Дом кино, или Что заставит человека пойти в народ

    Игорь, он же Контрабас, согласно легенде рождённый с мастихином в руке*, давно стыдил меня за то, что я, работая в просторном здании Дома кино, ещё не сподобился организовать ему выставку. То, что он вырос до персональной выставки,
у него не вызывало ни малейшего сомнения. И в том, что он еще не выставлялся, был виноват, по всей видимости, я.  «Хватит уже плестись в хвосте в коротких штанишках» - упрекал меня Игорь, после чего мне становилось как-то неудобно за свою художественную несостоятельность.

    За пространство Дома кино отвечал легендарный киношный ветеран Аркадий Лазаревич Кушлянский. Моего шапочного знакомства с ним мне казалось недостаточно для такой важной темы разговора, как художественная выставка, и я решил хорошенько подготовиться.

    На втором этаже в фойе белого зала испокон веков находится бар-кафе, где любит проводить время за бокалом-другим коньяка киношный люд. Я доподлинно узнал, что Кушлянский ежедневно обходит весь Дом кино, и именно сюда, в бар, решил заманить могучего старика во время очередного обхода им своих владений. Я был уверен, что нужна неформальная, расслабленная обстановка, взял три коньяка, уселся поуютнее, по-домашнему, и стал ждать. Постепенно осушил все бокалы, повторил набор, зазвал к себе с десяток творцов, так же не жалующих формальности в обогащении своего внутреннего мира посредством биохимических  процессов. Заказы повторялись. Одни люди приходили, другие уходили, но вот мой объект никак не появлялся. Скорее всего, он приходил, но в этот день я не захотел признаться себе, что мне хорошо и без Кушлянского.

    Второй день я отработал по утвержденному мною сценарию, не теряя бдительности, то есть, строго, как мне казалось, регулируя круг общения и количество спиртного. И опять ушёл ни с чем.

    На свою третью нелегкую рабочую вахту в баре я решил заступить пораньше. Привычно взял коньяк и пошел было к столику, но тут меня окликнули. Это был Алексей Салтыков, наш замечательный кинорежиссер.  Ему было одиноко. Мы разговорились. Я знал, что у него не лучшие времена и хотел, как мог, его поддержать. 

    … Сколько мы проговорили было неважно, сколько мы «приговорили» - я не знаю. Наверное, я был правильным слушателем… не вспомню точно, как мы оказались у Алексея Александровича дома. И я не знал, что чем больше с ним примешь, тем более чувствительно-поэтическим, порождающим изящный унисон душ, становится состояние собеседников. С ним было так тепло и сердечно, что всё остальное не имело никакого значения. Вобрав в себя безмерную любовь и вселенскую тоску, могучее вдохновение Мэтра и половину объёмов алкоголя, я уходил от Сейсаныча с гадким чувством недосказанности. К тому же я где-то потерял сумку и пришлось некстати возвращаться в Дом кино, дабы недалеко. Я должен был, но я не мог, да, не мог умерить свою расхристанность, потому что в душе не хватало места для переполненного эмоциями сердца, и, признаюсь, я боялся расплескать огромный ком в горле. Да и не к месту мешала влага в глазах. Да ещё лишняя, ненужная эта наглость в замутнённом взгляде из-под век… В общем, я был не в форме. Как же я не хотел, чтобы кто-то увидел мою рожу!

    Я приказал себе не поднимать волну в штиль: ну, кто меня увидит, уже поздний вечер и темно. Боясь привлечь чужое внимание, я тихонько открыл входную дверь, осторожно двумя руками её за собой закрыл, неудачно развернулся, заплетя в косичку и без того ослабшие ноги, и обнаружил прямо перед собой… Кушлянского. 

    - Аркадий Семёныч, - само вырвалось у меня, слишком по-панибратски, - фу…то есть… эта… Лазарич.

