Подлость

«В моём столе лежит давно
Под стопкой книг письмо одно
И, может быть, не первый год
В одном из тихих переулков
Его с надеждой кто-то ждёт…»
                (песня)

Двери кинозала открылись, и на уличный свет, показавшийся после фильма ярким и сильным, стали выходить зрители. Медленно, ещё в молчании, стараясь друг друга не толкать. Одним из последних (с той стороны, что ближе ко входу в Таврический сад) вышел человек в сером плаще. Со спины и издалека похожий на подростка – невысокий и худой. Со шляпой в руке, которую надевать не спешил – воскресный октябрьский вечер был теплым и безветренным. Волосы зачесаны назад – не столько по моде, сколько для того, чтобы скрыть макушку, где белело пятно плеши.
Фамилия этого человека Бибихин.
Кинокартиной, которую только что Бибихин посмотрел, была недавно вышедшая на экраны «Дама с собачкой» режиссера Хейфица.  Вениамин Владимирович кино любил и знал, что этот же режиссёр снял «Большую семью», «Дорогой мой человек» и «Дело Румянцева». И надо полагать, Баталов его любимый актер. Как актер, а не обаятельный мужчина, чьи фото продаются в «Союзпечати».
Вениамину Владимировичу нравилось сразу после кино пройтись по Таврическому саду, обдумывая увиденное. Если не препятствует погода, а фильм стоит размышлений.
«Дама с собачкой» Бибихину не понравилась. Некоторые персонажи выглядели не людьми, а карикатурами с подчеркнуто-отрицательным смыслом: вот как оно было «пошло» при царе. Но это ладно, это фон; но вот сама героиня - Анна Сергеевна в исполнении Ии Савиной не воспринималась такой, какой должна быть. Не замечалось в её лице даже капельки страстности или потребности в сближении с мужчиной или того, что называют дерзновением, которое толкает или может толкнуть женщину на измену. Пусть, не измену, но на поступок сомнительный. В Анне Сергеевне из кино были застенчивость, робость, неуверенность, «скромность».  Но силы на безумство она не имела. Да и не нужен испуганной мужским вниманием Ие Савиной курортный роман. Она – сосулька.  Нет, прозрачное бесцветное стёклышко, не способное растаять на солнце. 
Так Бибихину казалось, потому что сам был робок, застенчив и скован - человек, состоящий из «скромности».
И тем не менее, что-то произошло. Возникло у Анны Сергеевны притяжение к Гурову. Вопреки привычке смотреть в пол и правилам тогдашнего поведения. Что? Вначале некое ощущение. Затем подобие смелости… после - не без стараний обольстителя – желание, заслонившее её опасения и страхи. Какое? Не близости. Желание изменить своё состояние. Пусть на время, но не быть одинокой! Собачка на поводке – нужда и признак одиночек, хоть кто-то рядом. Да, именно потребность избавиться от вечного одиночества, даже ценой падения, Анне Сергеевне удовольствия не доставившего. Это Гурову нужны подобные ощущения. А после арбуз.
И всё бы закончилось, если бы не фантазия Чехова, одарившая ленивого, но бойкого Гурова настоящим чувством. Багровым костром любви, дровишки в который подбрасываются в «Славянском базаре».
Вениамин Владимирович сидел на скамье последнего перед летней эстрадой ряда (так вдруг захотелось) и размышлял. На сцене прыгали с мячом мальчишки. Недалеко, тоже на скамье, два дядечки, ничего кругом не замечая, склонились над шахматами. Иногда налетал и исчезал ветер, и его движение можно было определить по шуму листвы.
Но когда начало темнеть, и вместе с окутывающим сад сумраком появилась прохлада, Бибихин пошёл домой.
Жил Вениамин Владимирович недалеко – на Шестой Советской улице. Дома его ждали…
Никто его дома не ждал. В том-то всё и дело – никто. Лишь комната, где всё на своих местах, двое соседей (бабулька и семья с девочкой-школьницей), книги, оставшиеся от мамы учительницы литературы, окно во двор и необходимая для существования мебель. И время, его безразмерная пустота, которую Бибихин заполнял чтением, слушанием на проигрывателе музыки, мыслями. И такими вот прогулками после сеанса, включая полтора часа, отданных кино.  Неважно, какого. Сегодня он смотрел «Даму с собачкой», на прошлой неделе индийскую музыкальную чепуху с Раджем Капуром.
***
Лежа с папиросой на тахте, готовясь переправиться в следующий, ничем не отличающийся от этого или вчерашнего, день Вениамин Владимирович себя (не подобрать другого слова) «ковырял». Свое положение. Данность – тридцать четыре года…
Что такое одиночество? Его главный признак? Конечно же, не отсутствие руки с чашкой воды, как это принято представлять. Руки супруги, сына, дочери, внука. Сделал глоток, поблагодарил и благополучно, не испытывая жажды, почил.
