Арбат. I. АртАзАрт

    Когда сегодня просматриваю фотографии старой Москвы, которую успел застать, я буквально вижу, чувствую воздух, который окружал свободное пространство, - и ничто не прижимало тебя к асфальту, как сейчас. Я полюбил ту прежнюю Москву, в которой стародавний самоорганизованный порядок стал частью её культуры. Конечно, москвичи не приучены с детства, как, скажем, флорентинцы, жители Сиены или Толедо, воспринимать окружающее как продолжение старинной многовековой истории, глаз москвича не проецирует в подсознание картинки городской жизни как картины великих художников, творения скульпторов и архитекторов из музеев под открытым небом, -  однако, у тогдашнего москвича была неразрывная связь с его родной улицей, с местом, где рос и случилось жить. У этого места была живая душа, наполненная незатейливым смыслом - это твоё по духу, твоё личное окружающее пространство, пусть странное или нелепое, но твоё. С палисадниками, голубятнями, с судачащими на лавочках бабушками, которые знают о тебе то, что не узнает даже твой будущий биограф, с самодельными столиками для шахмат или забивания «козла», разрисованным асфальтом для игры в классики, улитку или лапту. С уникальными архитектурными сооружениями в каждом дворике – крепостями из белых сугробов в полтора роста для снежного побоища детворы. С непременной малышнёй в песочнице или теремках под присмотром всех дворовых старожилов. Никто не рассчитывал на городскую власть – жители сами обустраивали свои дворы и жизнь в них, опираясь на личный энтузиазм и дворовые традиции. И каждый раз, когда ты замечал в московском укладе несуразности, понимал, что они - неотъемлемая суть городского аборигена, свои, родные, естественные ошибки природы. Как наследственная болезнь, - это твой ген, извини, брат, носи, что имеешь.

    К Арбату у москвичей особый вкус. Мы любили его и по песням Окуджавы, и за романтику пушкинской поры, и потому, что он хранил загадочную московскую особенность. Но и арбатский уклад не миновала чаша реконструкторов  доброго прошлого. Конечно, новый облик Арбата ранил сердца коренных арбатцев, но для меня изменения улицы были связаны с необходимостью изменений в нашей жизни. Каждая мировая столица должна иметь зону притяжения, свой уголок свободы от официоза, где можно просто взирать на всё, тебя окружающее, сидя за столиком открытого кафе, художественно проявить себя или посмотреть, как это делают другие. Эта миссия выпала на Старый Арбат – ну что тут поделать? – так думал я.

    Если одним словом охарактеризовать Старый Арбат 80-х, я бы сказал -  многоликий. Уличные художники, музыканты, поэты, «блошиные» торговцы, иностранцы, бродяги, хиппи и театралы, отдыхающие и работающие. Арбат сочетал парадность и неухоженные задворки, разукрашенные фасады и не любящие суету дворики. Смешивал богатое и убогое, притягательное и опасное, значительное и ничтожное, высокохудожественное и ширпотреб. 

    Так или иначе, подул ветер перемен, и для меня он подул именно с Арбата.
    Мне искренне жаль тех, кто огульно ругает время перестройки. Они много пропустили в своей жизни. Они не были готовы к новому.

    Одни ждали перемен, мы с моим другом Контрабасом – их искали.



    Предложение Контрабаса пойти на Арбат было спонтанным и основанным на скорой эмоции. Пребывание серьезного художника на Арбате оправдывалось только одним – желанием заработать. Не берусь утверждать, каким художником тогда ощущал себя Контрабас – он был в начале своего творческого пути, но он связал свою идею «пойти в народ» с Арбатом. Почему народ должен быть именно на Арбате, я не уточнял, но не стал ему перечить, сказал только, чтобы он на всякий случай прихватил с собой пяток своих картин.

    Мы встретились у ресторана «Прага», я взял у Игоря папку с картинами, у него остался небольшой треногий мольберт. «Молодец, - подумал я, - готов к труду». И мы начали наш неспешный поход по Старому Арбату.  Портретисты, нумизматы, поп-арт с вождями СССР, мороженое, книжники, пейзажисты, песни Высоцкого под гитару, народники, бублики с чаем, барды под Окуджаву у театра Вахтангова, кассеты VHS c Чаком Норрисом и Брюсом Ли, декоративное искусство с матрёшками, Хохломой и башнями Кремля, стихи Пушкина у его дома. И много всего другого на нашем маршруте. Обособленная от остального городского пространства, забывающего радовать собою москвичей, пёстрая многоцветная жизнь.

    Мы дошли до МИДа, повернули назад, присели на Кривоарбатском, чтобы переварить увиденное.
    - Где бы нам разместиться? – первым начал я.
    - Что-то я себе это как-то по-другому представлял, - ушел от темы Контрабас.
    - Давай у театра, там, вроде, публика поспокойнее, -  я игнорировал сомнения Игоря.
    - Что, вот прямо так всё разложим и будем стоять?
    - Нет, давай возьмём твои творения в руки, как иконы, и будем на них молиться. Партия разрешила - рынок открыт. «Ибо рекши: дерзайте. Аз есмь, не бойтеся!»
 
    Нам понравился симпатичный жёлтый особняк ХIХ века, и я спросил у парня, немного за тридцать, сидящего с планшетом на стульчике, можно ли здесь разместиться. Он одобрительно кивнул, и мы разложили картины Контрабаса, прислонив их к стене здания. Через полчаса стояния мы с нескрываемой завистью глядели на парня - вот умные люди, стульчики имеют. А к парню, тем временем – на его второй стульчик! – присаживались люди, и он с легкостью рисовал их портреты. Пока у него не было «клиентов», он быстро набрасывал профили и фасы прохожих, которые ненадолго останавливались перед нами – да, такие были – вскакивал со стула и дарил их «натурщикам». Он не скучал - в отличие от нас. Часа через полтора мне стало невыносимо от нашей безнадёги, и я начал приставать к парню с вопросами.

