Коленька

Коленька проснулся оттого, что хлопнула дверь в доме. Отец пошел на конюшню. Значит уже утро. Мать еще не вставала. Да и встает она теперь все реже. Болезнь измотала ее в конец. Она стала худая и тихая, с вечными темными кругами под печальными глазами. Отец лечит ее сам. Доктор живет далеко, а отец служит ветеринаром на конюшне уже двенадцать лет и он твердо убежден, что у животных и людей болезни и хвори почти одинаковые. Ветеринарному делу он выучился в полковой ветеринарно-фельдшерской школе, когда служил в армии. В Кирасирском Ее Величества полку. По возвращении в Вятку с разрешения губернатора Прохор Степанович и был принят на должность ветеринарного фельдшера.
Теперь Коленька ведет все хозяйство, потому как отец уходит рано, а возвращается поздно. Еду им приходит готовить пани Лида, которая хоть и была по происхождению полячкой, но родилась здесь в городе. Родители ее ссыльные поляки так и обосновались в Вятке на всю жизнь. Отец умер, а мать пани Лиды – пани Зося помогала Коленькиной матери по хозяйству в добрые времена: мыла окна, полы, стирала белье и занавески, ухаживала за цветами в доме, глиняных горшков с коими в доме было как в оранжерее. Сейчас пани Зося совсем состарилась и сидит дома. Пани Лида тихая и шустрая, с веселыми чертиками в дымчатых зрачках. Коленька сам чистит двор от снега, кормит корову и собаку Жучку, носит стирать белье пани Зосе домой. Пока отец на работе, Коленька успевает и с окрестными ребятами покататься на самодельных лыжах по обледенелым деревянным тротуарам. Не любит он только сидеть с матерью и видеть ее печальные глаза. Нет, мать он любит. Очень любит. И поэтому мочи не было у него осознавать, что скоро ее не станет. Отец прямо говорит, что помрет мать в эту зиму. А Коленька всякий раз после этих его слов истово креститься, глотая слезы отчаяния и беспомощности. В доме у них давно не пахнет пирогами. Их иногда приносит уже испеченными Васина мама. Мать пирогов не ест, все больше пьет молоко да чай. Ест кашу гречневую, да тихо стонет у себя за занавеской.
Коленька любит, когда приходит к ним его двоюродный брат Вася Пестов Он старше Коленьки. Приходя к ним, Василий подолгу сидит с матерью Коленьки и рассказывает ей новости семьи Пестовых. По выходным к ним приходят все Пестовы. Дед Арсений, который и дал Коленьке имя своего отца, дядя Николай - отец Василия и брат матери. И, конечно же, веселая и шумная Васина мама. Она полная противоположность матери Коленьки. Румяная хохотушка, потчующая брата Василия подзатыльниками и притихающая перед дедом Арсением. Дед Арсений вообще не любит суеты и непослушания.
Не часто, но раз в месяц обязательно, приезжают дед и бабушка из Слободского. Они привозят много гостинцев: пряников всяких крашеных, груш да яблок моченых. А ему Коленьке свистулек да игрушечных тележек с деревянными конями. Их дед Степан сам делает. Бабушка Евдокия Филипповна всегда, когда гладит Коленьку по голове, плачет.
По субботам отец топит баню, да водит мать мыться. А потом сам поит ее чаем с брусникой и долго гладит по волосам, рассказывая ей про родню и знакомых, городские новости и про погоду. Мать слушает его молча, не сводя глаз с его лица. А он, рассказывая, поглаживает свою окладистую бороду и Коля знает наверняка, что полна слезами душа его, но характер держит слезы эти внутри при матери.
Сегодня из ледника во дворе Коля принес дощатое корытце замерзшего молока для матери, настругал немного к чаю, растопил самовар, достал из шолныша за печкой чайницу, сахарницу, чашки с блюдцами и пошел помочь матери встать с кровати. Но тут входная дверь отворилась, впустив морозную свежесть зимнего утра и сгорбленную нищенку в тулупе и в подшитых валенках. Она глазами отыскала образа и истово закрестилась. Коленька пригласил ее за стол. Налил ей чаю горячего. Нищенка пила чай, и замерзшее лицо ее разглаживалось, словно оттаивая. Коленька привел к столу мать. Нищенка снова закрестилась, приговаривая: «Дай Вам Бог доброго здоровьица». Допила чай, покрестилась на образа и поманила Коленьку. В сенях нищенка как - то жалостливо на него взглянула и пробормотала: «Мать до весны не доживет. Дай тебе, сиротке, Господь терпения». Нищенка уже вышла на мороз, а Коленька тихо плакал в сенях. Потом надел тулуп и валенки, взял лопату и вышел во двор. За ночь снега навалило в городе больше метра. Надо и тротуар перед домом почистить, да и во дворе. Сейчас снег подмерз и стал колючим, как борода отца, когда он, уезжая в Акмолинскую область за лошадьми, прижал его к себе и крепко троекратно расцеловал.
Весело залаяла Жучка при его появлении. Ее лохматый хвост радостно вилял из стороны в сторону. Кто-то еле-еле открывал калитку. Сугроб мешал открыть ее полностью. Это пришла пани Лида. В тулупе поверх пальто и в валенках поверх модных ботинок. Она была модницей. Отец звал ее девицей и паночкой, но каким- то уничижительным тоном с явной усмешкой. Коленька же наоборот любил пани Лиду. Ему казалось, что пока она рядом с ними ничего плохого случиться не может. В прошлое воскресение, когда они с отцом шли из церкви домой, дядька Христофор так и сказал: «Девица пана Лида прям нигилистка. В церковь не ходит. Куда пана Зося смотрит?» Отец крякнул не то от мороза, не то выражая согласие с подрядчиком Христофором Васильевичем Бобыльковым.
Коленька любил ходить в церковь. Ему нравился запах свечей и ладана, мерцание золотых образов. Иногда храм настолько бывал переполнен молящимися, что многим приходилось стоять на холодной паперти. Чувства трепета и торжественности всегда переполняли его здесь, в Спасо- Хлыновском храме, где крестили его самого, где венчались его родители. Было в этой церкви что-то родное. Будто часть дома. Настоятель церкви казался Коленьке очень старым и очень мудрым. Когда Коленька прикладывался к руке старца в дни причастия, мальчику казалось, что в него переходит от батюшки какая-то энергия неведомая и невидимая. Большой крест на груди священника наполнен глубокими темными камнями. Коленька любит вкус просвирок и верит в Господа искренне. Родители всегда истово молятся. И в церкви, и дома. Из церкви идут все совсем другие: притихшие и задумчивые. Даже дядька Христофор Бобыльков идет молча и шумно дышит. Он работает вместе с отцом Коленьки на Вятской заводской конюшне. Они с отцом дружат давно, с той поры когда еще Коленьки не было на свете. Христофор Васильевич старший подрядчик на конюшне. Коленька не понимал кто такой подрядчик. Но дядьку Христофора любил, хотя и побаивался его громкого голоса и смеха. Он брал Коленьку на руки и подкидывал его под потолок дома. От Бобылькова пахло так же, как и от отца: овечьей шубой и сеном. К матери Коленьки Христофор Васильевич всегда относился с почтением. При ней он притихал и только кивал головой в такт ее словам. Коленьке казалось, что именно его матери при встрече дядька Христофор отвешивает самые низкие поклоны.