 Оно не пыльная неряшливость, других раздражающая. И не вызывающая сочувствие «неухоженность» с пятнами на мятых брюках, дырками на носках, которые некому (ах! увы) заштопать. Или пришить пуговицу. Не борщ в столовой в противовес домашним котлетам и чему-то ещё, непременно вкусному. Он иногда ходит в гости к приятелю Салтыкову, жена Салтыкова готовит ужасно.
Одиночество – не замкнутый круг скрываемого от всех пьянства. С возбужденными грёзами, слезами жалости к себе, проклятиями, адресованными неизвестно кому. Допустим, «судьбе». А утром головная боль и тоска, избиваться от которой поможет обязательная бутылка вечернего вина.
Одиночество - не опасность стать непогрешимым в оценках, когда всё, что приходит в голову - правильно, и любое твоё решение безошибочно. Не зеркало, в котором всегда ты и только ты. «- А не пойти ли мне…? - Верно, обязательно пойти!». Не чудачество коллекционирования спичечных этикеток, значков, трамвайных билетов с цифрами «333».  И не разговоры с собачками, кошками или фотокарточками умерших, хотя это ближе.
Одиночество, его нетелесная тяжесть – это невозможность делиться своими чувствами. Мыслями, впечатлениями, настроением. Реакцией на жизнь, которая хроническому одиночке ближе, потому что он острее жизнь переживает. Не ярче, но острее. Делиться чувствами - значит их передавать, а не о них рассказывать. Но передать мысли и чувства можно при условии, что их обязательно примут.  То есть, одиночество – это отсутствие второго «тебя». Который возникает, рождается в сердце того, кто тебя любит. Кратко так: одиночество - состояние, когда тебя никто не любит. Но это часть. Одиночество – это, когда никого не любишь ты.
Вениамина Владимировича никто не любил.
Нравился ли он женщинам?   Ни «нет», ни «да». Женщины его не замечали. В тех компаниях и скоплениях, где Бибихин бывал, он полностью поглощался тенями других мужчин. Становясь или оставаясь «сотрудником», «школьным другом», частью интерьера; телом, сидящим в кресле (на диване, за столом). Неинтересным для женщин плюгавым субъектом без «Марса» в физиономии. Вынужденным молчуном, стесняющимся своего лёгкого заикания.
Любил ли кого-нибудь Вениамин Владимирович?
Нет. И ни в кого влюблён не был – никак. Ни «по-человечески», когда происходили косвенные знакомства с привлекательными или красивыми женщинами; ни «рыцарски», с обожанием на благородном расстоянии; ни «платонически», радуясь без зависти семейной жизни той, кого знал.
Было. Конечно, было. И так, и сяк, и эдак. Но безответно любить больно, поэтому влюблённости во всех её видах Бибихин себе уже не позволял.
Волнение и некую проекцию (видеть себя «рядом») Вениамин Владимирович не подавлял лишь при чтении. Того же выдумщика Чехова, которому Бибихин верил и не верил.
Особенно его возмущали два рассказа. Первый об адвокате, приехавшим к своим старым знакомым – некогда девицам, теперь уже дамам, полагающим, что искусство юриста позволит избежать неизбежного разорения с продажей имения. Кроме несложной, но безнадёжной ситуации, адвокат столкнулся с явлением для себя новым. У одной из дам успела вырасти и превратиться в красивую девушку младшая сестра. Страдающую от родни, отсутствия жениха и захолустного скучного существования. В адвоката тотчас влюбившуюся.  Что тут страшного? Невозможного? Он холост, с деньгами; она сама «свежесть» и преданность, умноженная на вечную благодарность. Тем более нет нужды стараться – ночь, сарай, где юристпрудент оказался, и очарованная девица, его ищущая. Скажи только «да!». Нет, не сказал. Затих. Хотя знает, что девушка догадывается, где он замер, боясь пошелохнуться.  А утром сбежал. Почему? Бибихин не сбежал бы. Не стал прятаться – вот моя рука!
Второй рассказик в том же ключе. Агроном, проводящий лето в измерениях и проживании у старика и его дочери, прелестям коей Чехов отвёл целый абзац. И снова – безответная любовь и бегство. «Душа устала» …   От чего? Это было Вениамину Владимировичу непонятно. Его душа не устала, а тихо изнывала от переполнения. Чувствами, воображением, мыслями, впечатлениями, которыми не с кем делиться. Жаль, что нельзя залезть в рассказ, в нём остаться и его продолжить, по-своему изменив.