    Я забыл, зачем же я понадобился Кушлянскому, но… так и есть! -  мы должны были увидеться, чтобы что-то перетереть. Но что..? Я выждал паузу в надежде остыть и собрать в кучу убежавшие мысли. С какой радости я так безбожно, как последний Иуда советского кинематографа, перепутал отчество Легенды? Ладно бы только отчество. 

    – Вот я-то вам и нужен.  Может, по стаканчику? -  я сделал рукой театральный жест в сторону бара, забыв, что к этому времени он уже давно не работает.
    - Так я ж не пью, - сказал Кушлянский довольно отрешённо, как мне показалось, с досадой.
    - Понимаю, Алка... Алкадийразич, - не сильно, чтобы зазря не вывалились последние мысли, я покачал головою. – Да и я…тоже…к чему, откровенно говоря… все эти художества…
    … блин, кино-вино - точно! Вспомнил! Художество!
    - А ведь я же давно, знаете ли, - я прищурился и пригрозил Кушлянскому указательным пальцем, - давно! хочу предложить вам мощный художественный проект…

    И я без разбега выпалил ветерану про выставку Контрабаса, стараясь представить друга и его творения в самом лучшем виде. Выражения «высокохудожественные произведения», «экзистенциальный маньеризм», «импрессионистические экзерсисы» лезли из меня некстати, так как даже менее заковыристые давались мне тяжело и не с первого раза.

    Когда я закончил, повисла напряженная тишина. Молчание показалось мне недобрым. И слишком, слишком уж затянутым.

    «Иди проспись, пьяная скотина» - я скривился, явственно представив себе итог нашей встречи и негодующее лицо Легенды. Но Кушлянский старался на меня не смотреть, и я со скорбной благодарностью оценил его толерантность. Известное дело, человек 100 лет в кинематографе…
    - А этот твой художник имеет отношение к кино? 
    Вопрос не застал меня врасплох: 
    - Канешна-разумеис-са, чего бы я тогда… - в ответе не было ни тени сомнений.   

    И я нисколько, ни капельки не соврал. Во-первых, Контрабас любил кино. Во-вторых… А что, собственно, во-вторых? Любовь и так безгранична и обезоружит любого.  Кушлянский стал молча подниматься на второй этаж в фойе белого зала. Я, не зная зачем, поплёлся за ним.

    - Ну, недельку пусть повесят тут, -  могучий старик окинул взглядом большое пространство.
    - Ну, давайте… хотя бы две, - спросить бы меня тогда, зачем я посмотрел в зубы дарёному коню.
    - Ну, там посмотрим. Завтра и завозите. Я вахту предупрежу.

    "Завтра" не сразу, тяжело, через прогоняемый добрыми ангелами горьковатый на вкус туман флешбэков, но всё-таки наступило.
    Контрабас выбирал картины тщательно и, измучив себя, а потом меня, сказал, что ему для подготовки выставки нужна неделя. Потом сказал, что ему нужны рамы, подрамники, подсветка, транспорт, тросы, ватман в рулоне, копировальный аппарат (!!?? – он где-то это видел), красная бабочка, чистая белая рубашка, бригада рабочих, деньги на фуршет и еще самого-самого необходимого на трёх листах. Он требовал пересмотра «договорных обязательств», «пролонгации сроков», «расширения прав», убеждал меня, что нас обманули и я бездарно поддался на легкие уговоры, что «эта киношная братия так и ищет, где бы…»  Не заботясь в выражениях, я послал его, сказав на прощание ("да ё-моё! - вы на него посмотрите!"), что уж чистая рубашка – это наглый перебор его нелепых дешёвых амбиций.

    К концу текущего дня, как говорил наш ротный, силами в количестве две рабочие единицы картины висели на своих местах. 

