Калейдоскоп. Гражданка. Этюд 6

               



Эта весна не должна была наступить никогда. Так я думал все два года своей службы в армии. Слишком велик срок. Слишком долго тянутся дни. Но она наступила – весна олимпийского 1980-го года. А вместе с ней и долгожданный дембель. Вышел приказ министра обороны и настало время, когда раз в несколько дней в часть приезжал крытый тентом грузовик и увозил на военный аэродром очередную группу ребят. Прошёл уже День космонавтики, в который я был призван на службу два года назад. И даже День Победы. Мы с сержантом Мацаевым остались последними из своего призыва ждать самолёта на Горький. Нас не заставляли заниматься ни строевой, ни физической подготовкой. Для командиров мы уже почти не существовали, хотя с довольствия ещё не были сняты. С утра до вечера мы валялись на брошенных на пол бушлатах в подсобном помещении при кочегарке и играли в карты. И это была одна  из немногих гуманных вещей за всё время службы. Но и это было мучительно.

К дембелю давно всё было готово. Новенькая парадная форма тщательно выглажена. В погоны вставлены пластинки из тонких листиков стали, чтобы их форма была безупречной. Сапоги подбиты подковками из металла с высоким содержанием магния, чтобы при ходьбе высекались искры. Немецкий чемодан раскрашен акриловыми красками. На крышке нарисовано небо в облаках, а в небе – летящий ТУ-154 и надпись «В добрый путь» на немецком языке.  Такой чемодан был у каждого демобилизованного из Группы советских войск в Германии и каждый второй в моей части был разрисован мной. И это ещё не все детали глубокого тюнинга дембельской экипировки. Вы скажете – что за детство? Да детство. А кто сказал, что пацаны в двадцать лет уже не дети?

В середине мая я сошёл с трапа в гражданском аэропорту города Горький. Где меня «взяли», туда меня и «положили». В деревянном домике в посёлке Доскино меня радостно встречали мама и бабушка с дедушкой. Словно ничего и не было два с лишним года назад. Словно по их милости мне не пришлось скрываться как беглому уголовнику. Страдать от голода и холода, а больше всего от одиночества и унижения. И вот я здесь с ними, упиваюсь радостью ощущения свободы и делаю вид, что всех простил. А может быть и правда простил? Просто на душе остался глубокий шрам – рубец из грубой бесчувственной ткани? Но как такое могло получиться? Ведь я дал себе клятву, что больше никогда не увижу свою мать и не буду с ней говорить. Ведь должно было произойти что-то очень серьёзное, чтобы такой упрямец как я изменил своё решение. Да, случилось именно так.

Первые полгода службы я не писал матери и не получал от неё писем. Мне было одиноко и тоскливо, но не слишком. Я был как щепка, высохшая до такой степени, что даже будучи брошенной в лужу, она не хочет размокать. Я выдумал себе мечту, что после армии я поеду работать шахтёром на остров Шпицберген. И этой мечтой я жил. На заполярном архипелаге и сейчас есть российские шахтёрские поселения, где на норвежской территории добывается русский уголь. И это должно было стать моей персональной «Французской Полинезией». Я не знал тогда, что через двадцать лет я буду руководить проектным институтом, по документации которого там построены наши города и предприятия. Я буду регулярно отправлять туда в командировку своего ГИПа и сам смогу ездить туда сколько захочу.  Но это будет уже совсем другая моя история.

А осенью 1978-го года к нам на плац пришёл дневальный из штаба и сказал, что меня срочно вызывает командир части. Нашего пожилого комбата-полковника недавно отправили на пенсию. На его место заступил молодой майор Демиденко, только что закончивший академию имени М.В.Фрунзе. Высокий подтянутый интеллектуал. А заместители у него – подполковники. Старше него по званию и по возрасту. Но как профессионал новый комбат был настолько безупречен, что все относились к нему с нескрываемым почтением. Он никогда не занимался мелочами. Почему меня вызывают не к ротному, не к зампотеху, а именно к командиру? Не спроста это. Точно не спроста.