Ближе к дому все уже оживленно беседуют. Раньше после воскресной службы шли к Пестовым. К деду Арсению и к Васеньке. На стол ставили горячие расстегаи с рыбой, пироги с грибами и с капустой, сладкие - с ягодами. Чай пили подолгу, с удовольствием. Беседовали неторопливо, чинно. В летние дни они с Васенькой шли во двор кататься на деревянных качелях.
Идя из церкви, отец частенько говорил, что отсюда земля наша началась. Коленька не совсем понимал, как это «земля началась» и все время хотел порасспросить об этом отца. Да робел. Он всегда перед отцом испытывал отчего- то странную робость. Отец человек цельный, ответственный. Все его знали и уважали. Когда они шли к церкви, так с ним весь город раскланивался, мужики да купцы, да мещане снимали шапки перед ним в знак почтения. Что и немудрено конечно, ведь отец лечил их всех и их скот. В дом к ним частенько приходили и по ночам. Отец никому не отказывал. Всегда быстро и молча одевался, брал свой саквояж и уходил с просителями. Коленька чувствовал, что планка высока и что он не обладает волевыми, да и человеческими качествами своего отца. Поэтому еще он грустил о матери. Она была ему ближе своей мягкостью характера и задумчивостью.
В городе готовились к Рождеству. Каждый год к ним в дом приходил славить Христа почти весь притч Спасо - Хлыновской церкви. Отец давал им в награду рубль, а затем потчевал их у стола крепким медом да закусками. Коленька сидел тихо с ними за столом и слушал их разговоры. Иногда засиживались за столом весь день. Коленька любил это время отдыха и радости, душевного расслабления. Отец в такие дни бывал добр и мягок. Часто брал Коленьку на руки и целовал его в затылок, тыкаясь колючей бородой в его льняные тонкие волосы. Волосы у Коленьки такие же, как у матери: легкие и светлые. Отец же темноволосый. Волосы у него жесткие и густые. Как он сам. Служки всегда звали Коленьку не иначе, как Николай Прохорович, выказывая свое уважение и не к нему даже, а к отцу – Прохору Степановичу.
Любил Коленька и праздничные катания на тройках. Мама тогда весело и заливисто смеялась. У них разрумянивались щеки и делались абсолютно счастливыми глаза. У отца румянца не видно из-за густой бороды, а глаз его Коленька не видел: они туманились поднимающимся паром от дыхания, а сверху нависали густые чернявые брови, на которых пар этот намерзал льдинками. И только в глубине бороды теплела его улыбка, когда он смотрел на Коленьку. И на мать. Когда они с мороза возвращались домой, их уже ждала пани Лида, а на столе стояли блюда с жареными лещами, отварной картошкой, с квашеной капустой, пестреющей ягодами клюквы. После обеда пили горячий чай с рафинадом. Отец колол его щипцами и эти откалывающиеся куски напоминали Коленьке конец зимы, когда снег сереет перед тем, как превратиться в лужи. Вокруг стола суетилась пани Лида, подавая к чаю пряники и баранки, мороженое молоко из ледника. Мама весело рассказывала пани Лиде о праздничных гуляниях, катаниях на санях и о разноцветных шутихах. Пани Лида радовалась вместе с мамой. А отец чинно пил чай, шумно дуя на блюдечко и с видимым удовольствием смакуя во рту кусочки сахара, так похожего на последний снег.
После чаепития Коленька играл лошадками из глины, которые были в изобилии, так как дед Степан Мартемианович делал их собственноручно. Сначала для Коленьки, а потом и на продажу. Коленька гордился дедом Степаном и любил его очень. Степан Мартемианович зимой всегда приезжал в большой овечьей шубе, такой же, как и у отца. У деда темные русые волосы, а на поясе у него всегда висит кожаный кошелек с медью. Несколько раз дедушка Степан Мартемианович брал с собой Коленьку на Семеновскую ярмарку. Там Коленька любил смотреть кукольный театр. Они с дедом ели горячие пельмени в деревянных балаганах и пили холодный квас. Потом они смотрели кулачные бои и наблюдали за торгом лошадей. Здесь все друг друга норовили обмануть и частенько обманывали на самом деле. Но Коленьке нравился этот бьющий ключ народного жизнелюбия и праздничного настроения. Конечно, были в городе и еженедельные базары на торговой площади по вторникам и субботам, но двенадцать дней Семеновской ярмарки затмевали все. В Семеновскую ярмарку происходили испытания крестьянских лошадей. Отец всегда внимательно наблюдал за этим действом, когда ходил с ними и оставался неизменно доволен победами жеребцов Вятской породы из земской конюшни, где он служил. И потом долго говорил деду Степану о том, что Вятская лошадка очень хватка, верст не боится и в сарае не пылиться. Степан Мартемианович хмурился, но под густыми его бровями глаза светились нежность и гордостью за сына.

***
Васенька бежал со всех ног по скользким доскам обледенелых тротуаров. Бежал, чтобы сообщить Коленьке что его отдают на обучение в семинарию. Раньше туда брали только детей священнослужителей, а сейчас и из светских принимают. Потому и начали принимать, что старообрядцев больше становилось и одному священнику в русском православном приходе из пяти тысяч горожан физически туго приходилось, так как и недавно крещенным вотякам требовалось пристальное внимание для укрепления в них веры православной.
Коленька гордился братом и сам мечтал в будущем нести слово божие людям, делясь с окружающими верою своей и укрепляя их в ней.
Отец Коленьки был человеком богобоязненным, как и все в их мещанском сообществе, начиная с мещанского старосты дядьки Порфирия и его помощников - Глеба Семичесного и Василия Зелекина. Но для сына он хотел, чтобы тот ремеслу какому обучился. Священнослужители живут бедно -  это всем известно. Ведь даже хозяйство свое они могут вести только после дел духовных. А отец - выходец из крестьян - твердо знал, что хозяйство скомканности да суеты не терпит.
Коленька с братом бежали уже вместе к Московской улице, смотреть как ссыльных везут в городовой магистрат.  Лиц сидящих в санях не видно, но весь их облик характеризуется усталостью поз и даже безнадежностью. Коленька знал, что все эти люди где-то далеко сделали что-то плохое. Но здесь их перевоспитают. Ведь местный жизненный уклад казался мальчику единственно правильным. Когда мать была здорова, они раз в неделю ходили в богадельню престарелых и немощных мещан. Относили им корзину с теплыми пирогами. Отец, когда узнавал об этом, то журил мать за расточительность. Он всегда говорил ей, что платит налог тридцать пять копеек на содержание этой богадельни. Да еще рубль пятнадцать копеек на содержание армии. Итого рубль пятьдесят отдает в казну, а мать еще пирогов для них печет. Сейчас мать болеет и пирогов не печет. А налог на содержание армии отменили, потому как не только отец Коленьки по этому поводу недовольство выражал. А многие тоже недовольны были. Налог отменили, но повинности остались.