***
Заработок Бибихин добывал в одном из отделений организации «Экспортлес», занимаясь переводами деловых писем с английского. Его рабочее место находилось в Лесном порту, куда добираться ровно час на трамвае без пересадки. В полупустой вагон Вениамин Владимирович садился на Лиговском проспекте. В половину восьмого утра, спустя пять минут (всё некогда рассчитано и теперь вошло в привычку) после того, как покидал квартиру.
Долгая дорога его ничуть не беспокоила -  спешить некуда. Ни в одну сторону, ни в другую. Весной и летом Бибихин смотрел в окно. Тёмной осенью и зимой читал.
Несколько лет назад Вениамин Владимирович серьёзно увлёкся шахматами: ездил в Чигоринский клуб, читал теорию, разбирал партии, решал задачи. Имелась и особая раскладная книжица-доска с картонными фигурками, вставляющимися в клетки-кармашки. Но однажды Бибихин устал.  Себя напрягать и мучить сухой шахматной логикой в поисках победы, ничего душе не приносящей. «Мат!»… Ну и что?
Шахматы были оставлены. Дорожное внимание заняли книги – недочитанная со школы классика. Или что-то новое, современное…
***
Во вторник пошёл дождь. К нему Вениамин Владимирович не подготовился (не взял зонт, не обулся в другие ботинки), с недоверием отнесшись к прогнозу по радио. Под голос диктора, превращая двор в хранилище света, из-за крыши соседнего дома выползало солнце.
И светило до обеда. 
Но после обеда закапало. А когда Бибихин покидал свой «Экспортлес», уже вовсю лилось.
Лилось, пока он ехал. Пока, огибая лужи, забегал в магазин за папиросами, пока, уже не обращая внимания на мокрые ноги, стремился к подъезду.
 Отряхнувшись, Вениамин Владимирович открыл почтовый ящик (за квартирной почтой следил он), чтобы вынуть из него в двух экземплярах «Вечерний Ленинград» и свою «Советскую культуру».
Кроме газет в ящике оказалось письмо.  Которое вначале выпало на сырой пол, а после вместе с газетами было засунуто в карман плаща – он показался менее опасным для бумаги, чем мокрые руки. Кому письмо адресовано, Бибихин в полутёмном подъезде выяснять не стал – скорее наверх, переодеться во всё сухое.
О письме пришлось забыть. Едва Вениамин Владимирович вошёл в квартиру, как столкнулся с темнотой и чуть не опрокинул стремянку с электриком. Оказалось, что света нет – где-то, может быть из-за дождя, замкнуло.
Когда загорелись лампочки, Бибихин отправился в ванную. Потом пил чай. И вот тогда вспомнил о письме, имея обыкновение читать за чаем «Советскую Культуру». Так снова появился конверт с лицом непохожего на себя Щорса.
Куда: Ленинград, К-28, улица 6-я Советская, дом 20, кв. 37
Кому: Голубеву Н. С.
Обратного адреса не было.
Но на строчках от лежания в сыром плаще появились чернильные разводы. И ещё одно неприятное последствие – конверт почти открылся из-за потерявшего силу клея.
Вениамин Владимирович сразу понял, что произошла ошибка – почтальон сунул письмо в ящик не того дома. Номер верный, но улица другая - не Шестая, а Пятая Советская улица.
Приглядевшись (он пересел под лампу за письменный стол), Бибихин заметил, что цифра была именно шестёркой.  То есть, адрес верный. И потом, когда письмо опускалось в почтовый ящик, оно не могло быть сырым, отчего адрес должен был быть совершенно чётким. И это исключает Пятую Советскую.
Но кто тогда получатель? Фамилия Веры Иосифовны Гаккель (ей иногда пишет дочь). Фамилия Чикалёвых – Чикалёвы. И даже если, Чикалёва Люся в девичестве имела другую фамилию, письмо предназначалось не ей, а человеку мужского рода - «Голубеву Н.С.»
Можно допустить, что кто-то написал ему – Бибихину. Как только его фамилия не перевиралась – Бабахин, Бабухин, Бабкин. Но не до такой же степени? Превратив Бибихина в Голубева.
У Вениамина Владимировича были двоюродные брат и сестра, посылающие ему на праздники поздравительные открытки или (очень редко) предупреждающие письма-просьбы – «…если приеду и остановлюсь у тебя…» Но родственники никогда не сделали бы такой нелепой описки.
И почему его так разволновало это попавшее в их почтовый ящик письмо. Почему? Не проще ли, не ломать голову и завтра отнести его на почту? И потом забыть.
Почему, Вениамин Владимирович объяснить себе не мог, но чувствовал некую тайну, обозначенную несоответствием адреса имени получателя. И отсутствием адреса обратного. Непростое письмо. Находящееся в почти открытом конверте – чуть потяни, и треугольник отклеится окончательно. И тогда многое может проясниться. Что «многое»?