Я вошел в кабинет. Доложил. Всё ещё надеялся, что это ошибка и он сейчас скажет, что вызывал не меня, а кого-то другого. Но он усадил меня перед своим столом и сказал:

- Ты ведь мужчина? Я надеюсь, что ты будешь держать себя как мужчина.

Я напрягся. А он взял в руки бланк телеграммы и продолжил:

- Позавчера трагически погиб твой отец.

Я не хотел выглядеть размазнёй в глазах своего  командира. Не за стенал, не завыл, не закрылся ладонями. Я сидел ровно. Со спокойным лицом и открытыми глазами. А из них бесшумными ручейками лились слёзы. Они стекали по гимнастёрке и, не успевая впитаться, струйками падали на паркетный пол.

- Ну, вот… - с укоризной произнес майор Демиденко – а я-то думал, что ты мужчина.

Откуда ему было знать, что видел я в эту минуту, глядя в пространство сквозь него? Мой отец работал тогда в организации «Росполиграфтехника» в Москве и занимался ремонтом и наладкой полиграфического оборудования во всех прилегающих к Москве областях. Однажды на одной из площадок объединения он увидел остов разобранного микроавтобуса и предложил начальству поручить ему его восстановление. Начальник согласился. Мало кто смог бы это сделать. А отец смог. И теперь он мог сам за целую бригаду выполнять срочные задания в Рязани, Туле или Ярославле. Каждый день он проезжал сотни километров за рулём, мой молодой бесшабашный отец. И я видел сейчас мокрую от осеннего дождя дорогу среднерусской полосы и покорёженный белый Еразик на ней. Картинка отчётливая как в кино. Ты будто присутствуешь сейчас там.

Особенно остро боль чувствовалась от того, что отец не успел повзрослеть в свои сорок три года и не повзрослеет никогда. Он всегда был легкомысленным мальчишкой со всеми вытекающими из этого недостатками. Но от этого его было жаль ещё больше. Он отслужил в морфлоте пять лет. И был чемпионом Тихоокеанского флота по плаванию. Да там хуже, чем на первый разряд вообще никто не плавает! А он – чемпион. Еще он был чемпионом флота по стрельбе из пистолета и одним из лучших в гимнастике. Вернулся из армии он в родительский дом в Чебоксарах, где его мама с детьми оказалась в эвакуации, да так и осталась насовсем. Устроился на работу на новый тракторный завод, поступил в аэроклуб. Вскоре он был уже пилотом «кукурузника» и инструктором по парашютному спорту. Там он познакомился с моей мамой. Она мечтала стать лётчицей и ей необходимо было сдавать нормативы по прыжкам с парашютом. Весила она тогда тридцать девять килограммов при весьма не маленьком росте. После одного из прыжков она не смогла «погасить» купол и её волочило по земле несколько десятков метров. Инструктору пришлось догнать её и в прыжке придавить к земле своим телом. Так состоялось их знакомство.

Мой отец всегда был превосходен внешне. Но вот внутренне – большой вопрос. Он никогда никого не любил кроме себя. Но сам он настолько нуждался в любви всех и вся, что ради этого был готов, казалось, полюбить весь мир. Вот такой парадокс. Он патологически нуждался в любви к себе и в восхищении и ради этого был готов на многое. Смекалистый, умелый и невероятно трудолюбивый он не отказывал в помощи никому. Он настолько обострённо чувствовал благодарность, что ради неё он мог бескорыстно отремонтировать кому машину, а кому квартиру.

Однажды на спор (всего лишь на бутылку пива) он на руках прошёл по парапету трех подъездного пятиэтажного дома. Просто более высокого в тот момент в нашем городке ещё не было. А когда мне было шесть лет он за ящик пива взялся переплыть Волгу туда и обратно со связанными за спиной руками и связанными ногами. А великая русская река тогда была очень полноводной и широкой. Более километра шириной, с сильным течением и постоянным движением барж, теплоходов и скоростных судов на подводных крыльях. На катере на другой берег было отправлено «жюри», чтобы зафиксировать факт прохождения контрольной точки. А мы с мамой с тревогой наблюдали это «шоу» с песчаного берега у Новочебоксарска. Он уплыл стилем «дельфин» и скоро мы потеряли его из вида. Через час мы потеряли и надежду на его возвращение. А вернулся он только часа через два оправдываясь, что подолгу не мог пересечь фарватер, «уступая дорогу» движущимся в двух направлениях более крупным плавсредствам. Руки и ноги его по-прежнему были связаны. Для всех было очевидно, что делает он это не ради приза, а для всеобщего восхищения собой.