    Мы познакомились – художника звали Гена. Мне тут же вспомнилось, что все Гены, которых я знал – люди трудной судьбы. В нашем с Контрабасом классе тоже был добрый, рассудительный, очень умный Генка. Он имел всего один недостаток – он был толстый, и его школьная судьба не задалась. Наш художник был со спортивной фигурой, улыбчивый, даже весёлый, интеллигентный и приятный парень, и его внешний облик источал праздник. 
    - Здорово получается, – похвалил я работу Гены.
    - Хорошая школа, - добавил Игорь.
    - О, да. Школу я сам выбирал, - произнес парень с иронией.


    Не могу сказать, что наши картины никого не интересовали, люди приближались, смотрели… -  и проходили дальше. Пару раз даже спросили про цену. Гена предложил нам разместить миниатюры на мольберте и на приступочке дома – так выше и лучше видно. Мы с Контрабасом недоумённо переглянулись - а как мы об этом не догадались сами?

    Отсутствие результата меня напрягало. Я сделал вид, что у меня затекла спина и отпросился у Контрабаса размять свои чресла в округе. Когда я вскоре вернулся, боясь, что пик продаж пройдёт мимо меня, Контрабас сделал лицо, как будто меня не было полдня. Я посчитал нескромным спрашивать про прибыль, проверил активы и отпустил восвояси Игоря. Полюбовался кипучей деловитостью Гены, прослушал пару заунывных и тягучих песен немолодого музыканта, стоящего недалеко от нас. Он перекладывал весёлые шлягеры на свой, особый, лад. «Опять от меня сбежала последняя электричка…» - выводил певец, а я представлял, как стадо черепах с лёгкостью обгоняет эту самую электричку.

    - Где тебя носило полдня? – спросил я у Игоря, когда он вернулся.
    - Да я никуда и не уходил, - обиделся Контрабас.
    Наблюдать за чужими успехами было выше человеческих сил. Время тянулось мучительно долго и явно никуда не спешило. Тем не менее, наш «портретист» заметил: «Обед» - и достал пакет молока с булкой. Для вежливости предложил своё богатство нам, прекрасно, гад, понимая, что зарядить жалкие пусть даже 1000 миллиграммов в Игоря - всё равно, что разбрызгать из пульверизатора белое молочное облачко в настоящий контрабас.

    Мы попросили Гену «подежурить» наше искусство, напрочь забыв разъяснить как цену, так и тонкости торговли таким специфическим товаром.

    Нам захотелось колбасы, и мы зашли в магазин в переулке. Народ там был местный, суеты, казалось, не было, но людей было много. Мы заняли очередь. Перед нами стоял  ветеран с орденскими планками.
    - Дедуль, иди без очереди, - предложил Контрабас.
    - Чего это без очереди, мы все спешим, - возмутилась очередь.
    - Я на пять минут с работы выбежала, – молодая женщина была явно недовольна предложением.

    Мужичонка был ко всему безучастным и продолжал спокойно стоять. Пожилая женщина с копной седых волос, купив продукты, отошла от прилавка и стала одной рукой тяжело поднимать на стол сумку, держа в другой руке авоську.

    - Бабуль, давай подсоблю, - ветеран бойко подскочил к столу и взялся было за авоську.
    - Да какая я тебе бабуля, - обиделась та.
    - Ну, не бабуля.
    - Убери руки, старый.
    -  Да давай сумку-то подержу, девица, - улыбнулся ветеран.
    - Шутник, с бабкой своей шути, на печке.
    - Померла бабка, уж три года как.
    - Да кто ж с тобой жить-то сможет. Уж лучше помереть, чем с такими жить.
    - Да что ж ты злыдня такая? – по-доброму спросил дед.
    - Мой такой же. Встанет и с утра шляется. Всю жизнь горбатишься, от него слова доброго не услышишь, - женщина раскладывала продукты в сумке. – И помощи никакой…
    - Так я ж и хотел помочь, – уточнил дедуля.
    - Вчера, - слышали? - на Гоголевском гастроном, один схватил сумку и убежал, плакали денежки, -  возмутилась соседка по очереди.
    - О-о-о, только сумки держи, – народ подхватил тему.

    Подошла очередь дедули, он попросил четвертинку водки по ветеранскому талону и батон.
    - Во-во, ему вот бутылку дадут, а мне - не дадут, вот тебе и вся справедливость.
    - Ага, таким ещё очередь уступать.
    - Я ж говорю, - не унималась наша «девица», - вырвал бы сумку и убежал.
    - А он что, сумку вырывал? – проявил решительность недавно вошедший парень в олимпийке. – Ворюга.
    -  Как не стыдно.
    - Совести уже ни капли нет.
    - Ведь старый человек! 

    Я уже совсем перестал понимать, к чему относятся реплики толпы. Наши скромные возгласы, что дед ни в чём не виноват, тонули в людском гуле. Толпа ещё больше раззадоривалась в праведном гневе.
   - Тебе чего, пенсии не хватает, ты продукты крадёшь?

    Дед взял у продавщицы покупки, развернулся к толпе фасадом мятого пиджака с орденскими планками, неловко прижал бутылку к груди, прикрывая планки.