И это было неприятно. Такой интерес… Усиленный желанием письмо вынуть и прочесть. Ведь на почте, куда он завтра письмо отнесёт, его перед тем, как бросить в мусорную корзину, непременно прочтут. Пусть, читать не станут, и так хватает забот, но выкинут обязательно, потому что обратно не отправишь – некуда. Нет исходной точки.
Так Вениамин Владимирович думал, чувствуя, что письмо он вынет и с ним ознакомится. Вопреки элементарном моральной норме – чужие письма не читают. Но оно не «чужое», оно «ничье».
Бибихин выкурил папиросу и вынул сложенный пополам тетрадный лист в клеточку. Текст оказался внутри. Такой:
«Здравствуйте, Николай Сергеевич.
Не хочу называть Вас по имени отчеству, но обращаться к Вам Николай или Коля, тоже не хочу. Считайте, что это возвращение к началу нашей корткой истории.
Я долго боролась с искушением о себе Вам напомнить. Тем более, что адрес, который Вы мне оставили на столе под стаканом, с добавлением «будет время, пиши» - не более, чем жест вежливости. Что-то вроде извинения за то, что случилось, но продолжения иметь не будет.
И вот я написала. Без намерения что-то из Вас вытянуть или к чему-то склонить. Нет. Просто хотела Вам сказать, что я не забыла. Свои ощущения (не «чувственную» их сторону), а то, как я себя чувствовала рядом с Вами – легко и свободно. Мне нравилось Вас слушать, с Вами говорить. Хорошо, когда в другом находится отклик.  А здесь, в нашей армейской глуши подобного быть не может.
Вот и всё. Ответа не жду. Но капельку надеюсь, что может быть Вы мне напишите. Две-три строчки. Как в телеграмме или на могильном памятнике – помню, люблю…
Если всё же соберётесь, то вот мой адрес: Иркутская область, гор. Ангарск, А-12, улица Декабристов, дом 9, квартира 7. Симаковой В.Б. (для Оли)»
Прочтя письмо, Бибихин об этом сильно пожалел. И прочёл его ещё раз. И захотел порвать, так ему стало отвратительно.  Он вторгся в чужую жизнь! Не поборов гнусного любопытства, коснулся чувств некой Оли. С которой неизвестно, что случилось, но совершенно определённо (это он уловил сразу) то, что она страдает.  И это самое гадкое. Словно подглядев в замочную скважину, он увидел плачущую женщину. 
Правильно заповедали люди благородные – чужих писем читать нельзя! А он подлец.
Вениамин Владимирович долго ходил по комнате, курил, пытался себя «оправдать». Подобное с ним иногда бывало – после того, как он…
…Начиналось с лукавых мыслей, затем возникало возбуждение. Ещё не сильное, но игнорировать которое уже никак не получалось. И очень скоро тело, лишенное возможности удовлетворения естественных потребностей, начинало терзать. Каким бы тщедушным оно ни было.  Действие происходило ночью, когда Бибихин внезапно просыпался, вскакивал за носовым платком (его потом с омерзением выбрасывал), снова забирался под одеяло и себя утолял… И целый день потом стыдился вспоминать, не зная, как себя наказать и каким словом обозвать.
Сейчас его окутывало то же презрение к себе.  Справиться с ним помогло решение – завтра после работы с письмом на Пятую Советскую и отдать его Голубеву, признавшись, что он письмо прочёл.
Идея эта возникла после допущения, единственно логичного, что «тогда» (когда? и где?) этот человек небрежно написал номер улицы. И эта женщина ошиблась, приняв… и так далее.
***
Но оказалось, логическая цепочка придумана Вениамином Владимировичем неверно.
Поднявшись на третий этаж, Бибихин долго стоял у 37-й квартиры, рассматривая табличку с фамилиями под общим звонком. Голубева (Голубевых) в перечне не обнаружилось.
Вениамин Владимирович нажал два раза. Через минуту ему открыла полная женщина в халате, выпустив на площадку запах жареной рыбы.
-Вам кого?
-Я х-хочу видеть Николая С-сергеевича. Г-голубева. – волнение, как это бывало, сделало Бибихина заикой.
-Какого Голубева?
-А разве он у вас н-не живёт?
-Кто?
-Г-голубев.
-Нет здесь никакого Голубева! Не морочьте мне голову, гражданин.
Дверь захлопнулась.
Покинув двор Пятой Советской, Бибихин отправился на Суворовский проспект в подвальную пельменную, где иногда ужинал. Потом он пошел к Московскому вокзалу – домой не хотелось. На вокзал Владимир Владимирович заглядывать не собирался -  перейдя Лиговский, он купил бутылку сухого вина в дежурном гастрономе.