Коленька ждал с нетерпением, когда он пойдет в школу. Брат Василий много ему о школе рассказывал. Об уроках закона Божия. Только всегда был недоволен, что вместе с ними учатся беспоповцы. Так Василий называл старообрядцев, которых он не понимал, почитая за людей другого сорта, близкого к черемисам. Коленька черемисов боялся с детства. Они мели улицы в городе и выгребали туалеты горожан черпаками в большие деревянные бочки, укрепленные на телегах. Взрослые издревле пугали детей черемисами, чтобы те порядка не нарушали, да не безобразничали.
Коленька с Василием пробирались сквозь толпу горожан, одетых в валенки и тулупы, поближе ко входу в городовой магистрат, куда заводили привезенных ссыльных. Ссыльных было двое. Они шли, понуро опустив головы. Может быть от усталости, а может и от безнадежности содеянного ими когда то. Так думал Коленька, глядя широко раскрытыми глазами на действо. Когда ссыльные были уже внутри магистрата, толпа зевак быстро разошлась по своим делам. А Коленька с братом пошли вниз к реке, обсуждая увиденное. Мимо пронеслись сани местного купца Самсонова, владевшего водочным заводом на берегу и жившего в самом большом каменном доме неподалеку от Благородного собрания. Беседа подростков перекинулась на каменный дом купца Самсонова. Братья сошлись на том, что в доме у него черти под лавками сидят до ночи, а потом как стемнеет, шабаш устраивают. И купец Самсонов этому потворствует. Горожане и впрямь в темное время суток побаивались ходить мимо дома именитого купца. Оттуда частенько доносились крики его домочадцев. Но никто почему-то не связывал это с тем, что купец нрава был вспыльчивого и лупил своих домашних и прислугу за малейшую провинность. В казну города он платил пятьсот рублей в год и все городовые закрывали глаза на бесчинства купца. Брат Василий спросил Коленьку: «Десять то рублей деньги немалые. А ты, брат представляешь, сколько это сто рублей?» Коленька замотал головой со словами: «Это целое богатство!» А брат Василий продолжал: «А о тысяче рублей и подумать страшно - не представляется мне сколько это. А дед Арсений говорит, что купец Самсонов имеет пять тысяч рублей! Сумма несметная». Коленька не мог совершенно представить сколько это. Его отец получал жалованья   двадцать семь рублей пятьдесят копеек в месяц, да квартирных два рубля пятьдесят копеек. Итого получалось триста шестьдесят рублей в год. На жизнь они не жаловались, жили сытно и особо не экономили.
Следующим по части скандальности горожанином, а вернее - горожанкой, была Мария Тихоновна Рублева, жена мещанина Василия Николаевича Рублева. Василий Николаевич хоть и относился к мещанскому сословию, годовой доход его превышал отметку в пятнадцать тысяч рублей и он написал заявление в городскую думу на вступление в третью купеческую гильдию и первоначальный взнос уплатил. Об этом отцу рассказывал дядька Христофор. Волевая и властная Мария Тихоновна по городу любила ездить одна, без кучера, на серой лошади. Она сама проверяла домовладения, принадлежащие ее мужу, сама собирала плату с жильцов. Любого могла осадить без излишних сантиментов. Она была на равных с любым купцом и слыла прижимистой в финансах женщиной. Все в городе знали, что Василий Николаевич Рублев последнее время тяжело болеет. Вся челядь Рублевых с ужасом думала о кончине Василия Николаевича, так как Мария Тихоновна отличавшаяся горячим нравом была быстра на расправу и руку имела тяжелую. Отец Коленьки лечил Василия Николаевича, но лучше ему не становилось и Мария Тихоновна теперь возила к мужу знахарок из Слободского и аж из Елабуги. Хотя отец Коленьки и говорил ей, что лучше бы она из Елабуги доктора привезла. Но женщина презрительно относилась к новомодным научным открытиям и доверяла проверенным веками народным методам лечения. Ее красивое чернобровое лицо всегда носило печать решимости и уверенности в своих действиях. Осанка у нее была величавая. Окружающие понимали, что эта женщина знает себе цену. Коленьку удивляла эта фраза, потому что он считал, что цена человека это его зарплата. А женщины жалования не получают. Только прислуга. Сегодня за ужином отец рассказывал матери про какую то очередную выходку Марии Тихоновны, называя ее не иначе как «лихохвостка». Коленька думал, что слово это означает «красивая», но на всякий случай решил спросить об этом у брата Василия. После ужина Коленька сидел на подоконнике и смотрел в окно на бесконечную бело-черную вьюгу. Интересно, а раньше, когда в окнах была вставлена слюда, а не стекло как нынче, можно было разглядеть снег в темноте? Об этом Коленька тоже решил спросить у брата Василия, потому что по подсчетам Коленьки, Василий должен помнить когда в городских домах были слюдяные окна. 
Мать слабо позвала Коленьку. Он спрыгнул с подоконника и заглянул к ней за занавеску. Она силилась улыбнуться белыми сухими губами. Коленька сбегал к буфету, зачерпнул немного меда и вернувшись к матери, смазал ей сухие губы и поцеловал ее в лоб. Она слабо обняла его и как обычно заплакала. Беззвучно. Просто ее слеза попала ему за ворот рубахи. И чтобы не разреветься здесь же, Коленька высвободился из ее объятий и пошел относить ложку. Отец закрывал ворота и калитку на засов на ночь. Коленька слышал, как он обметает веником валенки на крыльце, прежде чем войти в дом. Пора было ложиться спать. Завтра будет новый день и к Василию у Коленьки полно вопросов. Но начать день опять придется с расчистки двора от снега. Судя по всему, за ночь его выпадет не мало.

*** 
Снегири разукрасили все деревья в монастырском саду своими красно - серыми грудками. Коленька смотрел на эти зимние огоньки и думал о матери. Сегодня они привезли ее сюда в Свято-Успенский Трифонов монастырь к старцу Гермогену. Она сама просила отца об этом. Хотела исповедаться. Когда дед Арсений узнал об этом ее желании, то Коленька увидел, как у сурового старика заблестели слезы в глазах. А брат Василий сказал ему, что это к скорой смерти, потому что душа любого православного тянется к Господу и чем ближе конец земной, тем шибче эта тяга. Коленька без лишних объяснений понимал почему. Но он не плакал, а хранил сухость глаз и серьезность отношения к этому желанию матери.
Мать после исповеди и причастия сидела в санях счастливая. Легкий румянец играл на ее болезненно бледном лице. Коленька рассказал ей о снегирях в монастырском саду. Она улыбалась, глядя на него. Только отец в сердцах сказал: «Эх, морозы крещенские будут суровые». Коленька знал, что если зимой много снегирей, то это к морозам. Не понимал только, почему у отца это вызывает досаду. А мать при этих словах перестала улыбаться и взгляд ее красивых глаз обратился куда то внутрь себя. Будто там она видела нечто, о чем знала наверняка.
