Кресло де Голля

 
Тётка под старость лет разменяла квартиру и переехала жить на дачу, где прошло всё моё детство. Раньше в доме на Баковке было шумно и по шашлычному, весело. На террасе сновали Ирины и Васины дети  –три моих двоюродных брата, потом - внуки, а позже и правнуки, теперешние и бывшие снохи, их дети и дети друзей, и друзья друзей, и так далее.
         Когда в роще терялось солнце, на улицу выносили торшер, табуретки и электрический самовар с вечно терявшимся краником. Счастливая ребятня сломя голову мчалась за ивняком для мангала. Из распахнутых (стильно распахнутых) багажников орали мафоны-мыльницы; с улицы, растревоженные весной, коты. Молодёжь кучковалась вокруг шашлыков, старшее поколение – у гаража. Меня расталкивали после  тихого часа, напяливали бант на кусающейся резинке и тащили к Юройцам, благо жили мы в том же доме, на второй его половине. Тогда ещё между нами  не было никакого забора.
         Дядя Вася встречал меня всегда одинаково: «ах, Надюха ты, Надюха, грузовой автомобиль», буравил прищуром серых лукавых глаз, а я мечтала провалиться сквозь землю. Дядя был вальяжен и элегантен, но меня смущали его мозолистые руки с широкими пальцами и одним чёрным ногтем. Раньше дядя работал начальником депо, и директором  крупного завода, и кем-то важным в торпредстве; жил в Австрии, дарил чеки, строил подъемные краны, встречал гостей на шикарной «Волге»,  забирал кульки с сыновьями каждый раз из нового роддома, города, даже страны: старшего –  из Магдебурга, среднего – из Вены, младшего - из Ленинграда. Они были крепкой семьёй: Дядя Вася, Тётя Ира и трое их сыновей. Отец всё пристраивал и пристраивал к дому этажи, к этажам комнаты – сыновьям, внукам, правнукам – молча, рьяно, и на века: лёжа под машиной в яме, стоя  с молотком на крыше, долбя, пиля, крася - короче, в любое время дня, только не вечером.
          Вечер, это святое! Вечером  он Шарль де Голль с чисто выбритой лысиной, в мягкой, чуть арестантской пижаме - контрастной утренним майке под парусами -трениками. Вечером Вася элегантен как Раймонд Паульс на бенефисе у Лаймы; рад встрече с семьёй, с новостями, с газетами. Он немногословен, этот де Голь, ещё бы, в 41-ом его 20- тилетнего ранили в горло, упал в снег, чем и спасся, пил и ел через трубочку. Теперь вместо голоса – хриплый субтитр по губам, а там, где у других кадык  –шрам в виде распластанной звёздочки. Мать, польская беженка , родив в 15, перебежала границу с ним – младенцем под мышкой и швейной машинкой. Как? Загадка.
           У дяди и голоса нет, но он, такой, слышен всем. Василий Иосифович – безголосый певец любви к своей «либхен»: как смотрит на жену, удивляется, как щурит лицо! В чём она, эта любовь? Чёрт её знает! Он почти не имел вредных привычек, кроме невыбиваемой никаким строем привычки к труду, привычки горбатиться на семью.
  Как-то июньским вечером он вышел подышать в сад – вышел, в чём был, а был он в своей парадно-полосатой пижаме; у двери оглянулся  на Иру, зачем-то накинул шляпу (правда, де Голь), подышал-подышал, и, как вскоре выяснилось, выдышал весь запас, весь свой воздух хриплым пробитым горлом.
               
       Тётка, скрутив волосинки в гордый пучок и раскрасневшаяся от напёрстка коньяка, давала отмашку к началу праздника. И только с этого момента, когда заканчивалась официальная часть, всходила она на свой трон, радующий глаз буйством расшитых по гобелену первоцветов, занимая мужнино место во главе длинного дубового стола. У кресла были львиные ноги и резные подлокотники. Но главное , оно умело поддерживать спину, не давая раньше времени прогнуться и постареть. Зимой Ирина по-прежнему справлялась с подоспевшим снегом и с опустевшим домом, иногда скучая по прежним дням. Скучала она в том же кресле. На каникулах дети подкидывали ей своих детей; потом, когда она постарела, их стали привозить реже и реже, а потом и вовсе перестали. От неё уже не было прежнего толку.
         Дед Васины гвозди заржавели внутри стен дома, планомерно съедаемого жучком, срослись с ним в одно; маки на кресле вытерлись, став калькой с самих себя; когти имперских львов  сточились от стуканья детской обуви, и, не успела Ирина и глазом моргнуть, как уже и их с Васей дети выросли, а потом, совсем для неё невидимо, и дети детей, которые в свою очередь опять торопились стареть. И во всей этой широкой картине совсем не оставалось ни места, ни, что ли, времени для осознания мужниной смерти. И она, как кэрроловская Алиса, всё откладывала и откладывала этот вопрос, эту ставшую неподъёмной, как ноша, тему «на потом», и поэтому смерти как будто и не было. На похороны её не пустили дети, (сердце б не выдержало) ,а на поминках показалось, что муж снова куда-то вышел, так она себе и объяснила. Потом было безвременье, пустота, пустые какие-то хлопоты.
        И вдруг она услышала голоса своих родственников, детей, слившиеся для неё в один неумолчный голос, непрестанно твердящий: «Нельзя же так убиваться, ну, конечно, это была естественная…,(дальше провал). А чего ты хочешь в таком возрасте (в каком?)». Она не умела помнить о возрасте.
          И вот в один из зимних бесцветных дней тётка вдруг поняла, что осталась одна  – она поняла это, то ли по стенам, в которых ещё жило эхо постукиваний Васиных инструментов, по образовавшейся неизбывному одиночеству, скорей паузе. Что же за этим? Она не замечала его, привыкнув к его хрипу, к его стукам к его уверенной пижаме с газетой, к его патриархальному сидению в маково-василково-львином кресле. Она не поняла, когда он ушёл, а главное, куда и зачем? Тётка была не одна, но она была без него , а значит – без никого и без ничего в целом мире!
        Но однажды она поняла это, с трудом заставив себя взглянуть на опустевшее кресло, (к которому она так и не решилась притронуться); не на само кресло, скорее, на пустоту, только и оставшуюся от её Васеньки, пустоту, хранящую если не его тепло, то его очертания.
Ирина зажгла торшер, поставила самовар, поправила всё ещё гордый пучок. Кто-то из внуков заботливо прилепил краник скотчем.
        Улыбнулась.  Уверенно, как в свои воспоминания, она погрузилась в кресло, (ещё послужит!), кивком трясущейся головы давая отмашку к началу праздника.