Двадцать семь ступенек

Плесневело-жёлтый дом напоминал великанский сыр с дырчатой аркой и съеденными крысами туфель ступеньками; вызывал чихание, отсылая мысль куда-то: к раскопкам гробниц, булгаковской чертовщине; бередил неокрепшее сознание дуновением чего-то ушедшего, к чему отчего-то хотелось иметь хоть какое-то отношение.
НатРуд, то есть, Наталья Рудольфовна, оказалась пенсионеркой-дюймовочкой: с чуть тронутым старческим румянцем личиком, в драповом в рубчик пальто, в допотопных не снашиваемых ботах на крепах-застёжках.  Её суставы и сухожилия работали, как жернова грозящей осыпаться мельницы, перемалывая последние, отведённые Господом, дни и часы. Глаза, как медленно задёргивающиеся кулисы, ещё видели: пусть еле-еле, пусть без оттенков, но видели; руки, скорченные подагрой, словно вывернутые с корнем тонкие деревца –ещё помнили: где лежат мельхиоровые ножи, как завинчиваются крышки, и как вчетверо складываются салфетки. И ещё они знали, как нащупать в нафталиновом плену ридикюля сложенную стопку красных крахмально-хрустых бумажек.
       Старая женщина передвигалась лишь по одной ей известным опознавательным знакам (условно поделённым мной на «зарубки», «виселки» и «цеплялки»). Каждая зарубка-выщербинка в видавшей виды, стене; каждая цеплялка-крючок или скошенная набок перила, были шифром неуловимого тайного воздыхателя, созданные специально для неё одной –для «навигации» НатРуд по улиточному лабиринту подъезда.
      – Внимание! – командовала я. –Сейчас будет лужа.
Старушка резво отбрасывала костыль в сторону (обычно рядом никого не было), и, учетверив вес, провисала на моей руке.  –Всё под контролем, не бббойтесь, я вввас держу.
      –Что это, Надя? Почему мы стоим?
      –Тут Лужа, Наталья Рудольфовна.
      –И в войну здесь не было мокроты! Где дворник? Мы пойдём вперёд через лужу.
        Мы идём, медленно, но идём, мы гуляем, всё под контролем! – успокаивала её я, промеряя воду новенькими балетками.  – Брр, как же холодно! Это не лужа, это целое озеро! -
Моей спутнице было плевать на холод и глубину: её тростниковым ножкам, вдетым в уютные верблюжьи копытца, было и море по колено! Полуслепая, она твёрдо знала, что надо идти: по сантиметру, со скоростью улитки и с упорством танка; приставными шажками, но идти и идти, только вперёд и вперёд, через двор.
       Лужа, это ужас, лужа–  незапланированное. Водомоина распласталась от подъезда до самой арки. Свернуть – невозможно. Но если цель –дышать, идти и дышать, добраться, доползти, доплыть туда, где маячит сырная арка, где выход. Глотнуть несвежего воздуха. У-ууу, там что-то шумит, колышется страшно, машины ли, люди, неведомое. Дойти, высунуться, как мыши, из норки-арки, и в путь. Нет, мы не мыши, кроты. Вернуться домой. По лестнице в двадцать семь ступенек, съеденных человечьими ногами.
. Скоро мне удалось отучить Наталью Рудольфовну, чуть что, бросать свой костыль. Мы привыкли друг к другу, в прямом смысле «притёрлись». Она была улиткой –  я, становившимся с каждым днём всё круче и круче, склоном. Так мы с ней и гуляли. Иногда становилось нехорошо мне, но я терпела, зная, что это скоро пройдёт. Малыш во мне подрастал. Казалось, это вес хрупкой старушки, вцепившейся в мою руку, растёт как на дрожжах.
       Временами плохо становилось ей, и это было куда страшнее. Тогда наше движение замирало, мир приобретал другие перспективы, замедляясь вместе с нами. Моя спутница отдыхала. Верней, отдыхало тело; в то время, как её цепкие сильные руки, сросшиеся с моим локтем в одно, работали за двоих. Но самыми счастливыми для меня были минуты нашего возвращения.