Толчком послужила киноафиша «Ленинграда», мимо которой нельзя было пройти, афишу, не заметив – сеансы с «Дамой с собачкой».  С Ией Савиной в главной роли, мгновенно ставшей образом Оли, чьё письмо лежало у Бибихина в кармане пиджака.
«Ага, значит не только во времена Чехова случались курортные «истории»! Значит, не хватает людям любви и сегодня. Мне тоже не хватает.  И об этом можно заявить. Вот возьму и этой Оле напишу – так и так… Прочёл, каюсь. Но дело в том… Или не писать? – думал Бибихин после выпитого стакана. – Нет, напишу!»
Вениамин Владимирович чувствовал досаду и зависть. К Голубеву, неизвестно, где живущему. Вот если бы ему написали такое. «Скучаю, пишите, если ваше величество соблаговолит…» Ведь совершенно необязательно общаться, взявшись за руки. Можно - и такой способ значительно удобней – переписываться. Обмениваться мыслями, рассказывать друг другу о том, что читал, о чём думал, что видел. А она (Оля-Ия) напишет ему о переживаниях своих. И неважно, где находится Ангарск. И как эта женщина выглядит, сколько ей лет, - тоже второстепенно, был бы собеседник. Не Голубев ей нужен, а внимание. Обычное человеческое внимание. Искреннее и понимающее.
«Вот это я и сформулирую!» – не допив вина, Бибихин сел писать.
Утром затея показалась пьяной глупостью, и исписанные листы были порваны.
Сидя в трамвае, Вениамин Владимирович ещё раз прочел письмо.  И снова стало тоскливо, от того, что такое замечательное письмо ему никто никогда не напишет. И опять вернулось желание ответить. Только уже без долгих объяснений, извинений, а от лица Голубева.
«А ведь, это уже подлость изощренная! Человек подл, как говорил Достоевский. И при чём здесь Достоевский?»
Но мысли кололи, искушали, шептали: «Попробуй. Терять нечего. Тем более, подлог будет заметен сразу. Вряд ли у Голубева такой же почерк…»
Бибихин отбивался, сам с собой спорил, загоняя в угол то белые, то чёрные фигуры, если его борьбу сравнивать с шахматами. И допустил несколько ошибок в работе, которые после замечания пришлось исправлять, на работе задержавшись.
Вернувшись вечером к себе, Вениамин Владимирович немедленно сел за стол.
«Здравствуйте, Оля!
Сразу признаюсь, что Вашего письма я не ждал, полагая что наши отношения естественным образом завершились – «что было, то прошло».
Да, в той форме, безусловно.  Правда жизни такова - вряд ли мы когда-нибудь встретимся. И не по причине моего нежелания снова увидеться, а в силу обстоятельств.
 Теперь не о грустном. Я был очень рад, что Вы написали.  Не часто, но я о Вас тоже вспоминал. А как же иначе?  Причем вовсе не те минуты…  Вы, надеюсь, поняли. Да. Давайте начнём с начала. С того момента, когда мы познакомились и сошлись. С момента нашего узнавания друг друга: я стал интересен Вам, Вы мне. Как личность. Как новый мир, который в себе носит любой человек.
Расстояние и время сильно влияют на отношения, придавая им новую цену. Как бы Вы меня сейчас ни воспринимали, я прошу Вас относиться ко мне, как к другу. Мы навсегда останемся друзьями. Лучше сказать – близкими людьми. С им свойственной искренностью, доверием и откровенностью. Открытостью без всякой опаски.
И прошу, не обращайтесь ко мне по имени-отчеству. Для Вас я Николай. Как Вы для меня Оля.
Оля, о которой я хочу узнать, как можно больше. Ваше настроение, чем занимаетесь в свободное от работы время, что читаете.  Даже это - скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты. Мне будет интересно всё, чем Вы хотели бы со мной поделиться. Любой мелочью.
У нас начинается настоящая осень – дожди, серость, делающая город «хмурым» и постаревшим ещё лет на сто. Очень скоро сдует листья, и тогда я буду лишен одного из своих удовольствий – прогулок в парках. 
Обстоятельства мои изменились. Это и больно, и в то же время принесло избавление от необходимости лгать. Не думал, что ложь так тяготит. Но и предположить не мог, что снова мне придётся обманывать. Пока оставлю это без объяснений…
 Ещё раз благодарю за письмо.
Желаю Вам хорошего настроения и самочувствия.
                Николай»
Вениамин Владимирович перечитал, зачеркнул одно слово, добавил запятую. И дёрнул руками, чтобы написанное порвать, но не стал. И пока решимость его не оставила, сунул лист во взятый на работе конверт. Заклеил, надписал, усмехнувшись   при «Симаковой В. Б. (для Оли)».  И побежал бросить своё письмо в железный ящик «Почта», выпирающий из стены на углу Греческого.   Из которого его уже никакими стараниями не извлечешь.