    Очередь, глядя на планки, замешкалась, но ненадолго.
    - Им всем лишь бы напиться, и трава не расти. Уж и сил нет, помирать пора, а всё одна водка на уме, - возмущенные чувства дамы, стоящей в хвосте очереди, некстати проснулись.
    - Да… мы только… помянем… - ветеран устал что-либо объяснять.
    - Бя, мя… Челюсть вставь. Небось, ведь, весь день дома сидишь, - не уходила и не унималась женщина с авоськой.
    - И мой тоже, дурень, доминушку забивает или перед телевизором сидит. Боли в боку, иди, говорю, в полуклинику – нет, всё сидит, - поддержала другая.
    - Как вам не стыдно. Он вас в войну защищал, - пропищал тоненький голос.
    - Санька с Ванькой воевал – только сопли надувал, - молодая мамаша успокаивала сидящего у неё на руках малыша.
    - Я сама себя защищала. Если бы не Сталин – задрапали бы. Я в 41-м в Москве была. Не дали нам с матерью уехать. Они защищали… У меня отец под Ржевом погиб – вот он защищал. Без винтовок, без ничего, – голос женщины с авоськой срывался. -  А эти… - она кивнула в сторону нашего ветерана.
    -  Да будь ты проклята, старая дура, - выпалил в сердцах старик.
    - Да хоть бы ты подох поскорей. Как земля таких носит, -  она со злостью плюнула себе под ноги.

    Деду поплохело, он растерянно огляделся, ища, на чём остановить взгляд. Поплёлся к окну и медленно присел на большой подоконник. 

    - Чо, дед, собутыльников потерял? – в голос захохотал парень в олимпийке. Люди зашелестели голосами, превращая магазин в птичий базар. - Меня с собой возьми…
    - Хорош орать, достал, козёл, щас в харю дам. – Повисла тишина. Это зло крикнул на «олимпийца» Контрабас. Парень быстро втёрся поглубже в толпу. Люди, как по команде, замолкли, и у каждого сразу появились свои мелкие, но важные дела.

    Был десятый день мая.


    - Это Андреич, - представил нам своего приятеля Гена, когда мы возвратились, - большой знаток искусства и уличной культуры.
    - Да уж, - то ли с иронией, то ли с достоинством сказал дяденька с метлистыми усами и бородой. Он протянул, приветствуя нас, лопатистую мужицкую ладонь.
    - Самые добрые глаза на Арбате, - добавил Гена и предложил нам с перекусом отметить знакомство. В отличие от нас, ему точно нужен был отдых.
    - Давай, молодежь, идите, я, покамись, за старшего останусь.

    Мы оставили вещи с Андреичем, и Гена, прихватив наплечную сумку, повёл нас во дворик между домами. Дворик был совсем не обжит праздной публикой, укромный и вполне уютный. Мы прошли вглубь, в сторону от прохода и расположились на крылечке ветхого домика. Я разложил содержимое свертка со скромной закусью, Гена полез в сумку. Тут мы услышали голос, похожий на детский писк. Втроём пошли  на неприятный звук и увидели такую картину. В закутке стояли два амбала с красными лицами, а между ними, упершись коленкой в землю, сидел мужчина в жёлтом ненашенском твидовом пиджаке. Под носом у него была кровь, брюки перепачканы в грязи и пыли. Пока мы осматривали поле битвы, амбалы быстро ушли. У мужчины из носа и уха капала кровь, мы вытащили носовые платки. Гена достал бабину ваты (рисовальный инвентарь), откупорил бутылку и помог водкой промыть раны. Мужчина оказался учёным-историком из ФРГ, приехал, по иронии судьбы, на конференцию по дружбе и сотрудничеству; на Арбате гулял, покупал сувениры; эти два парня каким-то образом завели его во двор, избили, отобрали сумку, часы и деньги.

    Мы пошли в «Дом с рыцарями», где располагалось Министерство культуры (сейчас там Дом актёра) – дабы он недалеко, и я там бывал. В туалете Алекс – так звали нашего немца – привёл себя в порядок, смыл кровь с рубашки, почистил одежду. С законопаченными белой ватой носом и ухом выглядел он совсем не презентабельно. У Алекса кружилась голова, мы предложили вызвать скорую, но он отказался, и мы присели в фойе. Через некоторое время к нам подошёл лейтенант милиции, козырнув, что-то пробубнил, спросил, что произошло. Мы удивились, но оказалось, что администратор испугалась и позвонила в отделение милиции. Мы рассказали лейтенанту, что случилось и хотели написать заявление, но страж порядка разъяснил нам, что необходимо вызвать представителя консульства ФРГ. Он спросил, до какого времени гость в Москве – послезавтра вылетает. Пока мы друг на друга смотрели, думая, что делать, Гена взял инициативу в свои руки: «Ничего они искать не будут, только время упустим. Будем искать сами». От лейтенанта отлегло, когда мы засобирались к выходу; он снял фуражку, открыв смятые рыжие волосы, вслед нам что-то ещё пробурчал про консульство.

    Вчетвером мы обошли Арбат вдоль и поперёк. Мне показалось, что вся эта история по какой-то причине лично задела Гену. Мы заходили в каждый подъезд и в каждый двор, в магазины и кафе, прошли все прилегающие к Старому Арбату переулки. Гена спрашивал у прохожих и у встречных про наших амбалов, с кем-то доверительно беседовал. Только один человек сказал нам, что знает этих ребят, но не более того. Мы их не нашли. Алекс поблагодарил нас и ушёл, а мы вернулись на «своё» место.

    Андреич отрапортовал, что всё в сохранности, но вот прибыль равняется нулю. Настроение было никакущее, и мы решили вернуться во дворик. Первая пошла хорошо только благодаря колбасе.

