Детство Моё

                ПОВЕСТЬ  НЕ  ВСЕГДА  О  ДЕТСТВЕ




                ... Что-то уже стёрлось из памяти.
                Что-то добавлено. Некоторые имена
                и события изменены. Но дух детства
                моего остался таким, каким он был и
                есть...








                ГЛАВА  ПЕРВАЯ
                ВСТУПЛЕНИЕ

     Детство моё затянулось на семьдесят лет. Я не шучу. Даже сейчас будучи «в возрасте» чувствую себя ребёнком. Нет, я не выживший из ума (надеюсь) старик – я всё ещё дитя. Мировосприятие мое и сейчас детское, в чём-то наивное. Слушая «дядей и тётей» по телевизору, которые объясняют мне, что имел ввиду тот или иной политик, сказавший, что он собирается в субботу к тёще на блины, я думаю себе, что эти «дяди и тёти», которые никогда в жизни не работали, в прямом смысле этого слова, считают меня ребёнком, который ещё мал и глуп и ничего не понимает. За это они поставят меня в угол, как когда-то делала мама за непослушание. Будь на то моя власть я порол бы этих «дядей и тётей» на паперти каждую пятницу дабы не повадно им было смущать моё «детское» восприятие жизни.



                ГЛАВА  ВТОРАЯ
                Я  РОДИЛСЯ


     И так я родился. Появился ваш слуга на свет в больнице города Краснотурьинска на Урале в декабре месяце. Как рассказывала моя бабушка был крепкий мороз и сильно снежило. Везли меня домой вечером на оленьей упряжке бабушка с мамой. На крутом повороте сани перевернулись и я исчез. Точно знаю одно – пришельцы из космоса меня не крали. Нашёл меня каюр минут через пять неподалёку в сугробе. Бабуля сказала, что я даже не проснулся от этой передряги, а продолжал спать, упакованный в тёплый белый конверт. Очевидно с этого момента проявилась моя первая и очень важная черта – умение спать. Это умение, одна из отличительных черт характера мужчин, особенно развита в моей семье.

     И так я дома. Дед мой был Заместителем Директора по снабжению Краснотурьинского Алюминиего Комбината в чине полковника-интенданта. Жили мы с семи-комнатном доме. Обитателями этих хором были дед, бабушка, мама с папой, вор в законе Вася – моя нянька, волкодав Сенька и я. Калоритная семейка скажу я вам. Жили мы по тем временам очень прилично. Двери в дом никогда не запирались благодаря присутствию Васи и Сеньки.

     Каждый вечер, когда дед приходил с работы вместе с моим отцом, вся семья собиралась за столом обедать. Моё место было на столе возле дедушки. Распеленованный, в доме всегда было очень тепло, я кряхтел и сучил ручками и ножками, а дед гладил меня по животику и умилённо улыбался.

     Однажды дедушка пришёл домой позже обычного. Все уже пообедали, а я спал себе в кроватке в маминой спальне. Мой верный страж свернулся калачиком рядом с моим ложем, честно неся службу. Сенька, огромный чёрный волкодав, был не злым, хорошо воспитанным псом с большими добрыми глазами и пушистым хвостом. В тот вечер я мучился животиком и мама напоила меня укропной водичкой. Успокоился я только после того, как наделал в подгузник. Сенька моментально очнувшись от дрёмы, ему явно не очень понравился запах, взял меня зубами за ползунки, принёс в столовую и аккуратно положил на стол рядом с дедовой тарелкой с супом. Мама, сидевшая рядом, унесла меня в ванную, подмыла и распеленованного вернула на моё место на столе около деда. Заместитель Директора в это время ел суп и я, не долго думая, дал струю, траектория которой угодила прямо в тарелку деда. Не моргнув глазом товарищ полковник доел суп и нежно погладил меня. Звали моего деда Лёва. Теперь так зовут моего сына.


                ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
                Я  ЕДУ  В  МОСКВУ


     В тысяча девятьсот сорок шестом году деда перевели на работу в Москву и вся семья, за исключением Васи и Сеньки, последовала за ним. По приезде в столицу дедушка был немедленно арестован и посажен в Бутырку, а нам дали комнату с печькой в десять квадратных метров на четверых в старом деревянном доме в получасе хотьбы от тюрьмы. Бабушка и мама носили деду передачи и были уверенны, что это недоразумение скоро исправят и деда выпустят на свободу, но увы, судебный процесс по делу полковника был не долог – пять дней и приговор – двадцать лет лагерей с полной конфискацией имущества за хищение государственной собственности.

     Дед мой всю жизнь проработал в торговле и в сфере снабжения, но никогда не воровал - он просто не умел и не хотел этого делать. В Краснотурьинске он получал паёк, в который входили папиросы «Казбек», огромная редкость по тем временам. Мой отец получал махорку и, будучи курящим человеком просил деда отдать ему папиросы (товарищ начальник никогда не курил), на что дедушка отвечал: «Ты не имеешь права на них вот и кури свою махру». Это не было жадностью – это был порядок, а папиросы полковник возвращал на склад. Во время процесса адвокат потребовал перевода деда на скамью свидетелей потому, что состава преступления не существовало, но судья был неумолим. Полковник прекрасно знал, кто были настоящие преступники, но понимая, что, если он назовёт их имена то всё равно его посадят, а он поставит под удар свою семью, молчал. Дед взял всю вину на себя...

     Через месяц он уже находился в лагере на Соловках, где учитывая его превосходное знание русского языка, был назначен заведующим библиотекой. В середине лета и на Новый Год бабушка получала от него открытки. Открытки эти были предметом моего обожания: они, как ёлочные игрушки светились и переливались всеми цветами радуги. Особенно я любил смотреть на них зимними вечерами с трещащими  в печке поленьями, рисуя в моём воображении только мне понятный сказочный мир. Удивительно, что всё, о чём я пишу, я знаю из рассказов бабушки и мамы, а вот эти открытки я помню в мельчайших деталях.

     Дедушку своего я не помнил и он представлялся мне совсем другим, нежели на старых фотографиях, где он был ещё очень молод. А, вот бабушка была для меня самым любимым человеком. Она была моя Арина Радионовна. В этом же доме, который папа именовал «Вороньей Слободкой», в подвальной комнате жил мамин брат с женой. Но о нём я расскажу потом.


                ГЛАВА  ЧЕТВЁРТАЯ
                Я ИХ  НЕ  ЗНАЛ


     Папиных родителей и сестёр я никогда не знал. Видел я их только на нескольких уцелевших старых фотографиях. Жили они в Риге. Папин отец был личным портным Премьер Министра Латвии Ульманиса. Сохранилась фотография, на которой дед демонстрирует фрак пошитый для главы государства. Семья деда жила в трёхэтажном каменном доме в полном достатке. В тысяча девятьсот сороковом году отец уехал в Советский Союз. Он хотел служить в Красной Армии, но мой дед Нахман, зная о намерениях папы, написал письмо своему брату Михаилу в Узбекистан с просьбой не допустить этого. В нашем роду со времён испанской инквизиции никто не служил, я был первым, отслужив три года в рядах Советской Армии. Будучи членом правительства Узбекистана брат деда выполнил его просьбу и отправил папу на Урал работать на Алюминиевом Комбинате, где работал тогда мой дед, по маминой линии, Лёва и, волей судеб, в тысяча девятьсот сорок третьем году папа встретил маму и через два года на свет появился ваш верный слуга.

     Судьба папиной семьи сложилась трагично. Ригу окупировали фашисты и всех моих родных должны были отправить в лагеря, но случилось чудо. Премьер Ульманис попросил коменданта Риги оставить его портного жить в его доме, соблюдая комендантский час, и эссесовец согласился. Какое-то время всё было относительно спокойно, но однажды холодным осенним вечером сорок третьего года папина старшая сестра, возвращаясь домой с работы, нарушила комендантский час. Она опоздала на пять минут и была задержана патрулём у входа в дом. Всю семью, включая младшего брата деда Иосифа, арестовали и отправили в гестапо. Это был конец. Комендант Риги в это время был в Берлине в ставке...

     О судьбе своей семьи папа узнал лишь в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, когда его пригласили в Венгрию в город Вац на открытие памятника к сороковой годовщине революции тысяча девятьсот девятнадцатого года. Одним из лидеров повстанцев был брат моего деда Нахмана. Там-то отец и узнал, что его родители и сёстры погибли в печах концлагерей. Последними ушли из жизни мой дед Нахман и папина младшая сестра Юдит. Было это в августе сорок четвёртого года.