Пани Лида завидев их сани в окно, стала разжигать самовар, да доставать из буфета чашки и пироги, оставшиеся от вчерашнего ужина. Когда все уселись за стол, отец попросил у пани Лиды чарку чупры - хмельного меда да пару огурчиков из кадушки в сенях. Отец, перекрестившись на образа неоднократно, опрокинул в себя содержимое чарки и смачно захрустел огурцами. Коленька теперь уже пани Лиде рассказывал про снегирей, а затем про ссыльных, на которых они бегали смотреть с братом Василием. Пани Лида кивала в такт словам мальчика, а в конце его рассказа сказала, что один из ссыльных   родовитый польский дворянин, помещик. Отец с интересом спросил у пани Лиды: «Что же такого натворил Ваш поляк, что его аж в наш острог отправили? Убил кого?» Пани Лида замахала тонкими руками и шепотом возразила отцу: «Что Вы батюшка, Прохор Степанович! Господь с Вами! За убеждения посадили»,- еще больше понизив голос, почти шепотом, выпучив глаза, промолвила пани Лида. «Что ж за убеждения такие, за которые по тюрьмам сажают?»- вновь изумился отец. Пани Лида с интересом продолжала рассказывать секреты нового ссыльного: «Мой покойный батюшка был соседом родителей пана Добужинского. Так вот они очень плохо жили, бедно. Так панчик этот в молодости священником быть хотел и всегда говорил, что Бог в сердце». «У нас на Руси за веру не сажают», - возразил отец пани Лиде. «Так нонеча, батюшка, он против веры воюет!»- эту фразу пани Лида произнесла с таким видом и такой интонацией, будто и впрямь земля круглая. Отец, отхлебывая чай, меланхолично заметил: «Какая разница поляк или не поляк. Здесь у нас всякого сброда побывало». Пани Лида обиженно поджала пухлые губки, а мать ласково похлопала ее по руке, сглаживая тем самым отцовскую колючесть.
Коленька отправил в рот еще одну ложку земляничного варенья и в нетерпении глядел на отца, когда тот разрешит ему выйти из-за стола. Коленьке не терпелось бежать к брату Василию и рассказать про снегирей и про ссыльного поляка. Хлопнула входная дверь. Кто-то пришел. Раз Жучка не лаяла, значит кто-то свой. Открылась дверь в сени, впустив клубы морозного пара и дядьку Христофора со словами «Доброго здоровица!» Дядька Христофор Бобыльков помолился на образа, затем снял шубу и, подойдя к столу, с низким поклоном поцеловал руку матери. Пани Лида поставила на стол еще одну чашку и чарку с бражкой. Добавила на тарелку огурчиков. Дядька Христофор сказал отцу, что Василий Николаевич Рублев помер сегодня ночью. Все закрестились. Коленька потихоньку улизнул из-за стола, пока все обсуждали эту скорбную новость. Покуда он одевал валенки и шубу, слышал как сожалели о том, что не успела городская дума определить покойного в купечество.
Брат Василий шел домой из семинарии не торопясь, хоть мороз и щипал лицо. Но сугробы были настолько высоки, что идти было трудно. Снега за ночь выпало еще и не все хозяева успели очистить от снега свои участки тротуара. Василий намеревался зайти к Коленьке, потому что брат не встретил его по обыкновению у ворот семинарии. Но вот впереди замаячила знакомая фигура младшего брата в барсучьем треухе, который был размером с самого Коленьку и который ему пошил дед Федор из Слободского. Василий обрадовался брату и крепко обнял его, отчего треух сполз на лицо мальчика. И они оба громко засмеялись. А поздно вечером они оба горько плакали обнявшись в доме у Коленьки. Мать умерла. Люди входили и выходили, крестились и плакали. Дед Арсений плакал горько, как ребенок. Отец был молчалив и задумчив. Дядька Христофор занимался организацией похорон. На третий день они шли скорбной процессией за телегой, извозчик на которой разбрасывал по дороге пихтовые ветки. Впервые за одиннадцать лет Коленькиной жизни это был самый скорбный путь к храму. А вокруг город готовился к празднику, который Коленька очень любил. Витрины магазинов уже украшены елочными ветками, конфетами и ананасами. Перед Спасо- Хлыновской церковью тоже стояла рождественская елка. Коленька плакал и думал, что мама увидит настоящее рождество Господне на небесах и обязательно расскажет ему об этом во сне. Служка велел им подождать, так как еще не закончили отпевать мещанина Рублева.  Родня слегка оживилась услышав, что Мария Тихоновна Рублева теперь вдова. Коленька увидел ее идущую за гробом мужа в черном кружевном платке, не смотря на мороз. Заплаканное ее лицо было необычайно красиво. Губы и веки слегка припухли от слез, но это делало ее еще более женственной. Ночью Коленьке снилась Мария Тихоновна, которая сердито ругала его за то, что не сидел подле матери.
На следующий день Коленька с дедом Степаном пошли на базар покупать рога. Да, настоящие рога, потому что черт был самым популярным новогодним героем и дети прикрепляли рога к шапкам, а лица мазали сажей. Бабушка Евдокия с пани Лидой стряпали к рождественскому столу. Мать умерла за несколько дней до рождества и девять дней придутся на праздничные гуляния. Поэтому Коленька не поедет в Слободской с дедом славить соседей. И рождество будут встречать тихой семейной трапезой после церковной службы. Бабушка с пани Лидой напекли пирогов с целой рыбой, картофельных шанег да мусников• из ржаной муки. Наварили студня. Отец пробовал домашнее пиво на готовность. А дед Степан привез на рождество браги. На санях везли елку в Благородное собрание, где ежегодно проходят губернаторские балы.  Коленька с братом Василием всегда старались рассмотреть это действо в светящиеся окна. Для городских ребятишек каждый год устраивали благотворительные спектакли. Коленька ходил на них уже четыре года. Особенно в этих спектаклях ему нравились ангелы в розовых трико и с белоснежными крыльями за спиной. В этом году Коленька не пойдет на праздничное представление. И на каток не пойдет, где всегда громко играет духовой оркестр и в центре возвышается наряженная елка. Раньше они ходили на каток все вместе. Коленька катался на коньках, а для матери они брали напрокат железное кресло на полозьях, в которое и усаживали маму, не умеющую кататься на коньках, а отец сзади толкал это кресло и мама как царица, засунув руки в теплую меховую муфту, говорила отцу в какую сторону поворачивать. Они оба хохотали над Коленькой у которого к треуху были прилажены рожки, а лицо вымазано сажей. Здесь любили костюмированные к;т;ния и дети, и взрослые.
Траур по матери продлится все праздники и Коленька будет его неукоснительно соблюдать. А рога, которые они с дедом Федором пошли покупать, Коленька подарит соседскому Тимоше, потому как живут они очень бедно и отец Коленьки частенько заносит им молока и рыбы, а пани Лида - пирогов. У Тимоши четыре сестренки, отец инвалид, а мать при церкви помогает. Так вся семья на милостыню и живет. Как-то Коленька и Тимоша залезли в чужой сад полакомиться малиной, и на них пожаловались. Тимошу мать высекла, а Коленьку отец поставил на колени Богу молиться. Когда после сечения Тимоша выскочил во двор побегать, Коленька смотрел на него из окна и было до слез обидно, что друг уже играет, а он должен еще целый час стоять на коленях. Тимоша в семье за старшего и отец частенько ставил его Коленьке в пример.  До болезни матери.

