Цветок Декабриста

«Если ваш лифт уже ушёл…,
может быть , это был не ваш лифт…»

     В мойке, кофейный пепел,  на окне – скорченный цветок.
Пётр Матвеевич верит, что цветёт он раз в сотню лет. Он и цвёл  как умалишенный,  пока не ушла Зоя, потом сдался и умер, и Семёнов  так не смог его выбросить. Пыль поднимает  подсвеченные солнцем миры. К стенке пришпилены фотографии поездов и развилок: юной женщины  в  оранжевом жилете; её же, только старше  – с ломом в руках. Она держит его, как амазонка копьё и смеётся. На полке будильник – кондуктор времени.
«Чухр-чух-чухххррр»,–  злятся колёса. – «Ооо-иии-еее» –  успокаивают их рельсы. «Пррредъявите билетики! Вам, мужчина, в один конец, не проспите остановку»! Минутная тишина. Потом снова. «Чухрр-Ооо-иии-еее…» – «Колёса странно стучат ,–  замечает кто-то,– будто поют». «В конце пути такое часто случается»,– успокаивает кондуктор.  Звуки, вибрируя, проходят сквозь стены, буравят мозг, скребутся в душу тёплыми лапами.
«По-мо-ги-иииимнееее»…
    Он спит, шевеля губами, стремится поймать звуки песни, мотива? «В конце…, какого пути»?  с трудом разлепляет  глаза. Стрелки будильника, … путей, векторы в точке сна – 5. 25! «Ёлы-палы! Это кто ж с ранья хамит?» – кричит в абажур мужчина. Прилипшая муха на бахроме – последний урожай осени.
   –А у хамки темброк ничего,  альт, меццо?– пищит в  ухо кто-то.
   –Кто ты? –вздрагивает мужчина.– Ввв…внутреннй голос?
   –Уж точно не внешний!
   –Вот кто жильцов на заре будит… Снишься, так тихо снись. –и снова проваливается в сон.
   –Жилец тоже мне… Не сглазь, Семёнов! -пела не я, врать не стану. -шепчет голос. Звать –Лярвою, Ля-Рвой.., Рва…лей….
   –Валей??? А ккккоторая пела, она …ка-кая?
   –Многого хочешь.
   –Это же сон, Валюх, ну, какая?
–Низкие духи мало что видят, но, надеюсь, не дылда; дылде плешь твоя в глаза сразу бросится; и лучше толстуха!
   –Это зачем?
   –Где вокал размещаться будем?
«Аааа-иии-ееее»,  – доносится непонятно откуда.
«Ну, точно: «Помоги мне, помоги мне»», – вытягивает спящий Пётр Матвеевич, – как  в фильме со Светличной. А халатик какой! А песня! И без халатика. Хороша. А эта всё  мычит без слов, как немая»
   –С немой  и жизнь будет  тихою. – вклинивается Ля-Рва.
«Может, певичка  малограмотная, приезжая,  вот и мычит.» – Думает спящий.
   –Они без столичных вывертов, только … плодятся.  –Соглашается сущность.
Пётр Матвеевич смотрит на муху.  Насекомое колыхается от сквозняка, и, кажется, вот-вот взлетит.
–Разбега тебе не хватило,  полёта! Теперь всё изменится! Ширши ля фаму, Семёнов, что значит-есть голос- найдётся тело…
«Учёные, якобы, взвесили, сколько в нас грамм души.» –Мыслит Семёнов.
   –Бре-ее-ед! – взрывается Рваля. – Затаись , подслушай, откуда мотивчик! Вот он, источник звука, квартира, допустим, с тремя шестёрками; подкатишь проездом, на лифте, как бы случайно, и на звонок большим пальцем дзыньк!  А там халатик  с пуговкой перламутровой, а под ним – дама красоты обещающей; а ты, бритый с лосьоном, с ведром  как с прикрытием!
   –На даму-согласен, ведро-то зачем?
   –Для порядку «утро доброе! Вы У.К. изучали? Издавать голосовые шумы можно со скольких до скольких? А она: «ой, простите, стены, знаете ли, виноваты. Дайте шанс исправиться.» –  краснеет; вариант – бледнеет. А ты ей: «не бойсь, соседка, кой-что понимаем в операх…» И цветы из ведра  под нос с небрежной галантностью.
   –Насчёт цветов, ты, Валюша, загнула. Ноябрь на дворе, в кармане дыра, если только занять?
   –Хрен тебе кто одолжит! – хохочет сущность. – Поздно, Семёнов. Подари ей Цветок  Декабриста, чтоб ждала, когда  зацветёт –долго, лет сто!
   Пётр Матвеевич видит свои запои, реально, как  горы пустых  бутылок, и содрогается. «Спасибо Зое, с того света вытащила!» Напев манит , только без слов, а слова в голове проносится. «Щасссс. И тебе помогут. Рваля, Рваля, Рвалентина».