     Чудом спасся дядя Иосиф. В конце войны у нацистов не было времени методично уничтожать узников концлагерей. Заключённых вывозили на баржах в Рижский Залив Балтийского Моря, одним выстрелом пушки топили баржу и сотни людей находившихся на ней. На такой барже вывезли в море и Иосифа, но Б-г распорядился иначе. Баржу, на которой находился папин дядя, отбило судно шведского Красного Круста и Иосиф был спасён. Пол года шведы выхаживали бывших заключённых в специальных санаториях и, когда дядька встал на ноги ему предложили принять шведское гражданство. Он вежливо отказался, чтобы вернуться в Латвию и найти свою жену и дочь. В Риге он узнал, что его семья погибла в сорок четвёртом году. Самого же Иосифа советская власть отправила на поселение в Курск (судьба тысяч так называемых перемещённых лиц), где через несколько лет он женился и у него появилась дочь, огненно-рыжая, как и её отец. В семдесят трерьем году дядя Иосиф и дочь гостили у нас в Москве и, как-то в разговоре за обедом я сказал, что все немцы убийцы, на что мой гость рассказал одну историю о себе.

     Случилось это ранней весной сорок четвёртого года. Иосиф работал портным в одном из фашистких концлагерей. Как-то ночью выполняя срочный заказ он почувствовал, что он больше не может терпеть ужасов жизни в концлагере и, оставив горячий утюг на материале, ушёл в свой барак. Портняжная мастерская вспыхнула, как свечка. Сгорело всё и манекены, и дорогой материал (Иосиф обшивал высший офицерский состав), и оборудование. Утром его пригнали к начальнику лагеря. Офицер выгнал всех из кабинета и приказал Иосифу сесть и внимательно его выслушать. Сухими словами, как нагайкой об сапог, полковник СС отчеканил, что с сегодняшнего дня его фамилия Кадаев, что по национальности он татарин, а не еврей (Иосиф был худым мужчиной со скуластым лицом) и, что его переводят в другой концлагерь... причину поступка эссесовца он не знал, но сказал, что среди всех национальностей есть сволочи и добрые люди.

Этот урок я запомнил на всю жизнь, опять же почувствовав себя ребёнком.
     Заканчивая историю семьи моего папы хочу обратить ваше внимание на одну деталь. Дом, в котором жил мой дед с семьёй, как я уже отмечал был большим трёхэтажным строением. Когда семью отца отправили в концлагерь, то дом этот фашисты превратили в бордель, повесив при входе красный фонарь. После освобождения Риги советской армией в этом доме поселился комендант города, а потом его превратили в Райком Партии... в восьмидесятом году перед отъездом из Советского Союза я с папой и женой посетил Ригу и отец показал мне старую Синагогу, куда он ходил в детстве, она чудом уцелела. Уцелел и их старый дом, над входом которого всё ещё висел красный фонарь.



                ГЛАВА  ПЯТАЯ
                СЕДЬМАЯ  ПАРКОВАЯ  УЛИЦА


     В тысяча девятьсот сорок девятом году отцу дали комнату в трёхкомнатной квартире нового двухэтажного дома построенного пленными немцами. Дом этот покрашенный в ядовито-жёлтый цвет, распологался на московской окраине в Измайлово. Городская черта проходила прямо за новостройкой, дальше было огромное картофельное поле, на котором уже давно никто ничего не выращивал, а за ним был Черкизовский Лес. К слову сказать в то же время отцу предложили вернуться в Ригу и поселиться в просторной четырёхкомнатной квартире, но семейный командир – мама заявила, что не хочет жить, в каком-то захолустье (Риге?!) и мы остались в столице нашей Родины, в новом доме, где не было горячей воды, умывались на кухне, а еду готовили на керосинке – газа в доме тоже не было.

     С момента переезда я уже отрывочно помню, какие-то моменты нашего бытия. В самой большой комнате жила семья из пяти человек по фамилии Митины, в самой маленькой жила семья Цыпляевых: папа, мама и Наташка, и в средней по размеру комнате жили мы: папа Миля, мама Валя и я.

     Двор наш был местом встречи жильцов и местом обсуждений проблем – от глобальных до соседских передряг. Главной достопримечательностью этого двора были бельевые верёвки. Чтобы пройти через них надо было наклоняться до земли, избегая стиранных простыней, наволочек, рубашек, лифчиков, кальсон и всевозможной расцветки трусов – мужских и женских. Детей в нашем доме было много. Мы играли в прятки, салочки, холи-хало, чижик, городки, а потому производили очень много шума и частенько получали «по шее» от мам и бабушек, мужики в этих «репрессиях» участия не принимали – они были выше этого. Обычно мужчины сидели за столом в центре двора, забивая «козла» и кумекали, как бы не заметно сообразить «на троих». Ну, а остаканившись, говорить они начинали много громче, виртуозно при этом матерясь, за что получали свою порцию «по шее» от жён и тёщь, но всё это было, как-то беззлобно по семейному. Шёл пятый год, как кончилась война. Почти все мужики воевали. Многие вернулись с фронта хромыми, без руки или ноги. Все были добрее друг к другу. В те годы многое прощалось – пьянки, мат, лёгкий мордобой.

     Как я уже заметил детей моего возраста во дворе было много. Жили мы весело, с утра до вечера «пасясь» на воле, давая мамам возможность стирать, кухарить и ходить в продмаг. Папа возвращался домой с работы около семи вечера. В семь тридцать мы обедали. Для меня это была пытка – сидеть на стуле я должен был прямо, не класть локти на стол и кушать ножом и вилкой. Постигал я эту «науку» с великим трудом. Всё было бы ничего, если бы не одно обстоятельство: ел я только куриный бульон, хлеб, жаренную картошку и солёные огурцы, от всего остального меня рвало. Я ныл, что не хочу есть котлеты с макаронами и, как последствие бывал наказан и поставлен в угол пока не соглашусь съесть хотя бы одну котлетку. Инквизиция! Я долго мучал эту проклятую котлету, после чего экзекуция заканчивалась и, время оставшееся до девяти часов, слушал радио или рассматривал чертежи, которые папа приносил домой. Отец подрабатывал вечерами, делая технические переводы на русский с немецкого или латышского языка.

     Вспоминается один эпизод. Тогда была в силе карточная система. Были мы в центре Москвы по делам и мама зашла со мной в Елисеевский гастроном, там за наличные можно было купить множество всякой вкуснятины. Маме страшно захотелось съесть пироженное, было ей всего-то двадцать четыре года. Ну вот, стоим мы у окна, мама ест пироженное «картошка», а я уплетаю солёный огурец. Люди вокруг смотрят с укоризной и обсуждают современную молодёжь: сама, мол, пироженное жрёт, а ребёнку огурец солёный сунула в рот. Надеюсь вы помните, что не ел я пироженних – мне слаще был этот любимый солёный огурчик.
     Прошло много лет и теперь пироженное «картошка» моё самое любимое лакомство.


                ГЛАВА  ШЕСТАЯ
                ДЕТСКИЙ  САД


     Двор наш был ограждён с трёх сторон домом, а с четвёртой стороны пленные немцы заканчивали строительство детского сада – красивого двухэтажного дома с огромными окнами, деревьями посаженными вокруг и красивой литой чугунной оградой. В пятидесятом году стройка закончилась и почти вся малышня нашего двора была принята в младшую группу. В садике были просторные комнаты, много игрушек и добрые воспитательницы, но как всегда в моей жизни не обошлось без проблем. Первое – я был маменьким сыночком – и не взирая на то, что я мог проболтаться целый день во дворе, в саду я всё время хныкал и просился домой к маме, второе – это была еда. Особенно манная каша, от которой меня тошнило. Ничего не помогало, даже тот факт, что в смежную группу ходила моя любовь, Зойка из пятого подъезда, я продолжал заливаться слезами и конючить, что хочу домой. Чтобы подкрепить своё желание не ходить в детский сад, я стал кушать котлеты и макароны, но только дома. Упорство моё было вознаграждено и через год мучений меня забрали из постылого садика. Целыми днями я или слонялся во дворе, или лепил, когда родители покупали мне пластилин, или собирал всякие механизмы из конструктора. Это были лучшие годы моего детства. К слову сказать, когда я призвался в армию, где прослужил положенные мне три с лишним года, я быстро понял, что есть я должен всё, что дают и уплетал манную кашу за обе щеки. После демобилизации зловредная манная каша была удалена из моего рациона. Меня и по сей день от неё тошнит.



                ГЛАВА  СЕДЬМАЯ 
                ЧЕРКИЗОВСКИЙ  ЛЕС


     Уже в те далёкие годы я не любил спать один. Я любил спать с    
мамой (чем частенько огорчал отца) или бабушкой, но в основном спал со своим плюшевым мишкой, хотя больше всего хотел бы спать с Зойкой, просто спать рядом с ней. Даже в моём теперешнем детстве, когда жена уезжает на ночь присмотреть за внуками, я не могу спать один и обычно маюсь всю ночь напролёт.
 
     С Черкизовским лесом и полем за нашим домом связаны очень интересные воспоминания. Целой ватагой мы «ходили на поле», разводили костёр, пекли картошку да уплетали её за обе щёки – самая вкусная еда моего детства. Картошку, хлеб и соль мы таскали из дома (на поле этом картошки давно уже не было), но название «Картофельное Поле» так и осталось.