***
Сегодня рождественскую службу стояли с четырех часов. К утру стали расходиться по домам разговляться за рождественскими столами. Коленька шел из церкви с отцом и с дедом и бабушкой. С ними был и дядька Христофор. Пани Лида к их приходу уже все на стол накрыла, свечу у портрета матери зажгла новую, да гостям помогла раздеться. Бабушка  пани Лиду домой отпустила, чтобы пани Зося в рождество не грустила в одиночестве. Да пани Лида отмахивалась со словами: «Матушка спят еще. Я лучше с вами тут посижу». Бабушка погладила пани Лиду по пышным волосам и тихо сказала: «Спасибо, милая».
Отец, дед Степан и дядька Христофор пили пиво да бражку, а бабушка с пани Лидой вино светлое и называли его «Рислинг». Это вино пани Лида принесла к Рождеству. Бабушка дивилась чудному вкусу вина, а пани Лида поясняла ей, что купила это вино в лавке купца Лопатникова, что на Воздвиженской. Бабушка крестилась, да охала, что все, дескать, купцы то тоже из крестьян, а счету деньгам не знают. Потом пришли Пестовы: дед Арсений и Васенька с родителями. Разговлялись, обсуждали службу рождественскую. С удовольствием ели рыбник, закусывая поденками . Потом разговор перешел на ссыльных. Пани Лида уже всем поведала о земляке своего покойного отца, который это рождество отмечал в местной тюрьме. Отец Васеньки осведомленно закивал головой и сказал, что сегодня все в Благородном собрании только и говорили о том, как этого ссыльного поляка Добужинского губернатор отчитал.   Князь Гагарин по указу губернатора водил этого заносчивого арестанта к нему на беседу. Сначала губернатор смеялся над ним – не окончившим гимназистом, который  взялся заниматься рабочими вопросами. А потом и вовсе прогнал вон со словами, что у Добужинского еще молоко на губах не обсохло.
Отец Коленьки согласно закивал головой: “Все безбожники на Русь лезут так поделом им». Бабушка при словах этих закрестилась. А Коленькин крестный - отец брата Василия, продолжал рассказ о том, что после этой аудиенции губернатор заключенного паночка Добужинского за строптивость характера отправил под конвоем в село Кайгородское, чтобы холодный северный климат немного остудил его бесовский пыл.
Дядька Христофор и оба Коленькиных деда одобрительно отозвались о решении губернатора. И только пани Лида шепотом говорила Коленькиной бабушке, что паночек этот красив больно, да нежен на вид, поэтому такие тяжкие испытания может и не вынести. Бабушка крестилась и ворчливо возражала пани Лиде: «Вот и поделом ему бесовскому отродью. Ведь почитай образованный человек, а как вотяк». И бабушка вновь истово крестилась, приговаривая: «Помоги, господи, год наставший провести в страхе Божием». Потом она стала разливать гостям горячую похлебку только что из печки. Дядька Христофор, втянув ноздрями аромат похлебки, довольно крякнул и весело балагурил, что мол, хороши пироги, а гуща пуще. Отец Коленьки и дед Степан довольно засмеялись, зачерпывая ложками из чугунка. Их фамилия, а значит и Коленькина  от этой похлебки - гущи и пошла с древности.

***
Прошли праздники. Впереди пасхальный пост. В храмах теперь поют постовые молитвословия. А сегодня масленица – время радости о предстоящем постовом подвиге. Бабушка напекла блинов к завтраку. Коленька с отцом уплели целую гору этих золотистых кругов. Бабушка все продолжала их печь, приговаривая, что каждый съеденный блин это один прощенный грех. И Коленька уплетал блины золотистые, тонкие да масляные за обе щеки, уверенный в том, что все грехи ему прощаются. Особо любил он блины с помакушей. Бабушка разводила вареные всмятку яйца с растопленным сливочным маслом и туда макали блины. Пани Лида печь блинов не умела и всякий раз говорила, что масленица не православный праздник. Чем всегда очень удивляла Коленьку, ведь сколько он себя помнит, все на масленицу пекли блины, водили хороводы и частенько говорили «Хоть с себя что заложи, а масленицу проводи».
После завтрака пришел брат Василий и его тоже кормили блинами. А потом братья вместе с Прохором Степановичем отправились к оврагу кататься на санках. В городе с утра было шумно и весело, катались на санях, угощались блинами, пили много хмельных напитков и чая. Теперь днем начиналась редкая еще капель. Длинные сосульки плакали не в серьез, потому что верили в возвращение суровой зимы.
Ветер обжигал лицо. Скорость санок усиливала ветер. Отец весело кричал: «Эге-гей!» и нарочно падал с санок на лед реки. Коленька с Василием падали на него и боролись в снегу. Таким беспечным и озорным как мальчишка Коленька отца видел впервые. Когда кататься и бороться не было больше сил, хотелось есть, они, отряхнув шубы, стали подниматься в гору по дороге домой. Коленька вез пустые санки, а брат Василий рассказывал отцу семинарские новости.   Когда за их спинами раздался властный окрик: «Прохор Степанович!» они обернулись от неожиданности, будто их застали врасплох. Около них лихо притормозила сани, запряженные по обыкновению  серой лошадью, Мария Тихоновна Рублева. Коленьке она напоминала сейчас картинку из учебника про какую - то отчаянную боярыню. Отец снял с головы шапку и чинно поклонился Марии Тихоновне. Она в ответ предложила ему подвезти нас до дома. Отец совсем уж было собрался отказаться, да поглядев на уставшие лица ребят, которые смотрели на него умоляющими глазами, согласился. Они весело завалились в сани вдовы Рублевой и с ветерком доехали до дома.
Отец поблагодарил Марию Тихоновну и пригласил ее на блины. К удивлению Коленьки эта, по его мнению, холодная и высокомерная женщина, сразу приняла предложение отца и согласилась зайти в дом. Отец подал Коленьке знак, чтобы он открыл ворота. Серую лошадь вдовы Рублевой привязали к столбу во дворе и Жучка заливисто лаяла, выписывая круги вокруг гостьи и тем самым показывая кто здесь хозяин. Бабушка Евдокия, увидев МариюТихоновну, сухо поздоровалась с ней и поджала губы, что означало крайнюю степень неудовольствия. Она так делала, когда дед Степан засиживался у кого-нибудь из соседей за хмельным медом.
Мария Тихоновна, словно не замечая бабушкиной холодности, обратилась к брату Василию с вопросом о семинарской жизни. Василий, чуть смущаясь, рассказывал ей о преподавателях и учебе. Когда он закончил, вдова Рублева спросила у отца не хочет ли он и Коленьку отдать в священнослужители. Отец как обычно был категоричен в своих суждениях и пояснил Марии Тихоновне, что хотел бы видеть Коленьку учителем или фельдшером. Вдова согласно закивала головой и тут же обратилась к бабушке, расхваливая ее блины. На все ее похвальбы бабушка ворчливо отвечала: «Так мы по мужичьим делам не бегаем, а стряпней да хозяйством занимаемся». Мария Тихоновна на эти колючие слова бабушки заливисто рассмеялась и стала собираться. Раскланялась со всеми чинно, а Коленьку даже в макушку поцеловала. Пока одевали валенки в сенях, Коленька слышал, как вдова сказала отцу: «У Вас, Прохор Степанович, характер как у Вашей матушки». Слышно было, как отец неразборчиво хмыкнул и Коленька понял, что отец смутился.