А   на днях в дверях лифта он еле разошёлся с объёмной спиной новой соседки; почти уткнулся в красный, дерзко пахнущий плащ, смешался и засопел. «Может, пташка она?» У Семёнова  аллергия на женские ароматы: на все, кроме креозота, лосьона и  маминых пирогов. «Спина в красном» спросила: «Вам выше?» Нет, голос у толстушки совсем другой. Забыл, следом зашёл солидный мужик, приобнял, и они  вышли на пятом. Если не она, то кто же мычал?
   –А если это та стерва снизу, засёкшая, как ты мусор в окно выбрасывал?
   –У той ещё муж повесился.-
   –И ты бы повесился!
    –Или …с балкона выпал?
   –Любой бы выпал!
   –Стерва живёт двумя этажами ниже.
        «Поо-оомоги мне» – Низко поскрипывает кто-то
   –И что бабе не спится? –Возмущается Рваля.
   –Ба-а-а-бе …– смакует Пётр Матвеич: первому долгому «баа-аа» трудно сопротивляться, и оно чуть не  втягивает в себя всего Петра Матвеича. «Ба» второе – краткое, упругое, грубо отталкивает его от себя. –И почему … «бабе»? – отчего-то обижается он – «жен-щи- не».
   –И ясен пень, не старой и не замужней! Стала бы она при своём на заре вокал разводить?!
   Это мысль  словно наводит фокус, задействовав воображение Петра Матвеича. Он уже различает гладь шелковых простынь, каких у него –отродясь, не было.
Слева, допустим, ты, Семёнов, играющий загорелыми бицепсами; и не в труселях, а в боксёрках, а лучше, в стрингах…–.Хихикает голос.
   –Тьфу ты, что в бошку лезет!
   –Справа,– холмящийся вожделеньем, с «феромонами тайны…
   –Как в рекламе?
   –Как у тебя, Петруша, женский такой рельеф!
  «Э-эээ-ээх!» – он взбивает подушку, и, откинувшись на кровати, погружает ноги в заросли ковролина, как ставят на воду старые военные корабли.  «Попылесосить бы….»В углу арсенал сломанной техники. Звонок в дверь.
Наша птичка протелепалась? Сейчас спросит: «вас не разбудил мой вокал? Мы, простые оперные дивы привыкли петь на рассвете». Или «так страшно одной в хрущовке! Может, бокал шампанского?»
Но за дверью – бледная девочка в длинном пальто.
   –Чего тебе?
   –Я цветок принесла,– и протягивает цветок декабриста в синем кашпо, точно
такой, как на его окне, но с расцветшим бутоном.
   –Какой? Зачем? – в голове мешанина.
   –Расцвёл в день моего ангела, – улыбается девочка.
   –Мне-то зачем…, у меня свой есть. Тебе, детка, должен твой папа цветок дарить.
   –Он не может, его уже нет… -
Семёнову становится не по себе. Он замечает- на девочке не пальто, а простая рубаха до пят и тёмнота расступается. «Странно, не рожденье, не именины –день ангела!»
   –И с…сколько тебе исполнилось?
   –Семь было бы, если бы вы мою маму в больничку не отвезли! Что, вспомнили?– она поднимает глаза  –два утра в проёме ночи. Нет, он не вспомнил, не было ничего, нечего вспоминать. – Возьми, папочка.
   «Помоги… ииии мне,  поппомоги»
Семёнов вскакивает весь в поту, летит  в коридор, включает  свет, весь, везде: ночники, и люстры, и  закопченную лампочку в туалете.  «Где чёртов сонник? Зойку, смотри ж ты, припомнила. Надо же! Но откуда знает про бывшую? О чём это он? Сон это был, кошмар, нет никакой девчонки, и не было, он же в один в квартире: ни девчонки, ни Лярвы чёртовой…, ни песни! Нет, песня была!
Лет восемь назад в той больничке бывшая жена Семёнова, Зоя, всего каких-то пару часов провела, и ничто его не заставит думать про эти часы. Жили бедно, а тут мать умерла –износили её пути. Зоя – студентка, а он…, а что он? Старше намного, работал, и что не родили? После, само собой, жена ребёночка  захотела, а больше ведь бог и не дал ни ему, ни ей; потом пошли его пьянки, и покатилось, она и ушла.
Позвонить бы, спросить, как ей там, замужнем?
   –И что ты ей скажешь? – проявляется голос.
   –Скажу,–давно завязал…
   –Скажи , что с тех пор как ушла, баб нормальных не встретилось на пути.