    В день «торжественного открытия выставки» народу было много; просторное фойе вобрало в себя как гостей, так и завсегдатаев. Последние постоянно «клубились» в Доме и в баре, пребывая в естественной для себя атмосфере свободы и открытости. Гости, преимущественно молодые друзья Игоря, пытались соответствовать атмосфере магии и волшебства настоящего искусства, сочетая, насколько это возможно, скромность с известной всем - в основном по зарубежным фильмам - непринуждённостью фуршета.

    Контрабас подъехал на такси. Он был строг и величествен: чёрный костюм, красная бабочка, белоснежная накрахмаленная сорочка, отлично уложенные бриолином, с эффектным блестящим отливом длинные, волнистые чёрные волосы и такие же блестящие, разгуталиненные, идеального состояния туфли (да, тогда я тоже подумал, откуда вдруг у него деньги и на такси, и на бриолин?). Он напоминал мне раннего Карло Понти на ходулях, смесь итальянского мафиози и крутого всемирно уважаемого кинопродюсера, а заодно мужа Софи Лорен. Дорогая, с изящно выгнутым чубуком, трубка ручной работы - она по большей части нескромно выпирала из нагрудного кармана пиджака - подчёркивала высокую степень творческой состоятельности Мастера. 

    Учитель Контрабаса по графике произнёс небольшую приветственную речь. После аплодисментов Игорь обошёл всех пришедших гостей и каждому дал различные советы по выставке и правильному восприятию картин. Дальше он поручил гостей мне. Время от времени он выдавал какие-то распоряжения двум миниатюрным женщинам в униформе, дежурным администраторам: по поводу света, стульев, тяжелых портьер, мусорных корзин, шума снизу, бумажных салфеток, трубочек для коктейля и бог знает чего ещё, - а они с поразительной готовностью всё выполняли и приходили за новой порцией указаний.  Параллельно и одновременно со стоящим вплотную ко мне с шипящим фужером Контрабасом я видел шикарного Игоря со шваброй (он что-то протирал в далёком углу фойе), у портативного магнитофона для фоновой музыки (он менял кассеты), с длинным килем у закрытых окон (он запускал свежий воздух). Он был везде и для всех.

    В кругу гостей мы обсуждали с виновником вечера какую-то высокую тему, я был уверен, что Игорь полностью погружён в разговор, он живо, по делу реагировал и шутил, как вдруг он резко развернулся и быстро направился к администратору. Он показал на дальнюю от нас стену, обвёл широким жестом свои картины и что-то ей сказал, я угадал только слова «холсты» и «руками». Не успел Игорь вернуться к нам, как его догнала другая женщина-администратор и радостно доложила, что «они не трогают, а просто смотрят вблизи» - удовлетворённый, он согласно кивнул одними лишь веками.
    Игорь невольно следил за порядком, и я понимал, насколько это непросто.

    Лицо Мастера кисти, меняя краски, было то настороженное, то безмятежное, то сосредоточенное, то невозмутимое, но вместе с тем была в нём праздничная торжествующая благодать. По всему Контрабасу трепетной нежностью растекалась теплота. Ко мне иногда приходили мысли, что люди собрались здесь не для искусства, и я переживал, что такие же мысли придут в голову и Игорю. Когда он задумывался, мне хотелось его отвлечь и приобнять. Я был очень горд за него.

    В какой-то момент благостную торжественность нарушило гоготание нашего приятеля – ему вдруг стало слишком весело. Контрабас подошёл и поговорил с ним – тот извинительно развёл руками. Я, признаться, в этом не разобрался по причине неискушённости во всяких там художественных приёмах, но привычная незыблемая установка нашего с Игорем окружения «приносить с собой кто сколько может» и "наслаждаться моментом" странным образом начала диссонировать с глубиной обращённых к тебе с полотен художника образов.