    - Ты что заканчивал? – спросил Контрабас Гену.
    - Я заканчивал колонию №3, Пермский край.
    - Да ладно! - мы искренне удивились.
    - Хотел после школы в строительный техникум поступить, да не успел.
    - Как не успел?
    - Посадили. Сразу после выпускного. На вечере в клубе подрались. Много нас было. Считай, деревня на деревню. Я вообще-то не по этому делу. Но все пошли – и я пошёл.
    - А посадили всех?
    - Нет, троих. Да я и не ожидал, что посадят. Следователю говорил как есть. Бил? – Бил. Попал? – Попал, я ж не слепой. В лицо? – Ну, а куда же ещё. У нас в милиции мой свояк работал, муж сестры, вроде как свой человек. Он, как меня посадили, почти сразу уволился. Всё справедливости искал. До сих пор сам не свой. Почти каждый месяц с сестрой ко мне приезжал. Но я ни о чём не жалею. За мать, конечно, переживал… Рисовать-то я только в колонии начал, случайно. У нас школа была одна на два села и три деревни. Учительница географии, Светлана Львовна, она же по биологии, по труду и по рисованию, химию даже вела, говорила, что у меня хорошая зрительная память.  А в неволе один старосидящий попросил помочь сделать альбом, типа дембельского.  Дальше всё как-то само собой пошло: портреты, плакаты, агитация. Два спектакля в областном театре оформлял. Меня потом на поверке стали кликать: «Репин!», - Гена строго рявкнул. – В столовке собираемся: «Узник Репин приплыл». Смешно.
    - Обхохочешься.
    - Хочу поступить во ВГИК, на операторский. Нравится мне это дело. Я уже фотовыставку в областном центре сделал.
    - Не поздно? Ты и так отлично рисуешь.
    - Может и поздно. Мне в декабре уже 22 будет.

    Я перехватил вопросительный взгляд Контрабаса.
- Хотел в армию – не взяли. Меня на стройку, представляете, не взяли. По блату пошёл, там у отца кореш прорабом работает. В отделе кадров, из бывших попался, на бумаги мои смотрел, смотрел, морщился, морщился, вопросы стал смешные задавать. Про облик, про доверие… Я развернулся – и ушёл. В совхозе поработал, а по весне в Москву приехал. На Киевском вокзале, я там ночевал, один милиционер предложил перебраться на Арбат, мол, повеселее.  Да тут идти-то пять минут.

    Мы выпили. Гена продолжил:
    - Я здесь уже с месяц. Дела нормально идут, думаю заработать, мне фотокамера новая позарез нужна. Родителям с хозяйством помогу. За год подготовлюсь во ВГИК.
    - Москва не давит? Шумно, суетно.
    - Ко всему привыкаешь. Главное – не со всем свыкнуться. – Гена задумался и говорил явно не о Москве (эти его слова, в общем-то, юнца, я вспоминаю часто, потому что показалось, будто он про «не совсем свихнуться»).

    Каждый думал о чем-то своём.  Несмотря на то, что я родился пораньше, досадовал я, Гена много старше меня. Оставалось полбутылки, но ни у кого не пошло.
    - Повод ещё будет, - подытожил Гена и спрятал бутылку в сумку.

    Солнечный свет уже оставлял и так не ясное предвечернее небо. Мы молча пошли к своим вещам. Неожиданно Гена крикнул:
    - Мужики, вон они… -  и рванул, прижимаясь к стенам домов.
    - Кто? – Но Гена нас не слышал, и мы побежали за ним. Я еле уловил серую фигуру уходящего за угол милиционера. Гена первый подбежал к стражу порядка и схватил его за руку. Это был наш рыжий лейтенант.
    - А где этот, в белых кроссовках?
    - Кто? В каких кроссовках? – лейтенант был явно недоволен напору.
    - Он только что с тобой стоял. Ты с ним разговаривал. Это он немца обокрал.
    - Да ни с кем я не разговаривал. Ты что, выпил? Ты пьяный что ли?
    - Лейтенант, я тебя видел с парнем, полминуты назад. У него синяя с белой полосой короткая куртка, спортивные штаны из болоньи, на ногах белые кроссовки на липучке. Вспомнил?
    - А-а-а, этот. Да мужик мимо проходил, дорогу спрашивал.
    - И куда пошёл? Ну чего мы стоим? Давай догоним! – мы с Контрабасом оживились.
    - Чего догоним? Кого мы сейчас найдём в темноте? – страж явно не хотел никуда идти.
    - Далеко-то он не ушёл. Пока светло. А вы здесь всё знаете, – Контрабас продолжал верить в законность и был предельно вежлив. В отличие от Гены. Мы отошли уже метров на пять, Гена оставил нас и, насупленный, вплотную подошёл к рыжему:
    - Смотри, лейтенант, доиграешься.
    - Отошёл от меня! Иди проспись, или у нас в камере поспишь, я сейчас наряд вызову, у нас отдохнёшь, - он оттолкнул от себя Гену. 

    Гену передернуло, словно он превратился в затвор автомата. С потемневшим лицом и играющими желваками он в упор глядел на мента. Я представил, что ещё мгновение, - и его художественный инструментарий, кисть, сплетённая в увесистый кулак, с нажимом, без промаха, коротким боковым хуком попадёт прямо в физиономию лейтенанта, насыщая его портрет особой цветовой выразительностью. Я ощутил эту предвещающую беду лиловость в отсветах уходящего солнца, рванулся к Гене, но меня опередил Контрабас. Он протиснулся между Геной и милиционером. Я взял Гену за локоть:
    - Пойдём отсюда.

    Мы развернулись и ушли.
    - Это точно тот спортсмен? Я его даже не увидел, – мой вопрос прозвучал как риторический.
    - Точнее не бывает, - Гена сокрушённо зазвездил с пол-оборота ноги валявшийся пакет из-под молока.