Ещё одной необычной его чертой была привычка врать. По любому поводу, а часто и вовсе без него. Я не понимал, зачем он это делает. Чаще всего люди врут ради какой-то выгоды или чтобы избежать наказания. А он врал просто так. Наверное, чтобы «было красиво». Но самой яркой чертой его характера была абсолютная слабость к женскому полу. Желание покорять одну женщину за другой было смыслом его существования. Только что соблазнив красавицу, он мог тут же при ней переключиться на некрасивую. Ему это было неважно. Его опьяняла влюблённость в него. И на этом поприще он достиг определённого совершенства – я не раз наблюдал как у выбранной им в качестве цели особы начинают подкашиваться ноги раньше, чем он успел сказать ей первую фразу.

Ни одного штриха типичного для солидного взрослого мужчины. Мальчишка, сорванец, ему бы ещё взрослеть и взрослеть. А я вижу пасмурное утро, загородное шоссе и искорёженный микроавтобус отца. Но не вижу его – молодого и красивого. Может мне просто страшно представить его здесь?

- Разрешите идти? – обратился я к командиру.

- Иди. Собирайся. Поедешь на похороны.

- Можно мне прочитать… вот это? – Я показал глазами на телеграмму.

Он протянул мне бланк. Сообщение заверено печатью военкомата. Я прочитал: «Алёша, позавчера трагически погиб твой отец Игорь. Мама». Моя голова в этот момент соображала не слишком ясно, но в ту же секунду я понял, что тут что-то не так. Ведь моего отца зовут Владимир. И ещё через мгновение я догадался: отец мой жив! Погиб мой отчим Игорь Игнатьевич. Маме сейчас очень тяжело и она хочет, чтобы я приехал к ней хоть на несколько дней. А слово «отец» она написала намеренно. Зная, что в армии существует правило отпускать солдат-срочников на похороны только своих родителей. Я вернул комбату бланк телеграммы и вышел. Первую минуту меня переполняло ощущение счастья от понимания, что мой отец жив. Но вскоре слёзы полились у меня снова. Я не мог осознать почему мне так жаль погибшего отчима. Ведь я считал его почти своим врагом. Но теперь стало казаться, что все мои временные лишения и трудности – это ведь мелочь по сравнению с непоправимым.

Мог ли я тогда отказаться и не поехать в отпуск? Мог. В этом случае я бы остался самим собой — упёртым и поступающим в жизни всегда так, как считаю правильным. Тогда бы я точно больше никогда не вспомнил, что у меня есть мать. Но я поехал. И при этом я также остался самим собой. Пусть наполовину. На другую половину. Такая уж двойственная у меня была природа – одновременно быть и твёрдым и мягким. Жизнь моя пошла бы совсем другим маршрутом. Но решение это не было трудным для меня. При выборе поступка меня мало интересовало то, что подумают обо мне другие. Я всегда боялся поступить так, чтобы мне самому потом пришлось осуждать себя. И в данной ситуации моя «твёрдая» сторона казалась мне гораздо менее привлекательной. На похороны я не успел. Но после поездки к матери я писал ей много нежных писем. И много писем получал в ответ. Я понял, как я нуждался в них. Как мучителен был вакуум в моей душе. Так получилось, что трагедия оказалась поводом прорвать плотину собственного одиночества.

Когда возвращаешься на гражданку после двух лет ежедневных занятий в спортгородке и на полосе препятствий, после регулярных кроссов в тяжёлых армейских сапогах и изнурительных занятий на плацу, первое время ты кажешься себе космонавтом, высадившимся на поверхность Луны. Будто земное тяготение внезапно уменьшилось в несколько раз, и ты чувствуешь если не невесомость, то невероятную лёгкость. Уверенность в себе вырастает обратно пропорционально уменьшению силы тяжести. А ощущение свободы пьянит наравне с алкоголем, открытое употребление которого вдруг стало для тебя не наказуемым.