***
«Утро вечера мудреней» повторял Бибихин, сидя в трамвае, на следующий день. Утренняя мудрость не угнетала его сожалением, но если бы было возможно, то Вениамин Владимирович написал бы кое-то иначе.  И обязательно выкинул бы пожелания хорошего настроения и самочувствия.
Теперь он проверял квартирную корреспонденцию дважды – перед работой и после. Желая, чтобы Оля ответила, и этого боясь.
Оля не отвечала. Неделю после отмеренного срока (пока дойдет до Ангарска, пока она напишет, оттуда в Ленинград, и здесь ещё день на почтовом отделении), вторую...
Но Бибихин проверял. И печалясь, что ничего, кроме газет в ящике не было, и радуясь.  Радовался Вениамин Владимирович от того, что обман его не удался.
Но «однажды» (в среду, 12 ноября) с газетами вместе лежало письмо, от которого у Бибихина забилось сердце, и мгновенно пропал аппетит. Хотелось есть, а теперь хочется курить, закрывшись в комнате с задёрнутыми занавесками, чтобы тебя из окна напротив никто не видел…
«Здравствуйте, Николай!
Если бы я знала… В Ангарске я оказалась лишь через пять дней, после того, как Ваше письмо до него добралось. Я простудилась, и в город вместо меня ездила другая. Если бы я знала! Теперь я буду пользоваться любой возможностью оказаться в Ангарске, площадь которого в несколько раз меньше любого района Вашего великолепного Ленинграда.
Как это прекрасно, что Вы протянули мне руку! Именно так я воспринимаю Ваш ответ. Вы словно прочли мои мысли: «И скучно и грустно, и некому руку подать…» Наша мимолётная связь – лишь эпизод, которого могло и не быть. Но именно из-за этого, сделанного мной «последнего шага» я и вошла в вашу жизнь.  И я счастлива, что шаг оказался не последим. Счастлива, что и для Вас мы - «близкие люди».  Пусть разделённые тысячью километров, образом жизни и обстановкой. С моей стороны однообразной и серой, как ленинградская погода.  Нет, она светлее.
А теперь всё преобразилось – нет скуки и осеннего уныния, нет чувства, что тебя заперли или наказали бессрочной ссылкой. Спасибо Вам за это, Николай.
Когда я читала Ваше письмо, то словно слышала Ваш голос. Как тогда ночью на балконе - ничего кроме звёзд не видно, и Ваш мягкий голос. И я в свою очередь прошу Вас писать мне всё – так я буду Вас слушать, с Вами говорить. И потому что это Вы, и потому, что здесь не «разговаривают», а делятся сплетнями, рецептами, как солить рыбу или обсуждают, кого и когда повысят в звании.
Снова Вас процитирую – «скажи мне, что ты читаешь…». Я ничего не читаю. Журналы не в счёт. Гарнизонная библиотека скорее хранилище уставов и «положений», где лишь небольшая полка отведена военным романам, двум одинаковым книжкам детских рассказов Куприна и «Цементу» Гладкова. Но теперь я буду читать Вас. Пишите, пишите мне, не дожидаясь моего ответа!
Вчера я вдруг представила, что Вы волшебным образом оказались здесь. И я веду вас на свои любимые места – на пенистые пороги Китоя, на «Скалы», с которых видна похожая на горы или волны бесконечная тайга. Сейчас на ней ещё остались золотые, но уже тусклые пятна лиственниц и берез.  А вот воздух и небо! Оно, когда светит солнце, даже не синее, а какое-то… Не знаю. Но знаю, что Вы окажетесь здесь в солнечный день и увидите сами – в мечтах возможно всё.  Признаюсь, что меня эта бескрайняя первобытная красота не утешает, а тревожит.  И очень скоро всё станет былым. Белая немота, от которой хочется убежать.
А если бы я вдруг (не пугайтесь, это невозможно) приехала в Ленинград? Куда бы Вы меня повели?  И почему?
Жду ответа. Пишите, пишите, пишите! Мой далёкий близкий человек.
                Оля»
***
После бессонной, дымной от табака (грудь от него уже болела) ночи Вениамин Владимирович написал длинное, на три листа письмо. На рассвете, до которого дожил, терзая себя смягчённым благодарной радостью раскаянием.
Он написал, что не повёл бы Олю «…на затоптанный Невский проспект и не к центрам туристического паломничества или в Эрмитаж, а показал бы Вам город тихих улиц, упрямо хранящих дух ушедших эпох. Когда, как мне кажется, люди принимали установленный порядок – кто-то сеет и пашет, кто-то – управляет (власть – необходимый государственный элемент, как и армия), кто-то торгует, кто-то творит «Культуру». Я показал бы Вам здания, украшенные лепкой и чугунными кружевами, на которые никто не обращает внимания, но в которых, как письменах и заключаются главные человеческие достижения. И мы играли бы с Вами в игру – а кто там жил? Какая музыка звучала? О чём спорили и с чем не могли смириться молодые князья, к чему стремились княжны и юные графини?