Вот уже впереди замаячили последние три ступеньки: три из двадцати семи. Я делаю усилие и подтягиваю её на руке. НатРуд технично, как летучая мышь, прикрепляется к любимой «цеплялке», дверному крючку для сумок, и я водружаю «выгулянную по полной» бабушку перед входной дверью. Уф! Можно отдышаться. Дверь открывает Толя, любвеобильный весельчак с маленьким горбиком; троекратный отец распахивает пьяные объятья, но нам туда не надо.
  – Анатоль! – доносится спасительный голос его жены.
  – Это ты, Толечка? –  спрашивает НатРуд. – Вижу, что ты, по запаху вижу. – Наденька, дашь ему денежку из ридикюля. Сладкого деткам купит.–
Толик невнятно бурчит, а я веду её вдоль длинного тёмного коридора с древними антресолями, в которых раньше хранили дрова; мимо чужих дверей в комнатку, в которой когда-то жила прислуга. Старинные книги,  чугунная кровать, облезлый шифоньер, и фотографии, фотографии.
–Кого не стало в войну, кого потом; моих-то никого не осталось, – объясняет она.
Достаю из её сумочки «пять» себе и «пять» Толику: из аккуратной пачечки новых пятирублёвок. Ух, ты, да она подпольная миллионерша!
–Я богатая. – смеётся Наталья Рудольфовна, угадав мои мысли. – Пенсию получаю, а трачу мизерно, вот и копится на прогулки. -
Иногда я застаю её готовящей, сидящей на высоком стуле. Детского размера кастрюлька слева на чёрном крючке, поварёшка справа на жёлтом. Исцарапанная слепой вилкой тарелочка, эмалированная кружка с клубничкой. Что ещё надо?
        –Руки пока работают. –  объясняет старушка, – когда тренирую.
               
А начиналось всё так….
     –Ты в целом к старикам как относишься? –  как-то спросила Ленка, наш курсовой комсорг, неотвратимым торнадо настигая меня в буфете. – Надеюсь, без аллергии и классовой неприязни? Есть тут одна работка!
     –Старики и дети наше всё! – тупея, как на собрании, выпалила я. – А что делать-то нужно?
    –В принципе, ничего, НатРуд выгуливать.-
     –Собачку, что ли? – переспросила я, на что она фыркнула.
      – НатРуд не собачка, а баушка, – Наталья Рудольфовна, просекла?
Будешь её гулять, дышать с ней, местами свежим московским воздухом. Бабка-то центровая, под боком с утилищем, на Кочуевской живёт. – Ленка сосредоточенно жевала.
 В моих, озабоченных учёбой и замужеством двадцатилетних мозгах акварелькой прорисовалась ясная перспектива халявы.
  – Согласна, тогда держись! –  раздухарилась Ленка, привыкшая  брать «быка за рога». – Во-первых, ты комсомолка, так, во-вторых. Забудь про первое! Бабулька клёвая, лёгкая, не жлобливая. – продолжила она, любуясь нафюрмортом из распаренных сосисок с горошком. – Один минус: двадцать семь ступенек. – она осеклась.
  –Что? – переспросила я.
  –Это я так. – вздохнула она. – Бабка медленная, как улитка на склоне, зато не брюзжит, не ноет.  –Мы поделили сосиски, честно размежевав горошек, и Ленка торжественно приступила к булке. — Галка гуляла…, в смысле, с бабкой гуляла — в декрет ушла, мне скинула.
Я тоже гуляла-гуляла, похоже, это заразно – шепнула она, поглаживая свой, рвущийся из бандажа на волю, животик. –
 –Что, беременность? –  улыбнулась я.
  – И это тоже. Да, странная у нас эстафета. – добавила Ленка, рассеянно прихлёбывая кефир. – Зато, в час пятёрку башляет! Два выгула – чирик. Если надо, в кредит даёт, и, гуляй -не хочу! – Как товар купец, расхваливала Ленка.
  – Вообще-то я долгов не люблю. – задумалась я. – А за старушку — спасибо.-
   – Дар-р-ррю! Это те не на морозе глотку срывать.-
Тогда, в середине восьмидесятых, мы, студенты музыкального училища, могли подработать, попеть-поиграть, лишь развлекая публику в парках, на рынках, или на «жмурах», игре на поминках. Но такое «счастье» выпадало лишь стойким к алкоголю, духовикам.