Я снова оказался в «цепких лапах» своих друзей – Сашки и Олега. Равно как и они в моих. В двадцать лет мы часто не принадлежим себе. Наш возраст диктует нам модель поведения, и мы способны только следовать ей. Вот-вот в Москве должны начаться летние Олимпийские игры. Столица подготовлена основательно – очищена от всего, что может её скомпрометировать. Высланы за сто первый километр не только диссиденты и сомневающиеся, но даже алкоголики и просто пьяницы. А магазины непривычно ломятся от изобилия продуктов.

Но это только в Москве. А в городах и весях, где не планируется появление иностранных туристов - всё как всегда. За спиртным сумасшедшие очереди. Его начинают продавать в два часа пополудни, а в половине третьего уже всё полностью распродано. Толпа собирается задолго до открытия и налегает так, что ломаются двери, рёбра, прилавки. Мы втроём в этой давке. Мы имеем преимущество в виде возраста и хорошей координации совместных движений. Нам удалось отвоевать свои двенадцать бутылок Агдама и не без труда выбраться на улицу. Сашка две бутылки затолкал себе за пояс под рубашку и ещё две засунул во внутренние карманы пиджака. То же сделал и Олег. Я же брезгливо положил в карманы только две липких поллитры, а оставшиеся с гордостью удачливого охотника понес в руках.

- Лёха, не делай этого! – предупредил меня Сашка Кривошеин – Зачем же искушать людей? Ведь нам сейчас предстоит пройти через несколько чужих дворов.

Но я не послушал его. Что значит не искушать? Завидовать будут? Ну и пусть завидуют! И уже в первом дворе к нам подошла группа ребят с нескромным вопросом: «Не хотите ли, парни, поделиться?». Мой ответ был уверенно отрицательным. Через мгновение меня потряс сильный удар. Он был нанесён сзади кастетом. Я не видел бьющего. Только ослепительная вспышка. Импульс переданной моей голове энергии развернул меня на триста шестьдесят градусов. Что-то произошло с сознанием – я вижу всё как в сильно замедленном кино. Ощерившийся чувак свободной от кастета рукой тянется к бутылке в моей правой кисти. Но я-то левша. Я медленно, почему-то очень медленно бью его дном бутылки прямо в кривые передние зубы. Он плавно отлетает назад и падает на свою пятую точку. А ко мне «бросаются» сразу несколько парней. Я побежал. Через несколько секунд течение времени вернулось к своей привычной скорости. Я быстро оторвался от погони.

Кровь хлестала с такой силой, что только посмотрев на меня сзади можно было понять какого цвета у меня пиджак и брюки. Когда я зашёл домой, сначала в обморок чуть не упала моя мама. Я посмотрел в зеркало и настала моя очередь крепиться. Я не узнал своего лица – нос у меня был где-то в районе уха. Лицо белое как мел. Я был похож на арлекина с красным пятном рта на белоснежном лице. Мне сильно повезло – в этот день в травмпункте дежурным врачом был лор-хирург. Он поставил мне нос на место. А мама целый месяц не спала. Все ночи она сидела рядом с моей кроватью и следила, чтобы я во сне не повернулся на бок. Трудно всю ночь спать на спине. Но поворачиваться нельзя – нос срезу же свалится с предназначенного ему места. И весь этот месяц я ходил с большими чёрными кругами синяков вокруг глаз. Ну, чисто медведь панда.