И я обязательно сводил бы Вас в Летний сад. Вечером, перед самым его закрытием. Никого уже нет, фонари, начавшие своё ночное служение, сумерки, превратившие аллеи в длинные тоннели.  И Белые статуи. Мраморные души. Главные и полноправные хозяева сада. Аллегории и символы того, каким человек должен быть. Я это вдруг понял, когда оказался в Летнем саду вечером. Скульптура – это не античный слепок того, что было, а задание. Образец, к которому нужно стремиться. Также мы заглянули бы…»
Или «…Идея чудная. Представьте (продолжайте мечтать), что я иду с Вами. И вижу Вашими глазами всё, что нас окружает во время прогулки. Оля, Вы прекрасно описали места Вашего обитания. Но как коротко!  Так почему бы Вам с большей щедростью не подарить мне, горожанину, свои ощущения при виде нетронутой цивилизацией (воинскую часть цивилизацией считать нельзя) панорамы? Попробуйте. Вы и осень. Зима, весна и лето. Если, конечно, захотите…»
Так началась их переписка. Письма от Оли приходили три раза в месяц. Бибихин отправлял ей письма два раза в неделю. И чтобы Оля их не перепутала, ставил в углу крупную дату и её обводил.
Теперь Вениамин Владимирович книг не читал. Он читал и перечитывал Олины письма.
Темы возникали сами собой.
О музыке. Когда он узнал, что Оля закончила музыкальную школу, до замужества живя в Риге. Оказалось, что оба любят Шопена.  В части, кроме работы в канцелярии Оля учит играть на пианино двух девочек-дошкольниц (школьники живут в интернате в Ангарске). Занятие отрадное, но мучительное – пианино расстроено, необходимых нот нет. Ещё она проводит солдатские спевки, разучивая перед смотром очередную бравую песню. Ей очень нравится голос какого-то сержанта Громова, «который петь страшно не любит. А из него мог бы получиться  настоящий оперный певец».
О писателях. Когда Оля поделилась впечатлениями от поездки в Ангарск на спектакль «Бедные люди». Она не любит Достоевского, его Раскольникова, которого принято считать страдальцем и мучеником, хотя он самовлюблённый, презирающий людей убийца. Достоевскому, Чехову и Толстому Бибихин посвятил три письма.
О кино. Когда Оля очень забавно описала приготовления к сеансу в клубе с длинными, блестящими от солдатских галифе скамейками. Всё «полковые дамы» надевают самое нарядное, красят губы, завивают волосы. А потом громкий треск аппарата и старый фильм на обрывающейся каждые двадцать минут плёнке.
О «настроении», вдруг возникшем. О забавных или грустных случаях в жизни каждого.
Из Олиных писем Бибихин смог понять, что детей у неё нет. А муж (о нём она старалась не писать) стал меняться. Замкнутая жизнь за забором воинской части сказалась и на нём – Олин муж начал пить. Превращаясь в грубого мужлана, срывающего на ней свою неудовлетворённость. Отчего Олю «стали посещать жуткие мысли – сбежать! Уехать по рабочей надобности в Ангарск и не вернуться. И даже записки не оставить!»
Упоминание о муже и тени ревности не вызывало. Нечто возникало у Вениамина Владимировича при мыслях о Голубеве, которым он стал. Где они познакомились -  в доме отдыха, санатории, на море? И где тогда находился её муж? Но уточнять подобное было опасно.
Затянувшийся обман больше совесть не терзал. Бибихин им наслаждался, желая одного – продолжать писать Оле. Продолжать с ней «разговаривать». Только не на балконе ночью, а неизвестно где. Разговаривать, слушать. Может, на дощатой галерее турбазы «Игналина» (Карпаты, гуцулы), где он провёл последний отпуск. Оля перестала быть лепечущей Ией Савиной. Но другого облика не получила – только тёмные, грустные глаза и низкий, неторопливый голос…
Новый год Вениамин Владимирович встретил в Таврическом саду, возле голубых ёлок (знал такое местечко), «сблизившись» таким странным способом с окружённой тайгой Олей – тишина, мороз, снег, луна. 
***
В апреле, за неделю до Первомая наступила расплата. Солнечным воскресным полднем.
Бибихин сидел за письменным столом, занимаясь прочисткой ручки, которая начала делать кляксы: мисочка с водой, тряпка, упавший на пол колпачок.
Когда Вениамин Владимирович за ним нагнулся, в квартиру раздался звонок. Излишне долгий, поэтому никому конкретно не предназначавшийся. Чикалёвых не было, открыла Вера Иосифовна.