    В который раз мы вернулись на своё место. Андреич нам несказанно обрадовался:
    - А я уже собираю манатки. Я был уверен, что вас загребли. Завтра приходите.  Завтра будет лучше.
    - С чего бы завтра будет лучше?
    - Завтра всегда лучше. Вот увидите, – Андреич излучал вселенскую веру в наше светлое будущее.
    - А где выручка? – деланно обиделся Контрабас, разведя руками, тут же осознав, что шутка жестокая.
    - Спокойствие! – арт-дилер вытащил из кармана помятые трёшки с рублём. – Одна работа за червончик влёт ушла.
    - Спасибо. Если завтра нам поможете, оставьте себе. – Контрабас понимал, что в нашей компании должен быть хотя бы один оптимист.
    - Не-е! Давай тогда вот так, - он взял другой рукой трёшку, остальные купюры передал Игорю. - Картины очень многоплановые. Я здесь такие и не встречал. – Андреич был предельно корректен в своей оценке.
    - Вы, ребят, это… возьмите завтра что-нибудь попроще, с русской темой, - на прощание застенчиво, почти шёпотом, предложил Гена, боясь как-то нас обидеть.


    Здесь я должен объяснить слова Гены. Контрабас прихватил с собой картины и миниатюры, как бы это помягче выразиться, в сложном жанре. Это были абстракции и мудрёные фантазии в стиле виженари-арт (что вижу), которые неподготовленный обыватель мог бы охарактеризовать одним словом: мазня. Контрабас же думал, что на Арбате люди к искусству подготовленные, и если уж выбирать настоящее русское советское искусство – то оно должно быть именно таким, как у него, как он себе это представлял. Если эти работы ценил он, который вложил в них всю душу, то они должны быть по достоинству оценены и другими. Тем более там много иностранцев.

    Для следующего дня Контрабас выбирал картины, как он мне потом объяснил, основываясь на собственной мощной интуиции с добавлением щепотки природной житейской смекалки Геннадия. То есть он выбирал из разбросанных по всему его жилищу: набросков, творческих проб, незаконченных метаний и экспериментальных репликаций на темы всей русской народной классики, - всего того, что послужило за весь прошедший творческий год-полтора основой для его большого, эпохального полотна.  В них была ясность, доходчивость и прямой, как швабра, смысл. Попросту говоря, художник пробовал и практиковался, набивая руку на культурно-философском миксте: державности в виде ярких золотых и небесных красок; народности в виде красот родной природы и деревянного зодчества; православия в виде крестов и куполов. Всё это по бедности располагалось у Игоря на картонках или кусках фанеры, на которые он ставил горячие сковородки, на обрезках оргалита, плексигласа, что закрывали оконные щели от продува, на деревянных дощечках типа разделочных - на всём, что было под рукой. Конечно, вечером он что-то подработал, но времени на креатив было совсем мало, потому что мы назначили встречу с нашими новыми знакомыми с самого утра.

    Когда мы приехали, Гена был уже на месте.  Мы разложили работы на прихваченный Контрабасом раскладной столик, изначально предназначенный для красок и палитры (ого, глубина мысли! - я и не заметил такой в его халупе).  Миниатюры, небольшие картины, дощечки, акварели в паспарту и другое – разных стилей, форм и размеров - всё это удачно, даже с излишним дизайнерским вывертом, разместилось на столе. Гена оценил экспозицию взглядом знатока и похвалил: сегодня должно повезти.

    В каждом, кто приближался к работам, я видел покупателя; я напрягался и напрягал всех вокруг, включая подходивших людей, - и они уходили, похоже, испуганными. Игорь настойчиво порекомендовал сменить тактику, и мы полностью расслабились. Скорее всего, наше поведение походило на наглый снобизм – и народ уходил. Каждый прохожий ставил на наших лбах печать «бездарность» - и смотреть на Игоря было невыносимо. Я готов был сам купить его работы, если бы он отвернулся, уходя в себя. Но уходя, он не отворачивался: наивный добряк, на что он рассчитывал – я уже не понимал.  Я был категорически уверен в полном провале наших коммерческих планов. Борясь с безнадёжностью, я предложил Контрабасу для успокоения нервов заняться психоанализом.  Мы издалека выбирали «жертву» и загадывали: остановится у нас или нет, заинтересуется или нет, купит или нет. Из тех, кто интересовался работами, у нас получались стопроцентные покупатели. В теории. Но они, тысяча чертей, не покупали! Поэтому от теории психотипов Юнга мы перешли к методам Ломброзо: как этот тип во всех людях видел преступников, так мы с Контрабасом стали во всех видеть недопокупателей, что хуже преступления. И Ломброзо сработал!

    Через два часа напряжённой работы километров извилин, скрученных в пару наших возмущённых несправедливостью мозгов, ЭТО свершилось: миниатюра с куполом на голубом ушла с прилавка. Я почувствовал гордость, а Гена – к нашей зависти, его карман распухал и с его интенсивной практикой ему было не до наших теорий – Гена сказал, что если такими темпами у нас пойдет и дальше, то день удался. Знал бы он, а с ним и мы, где прикуп.


    Остаток дня пролетел как сверхзвуковой лайнер над Монмартром. Мы позабыли про обед. Я не слышал, что у меня под ухом пел ещё вчера так надоевший нам музыкант. У меня не было возможности подумать, на кого был похож маячивший взад-вперёд самодеятельный артист с бакенбардами, во фраке и цилиндром на голове. Я не вспомню, как с нами стоял народный Ипполит Советского Союза Юрий Яковлев. Наверное, если бы к нам подошёл - только поглазеть - президент США Рональд Рейган, он бы не привлёк моего внимания.  «Мистер, покупаешь? Нет? Гудбай, Америка!»

    Зато я и сейчас помню этот шквал аплодисментов в своей голове. Они сопровождали фанфары Арбата в нашу честь. Почему? Потому что мы продали все, дева Мария, ВСЕ Игоревы работы.

    За эти пять часов были куплены около 1,5 м2 (Полутора! Квадратных!  Метров!) творений художника.  Да простит меня Контрабас. Нужно ли распространяться, что мы договорились с ребятами о встрече в следующие выходные и настоятельно попросили Андреича присматривать за нашим святым местом и зарезервировать его к назначенной дате.