Когда отец вернулся в избу, бабушка стала ворчливо говорить ему, что Мария Тихоновна лихохвостка бесстыжая, что мужа похоронить не успела, а уже по другим шастает. Брат Василий тогда тихонько сказал Коленьке: «Не любит Евдокия Филипповна Марию Тихоновну. А мне она понравилась». Коленька кивнул, соглашаясь с братом. А отец обнял бабушку и ласково так заговорил: «А она красивая и с Николаем нам не век бобылями быть. Вам с отцом домой пора. Не за горами уже Николай Чудотворец  на реку пойдет, а там работы в огороде через край. Я человек государственный, опять за лошадьми скоро поеду в Тамбовскую губернию. На кого дом оставлять? У паночки ветер в голове. За ней за самой присматривать надо». Бабушка слушала отца и под конец закивала, соглашаясь: «Прошенька, так может мы, тебя посватаем? У нас соседка в Слободском Нюрочка. Помнишь ее? Она совсем выросла. Скромная, по хозяйству умелая». Бабушка с надеждой смотрела на отца. Он улыбнулся ей и ответил: «Посватайте меня, маменька, за МариюТихоновну». Бабушка нахмурилась и стала убирать со стола.
На следующий день пришла пани Лида и они с бабушкой долго разбирали сундук с вещами матери. Коленька сидел рядом и плакал, вспоминая мать в этих платьях и салопах. После обеда пани Лида и Коленька понесли эти вещи в мещанскую богадельню, раздать их немощным, а брат Василий поставил свечку в храме за упокой Коленькиной матери. Все просили друг у друга прощения, потому что без примирения со всеми нельзя начинать поста и покаяния. Так всегда говорила бабушка, прося у Коленьки и его родителей прощения в Прощеное воскресение. А батюшка Предтеченский всегда увещевал прихожан, что примирение со всеми, отпущение и прощение всем согрешений есть первое условие примирения нашего с Богом, очищения и оправдания от грехов. Коленька всегда верил в это свято и прощения у всех просил искренне.
Через четыре месяца брат Василий был поручителем со стороны жениха на бракосочетании Коленькиного отца и Марии Тихоновны. Отец  был одет в кожаные башмаки и синий кафтан с серебряной цепочкой и крестом на шее. У него на щеках играл румянец, который прикрывала темно-русая борода. Длинные волосы, стрижены под горшок. Коленька вдыхал запах ладана на церемонии венчания отца и понимал, что у него начинается новая жизнь. Без матери. 

***
Когда Коленькину крохотную сестричку Милушку окунали в купель, она смиренно молчала. Но как только обряд крещения малышки был окончен, Милушка разразилась громким плачем. Коленька смотрел на сверток с сестрой во все глаза. Он понимал, что любит ее больше всех. Наверное, даже больше отца. Ведь она такая маленькая и сама еще ничего не может. Радость от рождения сестры переполняла Коленьку. Он все свободное время крутился около Марии Тихоновны с этим пищаще-кряхтящим свертком на руках. Коленька сам качал люльку подвешенную в зале среди простой обстановки с изразцовыми печами и полами в полбревна толщиной и тихонечко баюкал Милушку. Волосы у нее были черные с медным отливом, глаза серьезными черными блестящими сливами смотрели на брата не мигая. Внешне Милушка была точной копией Марии Тихоновны, но этот взгляд был взглядом их отца. Такой же пристальный и пронзительный, под которым Коленька всегда ежился, когда был маленьким. Сейчас ему уже двенадцать лет и он уже старший брат.
Теперь они жили в другом доме, который был просторнее и красивее. В старом их доме была простая русская печь, а здесь красивые голландские печи в каждой комнате. Правда, цветов в горшках было такое же множество. За ними ухаживала пани Лида, потому что Мария Тихоновна, в отличие от Коленькиной матери, цветы эти не жаловала и держала их в доме лишь отдавая дань современной моде. Пани Лида теперь не сидела с ними за столом, а все больше суетилась по хозяйству. Мария Тихоновна по вечерам играла красивые мелодии на старом черном пианино. Перед тем, как сесть музицировать, она всегда зажигала свечи на пианино и лишь потом, чинно не по возрасту, усаживалась за инструмент. Коленька полюбил эти семейные музыкальные вечера, но к инструменту лишний раз подходить боялся, будучи уверенным, что мачеха будет этим недовольна. Отец слушал игру Марии Тихоновны внимательно и с видимым удовольствием. Милушка в такие минуты спала у него на руках и никогда не плакала.
Брат Василий теперь служил в Свято-Троицком кафедральном соборе. В прошлую зиму губернатор лично наградил его священной скуфьей и, казалось, что брат Василий до сих пор смущается такого внимания к своей скромной персоне. Все родные поздравляли его, а Василий смущаясь благодарил их приговаривая: «Не за что, не за что. В Господа всяк верует, не всякому же за это дары вручать». Брат Василий часто рассказывал Коленьке про крестные ходы, которых теперь уж нет. Про Волковский, где помимо икон носили стрелы. В честь Святого архангела Михаила, который был воином. Коленька никак не мог представить святого в образе воина, потому что все святые представлялись ему старцами такого же кроткого нрава как у брата Василия. А брата Василия Коленька никак не мог представить воином.  Брат Василий часто повторял, что пост и молитва есть спасение для людей от многих бед. Мария Тихоновна над этими его словами любила усомниться, чем приводила брата Василия в смущение.
- Вот, Василий, скажи, - подначивала Мария Тихоновна, - нонеча у купцов капиталу тысячами, а они все торгуют. Зачем? На пост да пожертвования и того, что есть достаточно.
- Мария Тихоновна, матушка, купцы то завсегда на святые дела тысячами жертвовали. Вон, в Елабуге недавно первой гильдии купец Чернов кладбищенскую церковь выстроил и о священнике подумал. Ему рядом каменный дом построил. А первой гильдии купец Стахеев в пользу церкви десять тысяч рублей перечислил. Да и Вы с Прохор Степанычем для церковных нужд средств не жалеете.
- Василий, так много здесь слабых в православной вере вотяков. Веру то ее укреплять в них надо. Вот и помогаем чем можем, - уверенно произнесла Мария Тихоновна. Она всегда все говорила и делала с непоколебимой уверенностью в своей правоте. Отец добавлял ей этой уверенности, соглашаясь с ней во всем. Она собственноручно складывала кубики их семейного счастья. И все они чувствовали себя тепло и уютно в ее уверенных руках. Руки эти были тонкими и нежными. Руки госпожи, не знавшей тяжелой физической работы. Коленька в душе гордился тем, что отец выбрал именно Марию Тихоновну. Все окружающие считали ее женщиной умной и красивой. А они с отцом знали, что она еще нежная и заботливая. Когда Милушке исполнилось два годика, у них родился Андрюша. Коленька был страшно горд тем, что теперь у него есть брат.