Но месяц прошёл и прошли синяки на моём лице. Из Саратова вернулась на каникулы девушка Олега. Мои друзья устроили по этому поводу у него вечеринку. Я пришёл поздно, когда все давно собрались. Помимо друзей и их подруг была ещё одна юная миловидная девушка, которая тоже только что приехала домой на лето из соседнего городка, в котором училась. В том, что её пригласили не было ни умысла, ни намерения нас познакомить. Просто у неё в тот момент не было своей компании близких друзей и она скучала. Никто из нас не мог предположить тогда, что с момента знакомства мы долгое время не расстанемся с ней даже на минуту. Первые несколько часов мы просто дружески болтали. Когда все стали расходиться по домам, мы пошли гулять и до утра бродили по ночному городу. Потом мы провели вместе весь день и снова гуляли всю ночь, не в силах расстаться.
Матери нас потеряли и изрядно переволновались. Не спать мы больше не могли и утром пришли ко мне домой и завалились вместе на кровать в моей комнате. Для моей мамы это было возмутительно, опасно, но важнее, что я нашёлся, что жив и здоров. Девушку звали Лена. Ей только что исполнилось семнадцать лет. Это очень тревожило мою маму. Но она на всё закрывала глаза, лишь бы я опять не ушёл из дома в неизвестном направлении и на неопределённое время. Мы провели в моей комнате не один день. Она была у меня первая и я у неё был первый. В том смысле, что она была девочка. И какая же ещё девочка! У меня долго ничего не получалось. И хотя она старательно помогала, но ничего не выходило. Впрочем, если быть точным – наоборот.

         Мне тогда казалось, что так должно быть у всех в первый раз. Но спустя много лет моя подруга-художница скажет мне:

         - Ты был у меня первый.

         А я с удивлением отвечу:

         - Не может быть. Я что-то этого не заметил.

         Мои слова возмутили и обидели её:

         - Как ты можешь такое говорить? Ты что не веришь мне?

         - Прости. Конечно верю. Просто не заметил…

         На самом деле, я не верил ей. Но на всякий случай засомневался: а вдруг так тоже бывает?

         Конечно то, что происходило со мной и с Ленкой тогда в те летние дни, было важно для нас. Но гораздо важнее было то, что она отдавала мне себя решительно и безоглядно. Без тени малейших сомнений. Когда я сказал ей, что возможно скоро уеду работать шахтёром на Шпицберген, она в ту же секунду спросила:

         - А можно я поеду с тобой?

         Трудно объяснить сейчас самому себе причины нашего легкомысленного поведения. Ведь мы совершенно не предохранялись. Словно мы просто полагались на Судьбу и верили в неё. Мы плыли по течению. Мы были счастливы здесь и сейчас и беззаботно купались в этом счастье. Ленка забеременела сразу. И это было и естественно, и странно для меня: неужели это так просто? Наши матери вздрогнули, узнав об этом. Ведь девушка ещё не совершеннолетняя. Но я всех успокоил сообщив, что женюсь на ней и вопрос исчерпан.

         Обмануть человека, который так беззаветно доверился тебе было невозможно. Но ведь у меня в Москве была девушка, в которую я был влюблён много лет. Я познакомился с ней в подмосковном пионерском лагере на танцах. В тот год я закончил восьмой класс и мне должно вот-вот исполниться пятнадцать. Я выбрал понравившуюся мне девочку и стал приглашать её на танец. Я заметил, что ещё один мальчик неизменно приглашает её. Конфликт был неизбежен. Меня вызвали для выяснения отношений в предназначенное для этого место. Как бы там ни было, а я получил права на свою девочку. Пусть они и распространялись только на территорию нашего пионерлагеря.

         Девочку мою звали Алёнка. Скоро ей должно будет исполниться двенадцать, но у неё уже явственно обозначилась грудь, и фигурка обрела нежные женские очертания. Она воспитывалась в строгости и не позволяла ни малейших вольностей. А я был романтик и терпеливо сносил все ограничения. Я был влюблён в неё как Данте в Беатриче. Она была для меня объектом поклонения и источником вдохновения.

         У неё была сестра-близняшка как две капли воды похожая на неё. Даже родители различали их с трудом. И только для меня они были совершенно разными. Они жили в Москве - в самом центре. Недалеко от Гоголевского бульвара. А мы с моим братом-ровесником Егором – у Коптевского рынка. Почти на окраине по тем временам. Когда мы с братом стали ездить к нашим близняшкам, местная шпана этого не одобрила, считая всех девочек этого района своими. И нам снова пришлось выяснять с ними наши отношения. Зато теперь мои права распространялись и на территорию Москвы.