    Настало время сказать немного об Андреиче. Его приметил Гена, на Киевском вокзале. Ещё месяц назад Андреич был настоящим бичом, бомжем, не имел ни жилья, ни еды, ни денег – ничего. Уже работая на Арбате, сам к тому времени без денег и каких-либо перспектив, Гена нашёл его и привёл в божеский вид. Они стали работать вместе и помогать друг другу. Гене удалось обосноваться в подвальной мастерской известного скульптора, народного художника СССР, где-то в районе Тишинки.  Он договорился бесплатно помогать скульптору по работе и по жизни с одним обязательным условием: он будет с Андреичем. В те майские дни мы об этом не знали, и ничто не выдавало в добродушном, по отечески заботливом Андреиче его суровое прошлое. Сам он о том, что было раньше, не говорил даже Гене.

    Гена же рассказал нам только один недавний случай. После очередной милицейской облавы на вокзале Андреича посадили в КПЗ. С ним сидел подросток, обвиняемый в краже. Андреич разузнал все подробности дела и взял на себя его вину. Мальчишку отпустили, а наш герой попал под следствие. Гена его оттуда вызволил, как и почём – история умалчивает.

    После арт-рыночного сезона я всегда говорил себе, что если бы у меня были большие миллионы, первый человек, которому я бы доверил свои активы, был бы Андреич. Глупо искать другого, в котором так же идеально сочетались бы исключительная природная честность с такой же, исходящей изнутри, интуитивной деловой хваткой. В нашем «бизнесе» Андреич был одинаково рад и когда получал от Контрабаса новые картины, и когда скрупулёзно отчитывался по выручке от продажи. (В те времена большие деньги хранились под матрацем, небольшие - граждане давали «до получки» соседям, а в худшем случае по наивности доверяли сберкассе).

    Впереди была рабочая неделя. Я обещал Контрабасу пребывать в его распоряжение, и каждый вечер следующих пяти дней я был с ним.

    Мне, знающему Игоря с раннего детства, всегда импонировала его манера вгрызаться в суть вещей. Он хотел понять механизм даже тех явлений, которые были для меня совсем далеки от реальности. Например, он объяснял -  и показывал мне со звуковым сопровождением, - как дяденька диктор, смешно подминая под себя ноги и больно выворачивая шею с головой, залезал в ящик телевизора, как маленькая мышка, обученная в секретной школе КГБ, разговаривает в телефоне человеческими голосами, как секстиллиард тысяч невидимых стрекоз в упряжке поднимает в воздух вертолёт. То есть, у него ко всему с детства был свой, художественный подход, особый, но очень похожий на правду. Пока я читал Носова с Майн Ридом и гонял во дворе мяч, Игорь постигал природу вещей в кружках лепки, резьбы по дереву, авиамоделирования, кукольном, электротехники, духовой музыки, картинга и других.  Тяжёлый багаж знаний носить в себе было накладно, он требовал постоянного выхода, а в соединении с природной фантазией и пышным воображением обязывал Игоря как-то слишком въедливо и обстоятельно подходить ко всему, что он делал.  Такой подход он называл профессионализмом, все другие - поверхностным дилетантизмом.

    И вот этого рафинированного художественным максимализмом автора я застал в понедельник вот за чем.

    Помните, я говорил вам о большом эпохальном полотне Контрабаса? Оно было похоже на гигантские коллажи Ильи Глазунова на тему вечной России.  У Игоря это был незавершённый итог полуторагодичных творческих мук и исканий. Экзистенциальные переживания художника, в которых он хотел определить своё место в мире, в стране, родной Москве, в своей коммуналке, в семейной паре. Из-за этого проклятого полотна я узнал от Игоря про Хайдеггера и Жана Поля Сартра, что ещё больше запутало меня в поисках себя. Так вот, Контрабас буквально кромсал свою «нетленку» на небольшие, размерами с обычные фотоотпечатки, прямоугольники. Это была ещё та работа, потому что надо было провести правильные границы, чтобы ненароком не расчленить и без того маленький, каждый раз новый сюжет. Творец не допустил меня к краскам, доверив столярно-слесарную составляющую процесса - доведение картин до правильных форм и изготовление незатейливых рамок. Небольшая комната превратилась в крупный столярный цех. Резали, шкурили, забивали, клеили, долбили, стругали, выпиливали и дырявили – работа кипела, как бурное время в эпоху индустриализации. У Контрабаса фоном всегда играла музыка: рок, психоделика, джаз. В этот и последующие дни я требовал ставить сюиту Георгия Свиридова «Время, вперёд!» - она зажигала мою в призрачной дымке цель и активировала энергию после творческих споров с напарником. Когда мы завершили процесс подгонки форм под содержание, художник оценил высокую степень связности сюжетных линий на «4 с минусом» и предложил продавать произведения триптихами. Я сказал: «Время покажет» - и сам запел сюиту Свиридова.
 
    По завершении второго трудового дня мы задумчиво смотрели на остатки расчленёнки – они выглядели жалко и квазимодно. И… они тоже пошли в работу. После «кистевых набросов» Контрабаса получались ма-а-а-ленькие миниатюрки.

    Так прошёл вторник. В среду мятущаяся душа новоявленного коммерсанта не выдержала - Контрабас поехал на Арбат.

    Арбат был не выходной и не торговый – будничный. Игорь нашёл Андреича и дал ему несколько вчерашних работ. «На пробу». Вечер среды у нас был такой же буднично-прозаический, как и Арбат. Сомнения в выбранной тактике тяготили наши души, мешали сосредоточиться и нормально творить.