Сегодня маленького Андрюшу оставили с пани Лидой, а все отправились на торговый собор, который всегда был зимой в дни Великого поста перед Пасхой. Здесь прямо с розвальней продавали мороженую рыбу пелядь, мороженую свежую селедку, рябчиков, цветные валенки. Торговали здесь и хмелем, белым горохом, пшеном, льняным маслом, крупчаткой в пудовых мешочках и вятскими пряниками с начинкой. Местные крестьянки торговали наваренным гороховым киселем из кореноватых чашек. Кисель резали на ломти, а потом на мелкие кусочки и смазывали льняным маслом. Коленька с отцом покупали этот кисель и ели его кусочками специальной деревянной вилкой. А ниже деревянной Успенской церкви они покупали у крестьянок, торгующих в холщевых балаганах, горячие оладьи, выпекаемые из белой муки на льняном масле на сковородках, подтапливаемых щепками, в специальных глиняных корчагах. Мария Тихоновна, когда совершала все покупки на ярмарке, присоединялась к ним и с видимым удовольствием ела оладьи с гороховым киселем. Маленькой Милушке эта ярмарочная еда тоже понравилась, а особенно гороховый кисель и она уплетала его за обе щеки, отец только успевал ей маленькие кусочки киселя в рот складывать. Мария Тихоновна смотрела на них с обожанием и заливисто смеялась, когда Милушка смешно морщилась от удовольствия.
Весна пролетела для Коленьки вихрем впечатлений и событий. Гости в доме в эту весну не переводились: всем хотелось посмотреть на младшенького Андрюшеньку, который унаследовал черные густые волосы от своих родителей, но ко всеобщему удивлению, на мир он смотрел ясными серыми глазами. И все начинали перебирать воспоминания о предках, вспоминая каждого в отдельности, чтобы доподлинно установить на кого похож новорожденный. А Андрюша смотрел на всех с одинаковым вниманием своими серыми зрачками и Коленьке казалось, что именно на него брат смотрит внимательнее всего, понимая, что Коленька его старший брат теперь на всю жизнь станет его ангелом – хранителем. Коленьке было от этой мысли светло и радостно на душе. И он старался стать поскорее взрослым, понимая всю меру ответственности за младших брата и сестру. Милушка беззаботно строила забавные рожицы малышу, еще не начав играть в дочки-матери. 

***
Сегодня Пани Лида с Марией Тихоновной мыли окна, полы, чистили всю посуду. Вечером стали печь пироги рыбные и шаньги сметанные. Завтра начнется крестный ход. Коленька помнил, как каждый год в это время приносят в дома крестным ходом нерукотоворный образ. Это очень большая икона, в богатой красивой золотой ризе. Ее несли человек шесть. В этот год икону сопровождал преосвященный Даниил. У святителя была большая длинная борода. Все радовались приходу Спасителя. Это было всенародное торжество. Коленька стоял близко от владыки во время службы, да и после старался не отходить от него. А один раз, когда Коленька был совсем маленьким, он помнил, как святитель взял его с собой, посадив на колени в своей повозке.
Икону старались принять в каждом доме.  В эти дни все старались, как можно больше раздать милостыни, исповедовались и причащались в храмах.

***
Мария Тихоновна оказалась женщиной сердобольной и очень доброго нрава. Коленьку уважала и была с ним ласкова. И искренна. За это Коленька был ей благодарен. И еще он был ей благодарен за счастливые глаза отца. Хотя уколы ревности при воспоминании о матери иногда ранили его детскую душу. Сегодня Мария Тихоновна послала Коленьку к бывшим соседям с куличами да с яйцами и творожной пасхой. Коленька принес Тимоше гостинцев и был рад видеть своего бойкого товарища, с которым они собирались пойти пешком за реку в Дымковскую слободу. Там жил брат Тимошиной матери, которого сам Тимоша небрежно называл дядькой Иваном. Дядька этот, как и все дымкари, лепил свистульки, а Тимоша продавал их на рынке. Часть вырученных денег дядька Иван оставлял Тимоше за труды. Коленька любил ходить в Дымковскую слободу, жителей которой все вятские горожане называли дымкарями. Слободские дымкари жили гончарным и игрушечным промыслом. Нрава они были приветливого. Яркость росписи свистулек наполняла душу Коленьки красками радости. Брат Василий рассказывал Коленьке, что в старину игрушки эти стали делать для увеселения вдов и сирот, погибших  воинов. Поэтому свистульки расписывали яркими цветами без полутонов.
Тимоша по дороге рассказал Коленьке по секрету, что с поселения в Кайгородском убег один каторжник очень опасный и что именно его видел Тимоша у реки в кустах неподалеку от моста. Коленька с неподдельным ужасом слушал товарища и дивился его смелости. Коленька ощутил небывалую робость, подходя к мосту после рассказа Тимоши. Каторжане были для него все равно как беспоповцы, дикие безбожники. Ему казалось, что они должны быть покрыты густой шерстью, как какая-нибудь нечисть. Ведь человека без Господа и без послушания уже и человеком называть трудно. Но Коленька браво вышагивал рядом с Тимошей, пытаясь скрыть свою робость. Они быстро миновали мост и очутились у дымкарей. Изба Тимошиного дядьки  Ивана была, что называется, беднее не куда. В семье было шесть ребятишек мал-мала меньше. Тимоша с малолетними родственниками не церемонился, раздавая им подзатыльники, он пробирался сквозь их приветственно орущую толпу. Коленька шел за Тимошей, дивясь тому, что все малыши были чумазые и одеты в грязную старую  одежду. Жена дядьки Ивана дородная молодая женщина сидела на ветхом крыльце дома, грызла семечки и отрешенно наблюдала за стайкой своих отпрысков. Куличами в доме не пахло. Не пекли по причине отсутствия продуктов. С утра в церкви на паперти поели и скорее пошли домой, потому как дядька Иван страдал запоями и все деньги в такие дни спускал на соседский самогон. Коленька пожалел, что не взял куличей и яиц сюда тоже к дымковской Тимошиной родне. И поделился своими сожалениями с приятелем, на что тот равнодушно отмахнулся со словами: «Отъедятся. Когда дядька Иван протрезвеет после Свистуньи». Местный праздник Свистунья праздновался в Дымковской слободе весело и шумно. Дымкари катали глиняные шары с высокого берега Вятки. Устраивали кулачные бои, всюду песни и пляски. В городе ставили балаганы с обилием разных сладостей и продавали глиняные игрушки и свистульки. Каруселей несколько – все в бисере, все в блестках – гуси, кони, колясочки. Обязательно гармонь играет. Коленька праздник этот любил. Здесь же продавали пряники всякие крашеные, белые с розовым плетенышком, мятные. Размером не больше ногтя. Свистунью проводили в четвертую субботу после Пасхи.
Жена дядьки Ивана молча отдала Тимоше корзину со свистульками и даже не попрощавшись, впрочем, как и не поздоровавшись, ушла на задний двор по хозяйству. Мальчики отправились в обратный путь. Но по дороге решили зайти к Тимошиному другу, жившему по соседству с его родней здесь же в Дымковской слободе. Дверь в хату была не заперта  и товарищи вошли в тесные сенцы. В избе стоял запах прокисших щей и махорки. Слышны были приглушенные мужские голоса. Коленька следом за Тимошей вошел в светлую. За грязной ситцевой занавеской сидели мужики и пили, судя по всему, хмельную чупру. Курили здесь же.
Он хорошо запомнил его в тот зимний день, когда они с братом Василием бегали к Собранию смотреть на ссыльных. Если один раз увидишь этого ссыльного, то в следующий раз узнаешь непременно. Взгляд его глаз – ледяная полынья. Этот взгляд жжет тебя холодом и чувствуешь, что уже нечем дышать. И ты уже знаешь, что обречен, но еще надеешься. Надеешься НИ НА ЧТО!