Пути расходятся. «а могла бы быть такая вот дочь лет семи»  – « Стук колёс-«Чууухррр, чух-чухххр…» «Помоги мне» –требует кто-то. «Ничем не помочь, никому, особенно ему, тупик, приехали.».
Он падает на диван, проваливаясь в  тряску вагонов, в развилки, в пути, в семафоры, в мирки облупленных станций. Есть женщины в русских селеньях, и в городах есть, у других, у кого-то и где-то, не здесь, не у него.
   Только б найти певунью. Это важно. Кому? Для чего? В его сне девочка с цветком, и мать в жилете путейца. «Нечеловеческая музыка».- Мать грозит ему пальцем: «Не подходи к железнодорожному полотну. Это может привести…, это приведёт… Минздрав предупреждает…. Рельсы-шпалы-запоздылый, ваш поезд уже…. Чухххр-чухххр….»

Пару дней не работает лифт, и Петр Матвеевич карабкается пешком, глотает таблетки, сидит на ступеньках. Слушай-не слушай, ни звука  –вымер подъезд. Ни мотива, ни голоса этой тва… Вали. Он падает на диван, и вдруг заветный мотив. «Бегу»  – Пётр Матвеевич на лестнице, табличка, какое-то объявление; слова, к чёрту слова, и лифт заработал; не бритый  – не важно. Это недалеко, откуда-то сверху. Кнопка вызова. Мотив приближается вместе с лифтом, он ближе, ближе.
«Попалась птичка!» – изниоткуда проявляется Лярва. – Щас встретитесь!»
Двери распахиваются –  холодные металлические объятия-челюсти, и пустота, но где же лифт? Открытая шахта. Пётр Матвеич слышит, как истираемые реле тросы,(так это тросы?) поют человечьими голосами:«Помоги мне, помоги мне».
Его окликают по имени: наверху мама, и дочка с зажженной свечой, и кто ей дал спички? «В День Ангела можно!» – кивает будильник.
«Взять цветок, позвонить Зое». Мать возится со ставшей прозрачной, кабиной или вагоном? « Вот всё и выяснилось. Мама, мама, ты испечёшь пирог, починишь лифт? Лифт?!? Стрелки сжимают, да, говорила, не ставить ногу, рельсы до неба, лестница.Он сможет, он  всё исправит, и делает шаг наверх».
«Прр-редъявите билетики!» –  поют тросы, стучат колёса. Сквозь завесу–  Зойкин истошный крик . «как же так, Господи? не жена, и что.., он же не пил, Петенька!» «В конце пути всё случается», –  успокаивает кондуктор, или начальник станции, или не важно кто. « Рельсы-рельсы-шпалы-шпалы, вниз-вверх» –  «Чухххр-чухххр… Ооо-иии-еее...»

В мойке-кофейный пепел, на окне– новый бутон. Пыль поднимает подсвеченные солнцем миры.