     Черкизовский Лес это совсем другая история. Со времён Великой Отечественной Войны там обреталась черкизовская банда: смесь ворья, бандитов и дизертиров из армии. Почти каждую неделю, как стемнеет, мы наблюдали через окна, как отряд конной милиции с винтовками и шашками направлялся по Седьмой Парковой улице мимо нашего дома в сторону страшного леса. Через два – три часа милиционеры возвращались, с привязанными к лошадиным хвостам руками поймаными бандитами. Конные милиционеры подгоняли бандюков, поддавая им плоской стороной шашки по спинам. Иногда слышалась стрельба и потом мы видели телегу с укрытыми телами. После таких «мероприятий» я обычно долго не мог заснуть, вздрагивая от каждого шороха. Зато весь следующий день мы с ребятами обсуждали нашу героическую милицию и играли в войну или казаков-разбойников, где я всегда попадал в плен, «геройски» не называл пароль и просил ребят провести меня перед Зойкой со связанными за спиной руками.

     В пятьдесят первом с черкизовской бандой было покончено раз и навсегда, но лично я продолжал «попадать в плен» и геройски дефилировать перед моей пассией со связанными за спиной руками, когда она играла в песочнице.



                ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
                СЕСТРА


     Я не помню маму беременной. Сохранилось в памяти только то, что мама была худая, а потом вдруг стала толстая. И вот в марте тысяча девятьсот пятьдесят первого года в нашей двенадцатиметровой комнате появилась девочка с чёрными волосиками на головке, которая как заводная кукла крутила ручками и ножками и показывала язычок. Жильцы нашей квартиры сгрудились вокруг стола, на котором лежало это новорожденное существо и умильно гугукали. Я был забыт всеми. Несколько позже отец, с его обычной педантичностью, объяснил мне, что эта маленькая девочка моя сестра и, что зовут её Марина.

     Наступил переломный момент моей жизни – я был отодвинут на задний план. Мой старый с вылезающими пружинами, но очень любимый диванчик, стоявший в уютном уголке нашей комнатки, за шкафом, был выдворен на помойку. На его место встала новая кроватка для Маринки. Я же был изгнан из своего уголка, которому доверялись все тайны, сидевшие у меня в голове. С этого момента я должен был спать на раскладушке по середине комнаты у шкафа. Ложе моё было у всех на пути, всем мешало, за моё «лежбище» цеплялись ногами и чертыхались. Когда все засыпали, я укрывался одеялом с головой и тихо плакал. Мне было плохо. Я не был никому нужен. Мне хотелось умереть, чтобы хоть кто-то меня пожалел. В голову даже пришла страшная мысль: вернуться в Детский Сад и кушать всем назло манную кашу, но это было слишком и однажды ночью я решил... повзрослеть. От этой мысли я немного успокоился и сразу заснул.

     Как-то утром ещё до завтрака я уселся за стол пришивать моему любимому мишке оторванное ухо. Вчера мама сказала, что моего плюшевого друга пора выбросить потому, что из него сыплются опилки. От моего портняжного действа мишкино ухо свернулось трубочкой, но зато опилки больше не сыпались. Жизнь моего лучшего друга была спасена. Я с гордостью пристроил его на шифоньер и сел завтракать, делая всё это молча, по-мужски. За столом напротив меня, подперев голову руками сидела мама. В глазах у неё были слёзы.


                ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
                ЦИВИЛИЗАЦИЯ  ИДЁТ


     Осенью пятьдесят второго года моя соседка Наташка переехала со своими родителями на новую квартиру и мы получили их комнату. Теперь у нас стало две комнаты: одна столовая, где спали мама с папой, и одна детская, где обитали мы с Маринкой. У меня появился собственный диван, на котором я спал и это было просто замечательно. У окна, где раньше стояла родительская кровать, взгромоздился письменный стол, на котором папа делал свои переводы, а я играл в конструктор, лепил и чертил. Чертить я обожал. Отец разрешал мне пользоваться его карандашами, линейками и готовальней. Я находил интереесующую меня фотографию трактора, экскаватора или башенного крана в книге «Строительные Машины И Механизмы» и перечерчивал её на лист бумаги. Закончив свои труды, я показывал их папе и, когда он одобрительно кивал, попыхивая трубкой, брался за конструктор и пытался собрать модель начерченной мной машины. Иногда получалось.

     На Ноябрьские Праздники пятьдесят второго года снега ещё не было – на улице было прохладно и слякотно. У нас дома собралась компания друзей моих родителей отметить Тридцать Пятую Годовщину Октябрьской Революции. Я, предоставленный сам себе, пошёл погулять во двор. Около второго подъезда стоял трёхколёсный велосипед Валюны, моего дружка. Вокруг никого не было и я решил покататься на этой замечательной машине. Надо сказать. Что в это время, как говорила мама, на нас свалилась цивилизация. Весь двор был перекопан траншеями метра в полтора глубиной – прокладывали газовые трубы, что означало конец керосинкам и моим мучениям – стоянием в очереди за «вкусно» пахнущим керосином. Как я уже отметил, было слякотно, а значит скользко, чего я не учёл, проезжая около траншеи возле своего подъезда... полёт мой с велосипедом был быстрым и безболезненным, правда у велика погнулось переднее колесо. Мои попытки вылезти из траншеи по скользкой глине не увенчались успехом и я... заплакал. Плакать я был мастак, но это не помогло. Начинало темнеть. Я сидел на трубе на дне траншеи промокший и грязный, и смотрел на небо.., на котором появлялись звёзды. Из окна нашей комнаты слышались обрывки песен в исполнении слегка подвыпившей компании. Я был совершенно забыт. Мне стало страшно. С одной стороны по траншее двигались тени, каких-то чудовищ, а с другой белогвардейцы с винтовками. Тут я совсем испугался, надул в штаны и, как истинный мужчина... заснул. Проснулся я от света фонарика, слепившего мне глаза. На краю траншеи стояла Валюнина старшая сестра Майка и смеялась. Она вышла, чтобы занести домой велик и, не увидев его, пошла искать... таким образом через час я уже сидел дома умытый, обогретый и... наказанный папой за то, что взял чужую вещь без спроса.

     С газификацией нашего дома связана одна забавная история. К нам приехала погостить «на недельку» мама дедушки Лёвы Фейга – моя прабабушка. Затянулась эта «неделька» почти на четыре месяца, что представляло для меня большие неудобства. Спала бабушка на моём диване, а я снова переехал на раскладушку. Общаться со старушкой я не мог: она говорила только на идишь, которого я не знал. Но самым большим неудобством был тот факт, что по пятницам с первой звездой Фейга зажигала субботние свечи при этом долго читая молитвы. Свечи те горели до глубокой ночи, не давая мне заснуть. Каждую субботу я ходил сердитый и не выспавшийся, пытаясь придумать, какую-нибудь пакость, дабы прекратить свои «мучения», но помощь пришла сама собой откуда я её совсем не ждал. Бабуля всё время пыталась помочь маме по хозяйству. Частенько поздними вечерами, помогая ей выжимать бельё на кухне и вешать его на верёвки, говоря при этом на ломанном русском: «Иди полягай с Миллером» (папу звали по русски Миля, а она думала Миллер). К слову сказать отец мой любил голубцы в банках. Однажды он поставил банку голубцов в кастрюлю с кипящей водой на зажжённую газовую конфорку и забыл про неё, занимаясь очередным переводом. Старушенция, взобравшись в это время на табуретку по середине кухни, развешивала мокрое бельё и вдруг раздался взрыв... Папа, я и сосед дядя Гриша, прибежали на кухню и застали такую картину – прабабушка сидела на полу вся в голубцах, с вылезшими на лоб глазамии, указывая на папу твердила только одну фразу: «Она хотела меня убить...»

     К нам в гости старушка больше не приезжала и я виделся с ней ещё несколько раз у неё в доме по возвращении дедушки Лёвы из заключения.



                ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
                ПОЛИТИЧЕСКИЕ  ПРОГНОЗЫ


     Валюна, Мишка, Борька и Сашок – это мои друзья. Жили мы в одном дворе. Играли, ссорились, дрались и мирились чуть ли не каждй день. А вот, если на кого-то из нас «тянули» ребята с другого двора, то мы стояли друг за друга стеной. Даже в драках мы относились друг к другу с уважением: одежду старались не рвать, ни палок не ножей не использовать (хотя в те времена каждый из нас носил в кармане перочинный ножик) и, самое главное, дрались мы только до «первой кровянки», после этого стоп! Дёргали мизинец за мезинец произнося: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись, а если будешь драться, то я буду кусаться»! После этого - мир. Это был придуманный нами закон и вскоре его подхватили и старшие и младшие пацаны нашего дома. Время было тяжёлое послевоенное, но честное.

     Большим развлечением был приход старьёвщика. Мы волокли ему всякие рваные шмотки и рухлядь и меняли этот хлам на свистульки, петушков из жжёного сахара или что-то ещё из «богатств» хранившихся в сундучке старьёвщика на телеге запряжённой старой лошадкой. «Богатства» эти принадлежали нам всем и пользовались мы ими по очереди.