         Подросткам свойственно испытывать обострённое чувство одиночества. Но когда оно накладывается на неутолимую влюблённость, это толкает нас на нерациональные поступки. В шестнадцать лет я иногда в полной невозможности заснуть уходил ночью из дома, проезжал на трамвае свои шесть остановок до метро Войковская. Затем приезжал в центр, где в ночном спящем городе отыскивал дом своей возлюбленной. По пожарной лестнице я забирался прямо к окну её комнаты на четвёртом этаже. Я никогда не был у неё дома и не мог представить, далеко ли от окна находится её кровать, на которой она спит сейчас. Я видел только черноту в стекле, но чувствовал, что она рядом. Минут через десять-пятнадцать я, словно приняв обезболивающее, отправлялся в обратный путь.

         Прошло два года моих ухаживаний. Но максимум, что мне позволялось – держать в руке её ладошку во время прогулок. Она расцветала, взрослея. Но после десятого класса я переехал жить к матери в Балаково. И был роман в письмах длинною в год. Я жил только от письма до письма. Я требовал их каждый день. И получал. В какой-то момент она перестала писать мне. Не знаю, что случилось. Может такой тип отношений перестал ей казаться перспективным? Но вскоре мне стало уже не до выяснений. У меня в жизни начался очень сложный этап.

         Когда я со сломанным носом сидел дома и почти не выходил на улицу из-за чудовищных синяков, я узнал от брата, что Алёнка с семьёй переехали недавно в новую квартиру в Бирюлёво. Он сообщил мне и адрес. И я написал без надежды получить ответ. Но ответ пришёл. И был он таким же нежным и тёплым, словно не было трёх лет холодного взаимного небытия. Знакомые до боли обороты речи и способ построения фраз напомнили мне, что она моя звёздочка на недосягаемой высоте неба. И чем более недосягаемой, тем более желанной становится цель – подняться к ней или обрести её здесь, на земной поверхности. Нужно только дождаться, когда закончатся Олимпийские игры и Москву «откроют». Тогда я сразу же поеду к ней и поставлю все вопросы «ребром».

         А через считанные дни случилось то, что случилось. Я потерял управление. Меня как щепку несло в бурном потоке эмоций и я не мог, да и не хотел с этим что-то делать. Раньше годами тоски и терпения приходилось платить за одну только призрачную надежду на будущий поцелуй, а сейчас тебе отдают доверчиво сразу и всё. С безоглядным желанием идти за тобой хоть на край света. Разве можно устоять?

         Олимпиада закончилась. И я как обещал поехал в Москву. Только теперь я ехал совсем с другой целью – сообщить Алёнке как всё вдруг изменилось. Я уже был обручён и обречён. Нельзя сказать, что я был несчастлив. Но все же женился я из чувства долга и по необходимости. Я приехал на несколько дней. Но Алёнка болела и лежала с температурой. Меня бы это не остановило. Но мне навестить её не разрешили. И только накануне моего отъезда она позвонила и сказала, что ей уже лучше и попросила приехать. И вот я поднимаюсь в лифте на пятый этаж нового дома. Захожу в квартиру. Меня приветливо, как старого знакомого, встречают её мама и бабушка. Я впервые у них в гостях. В квартире просторно и опрятно. В комнатах безупречная чистота и порядок. Моя девочка лежит на кровати на большой подушке под пледом. Она повзрослела и ещё больше похорошела. А главное – черты лица её стали ещё более близкими и дорогими.

         Я сел на стул рядом с ней. Мы поговорили недолго. Потом я встал на колени, наклонился и поцеловал её в губы. Она не сопротивлялась. Даже откликнулась лёгким вздрагиванием губ. В сущности, это был даже не поцелуй, а всего лишь сухое горячее прикосновение. Но это было для меня полноценной наградой за весь тот долгий и трудный путь, который я к нему проделал. Язык мой не повернулся, чтобы произнести те слова, которые я привёз для неё. Я позже напишу их в письме. А сейчас я пожелал ей скорейшего выздоровления и, попрощавшись, ушёл.