    К концу вечера Игорь зачастил дефилировать к столу, где лежала книга отзывов, и как бы невзначай поглядывал на записи, с достоинством выдерживая эмоциональные полутона и показывая легкое безразличие. Время от времени он подходил ко мне, по-отечески клал свою лапу мне на плечо и смотрел на меня слегка сверху вниз. «Ну вот как-то так, уж не переживай» - говорила его натужная полуулыбка, в которой я угадывал призыв быть естественнее и проще. Возможно, я и вправду пребывал в излишнем, ненужном волнении, а он, чертяка, это остро чувствует.

    Когда всех присутствующих отвлекли очередные взрывы шампанского и приглушённые девичьи визги, к нам коротким шагом подошёл небольшой, богообразного вида мужичок в пёстрой жилетке, с интеллигентской ухоженной бородкой. Весь вид Контрабаса подчёркивал его готовность к новой порции людской благодарности. Не в силах справиться с переполняемым сердце умилением, Игорь не знал, куда девать свои губы - то ли выпятить их, как Дали, то ли покусать их нафиг, как Пикассо, то ли впихнуть в них трубку, как Ван Гогу.  «Да, дорогой мой, в этом потоке не вы сегодня первый, не вы – последний, но - я! - я всегда ваш» - читалось в его добрых глазах.  Мужичок приблизился к Игорю вплотную и утонул в огромной фигуре в прямом смысле слова большого (килограммов 130 точно) художника. Гражданин сделал МХАТовскую паузу и беззлобно, тихо, с лёгким вызовом в интонации сказал: «Ну чего ты выё***ся?»  - повернулся и пошёл назад.

    В другой ситуации Игорь мог бы вбить гражданина в пол одним ударом, но тут - впал в ступор и сам стал как вкопанный.  Глазами, не шевелясь, мы проводили мужичка за его столик в баре. Он сел, взял стопку, мгновенно опрокинул её в себя и продолжил разговор с компанией. Мы с Контрабасом с серьезными лицами посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, прыснули со смеху.
    Остаток вечера Игорь преимущественно молчал.

    Со следующего утра работа запрягла меня по полной, и я выпустил из головы Контрабаса. Он позвонил мне только через день поздно вечером.  Сказал, что его всё гнетёт, убивает обыденность, всё - не то, кто-то забирает его кислород, а местные дворники вместе с мусором без спросу заметают его энергию.
    - Пойдём в народ, на Арбат, -  предложил Контрабас. - Там другой воздух. Мне не хватает живизны.

                *****

    Сегодня, по прошествии лет, я с теплотой вспоминаю реакцию Контрабаса на брошенный ему «вызов».  Лет через десять после домкиношной выставки я познакомился с «наглецом», а позже, смею думать, и подружился. Это был Борис Бланк, чудесный, мудрый Бланк, народный художник России и позднее президент Гильдии художников кино. Человек необыкновенно тонкой душевной конструкции, которая реагирует на любой ляп.

    После каждого следующего разговора с Алексеем Салтыковым меня так и не оставляло ощущение недосказанности, только оно уже не расстраивало, потому что я знал - у него всегда было много что сказать, да и впереди у нас - ого-го сколько времени. Через несколько лет его не стало, он уходил горько и безотрадно, по-настоящему для большого художника не услышанным, и я до сих пор укоряю себя за то, что моего молодого оптимизма и нужных слов могло бы быть для него больше.

    Многие, я знаю, тоскуют по временам Кушлянского в Доме кино. С ним Дом был родным, а мы, его обитатели, были ему как дети, которым нужна помощь и доброта. 

    В Доме кино была первая выставка Контрабаса. А только за два следующих года его картины побывали в нескольких странах Европы и в США. Без сомнения, благодаря Мэтру, Бланку и Легенде - не знаю, как бы всё случилось без них.

    И хорошо было бы научиться предугадывать, как отзовётся в других каждое наше слово или пожелание.



    _____________
    * Это почти сакральное предание продвигалось старшим братом Игоря. По равновесной, маминой версии рождения у бойкого мальчугана в руке неясным образом оказался ключ от семейной квартиры.