Но и у меня под сердцем (о чём я не спешила распространяться) уже билась новая жизнь. Действительно. Странная «эстафета».
               
Как-то вползли мы в подъезд, ступенек на семь поднялись, а тут сверху стол круглый несут. Бабуля на мне висит, и мы снова ни тпру, ни ну! Дядька с тяжеленью своей на вытянутых руках стоит и ждёт, что мы назад спустимся, его пропустим: руки большие, красные, а дрожат, видно, стол настоящий, дубовый был. А у нас задний ход не предусмотрен.
Внимание! – командую, и тихо так трость у неё забираю. – Перекур. Остановка, –  а сама прикидываю, что же делать.
        –С дороги. – Хрипит носильщик. – Ща-ааа-с стол на вас ронять буду.
       –Тчсс! Кккакой ронять?!? Беррременная с инвалидом! – Ору. – За себя не ручаюсь!  –При этом держу Трудовну левой, а правой, так, для виду, машу в воздухе костылём. –Мы, простите, не можем, с дороги, уж лучше вы!
      –Бырррро с дороги  –пуская слюну, рычит несчастный, а стол, как в замедленной съёмке, всё на нас накреняется.
Тут бабка, тугая на ухо, начинает тихо попискивать. –Надюша, что случилось? Затор? Или лифт устанавливают?
  – Да, именно лифт! Мы ждём лифт, – выкручиваюсь, подавая знаки носильщику: типа, никак нельзя, кранты; своим ходом ни туда, ни сюда, а вот наверх её «вира» поднять -кантовать можно, и всё такое. Наконец, просёк, умный оказался мужик. Я к стенке прижалась, живот, как смогла, втянула. Не помню как, но отцепил от меня; подхватил, подсадил бабулю на стол; так на столе и донёс её до квартиры.
      –Что это, Надя? Я лечу, как в юности?!? О, это сон, упоительный сон  –Лепетала Наталья  Рудольфовна.
Не любила я занимать, но сама грешным делом, порой, брала у неё вперёд за два, за три «выгула», но всегда отрабатывала. А как-то Наталья Рудольфовна сама предложила: возьми за лето вперёд, детка, мне так, право, удобней будет, и добавила. –  Сегодня гулять не будем, ветрено.
     – В тот день она показалась мне усталой и какой-то особенно бледной. Потом я на неделю уехала. Думала, ничего, выйду три раза. Хотя, куда там, ведь скоро в декрет.
Прихожу. Вот и её сырный дом, вот наши двадцать семь ступенек. Несу ей бананы, звоню. Дверь открывает Толик, серьёзный такой и подозрительно трезвый.
    –А где Наталья Рудольфовна? – Моргаю глазами, ищу её силуэт в коридорных потёмках.
      –Отгуляла она своё, – отворачивается Толик.
     –Как же так?  – роняю авоську с бананами. – Я ей должна…,  я деньги вперёд взяла.
Тут выходит, недавно родившая, Ленка.
       –А за витамины спасибо. – говорит она, забирая бананы у Толика.  – Только нет больше нашей Рудольфовны. Не стой, входи. Мы все тут, кто её выгу.., кто с ней был в последнее время.
       – Помянуть надо бы. –  суетится Толик. – Напиться б, но по-людски!
      –Анатоль! – зовёт жена. – Дети ждут.
      –Иду! – торопится Толик, но вдруг осекается. – А у Натальи никого не было. Сидит, бывало на своём стуле, за моими мальцами следит, чтоб чего не случилось. В июле деньжат ссудила, да что уж там, подарила, царствие ей небесное. – Он повернулся спиной, плакал, подрагивал горбик. — Видать, знала, что безвозвратный кредит.
      –И мне как-то тут позвонила, к себе вызвала.– Рассеянно проговорила Ленка.  – ну, и тоже… – Сказала, «у тебя хранить надёжней, хочу, чтоб денежки отлежались». Как тут не взять? –
      Внизу качался крючок юного месяца, но лёгкой  Натальиной душе было не до него. Она не желала больше ни к чему привязываться, ни за что цепляться. Теперь НатРуд  могла гулять где и с кем хотела.