     Валюна, Мишка и я собирали марки, монеты и всякую ерунду, которой менялись друг с другом. Дело это вызывало много споров, слёз и даже ссор, а потому мы переключились на игру в шахматы и шашки. Мы даже записались в шахматный кружок в Клубе Строителей окрещённый нами «Клоповник». В первом же турнире я выиграл все десять партий и наш руководитель международный гросмейстер на протезе Сало Флор посоветовал мне серьёзно заняться этим делом. Я был горд получив сразу четвёртый разряд. Увы, даже в том возрасте меня больше интересовали девочки и через несколко месяцев я бросил шахматную школу, но ещё долго после этого увлекался решением шахматных задач.

     Сашок любил рисовать и вечно пах маслянными красками. Борька хотел быть почтальоном, как его мама тётя Даша, которой мы помогали, таская тяжёлую «письменную» сумку, но так им и не стал. А я всё больше и больше искал общения с Зойкой и Галкой из третьего подъезда по кличке «Ёжик».

     Хорошо помню серый матовский день пятьдесят третьего. По радио объявили, что умер Сталин. Жизнь остановилась.  Мама и соседки тётя Шура и Ифтевна плакали. Двор и улицы прилегавшие к нашему дому были пустынны. Изредка проезжал автобус. Создавалось такое впечатление, что время остановилось.

     Спустя пару дней наша пятёрка собралась возле большой лужи, где мы пускали кораблики, сделанные из коры деревьев и спичек. На повестке дня было два очень важных вопроса. Первый – каким образом линкор может поместиться в море, ведь он такой огромный. Решения этому вопросу мы так и не нашли. Второй вопрос мы решили моментально и единогласно. Был он в том, кто заменит товарища Сталина на его посту. У нас не было ни капли сомнений: или Ворошилов, или Будённый!

     Судьбы нашей пятёрки сложились по разному. Валентин Иванов стал физиком, но спился и, как мне сказали, умер в довольно молодом возрасте. Михаил Щербаков закончил ремесленное училище и всю жизнь проработал автомехаником. Александр Носаль закончил художественную школу, но больших успехов на этом поприще не достиг. Борис Дзябренко всю жизнь проработал там, где хотел: в морге, странно но факт. Я же стал инженером и в тысяча девятьсот восемьдесят первом году покинул Советский Союз и уехал в Америку.


                ГЛАВА  ОДИНАДЦАТАЯ
                МОЙ  ЛЕКСИКОН


     Семью мою можно назвать интелегентной. В молодости я часто спорил с подругой моей жены Сусаной, которая пыталась меня убедить в том, что интелегентом можно считать только человека с высшим образованием. Я задавал вопрос – как насчёт Горького? На этом спор обычно кончался, но не на долго. Так вот о моей семье. Мама моя закончила десятилетку и всё, но так много читала, что знала русский язык и литературу много лучше людей с высшим образованием. Папа закончил институт, говорил на четырёх языках и прилично разбирался в политике. Марина знала только «Агу» и  наделать в подгузник, а я... Ну, что же, давайте поговорим обо мне. Читать я не любил. В книжках меня интересовали только картинки, всё остальное «прописью» была пустая трата времени. Кино – вот это да! Особенно «Смелые Люди» и конечно же «Чапаев». Память у меня была отменная и я помнил все любимые фильмы наизусть: «Корабли Штурмуют Бастионы», «Матрос Чижик» и ещё кучу фильмов про войну. Не любовь к чтению привела к тому, что русский язык со всеми его правилами давался мне с трудом, зато «матерный» я освоил быстро и владел им почти в совершенстве. Как я уже писал, в центре нашего двора стоял стол и две скамейки. За столом этим мужики забивали «козла» или резались в карты, а я освобождённый от детсада имея много свободного времени, стоял около игроков и вслушивался в витиеватые «рулады с матерком». Точного значения многих слов я не знал, но по жестам сопровождавшим изящную словесность догадывался, о чём идёт речь и, какой «орган» правильнее будет упомянуть в обсуждаемом контексте. Почти все  неприличные слова были звонкими и яркими, как вспышка магния, а потому запоминались в момент. Я никогда не слышал этих слов дома и потому гордился, что знаю то, чего не знают папа и мама. Говорить на «матерном» языке я начал целыми фразами. Выглядело это примерно так – я выходил во двор, подходил к песочнице, где возилась группа девочек, лепя куличики или, к примеру Зойка копала ямку и делала «секрет». Осмотревшись я выдавал тираду отборной брани, обращаясь к Зойке не иначе, как: «Эй, ты п...да!» Девчонкам это было явно не по душе и они бежали ко мне домой и сообщали тёте Вале (моей маме), что Борька опять матом ругается. Мама тут же загоняла меня домой, давала шлепок по заду и запирала в комнате на полчаса. Я смотрел в окно, на игравших там во дворе моих "врагов" и готовил месть. В конце концов меня выпускали из «мест заключения». Я выходил на свободу, делал пару кругов вокруг газона, подходил к Зойке и, чтобы она поняля, кто здесь мужик, произносил отчётливо: «А, ты всё равно п...да!» После этого я убегал за дом и прятался в кустах, чтобы мама не могла меня найти. В эти минуты я был горд, что отстоял свои мужские права, объяснив Зойке анотомическую правду...

     Было мне лет семнадцать, когда произошёл случай круто повернувший мою судьбу. Как-то в разговоре с Люсей, моей знакомой, я упомянул, что мой отец свободно говорит на четырёх языках, на что Люся сказала: «Твой папа полиглот». Слова этого я не знал и ответил: «Нет, он польский еврей». Люська смеялась до слёз, а мне стало так стыдно за свою безграматность, как никогда ещё не было.
     С тех пор я начал читать, читать взахлёб, открыв для себя чудный необыкновенный мир – мир слов.


                ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
                МОИ  ШКОЛЫ


     В сентябре пятьдесят третьего года я пошёл в школу. Первая моя школа называлась «437 Мужская Школа Первомайского Района города Москвы». Даже трудно представить, что я начал учиться в ту далёкую пору, когда мальчики и девочки учились отдельно. Ходьбы до «Храма Наук» было полчаса, автобус и трамвай ходили в другом направлении и маме приходилось водить меня в школу и встречать после уроков каждый день недели кроме воскресенья. Для меня это были прогулки, а для мамы большая потеря времени. Ходили мы и в дождь, и в снег, и в жару, и в мороз. Ходили мы не потому, что у меня была огромная тяга к знаниям, а потому, что обучение в школе было обязательным для всех детей.

     Уже в первом классе роста я был высокого, а посему посажен был на предпоследнюю парту с мальчиком по фамилии Майоров – он был переростком и учился в первом классе третий год. На последней парте за нами сидели два парня – Генералов и Адмиралов. Оба они, как и мой сосед были третьегодниками и были повыше меня ростом. Я всегда попадал в «хорошенькие» компании, как говаривала моя мама.

     Учиться мне было интересно только по арифметике. Чтение, правописание и чистописание меня не интересовали вовсе. Особенная «напряжёнка» была с чистописанием. Пользовались мы тогда ручками с перьями (в Ленинграде их называли «вставочки»). Ученики первых классов обязательно должны были писать пером номер одинадцать. Если соблюдать правильный наклон и нажим пера то буквы получались очень красивые. Дома этим предметом со мной занимался папа. Почерк у отца был калиграфический. Я же безбожно жал на перо, буквы при этом получались толстые и, какие-то кривые. И ещё я кругом сажал кляксы.

     Должен заметить, что за всю свою жизнь отец ни разу не тронул меня пальцем, а честно говоря надо было. Пятого сентября в папин день рождения я принёс из школы кол по чистописанию. Отец поблагодарил меня за чудесный подарок и только взмахнул рукой, чтобы дать мне пощёчину, как я тут же упал, а в дверях комнаты появилась мама. Она сделала грокий выговор папе за то, что он бьёт ребёнка, дала мне подзатыльник и усадила делать домашнее задание.

     Первый класс я закончил на все четвёрки и был переведён во второй, но уже в другую школу, которая была в пятнадцати минутах хотьбы от дома. То, что школа эта была ближе было очень удобно, но вот то, что это был первый год совместного обучения мальчиков и девочек и, что меня перевели в «девчачью» школу было очень плохо. Успеваемость моя и моих друзей резко упала. Во втором и третьем классах я учился так себе. А вот с четвёртым классом, последним классом начальной школы, у меня связаны очень тёплые воспоминания. Учебный год я начал в новой 419 школе расположенной через дорогу от моего дома. Построена она была по новому проекту, имела просторные классы, большой спортзал и огромную спортивную площадку во дворе. Учиться я стал намного лучше и окончил четвёртый класс на отлично. За примерную успеваемость несколько учеников школы получили пригласительные билеты на Новогоднюю Ёлку в Кремль. В числе этих счастливчиков были Зойка и я. Даже сейчас я помню почти в деталях и ёлку, и сам праздник, и бал в Большом Кремлёвском Дворце, и Большой Зал Заседаний, куда часовые разрешили Зойке и мне заглянуть. Я был так возбуждён всем происходящим, что где-то потерял свой подарок. Был это очень красивый жестянной баул весь украшенный цветными картинками с дверкой на замочке. Внутри этого сказочного ларца было много вкусного печенья и шоколадных конфет.

