию, гимназист никому не показывал, даже прятал. Отчего-то он их стеснялся.

Пока еще Колинька не придумал, при каких обстоятельствах пути его героев, Натальи и Владимира, пересекутся и сподобит их, обретя любовь, объясниться. Чем объяснить влюбленность Владимира Григорьевича в эту барышню, тоже было пока не вполне ясно.

Да что там: пока непонятно было даже то, кто она вообще такая, эта Наталья Владимировна. Так, отдельные наблюдения копились… Но если следовать плану романа – а Колинька, его составив, придерживался плана неукоснительно — то появиться на страницах она должна была никак не ранее третьего тома, так что времени на обмысление этой закавыки было предостаточно. Недели две так точно. А там видно будет: всякие занимательные идеи посещали его по нескольку раз в день, так что за пару недель их столько наберется!..

Однако диалог, в котором Владимир изъявлял любовь этой неясного назначения Наталье, уже был готов.

Педантом Колинька не был, но вполне резонно полагал, что не след разбрасываться наблюдениями, которые дарит жизнь пытливому созерцателю. Всё, на что интересно смотреть, может представлять интерес и в том случае, если это всё изложить на бумаге. Потому в середине лета, будучи дома, в родном поместье, когда оказался он как-то приглашен в ближнее имение, Малые Барсуки, и неумышленно стал свидетелем тому, как приехавший из Лифляндской губернии студент-медик признавался в любви Лизе, краснощекой дочери соседа, Колинька внимательнейшим образом просмотрел всю эту сцену до конца и запечатлел ее затем, художественно переработав отдельные моменты, на бумаге.

Получилось это ненамеренно. По пути в соседское поместье гимназисту попались кусты малины, и хотя спелых ягод было еще немного, но вкуса они оказались исключительного. Мальчик положил в рот одну, вторую, третью – да так и пошло.

«Странно, — бормотал Колинька, отгоняя мысль, что обирает соседей, — вот же, совсем рядом, наш малинник – а ягоды у нас совсем не такие вкусные…»

Никто его не видел и Колинька, набив зрелыми ягодами рот, снял свой картуз и принялся собирать в него самые из них алые и сочные. Увлекшись этим, он медленно и неслышно продвигался по тропе, едва заметной в зарослях, покуда вдруг сквозь переплетение колючих веток не разглядел он у пруда молодого человека, тогда ему еще не знакомого, в куртке того фасону, что был недавно высочайше утвержден для университетских студентов.

Чуть позже, когда Колинька Астафьев этого благородного юношу узнал, как человека прогрессивных устремлений, тогда он ему торжественно поклялся, что если до конца каникул появятся у него симптомы антонова огня, то бишь гангрены, то только к нему, этому студенту, обратится он за срочной ампутацией. Ну, или по какой иной хирургической надобности, занозу достать или вросший ноготь резецировать: набор блестящих ножей, ланцетов и пил был у того с собой, при удалении из человеческого тела всевозможных аппендиксов он несколько раз присутствовал, мертвецов в анатомичке резал и со свойственным молодости оптимизмом полагал себя готовым хирургом. Но впервые его, этого студента из Дерпта, увидев, Колинька постеснялся вылезать из малины при постороннем, ему нисколько не знакомом человеке.

А минут через пять и барышня подошла, дочь владельца Малых Барсуков. Та самая Лизавета. И если первые четверть часа Колиньке было интересно их подслушивать, то потом — стыдно, а в самом конце этой сцены он уже едва дышал от страха и беспокойства, что его заметят и решат, что подглядывает он злонамеренно, а не по нелепому стечению обстоятельств. Из-за какой-то дурацкой малины.

Так или иначе, но как объясняются в любви дерптские студиозусы, Колинька теперь знал. Это признание, в несколько переработанном виде – ведь Владимир был в романе не будущий хирург, а незадолго до того вышедший из службы бравый гусар – признание это и стало тем исходным материалом к тексту, что гимназист решил вдруг перечитать.