         Цех номер сорок, в котором я теперь работал, занимал небольшую часть производственного корпуса. А эта «небольшая» часть была размером с футбольное поле. Именно такое, на котором «Зенит» регулярно проявляет свои истинные чувства к московскому «Спартаку». Гигантский параллелепипед абсолютно пустого пространства внутри был такой высоты, что если бы в него поместить пятиэтажный дом, то на крыше этого дома можно было бы играть в бадминтон не опасаясь, что волан может удариться в своды перекрытия.

         Вдоль одной стены было пристроено несколько невысоких помещений: мужская и женская раздевалки, кладовки для инструмента и запчастей, кабинетики начальника цеха и нормировщиц. А в дальнем углу у противоположной стены была ещё одна крошечная пристройка – моя мастерская. Всё остальное пространство было одним огромным пустым знаком вопроса: кто и зачем построил такой цех? Но его построили строго по проекту. Как и всё, что строили во времена СССР.

         Цех занимался обслуживанием систем канализации, водоснабжения и магистралей перегретого пара, подаваемого в пресс-формы для вулканизации в них жидкой резиновой смеси. В цеху работало человек тридцать рабочих – примерно поровну женщин и мужчин. Да ещё на бескрайних просторах бетонного пола обитала дворняга по кличке Вермут. Внешне он был похож на Шарикова Полиграф Полиграфовича в бытность его собакой. Только добродушный и беззаботный. А с чего ему не быть таковым, если его все любили, беспрерывно угощали и баловали. Только женщины из какого-то им одним понятного принципа называли его исключительно именем Верный. Он не обижался и с удовольствием откликался на оба своих названия.

         Кроме штатных сотрудников цеха и Вермута ещё одним обитателем нашего некрупного социума был я. Мама выхлопотала для меня у директора должность художника. Но я хотел непременно работать вместе с Сашкой и Олегом. Вот и устроили меня к ним. Штатное расписание портить не стали и оформили слесарем-сантехником четвёртого разряда. Работы у коллектива было немного. Завод новый. Сотни километров труб ещё не устали от борьбы с коррозией. Многочисленные задвижки не закисли от наслоений ржавчины и накипи. По утрам после планёрки все расходились куда-то по своим заданиям и мне некому было смотреть в глаза, стыдясь того, что я и Вермут – мы единственные в цеху тунеядцы и дармоеды.

         Я вяло обтягивал красным сатином пятиметровый планшет, чтобы затем намалевать на нём «СЛАВА ТРУДУ!». Зато после обеда уже ни у кого работы не было. И мне снова не приходилось краснеть – теперь бездельниками были все. Мужики всю вторую половину дня проводили собравшись за длинным столом с упоительной целью «забить козла» в домино. А перед моей мастерской лежал уже новый транспарант с незаконченной надписью «СЛАВА КПСС!». Впрочем, он ещё не знает, что ему и не суждено быть законченным сегодня. Ведь пришли мои друзья и сейчас мы полезем на крышу цеха.

         В те дни мне было всё равно чем заниматься. Лишь бы быть вместе с друзьями. Несколько часов мы посвящали каратэ. Изучали стойки, переходы, удары и блоки. Теорию, историю, философию и японский язык. Сэнсэем был Сашка. Мы не ленились притаскивать на эту высоту в больших количествах доски и кирпичи, которые раскалывали ребром ладоней. На наше счастье, кирпичи были советские и нам успешно удавалось их портить.

         Подолгу мы набивали кулаки о шершавый рубероид кровли. Не останавливались пока не были видны костяшки суставов. Так мы надеялись заполучить на этих местах наросты, которые позволят нам ударом кулака пробивать не слишком толстую кирпичную стену. Затем ранки щедро смазывались зелёнкой.

         На обед ходили всем цехом. До столовой надо было идти минут пятнадцать через весь завод. И столько же обратно. Половина обеденного часа только на дорогу. Но кто же станет жалеть этого времени, если окончание обеденного времени фактически совпадает с концом нашего рабочего дня? Впереди шли мужчины. Если сфотографировать нас с высоты в несколько сот метров, то мы должны были бы выглядеть как облачко дроби, выпущенное выстрелом из охотничьего ружья. Женщины шли сзади, и они напоминали бы второе облачко после выстрела дуплетом.