    Когда следующим вечером Контрабас открывал мне входную дверь, ещё до вытирания ног об половик я узнал, что звонил Андреич, и все картины проданы. Я сделал вид, что ничего другого и не ожидал. Распалённый Игорь с завистью смотрел на моё хладнокровие. Я помыл руки, зашёл в комнату… и... о…о…немел. Пытаясь сохранить самообладание, я терял равновесие. Пытаясь сохранить равновесие, я терял рассудок. Я испугался. Да, я малодушно испугался не за Контрабаса - за то, что я не смогу вписаться в это пиршество творческого духа художника и останусь за бортом Истории искусства, создаваемой на моих глазах. Мои предельно округлившиеся глаза отказывались это видеть, но историю не обманешь.

    Туша Контрабаса возлежала на полу, подпирая рукой уставшую голову. Вокруг него солдатским строем располагались полчища маленьких картонок, каждая из которых, как в кинотеатре, имела свой ряд и своё место. Во главе полчища находился командный пункт, набор кистей, как полагается, с заградительным боерасчётом и кухней - то есть с огромным щитом, служащим палитрой. В качестве разнообразных блюд боеприпасов лежали жирные масляные горки красок. Художник выглядел генералом – всё подчинялось его воле: орудия боя - кисти и мастихины - слушались военачальника беспрекословно и размеренными, строго выверенными движениями совершали налёты и обстрелы каждого объекта, возвращались в командный пункт – палитру – и шли на очередной круг атак на картонки. Генерал со скоростью пулемёта «Максим» менял орудия боя и не жалел патронов. Поверьте, себя он тоже, совсем, нисколько не жалел. Не отрывая глаз от пола, он сердито спросил:
 
- Ты где, чёрт побери, пропадал?
- На работе. А ты что, на службу не пошёл?
- У меня самоотвод. Сказал, что нездоровится, болею, - Игорь нехотя и натужно посмотрел на меня. Но лучше бы он этого не делал.
- Ну да, ну да… - я с тревогой изучал лицо Контрабаса, но видел только его алые щёки, на румянце которых отражалось странное зарево, то ли от его глаз, то ли от какого-то другого свечения.

    Да, Игорь и впрямь не соврал – сущая правда: выглядел он совсем не здорово.

 Пренебрегая принципами социалистической экономики, я смутно догадывался, что являюсь непосредственным свидетелем зарождения самого революционного бизнес-процесса в Советском Союзе. Я не осмелюсь назвать эту технологию боевых действий конвейером, но если бы Генри Форд случайно зашёл в нашу комнату, он бы немедленно застрелился, признав свою полную капитуляцию.

    Я не Форд – вытянувшись струной и взяв под козырёк, я готов был салютовать в честь Творца. Контрабас поставил «Время, вперёд!», я вдохновил его принесёнными сардельками с зелёным горошком, - и работа закипела с удвоенной силой.

    Я подносил снаряды и мыл орудия, закрывал и открывал амбразуры креатива, тасовал батальоны и бросал в пекло новых солдат. Контрабас производил тонкую рекогносцировку, ловко лавировал своим нехрупким телом среди картин и словно шпагой наносил искусные удары инструментами в цель. Художник ложился на пол, тяжело вставал, уходил в угол, окидывая взором картину сражения - и совершал точечные бомбардировки краской по реперным точкам.  Плоды творений мастера объединялись в десятки, десятки складывались в боевые сотни. Я не успевал вставлять картины в доморощенные рамки.

    Лучины, деревенские печи, избы, купола, родная, со слезой, русская природа. Забегая вперёд, скажу, что у всех смотрящих на эти картины, была одна на всех милая, непосредственно-детская, тёплая и добрая идиотская улыбка. Общий пейзаж на полу выглядел немного однообразно, но одухотворённость от масштабов творческой битвы перекрывала мысли о шаблонности образов.
 
    Два дня и две ночи перед моими глазами и в моих бессознательных снах мелькали деревни, избы, часовни, плакучие ивы, бесконечные, как русская тоска, дороги и иконы в красном углу. Я слушал звон колоколов, щебетание птиц, шелест листьев на стройных, как девичий стан, берёзках, журчание родников с чистой, как русская душа, водой. И по кругу в обратном порядке: природа, купола, избы, печи, лучины…


    И вот суббота, Арбат.  Этот день смешался в моей памяти с чарующими звуками вальса Иоганна Штрауса–сына. В волшебных ритмах я то летал, подхваченный ангелами с крыльями, то беспечно кружил, доверяя себя крепким рукам партнёров, Контрабаса и Андреича, то взметал вихрем, отдаваясь в полную власть захватившей меня музыки. Она растекалась по мне сладким малиновым сиропом, перемешивая сон с явью. И лишь суровый Ильич на купюрах державы возвращал меня в реальность.

    В воскресенье Штрауса сменил Арам Хачатурян, его танец с саблями и Спартак. Я ощущал   себя гладиатором. В круговороте захвативших меня звуков, движений и ритмов было нечто завораживающее, чувственное, запретное. Словно порочная страсть без спросу завладела мною. Я осторожно поглядывал на Контрабаса: блеск в его глазах мне не нравился - не было в них такой привычной, такой родной для меня мягкости. Не собьёт ли заданный ритм его душевное равновесие? Но если ты уверен в себе и своём друге, - прочь все сомнения! Ход событий предопределён - ничто не может его остановить и даже замедлить. Я смотрел на покупателей – и видел счастливое лицо Фортуны, освещённое благодатью.

    Иными словами, подобного развития сюжета никто, конечно, не ожидал. В Контрабасовой каморке мы писали производственную психодраму - получилась реалистическая фантастика. Я бы мог назвать наш культпоход творческим успехом, но знаю, что в глазах свидетелей моя скромность выглядела бы непристойно, и я был бы обвинён ими в высокомерии. До этого я редко задумывался над советскими символами. Мне нравился Большой Кремлёвский дворец, ещё больше – Водовзводная башня на бежевом. Но Ленина в эти дни я полюбил всей душой: я восхищался, с каким внутренним достоинством и целомудрием эти родные, милые сердцу ленинские профили ложатся друг на друга. Розовые, фиолетовые, зелёные, бежевые – да какая разница, если природа не обделила тебя художественным воображением.