Владимир Вениаминович услышал громкий разговор, затем шаги по коридору и стук в дверь.
-В-входите.
Дверь распахнулась, и в комнату вошли вдвое. Из-за их спин выглянула соседка:
-Какого-то Голубева ищут…
-С-спасибо, Вера И-иосифовна, э-э-то ко мне.
-К тебе! – гаркнул один из пришедших и дверь захлопнул. - Ты, Голубев?
Бибихин поднялся. И мгновенно понял, холодом в ногах почувствовал, кто к нему пришёл, хотя неожиданные гости были в штатском.
-Ты Голубев? – повторил высокий, широколицый и злой Олин муж. Он шагнул вплотную к Бибихину и, кисло дохнув выпитым вином, схватил его за грудки.
-Й-й –я… - ответил Вениамин Владимирович, инстинктивно сжавшись, но страха не испытывая.
Муж скривил губы и обернулся к тому, с кем появился:
-Смотри, капитан, какой оказался карлик! Да ещё и заика, ****а мать! А туда же. Писссака.
Сжав пальцы так, что рубашка на Бибихине затрещала, бешеный человек Вениамина Владимировича тряхнул и прошипел:
-Я бы тебя, сявка ничтожная, с радостью раздавил. Но не хочу мараться. Но поблагодарить обязан. Ах ты, сволочь ничтожная! Это тебе за письма!
И Олин муж Вениамина Владимировича ударил в зубы.
Бибихина окатил сноп искр и чёрного огня.  Опрокинув стул, он упал, падения не почувствовав. Но ощутил, что губы его лопнули.
-Погоди, любовничек, ещё не всё.
 Вениамин Владимирович был поднят. Рывком и опять за грудки.  Рубашка на спине порвалась.
-А это тебе, замухрышка, за роги!
Он так и сказал «роги».
- Не бери чужого! Бери моё!
И каменно-тяжелый кулак саданул Вениамина Владимировича в челюсть. Уже снизу.  В глазах Бибихина потемнело, и всё исчезло…
Когда он очнулся, никого в комнате не было. Он лежал на полу, изо рта шла кровь, и в нём страшно болело. Один из нижних зубов упирался острием в язык. В ушах звенело, словно недавно и очень близко грохнул выстрел.
На работу Вениамин Владимирович не ходил три дня – лежал, иногда ощупывая распухшее лицо или проверяя языком шатающийся зуб.
За ним ухаживала Вера Иосифовна, периодически допытывающаяся: кто эти люди? Кто такой Голубев, которого они искали в их квартире? Вениамин Владимирович делал вид, что говорить не может, потому что не знал, что отвечать.
Но потом придумал и, глотая слюну, морщась (но, что странно, не заикаясь), объяснил:
-Это я, Вера Иосифовна.  Мой псевдоним. Пишу статьи в газеты и подписываясь «Голубев».
-А за что же они вас побили, Веня?
-Я им должен.
-Что?
-Деньги. Проиграл в карты.
-В карты?!
-Да. Но теперь долг погашен.
-А милиция? И почему вы отказались вызвать скорую?
-Простите, мне тяжело говорить.
А в четверг в квартиру позвонили снова. Около десяти утра.
Бибихин замер. И услышал, как Вера Иосифовна спрашивает: «Кто?». Затем отрывает. И снова шаги к нему…
И на пороге появляется женщина.
Высокая, в светлом пальто с чемоданчиком. Волосы и глаза темные.
-Здравствуйте… Николай? Как вас зовут?
***
Это была Оля. Которая вечером собиралась уезжать в Ригу. Но не уехала. Ни в Ригу, ни в другой город.
Через несколько дней, когда они гуляли в Летнем саду, Оля рассказала (без подробностей, бегло, как говорят об очень неприятном, которое лучше не вспоминать) что муж, нашел письма. Но в Ленинграде оказался не из-за этого – его командировали на полугодичную учёбу в Артиллерийскую академию.  И Оля будет с ним разводиться.
Ещё Вениамин Владимирович узнал, что Оля сразу, с первого письма поняла, что ей пишет не Голубев – тот так писать не мог. 
-Но почему? Оля, почему ты тогда ответила?
-Вот поэтому и ответила. Слава богу, что ответила.
***
Сыну Бибихина уже три года. Или только три. Все ещё три. Но Вениамина Владимировича совершенно не беспокоит, что ему будет больше сорока, когда сын пойдёт в школу. Как не беспокоит и не смущает то, что жена заметно выше его. Они сравнивали – на шесть сантиметров.  Разве это так важно?
По выходным они гуляют в Таврическом саду. Если идёт дождь или снег, слушают пластинки. Или вместе читают детские книжки…

23-25 марта 023