         Каждое сообщество было занято своими, органичными для себя разговорами, не имеющими между собой точек соприкосновения. Расстояние в двести метров между ними было тому дополнительным гарантом. Кто и когда из мужиков первым решил разыграть женщин, установить уже нельзя. Но многие ему подыграли и заговор получился коллективный. Был пущен слух, что у нашего бригадира необычайных размеров мужское достоинство. Непостижимый, неадекватный, непропорциональный размер. Да ещё и чёрного цвета. Каждая сотрудница думала, наверное: ну, а мне-то что с того? Какое мне до этого дело? А всё же любопытно-то как! Неужели правда?

         Вообще-то заставить людей поверить в такое нелегко. Это так. Но всё зависит от степени убедительности. От артистизма. Сейчас и сам Безруков в своих рекламных роликах про банк недостаточно убедителен. А тут простые работяги? У меня только одно возможное объяснение – система Станиславского у нас в крови.

         Женщины поверили. И сколько же раз мы ловили их скошенные украдкой взгляды с целью угадать – до каких же пределов постирается внутри широких штанин спецовки бригадира это самое «чудо»? Но сделать это оказывалось всегда затруднительно. И вот настал день. Немалая сила воли нужна, чтобы выдержать паузу в два месяца. А может это и вовсе был экспромт?

         Мы идём на обед по пыльной летней дороге вдоль одного из недостроенных корпусов. Проходим мимо стоящего у бордюра большого грузовика. Кто-то из мужиков пнул ногой обрезок резинового шланга. Потом поднял его, повертел в руках. Он был длиной сантиметров сорок. А толщины такой, что просунь сквозь него бутылку пива, она бы не застряла. Шланг передали бригадиру. Он подошёл к грузовику, расстегнул штаны, одел обрезок на член и стал душевно мочиться на колесо. Коллеги почтительно расступились, создавая максимальную панораму для обзора. Женщины встали как вкопанные и, остолбенев, завороженно смотрели. Не отвернулись стеснительно, а впились любопытными взглядами. Но видно плохо. Расстояние большое. А бригадир, закончив своё дело, постучал резиной шланга по звонкому баллону колеса, отряхивая капли. И только эхо этих ударов отразилось от пустых стен недостроенного корпуса сквозь знойную полуденную тишину. Кольцо мужчин сомкнулось вокруг бригадира, и мы двинулись дальше. Двинулись и женщины. Но не сразу.

         Почему мне вспомнилось это? Знаю, не все оценят. А мне и не надо, чтобы оценили все. Сейчас вообще мало кто сможет понять, как жилось тогда простым работягам. Я совсем не хочу сказать, что плохо. Просто по-другому.

         И снова долгие часы тренировок на крыше цеха. Апофеозом этих занятий был удар, который называется «Дракон, спускающийся с небес в солнечный день». Выполнить его мог только Сашка. Я не уверен, что после него кто-либо ещё смог это повторить. Я стоял напротив него в стойке, напоминающей позу всадника, из-под которого внезапно исчезла лошадь. А он, набегая на меня, подпрыгивал на такую высоту, что его ноги оказывались намного выше моей головы. Это при моем росте больше ста восьмидесяти сантиметров. Падая на меня сверху, он наносил ногой хлёсткий как кнутом удар в мою голову. И в этот момент мне явно не лишней оказывалась толика координации, чтобы в нужное время и в нужном месте поставить блок рукой.

         Там, на крыше, моя мечта о Шпицбергене, подобно «Титанику», налетевшему на айсберг, разбилась о Сашкину идею побега во Французскую Полинезию. Многое в ней отталкивало меня. Но было и то, чему сопротивляться я был не в силах. Это была мечта жить в маленькой коммуне с друзьями-единомышленниками. Наедине с первозданной природой. В состоянии абсолютной свободы. Настало время собираться.