    В тот же день мы открыли вторую точку. Ею руководил Андреич.
    Доложу вам: за четырехдневную торговую сессию выручка от творений перекрыла мою месячную зарплату министерского чиновника средней руки десятикратно. 

    Мы могли бы, увенчав себя лаврами, преподнести коммерческий успех как личную победу, но справедливости ради должен сказать: это не наши заслуги - это время праздновало триумф русской темы, какого я в дальнейшем и не припомню, открытости и прорвавшейся наружу самобытности.


    К воскресному вечеру вокруг нашего места крутилось много людей, о намерении которых ни я, ни Контрабас не задумывались. Не до них. Ясное дело, Арбат - мало ли людей. Например, все дни тёрся около нас тот музыкант с электричкой (захваченные волной стяжательства, мы были убеждены, что горе-музыкант обязан возместить нам моральный ущерб).

    Я видел, как Андреич, а потом Гена разговаривали в стороне с импозантным высоким мужчиной в необычной фетровой шляпе и с шарфом на шее. Наверняка многие очевидцы из тех времён его припомнят, я бросал на него взгляд не раз – он выделялся среди окружающих. (Позже я узнал, что это «Граф».) Я мог бы догадаться, что нашим успехам рады и другие, не только мы вчетвером. Мог, но мы с Контрабасом по наивности ни о чём не догадывались. Мы удивились, когда Гена вдруг указал нам на стоящий в сиреневой предвечерней дымке улочки, переименованной позднее в Денежный переулок (вот ведь загадки топонимики!), болезненного вида «каблучок»: «Сегодня Адам Козлевич развезёт вас по домам».  Едва мы поняли, что продавать больше нечего, Андреич, недолго думая, навесил на нас наши пожитки, а Гена быстро повёл к машине и довольно грубо, без сантиментов впихнул нас туда. Несчастный драндулет под нами сел на брюхо, взревел и понёс прочь от Арбата.


    Осенью мы потеряли друг друга из виду.
    Много позже мы узнали, что Андреича убили. Какие-то совсем молодые, отмороженные подонки забили насмерть. Нам не удалось точно выяснить, как это произошло. Как сказал нам арбатский знакомый, подростки кучей наседали, «грабили пьяненького Андреича и время от времени его побивали». Видели многие, кто-то заступался словом, но в бой никто не вступил. Нам Андреич говорил, что с алкоголем он давно завязал – значит, он не мог быть пьяным. Его слишком поздно в крови нашли в арбатской подворотне, скорая ехала целую вечность и не успела.

    Я не боялся признаться себе, что, наверное, за всю жизнь не сделал столько добрых дел, сколько за одну ту неделю в общем-то отвергнутые этой жизнью Гена и Андреич. Часто спрашиваю себя, откуда такая доброта и бескорыстное желание всем помогать? Они природные или приобретённые? Если природные, то почему щедрая русская природа так скупа на доброту? Если приобретённые, то зачем русскому человеку нужно проходить через собственный опыт унижения и тягот. И, споря с собою, каждый раз - по настроению - нахожу разные ответы.

   
    *****

    Как бы то ни было, в Арбате 80-х чувствовался отклик на новые запросы, Арбат отражал добрую волю москвичей на единение с родственными душами, надежду на изменения и в нашей Москве, и в своей жизни.

    Мы видели все несуразности и дурости любимого города, - но понимали их природу и не хотели с этим мириться. Если не было согласия – было взаимопонимание. Мы не искали со своими улицами общий язык – мы на нём разговаривали, вплетая в него свежесть местного колорита - кто Тишинки, кто Рогожки, Разгуляя или Хамовников. У каждого такого места в городе была своя, особая историческая, да хотя бы и просто житейско-бытовая ценность, которая являла собой гордость – да, именно гордость - окрестных старожилов.

    Сейчас московских старожилов не видно - будто их и нет. А на Арбате стало спокойнее. Но суше и холоднее.

    Мы никогда не знали, по чьей воле меняется старый облик, а вместе с ним традиции и уклад города. Вот и у меня во дворе снесли вековую кирпичную ограду с красивыми арками, снесли большущий цветник на высоком бетонном фундаменте с вазонами-тарелками. Возможно, они не были шедеврами архитектуры, но они создавали особый, только местно-нашенский, колорит родному двору. Они были частью истории, рассказанной твоей бабушкой или дедом. А взамен – ничего! Точнее, коробки новодела, человейники, добрых слов  для которых не находится. От многого родного и получается родина. От своей земли, когда ты знаешь, под каким камнем сидит жучок; от той самой осоки, о которую порезался, играя с ребятами в прятки в безмятежных сумерках до программы «Время»; от скворечника у дома, сделанного аж «сто лет назад» на школьном уроке труда; от запаха сирени и детского гомона из открытого окна твоей «малоэтажки» – от этого и складывается добрая щемящая верность, а, может быть, и любовь. Снова кто-то из реконструкторов прошлого, не наученных любить и отвечать за будущее, распорядился частью моей души, как своими сношенными ботинками. Кого тут винить, если не себя.

    Я думаю, если жителей всей страны со всеми их идеями, вдохновением и своеобразием свезти жить в один город, в стране тоже будет спокойнее. Только скучнее.

    Москва и сейчас мой, в прямом смысле до боли родной город. Правда, словно высушенный, измученный интервентами. А с ними не договоришься.
    И в арбатские дворики я прихожу снова и снова не потому, что что-то надо, а просто так.



                Москва. Июль 2012