     Домой я вернулся необычайно расстроенный со слезами на глазах. Позже пришла Зойка и принесла мне часть своих конфет и печенья, что конечно же было очень приятно. Но вот этот замечательный баул я не могу забыть и по сей день.



                ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
                ДОМОРОЩЕННЫЙ  ПРЖЕВАЛЬСКИЙ


     Один из моих любимых героев детства – это Пржевальский. Посмотрев фильм об этом человеке раз десять я впитал в себя романтику гор, леса, костра. До сих пор обожаю смотреть на восходы и закаты солнца, на звёздное небо и мечтать, как тот мальчишка лет десяти.

     Мои путешествия начались с походов на поле за домом, в школу по разным улицам от раза к разу меняя маршруты, на Оленьи Горы, на речку Серебрянку. Первыми моими «исследовательскими» работами были подвал и чердак нашего дома. Поводом для похода в подвал послужил «правдивый» рассказ Жени Дорыдановой, пьяницы и гулёны жившей в квартире над нами. Она сообщила Валюне, когда была в довольно поддатом состоянии, что сидя во дворе в полночь, услышала сильный шум из подвала и, якобы, спустилась туда, чтобы разобраться, кто там спрятался, но увидав, какое-то страшило сильно испугалась и убежала к себе в комнату. Там она продрожала до утра, а потом купила «пузырь», выпила и только тогда успокоилась. Сам я дрожал, как осиновый лист только от этого рассказа. Через пару дней я спросил Валюну не хочет ли он сходить в подвал и разобраться, что к чему. Дружок мой повертел пальцем у виска и заявил, что я псих. Прошла примерно неделя и Валюна с Мишкой отвели меня за дом и прошептали в два голоса, как заговорщики: «Слушай, Борька, давай лучше сходим разведаем чердак – там светлее». Я согласился и экспедиция была назначена на послезавтра. На следующий день вечером мы проверили походное оснащение: фонарики, ножи, флягу с водой, молоток и маленькую ножовку. Всё было на месте, но тут Мишка мудро заметил, что нужен ключ от замка, чтобы открыть лаз в потолке подъезда на втором этаже. Это была проблема. Ключ хранился в домоуправлении и нам его никто не даст. Но, как говорится «голь на выдумки хитра» и мы нашли трёхугольную железку, которой можно было оторвать замочную петлю. Довольные собой мы разошлись по домам.

     В условленное время, по одному, чтобы не обращать на себя особого внимания, мы поднялись на второй этаж. Открывать люк на чердак, как самому длинному поручили мне. Я влез по лестнице привинчиной к стене, посмотрел на огромный замок и понял, что трёхугольной железкой петлю не оторвать. Все наши планы шли прахом. Сообщив пацанам, что дело швах, я в сердцах ударил по замку железкой и... о, чудо! Замок открылся – вероятно он не был заперт. Мы побыстрому забрались на чердак и закрыли лаз, оставив замок висеть в петле.

     Первым делом мы поделили на три части бутерброд с маслом и сахарным песком (большое лакомство тех лет), который принёс Мишка и умяли его. Осмотревшись, увидали, что чердак представлял из себя открытое пространство. В котором было множество стропил и укосин, державших двухскатную крышу. Через слуховые окна раположенные через каждых метров десять, пробивался дневной свет. Пол был усеян всяким мусором. Не далеко от люка под первым слуховым окном стоял стул и табурет. На столе стояли две пустые бутылки из-под портвейна, стаканы и пепельница полная окурков. Чуть в стороне лежал изодранный матрас и рваные промаслянные телогрейки. Я уже видел такую «обстановку» в кинофильме про бандитов и у меня по спине побежали мурашки...

     Два часа мы обшаривали чердак, но не нашли ничего кроме хлама и ободранного кошачьего хвоста. Разочарованию нашему не было предела. Мы не нашли ни пятен крови, ни стрелянных гильз. На улице начинало темнеть и мы понуро потянулись к люку на лестничную клетку, но не тут-то было. Из лаза отчётливо доносился, какой-то шум. Мы притаились за стропилой и затихли. В отверстии лаза появились головы дворника и Женьки Дорыдановой. Они потихоньку влезли на чердак и прикрыли вход. Осмотревшись парочка уселась на матрас. Дворник достал початую бутылку водки и плавленый сырок, и аккуратно разлил «зелье» по стаканам. Они выпили, занюхали сырком и закурили, молча глядя в крышу. Прошло около часа. Вдруг дворник схватил Женьку за грудь. Она ругнулась, оттолкнув его и вдруг сама упала на матрас плашмя и захрапела. Мужик попытался её расшевелить, но всё было без толку. Она только грубо материлась со сна и ещё сильнее храпела. Он же заткнул бутылку с оставшейся водкой бумажной пробкой, положил её во внутренний карман пиджака и полез в люк.

     Мы подождали пока не увидели его во дворе и тихо спустились на пол второго этажа через лаз. На улице было темно. Заявившись домой в столь поздний час да ещё весь перепачканный, я конечно же был наказан – лишён послеобеденного гулянья на неделю. Все великие люди страдали за свои поступки.



                ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
                ПОДВАЛ


     Отбыв срок заключения, я встретился с ребятами и мы принялись за разработку плана «Подвал». Проанализировав наши чердачные приключения мы пришли к выводу, что не так страшен чёрт, как его малюют. Вот только одно проблема: в подвале не везде есть свет. Опять эти противные мурашки по спине! Каждый из нас боялся этого путешествия в одиночку, но друг перед другом мы строили из себя героев. Первый раз в жизни я почувствовал, что обязан сделать то, чего очень боюсь, но отступать было нельзя – в моём понимании я становился мужчиной.

     В субботу в четыре часа по-полудню мы осторожно спустились в подвал по лестнице в моём подъезде. Волосы на голове шевелились сами по себе, а мурашки стали совершенно неуправляемыми. Ну, и конечно же живот завязался в узел и, никак не хотел развязываться. Тем не менее я шёл вперёд на ватных ногах и скрипел зубами. Страх да и только! При свете тусклой лампочки мы прошли по коридору метров тридцать и... упёрлись в стену. Стена эта была глухая и разделяла дом на две части. Мы пошли обратно, обследуя по дороге маленькие комнатушки заполненные разным хламом, но всё в пустую – ничего интересного. Не доходя метров пяти до лестницы на улицу мы услышали приглушённые мужские голоса и шаги. Умирая от страха мы спрятались за выступ стены и увидели, как две тёмные фигуры скользнули по коридору и исчезли в одной из комнатушек, через несколько минут мы услышали металлический скрежет и хлопок очень похожий на выстрел. Не долго думая мы помчались к выходу и задыхаясь от страха выскочили во двор. Возле помойки, на наше счастье, стоял участковый милиционер капитан Попов и отчитывал дворника за не убранный мусор. Дворник по кличке Мордва, как всегда был пьян и, покачиваясь на кривых ногах, пытался понять, чего от него хотят. Мы налетели на Попова и, размахивая руками, орали во всё горло, что в подвале один бандит убивает другого. Мы, мол, слышали стрельбу и шум борьбы. Насочиняли мы с испугу с три короба. Участковый внимательно нас выслушал, поправил кобуру и в сопровождении дворника пошёл к моему подъезду. Втечение одной минуты двор был полон жильцов. Валюна, Мишка и я «геройски» тряслись от страха, но к подъезду подойти боялись. Капитан приказал всем замолчать и стал медленно спускаться в подвал, держа на готове пистолет ТТ. Осторожно ступая он шёл вниз по лестнице, потом повернул налево в сторону шума доносившегося из глубины подвала и исчез из виду... прошло минуты три, четыре и из подвала появился мой сосед со второго этажа Алька, а за ним вместе с участковым во двор вышел... мой папа. От неожиданности я  сделал шаг назад и зацепившись за ограду шлёпнулся на газон, потянув за собой Мишку и Валюну. Папа держал в руках сверло, Алик  молоток, а Попов пистолет. Все трое хохотали до слёз, сгибаясь до земли.

     Незадачливые сыщики разошлись по домам понурив головы. На следующий день в воскресенье на стене дома у ворот в Детский Сад красовался баскетбольный щит с кольцом и сеткой, предмет гордости нашего двора. По выходным мой папа и Алька мастерили эту штуковину в подарок ребятам.

     На очередной сходке мы решили перенести наши исследования подальше от двора. Прошло несколько месяцев покуда обитатели нашего дома перестали над нами посмеиваться и называть «Пинкертонами».



                ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
                ПЕТРОВСКИЙ  БОТИК


     Примерно в часе хотьбы от моего дома располагалась старая церковь – теперь склад. Церковь эта стояла на излучине реки Серебрянки, где в конце семнадцатого века находился большой пруд, на котором Пётр Первый построил свой потешный флот, а чуть дальше находилась Немецкая Слобода. Место это было избранно нами для ежедневных путешествий во время летних каникул. Я надеюсь вы понимаете, что не истортческие ценности влекли нас в эти места. Первое – это возможность купаться и загорать без родительского надзора и смотреть на «почти голых» взрослых женщин. Вторая достопримечательность – это парашутная вышка. А, самое главное – мы могли исследовать старый стадион!

     Там на Серебрянке я совершил свой первый самостоятельный заплыв в самом узком месте речки. Проплыть надо было всего три метра, но это были мои три метра, я плыл сам не касаясь дна руками, как я делал это раньше и гордость пёрла из меня, как пар из кипящего на огне чайника. Ещё одной моей «победой» была парашутная вышка. Почему моей? Да потому, что я был выше моих друзей на голову и говорил, мне десять лет. Меня пускали на вышку, а Валюнчика и Мишку нет, хотя они были старше меня на несколько месяцев. Прыжок с вышки стоил пятьдесят копеек, а мама давала мне рубль, чтобы я мог купить себе язычок или булочку. Так, что я ходил весь день голодный, но гордый на зависть моим друзьям и девчонкам, перед которыми я жутко вооброжал, прыгая с парашютом два раза в день. Самым страшным был первый прыжок, но потом было ни с чем не сравнимое ощущение свободного полёта, когда я видел землю с рекой, домами, дорогами и машинами из-под парашютного купола. Ребят я заставил забожиться, что они никому не расскажут о моих прыжках, чтобы мама не запретила мне ходить на речку. Они никому не сказали. Много лет спустя мама поведала мне, что она всё знала и даже однажды тайно сходила на Серебрянку посмотреть на мой «секрет». Моя чудная мудрая мама.

     В конце тридцатых годов в том районе начали строительство огромного стадиона – в этом месте должны были располагаться «Лужники», но помешала война. Всё, что успели построить это подземные сооружения и часть коммуникаций в тонелях. Так вот наше «главное» путешествие это был поход в подземные галереи этого стадиона. В некоторых из них в это время распологались гаражи, но основная часть помещений пустовала. Самая «скромная и правдивая» легенда говорила, что там живут скелеты. Всё остальное было из области фантастики. Ребята видавшие тех скелетов предупреждали, что они светятся, если на них направить луч фонарика.

     В этот раз, используя опыт «исследовательской работы» уже проделанной нами , мы нарисовали карту исследования подземелья, разбив её на квадраты, с графиком походов. Исследования проводились нами два раза в неделю по утрам (так было не очень страшно). К концу лета к нашему великому сожалению мы не нашли ничего интересного, но заработали по паре синяков и порезов от битого стекла разбросанного по полу пустых помещений. Наш последний поход должен был быть самым отчаянным. Мы вычислили, что скелеты живут, где-то в последнем квадрате, но где? Порешили зайти в один из гаражей только с бокового входа, это был единственный путь, которым никто не пользовался. Рабочие и шофера заходили с главного входа. Мы покрутились у ворот гаража, пообщались с механиком Витькой по кличке «Пралик», который якобы видел этих скелетов, и тихо смылись. Витёк ухмыльнулся, подмигнул нам и пошёл на своё рабочее место, а мы, проскользнув за сломанный самосвал побежали к боковому входу. Было у нас три фонарика, один из них «жучок», гордость Валюны. Мы вошли в боковую дверь, подсвечивая одним лучом под ноги, чтобы не оступиться. Пол был чист, без битого стекла. Сильно пахло мазутом. На расстоянии метров десяти от нас высветилась стенка, но она почему-то слегка колыхалась...

     Валюна врубил свой «жучок» и... о, боже! Перед нами на стене колыхались два зелёных скелета. От страха мы остолбенели. Бежать? Куда? Вдруг мы услышали Витькин голос: «Ну, что следопыты, нашли всё, что искали»? Мне показалось, что я обмочился. Загорелся свет и скелеты исчезли.
     Всё оказалось очень просто – чтобы никто не лазил в гаражи с бокового входа, Витька нарисовал двух скелетов фосфорной краской на куске рванного брезента и подвесил к потолку...
     На этом наши походы прекратились, но ещё много лет мы с ребятами со смехом, а иногда и с мурашками на спине, вспоминали наши приключения – золотую пору нашего детства.



                ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ
                ВЕНГРИЯ  И  ВСЁ  ТАКОЕ


     Помоему Ленин, когда-то сказал, что революция не может быть предметом экспорта. Кремлёвская верхушка позволила себе не согласиться с вождём и потопила в крови восстание венгров против насаждаемого СССР социалистического строя. Но это так, историческая справка. А, вот главное то, что старший брат Мишки танкист капитан Щербаков вернулся домой из Венгрии с новеньким орденом на груди, который он разрешил нам потрогать. Вот это да! А, что касается мадьяров, пусть живут и строят социализм, как приказали дяди из Кремля. Мишка ходил петухом, а мы с Валюной переживали, что у нас нет братьев, а только сёстры. Кстати у Мишки было девять братьев и сестёр, а мама его была Мать Героиня. Много лет спустя я узнал, что Мишина мама имела столько детей потому, что была человеком глубоко верующим и не могла делать аборты. Ну, а тогда мы считали её геройской женщиной.

     Примерно в то же время в Москве проходил Международный Фестиваль Молодёжи И Студентов. Тысячи молодых людей съехались в нашу столицу, чтобы рассказать друг другу о своих странах, поделиться успехами и просто пообщаться. Общений всякого рода было много и примерно через год на улицах Москвы и других городов Советского Союза появилось множество детей жёлтого, красного и чёрного цвета. Помню ещё, что за особенно «близкие знакомства» многие женщины были побриты наголо сотрудниками МГБ.

     ...От нашего дома к школе шёл негр с трубкой в белых зубах и улыбался. За ним бежала и улюлюкала орава ребятишек. Одет он был в ковбойку и белые брюки, которые были ему слегка великоваты. Он вошёл в школу, поднялся на пятый этаж в актовый зал и примерно через час вышел оттуда с призом за лучший маскарадный костюм и пошёл обратно к нашему дому, где исчез в подъезде, в котором жил я.

     Объясняю. Мой папа придумал этот карнавальный костюм, дав мне свою рубаху, брюки и трубку. Да, ещё он надел мне на голову свою соломенную шляпу. Лицо, руки и шею он покрасил чёрной акварельной краской, а когда она высохла мне было очень трудно двигать руками и улыбаться. Краска эта дёргала за волосики на коже и причиняла боль, но искусство требует жертв и я терпел. Чего не сделаешь ради награды. Даже после того, как я смыл краску, кожа зудела ещё с неделю. Но игра стоила свеч – пару месяцев я был предметом внимания ребят нашего района.

     Мама почти всегда хлопотала по хозяйству, папа много работал, а всё свободное время уделял моей маленькой сестрёнке так, что я был предоставлен сам себе. Это конечно же хорошо, когда тебя «воспитывают» только изредка, но порой бывало очень грустно, что ты никому не нужен. Однажды в воскресенье утром папа сказал, чтобы я надел приличную одежду, мы мол, куда-то поедем. Это «куда-то» я запомнил на всю жизнь. Поехали мы в центр Москвы на Площадь Свердлова. Всё утро мы гуляли вокруг Кремля, потом сходили в кино и долго рассматривали американские автомобили стоявшие у гостинницы Метрополь. Огромные эти машины переливались и сверкали в лучах солнца, как какие-то космические аппараты – пришельцы из другого мира, с других планет из научно фантастических рассказов.

     Было около двух часов, когда папа предложил зайти в уличное кафе, покрытое натянутым тентом, пообедать. Мы уселись за столик и папа заказал себе солянку с сосиськами. Это блюдо я не переваривал на дух, но почему-то я сказал, что буду кушать тоже самое. Папа удивился, но промолчал. Съел я тогда две порции и с тех пор это одно из моих любимых лакомств. Прошло много лет, а я и по сей день помню вкус той солянки с сосиськами.



                ГЛАВА  СЕМНАДЦАТАЯ
                КАТАНИЕ  НА  ЗОЙКИНОМ  ВЕЛИКЕ


     Я был влюблён в Зойку ещё с дошкольного возраста и не обращал внимания на то, что она на год старше меня. Для настоящего мужчины возраст женщины не играет никакой роли. Это была невысокая девочка со складной фигуркой, курносым носиком и с голубыми слегка на выкате глазами. Когда она выходила во двор я был готов на всё только бы Зойка обратила на меня внимание. Я мог залесть по уши в снежный сугроб, или изваляться в глубокой луже, или с кем-то подраться, чтобы она только видела, как геройски я сражаюсь. Когда мы играли в войну, я обязательно должен был попасть в плен и пройти мимо неё с завязанными за спиной руками, но геройски молчать и не назвать «врагам» пароль. Она же в это время всё больше играла в куличики и не обращала на меня никакого внимания. Зойкин папа был большой начальник и жили они в трёхкомнатной квартире. Это была первая семья в нашем доме, у кого появился телек КВН-49. Зойка и её старший брат Витя иногда приглашали меня «на телевизор» - это было необыкновенное зрелище особенно, если показывали кинофильм Чапаев или Застава В Горах.

     Жили мы бедно и очень часто в долг. Моей мечтой был двухколёсный велосипед и я обнаглел до того, что каждый день перед школой, учился я во вторую смену, заходил к Черниным и просил у тёти Ривы, Зойкиной мамы, разрешения покататься на велосипеде. Добрая душа Ревека Абрамовна говорила: «Ну, конечно» и я садился на женский велосипед (о, позор!) и гонял вокруг двора минут двадцать. Потом протирал двухколёсное чудо от пыли, отвозил домой к Черниным и мчался в школу, чтобы не опоздать на первый урок.

     Однажды счастье подмигнуло и мне. В декабре на мой день рождения папа подарил мне настоящую клюшку для хоккея с мячом. Я любил стоять на воротах и с этой замечательной клюшкой был почти не пробиваем. Наша команда выигрывала почти все матчи у ребят из соседних дворов. Даже, когда я ложился спать клюшка эта лежала рядом с моим диваном. Но случилось непредвиденное. Как-то вечером я играл во дворе один, когда меня окружила группа дворцовских парней. Мы называли их дворцовскими потому, что ворота в их двор были похожи на ворота во дворец. Один из них дал мне по носу, я упал в сугроб и он, схватив мою клюшку убежал, в след за ним и его друзья. Мне было больно и очень жалко себя. От бессилия я заплакал и побрёл домой. Мама остановила мне кровь капавшую из носа, а папа, ничего не сказав принялся читать «Вечёрку». Я сел за уроки и с горя заснул прямо за письменным столом. Вечером следующего дня, узнав о моём приключении, Витька Чернин собрал человек двадцать ребят и мы пошли «выяснять отношения» с дворцовскими. Стычка была короткой – пара фингалов под глазами и одна кровянка. С пятерых дворцовских парней были сняты пальто и ушанки. Побеждённые были отправлены по домам за клюшкой, а мы уселись на ворох одежды и стали ждать. Минут через двадцать из подъезда появились пацаны, одного из которых вёл за ухо его старший брат. Он подошёл к нам и заявил, что клюшка будет доставлена ко мне домой до девяти часов вечера. Мы встали и ни слова не говоря пошли к себе во двор. Я пришёл домой и молча сел за уроки. В девять пятнадцать раздался звонок в дверь. Потом в комнату вошёл папа и поставил в угол мою клюшку. После этого эпизода никто никогда не приставал к ребятам из нашего двора.
     Новый Год мои родители, как всегда праздновали в складчину у Черниных и после застолья Зойка предложила пойти ко мне посмотреть телевизор, к тому времени у нас был свой новенький КВН-49 с линзой. Мы пошли, захватив с собой лимонад и сладости. До двух часов ночи мы просидели у стола глядя на экран телика. Зойка была в коротенькой юбочке и кофточке с расстёгнутыми верхними пуговками. В разрезе кофты виднелась довольно большая для её возраста грудь. Я, как болван молчал и изредка поглядывал на это прелестное зрелище, чувствуя, что Зойка хочет, чтобы я подошёл, обнял и поцеловал её. Но я этого не сделал.
 
А, если бы сделал, то жизнь моя могла бы сложиться совершенно иначе.


                ГЛАВА  ВОСЕМНАДЦАТАЯ
                1957


     Этот год прямо скажем начался не удачно. Дедушка Лёва (мамин папа) подарил нам пианино «Лира». Как водится в еврейских семьях, почти у каждого члена клана обычно было несколько имён. Вот например: Папа – Эмиль Наумович или Рахмиэль Нахманович, Бабушка (мамина мама) – Анна Наумовна, Нюра, Кика, Дедушка (мамин папа) – Лёва, Лев Аронович, Арон Меерович, Ари Лейб, Мама – просто Валя или Валентина Львовна. Для меня они всю жизнь оставались папа, мама, бабушка и дедушка. Вот пишу эти строки, а душу наполняет удивительно тёплое чувство любви и нежности.

     Ну, так вот – пианино. Родители решили, что я удивительно талантлив и обязательно стану пианистом-виртуозом. По этому поводу меня немедленно записали в школьный кружок по фортепиано. Два раза в неделю по сорок пять минут я покорял азы нотной азбуки и играл гаммы. Учитель мой был мужчина лет пятидесяти. Всегда хорошо одет и гладко выбрит он сидел слева от меня положив ногу на ногу и со скучным видом сосал леденцы из жестянной коробочки. Отбивая пальцами ритм он страшно морщился, когда я фальшивил. Дома, в дополнение к моим школьным мучениям, я должен был заниматься музыкой по часу в день, когда мои сверсники гоняли во дворе мяч. Замечу, что это не добавило любви к моим музыкальным потугам. Члены музыкального кружка явно не проявляли большого таланта и педагог с монпасье был уволен. О, радостный миг! Но не тут-то было. Мама наняла для меня учительницу частным обпазом. Мой педагог, дама лет семидесяти, была метра полтора ростом, полноватая седая женщина одетая по моде второй половины девятнадцатого века. Опять начались гаммы, упражнения и постылая мне пьеса «Аннушка», которую я очень быстро «заиграл». Чтобы правильно держать руки на клавиатуре Марья Ивановна (мой враг, т. е. педегог) укладывала мне на тыльную сторону ладошки карманные часы и я должен был «гонять» гаммы не роняя часов. Слава богу у меня была хорошая реакция и я ловил «старый будильник» подаренный моей училке её дедом ещё во времена Пушкина (шучу). Мучения мои продолжались примерно год. Рихтер из меня явно не получался. Перефразируя Ильфа и Петрова могу сказать, что пианист из меня не получился, пришлось переквалифицироваться в баскетболиста. Я был свободен, мама расстроена, папа молчал. Вот тут я совершил большую ошибку. Чтобы мама видела, что труды её не пропали даром, я сам разучил упрощённый вариант первой части Лунной Сонаты Бетховена. Мама была вне себя от восторга и гордости за своего сына, а я должен был демонстрировать свой «огромный талант» перед каждым гостем. Но, как говорят, время лечит и постепенно пианино превратилось в предмет мебели.

     Школа наша занимала первое место в Москве по туризму и каждый год в сентябре проходил туристический слёт под Москвой. Обычно в субботу утром в лес уходила Ударная Группа старшеклассников в составе двадцати человек, чтобы организовать место стоянки для всей школы, прибывавшей на слёт в воскресенье утром. В те времена я много занимался фотографией с моим отцом, у которого дома была оборудована маленькая фотолаборатория, нужная ему по работе. Папа научил меня фотографировать, прявлять плёнки, печатать, глянцевать и обрезать фотографии. Так вот учитывая мои фотографические «способности» я, ученик пятого класса, был включон в Ударную Группу вместе с десятиклассниками. Ура! Поход прошёл удачно, я сделал очень хороший стенд (с помощью папы конечно) и получил за это Похвальную Грамоту. Тем не менее старшеклассники решили меня, так сказать «прописать» и подшутили надо мной. Каждый из нас в дополнение к рюкзаку должен был нести какую-то ношу. Я нёс ведро и пшённую крупу. Вечером мы сварили на костре пшённую кашу на ужин. Половина была съедена, а другая половина осталась в ведре. Перед возвращением в Москву я хотел выкинуть засохшую кашу и вымыть ведро, но ребята сказали, что я должен доставить остаток каши в школу в понедельник для отчёта об использовании пшённой крупы. Вот так я и пёр десять килограммов засохшей каши в Москву. А в понедельник приволок всё это в школу. Долго ещё надо мной смеялась вся школа, а члены Ударной Группы похлоповали по плечу и говорили, что «прописка» прошла успешно. Самое главное было то, что с тех пор я стал бессменным фотографом и ходил на все сборы с Ударной Группой.

     Четвёртого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года из открытых окон нашего дома радио разнесло сигнал «Бип. Бип. Бип»... – это говорил Первый Искуственный Спутник Земли, запущенный с космодрома «Байканур». Началась эра освоения космоса. Я был очень горд, что живу в такое необыкновенное время.



                ГЛАВА  ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
           ЧЕТВЁРКА ПО МАТЕМАТИКЕ  И ВООБЩЕ  О  МОИХ  РОДСТВЕННИКАХ


     В пятом классе математику нам преподавал Валентин Николаевич, мужчина лет тридцати пяти всегда одетый в тёмный костюм и белую сорочку с туго затянутым галстуком. Очки, без которых он ничего не видел, вечно были испачканы мелом. Математику он обожал и вечно ковырялся в разных не стандартных задачках, получая от их решения огромное удовольствие. Оценка ниже, чем пять с минусом для меня персонально была катастрофой. За время моей учёбы в школе я получал четвёрки всего раз десять и очень горжусь этим. Ну, так вот сижу я пишу четвертную контрольную работу по математике. У нас спаренный урок. Закончил я её за сорок минут и довольный собой смотрю в окно на дождь и думаю о том, что сегодня вечером Валюна, Мишка, Саша и я начинаем осваивать «Преферанс». Слышу, как Валентин Николаевич говорит, что те кто закончили могут сдать работу и идти домой – это были последние уроки в этот день. Я кладу свою тетрадь на стол преподавателя и направляюсь к двери, но вдруг, что-то полыхнуло в мозгу – я сделал ошибку в одной из задач. Подхожу к учителю и прошу вернуть мне работу, чтобы поправить результат задачи, но он говорит, что работа сдана и, если там только одна ошибка то я получу четвёрку. Кровь застучала в висках и я выбежал из класса. Прибежав домой я с удивлением увидел, что отец уже вернулся с работы. Рассказав ему о произошедшем, я ждал, что он встанет на мою сторону или в крайнем случае, пожалеет меня, но он просто заметил, что надо быть внимательней и досконально проверять свои работы. Это меня окончательно добило и я выбежал на улицу, где хлестал проливной дождь. Домой возвращаться я не мог, настроение было поганым. Решил поехать к бабушке в Сущёвский Тупик. Денег у меня было девяносто пять копеек – пятьдесят копеек на метро и сорок пять копеек на автобус. Билет до метро стоил пятьдесят копеек и тут «великий математик» не сообразил, что может проехать на автобусе всего на одну остановку меньше и одну остановку пройти до метро пешком. Я пошёл до станции метро Первомайская, а идти было хороших сорок минут быстрым шагом. Ну, что сказать, заявился я к бабушке вымокший до нитки, и заявил, что с такими злыми родителями, как мой отец не понимающий моего страдания, я не желаю жить и потому останусь у бабули.

     Было это в субботу вечером и Кика мне посоветовала, чтобы я хорошенько подумал до завтра, как быть, а покуда отправила меня в ванную, и сама затопила печку и приготовила мне поесть. Позднее пришли с работы Нюма с Лизой – мои дядя и тётя, и чуть позже дедушка Лёва. Стало тесно, но очень уютно в этой маленькой десятиметровой комнатке. Мы пили чай с печеньем смотрели по телевизору «Пиковую Даму», любимую оперу моего дяди.

     Спать меня положили на раскладушке возле печки, в которой трещали сухие поленья и вокруг разливалось тепло, а воздух был пропитан добротой. Я чувствовал себя, как в каком-то сказачном теремке – столько любви источали эти родные мне люди.


     Утром, после завтрака, Нюкола (так называл маминого брата мой отец) повёл меня в Музей Советской Армии. Музей этот я знал, как свои пять пальцев, но всегда ходил туда с удовольствием. Потом мы с дядей погуляли возле Театра Советской Армии и к вечеру вернулись в «Воронью Слободку» - так (как я уже говорил) окрестил деревянный сруб, где жила бабуля, мой отец. Мы поели и я сам поехал домой. Проишествие это родители со мной не стали обсуждать – мама хозяйничала на кухне, а папа работал за столом, попыхивая трубкой и изредка поглядывая на меня.

     В среду Валентин Николаевич раздал нам контрольную с отценками. Отдавая мою работу он, как мне показалось, как-то загадочно на меня посмотрел. Я нехотя открыл тетрадь, там красным карандашом было написано «Будь внимательней» и стояла большая красная пятёрка с минусом.



                ГЛАВА  ДВАДЦАТАЯ
                ВЫЕЗД  НА  ДАЧУ  И  ВООБЩЕ  ОБ  ИССКУСТВЕ


     Выезжали мы на дачу либо в Малаховку или в Кратово. Дача – это целый день на улице. Дача – это простая и очень вкусная еда на веранде. Дача – это нескончаемые игры со сверстниками. Дача – это парное молоко, которое я ненавижу по сей день. Дача – это таскание тяжёлых вёдер с водой с колодца. Дача – это хождение в далёкую керосинную лавку. Дача – это купание в речке и походы в лес за ягодами и грибами. Дача – это дача!

     Как-то отдыхали мы в Кратово и ребята, с которыми я подружился рассказали мне, что они якобы слышали разговор моих родителей о том, что я не родной их сын, а мальчик взятый из детдома. Впервые в жизни я столкнулся с беспощадной детской шуткой. Я возненавидел маму, папу и даже сестру за то, что она была родная, а я нет. Целыми днями шатался я по лесу и тихо плакал. К концу недели в субботу приехал из города папа и привёз мне в подарок кролика. Я люблю животных. Кого только у нас дома не было: и кошка, и собака, и черепаха , и рыбки, и даже ёжик, но кролик! Это было белое пушистое чудо с красноватыми глазками, длинными розовыми ушками и шариком-хвостиком. Поселил я его под верандой, куда не проникал дождик. Соорудил загон из прутьев и постелил старое рваное одеяло, чтобы ему было мягче лежать. Кормил я его капустными листьями и морковкой, да поил из деревянной плошки. Смастерил ошейник из старой верёвки и ходил с ним гулять в лес, который был через дорогу от нашей дачи. Я был счастлив и начал прикидывать в уме, где будет его место в нашей Московской квартире. Но, увы, через три недели мой кролик умер. Похоронил я его, завернув в одеяльце, в лесу под деревом, где он больше всего любил гулять. Проплакав на могилке примерно с час, я побрёл домой. Начинался дождь и пришёл я в дом весь мокрый, а к утру заболел. Лёжа в постеле я думал о своём умершем друге и очень жалел себя потому, что был ко всему ещё и не родной сын.

     Выздоровел я через пару дней и мама взяла меня с собой в клуб, где показывали фильм «Плата За Страх» с Ивом Монтаном – всеобщим любимцем российской публики. Я рос на «Чапаеве» и «Смелых Людях» и таких фильмов ещё не видел. С этого момента я влюбился в кино и в театр. Надо сказать, что любовь к исскуству и чтению мне привили родители. Папа – к опере и классической музыке, мама – к балету и поэзии. Моим предкам я обязан всем хорошим, что во мне есть, ну, а всё плохое, чего в достатке – это процесс самовоспитания.

     Да, хотел бы заметить, что годам к пятидесяти я стал так похож на отца, что вопрос о детском доме отпал (через сорок лет!) сам по себе.



                ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ПЕРВАЯ
                ДЕТСТВА  МОИ


     Я заканчивал седьмой класс и по совету родителей собрался подавать заявление на поступление в техникум. Я бредил авиацией и мечтал об Авиационном Техникуме, но предки объяснили, что с моей успеваемостью и «пятым пунктом» туда не попасть и, что кроме как Строительный мне ничего не светит. Честно говоря я не очень понимал эту проблему, но внял совету мамы и папы. К счастью я полюбил свою специальность и из меня вырос неплохой инженер.
 
     Да, детство моё заканчивалось. Оно, как-то само собой перешло в юность. А юность это уже совсем другая пора – пора мечтаний, самостоятельных, но зачастую неправильных решений, пора созерцания и созревания, пора первой любви. Это время – когда у тебя есть решения и ответы на все вопросы. Всё в жизни предельно ясно и делится на чёрное и белое, а оттенков не существует, и есть только одна правда – твоя, а всё остальное чушь. Ты познаёшь жизнь. Ты складываешься физически и морально, но ещё не понимаешь, что, что-то неправильное засевшее в тебе со временем будет почти невозможно изменить. Твой характер, твои наклонности, твой темперамент будут гинетически переданы твоим наследникам и уже им самим надо будет, что-то в себе менять. Но ты не можешь этого понять потому, как ты ещё стоишь одной ногой в детстве – во времени игр и счастья, во времени, когда ссоры тянутся не более дня, когда папа и мама непререкаемый авторитет, а бабушка и дедушка – сама доброта и защита от всех напастей. Время, когда ты любишь кино про Чапаева и конфеты с лимонадом. Когда ты вырастаешь из одежды за три месяца. Когда при встрече с девочкой ты не краснеешь от того, что рукава рубашки твоей и штанины брюк сантиметров на пять короче, чем надо. Когда ты можешь взять девочку за руку, при этом даже не смутившись.

     Детство моё – это время, когда зарождается дружба, иногда длиной в целую жизнь. Это время познаний и становления характера. Не знаю почему, но так уж сложилось, что в мой характер пробралось мого плохих черт, от которых я частично избавился, но с некоторыми воюю и по сей день.

     Говорят, что годы, как река, которая течёт себе и мы не можем ступить в одну и ту же воду два раза. Я с этим не согласен. Детство моё кончилось много лет тому назад, но память даёт мне возможность переживать ту, очень теперь далёкую пору, ещё и ещё раз, всегда, когда мне это необходимо. Это придаёт мне новые силы и жить с этим я буду до конца дней своих... Память моя – это мост в детство моё, счастливое и грустное, далёкое и такое близкое.

     А потом было детство молодости... Детство семейной жизни... Детство эмиграции... Детство старости...