Тимоша дергал Коленьку за рукав рубахи и Коленька вынырнул из взгляда беглеца благодаря приятелю. Они также тихонько вышли из избы и побежали к мосту. Коленька чувствовал, что в сапогах хлюпало. Но пытался не отстать от Тимоши, который шел к мосту через Вятку широким не детским шагом. Коленька решил по секрету рассказать брату Василию об увиденном беглом ссыльном. А Василий сам решит, что с этим знанием делать.
Брат Василий пришел только на третий день Коленькиной болезни. Рядом с братом стояла Мария Тихоновна. Коленька ее сразу и не узнал. Глаза ввалились. Белое ее лицо без следа румянца насторожило Коленьку. Неужто и Мария Тихоновна заболела? Но брат Василий рассказал ему, что пока Коленька три дня находился в горячке, матушка Мария Тихоновна от него ни днем, ни ночью не отходили. А когда Коленька забывался бредовым сном, истово молилась за его выздоровление. Много пожертвовала Иоанно - Предтеченской церкви. Так что целый день батюшка да дьяки, да служки церковные молились за Коленькино здоровье. Коленька слушал брата Василия и слезы катились по щекам на подушку. Ему была трогательна материнская забота мачехи. За ширму заглянула чернявая головка Милушки. Увидев Коленьку, цепкий взгляд ее черных влажных глаз стал мягким и лучистым. Так тает масло от тепла. Слезы продолжали катиться по Коленькиным щекам, а брат Василий читал светлую молитву исцеления.

***
К вечеру в доме собрались сослуживцы отца под предводительством дядьки Христофора. Приехал даже купец Перфилов Тимофей Осипович, которому за строительство на собственные средства Спасской церкви в селе Кумены было пожаловано звание Потомственного Почетного гражданина. Он был давним другом отца Коленьки. Еще с детства. Оба когда то жили в починке Бочелягинском. Они сидели за столом, пили хмельное пиво и вполголоса обсуждали что-то. Был с ними и Предтеченкий староста Федор Леонтьевич Ездаков. В общем гуле их густых голосов невозможно было разобрать о чем именно шла речь. Затем Тимофей Осипович, который только что вернулся из Елабуги, где был по своим торговым делам, стал рассказывать о крестном ходе в татарскую деревню Шуни, в которой проживала только одна православная семья. Это была семья местного кузнеца, которая жила на краю деревни. И поэтому крестный ход шел к ней через всю деревню.
- Басурманы местные решили боля не пущать крестный ход через село и упредили святителя, что на будущий год не пустят его, - на этих словах гости загудели, закачали недовольно головами, да начали креститься. А купец Перфилов продолжал: - Вскорости, как крестный ход прошел, загремел гром, засверкала молния и пошел град.  Выбило все на полях и огородах, осталась голая земля. Урожая в том году в селе не было. А когда после этого икона возвращалась обратно, так в Елабугу ее увезли на тройке, запряженной белыми конями, которых дали местные жители в знак покаяния. С той поры басурманы выходят на встречу иконы со словами: «Нужно встретить и проводить русского Бога».
Все одобрительно закивали. Предтеченский староста еще раз перекрестился со словами: «Укреплять надо веру. Укреплять».
- Так стараемся Федор Левонтич. Храм скоро уже достроим в Куменах. Святить можно к Рождеству то», - ответил Тимофей Осипович.
Пани Лида просеивала муку через сито. Затем мутовкой  замесила тесто в большой деревянной квашне. Печь хлеб пани Лида научилась у Коленькиной бабушки и теперь вполне в этом деле преуспела. Затем пани Лида вымела веником печь, разложила тесто в деревянные полусферические чашечки для выпечки и стала подбрасывать их, утрясая тесто. Ловко с помощью деревянной лопаты на длинной ручке поставила их в печь. Пока печется хлеб, пани Лида достает круглую лубяную хлебницу. Видит, что у мужчин закончилось пиво, подает им еще кувшин на стол. Потом идет в ледник за остатками щей. Достает хлеба и ловко ухватом сует в печку глиняный горшок со щами. Мария Тихоновна ставит на стол Гарднеровские фаянсовые суповые тарелки и раскладывает мельхиоровые столовые ложки. Она всегда гордилась этой утварью, доставшейся ей по наследству от матушки. Сама Мария Тихоновна любит покупать красивую новомодную столовую утварь: стаканы, рюмки, графины. Графины она по старинке называет «лафитничками». Отец Коленьки хоть и хмурит свои густые брови при демонстрации этих покупок, но в душе радуется, что Мария Тихоновна довольна. Да и гости всегда не оставляли без внимания эти бытовые роскошества. В доме у них хранился и старинный сбитенник, внешне напоминавший чайник, но с трубой для углей и поддувалом. В нем отец подогревал сбитень, когда кто-либо из домашних хворал. Приготовленный из меда, шалфея, зверобоя и пряностей, сбитень распространял теплый аромат по всему дому. Коленька любил чай из самовара. И всегда с изумлением слушал рассказы брата Василия о том, что старообрядцы не пользуются самоварами, считая их антихристовым брюхом, а самоварную воду – питьем антихриста.  Потом Коленька не раз вспомнит эти образы из детства и антихрист в виде самовара будет казаться ему добрым и милым ангелом патриархальной России, в которой родная его Вятка считается окончанием ее.

***
Приход весны омрачился очередным приступом малярии у отца. Болезнь эту он получил в одной из своих командировок в Томскую губернию в 1897 году. При таких приступах у отца был жар и пот сходил с него ручьями. Потом ему становилось холодно. Мария Гавриловна накрывала его тулупом поверх пухового одеяла. Отец засыпал беспокойным сном обессиленного больного. И еще после этого был слаб несколько дней, все больше лежал в кровати. Бабушка на старый манер называла лихорадку «комухой».
По городу все рассказывали друг другу невероятные новости о делах, творившихся в России. Коленька слушал эти рассказы о свержении государя, о погромах церквей и ему казалось, что конец света наступает. С Тимошей они рассорились из-за того, что друг его говорил об этом, как о чудесах, громко смеясь Коленькиным словам о конце света. В один из дней болезни отца в избу ввалился дядька Христофор. Не снимая тулупа, он прошел к отцу в спальню и усевшись на стул, стал рассказывать городские новости. Коленька в первый раз увидел, как Мария Тихоновна трясущейся рукой тихонечко крестится на образа, слушая слова подрядчика Бобылькова очень внимательно. Коленька из рассказов дядьки Христофора понял только, что жизнь их меняется кардинально и в неведомую сторону. Мальчик оделся и побежал к брату Василию, чтобы получить от него вразумительные ответы на свои уже не детские вопросы.
Снег валил настойчиво, излишествуя в своей монотонности и пасмурности. Еще один серый день накрыла пелена снегопада. И Коленьке даже не верилось, что через месяц на этих холодных снежных улицах зацветет сирень. Сегодня Полурепица . Пани Лида отобрала из погреба половину запасов репы на семена. Пекла она сегодня и пирог со щукой. Все знают, что щука ведет весну на реке, хвостом лед разбивая. Раньше в Полурепицу из Слободского приезжали бабушка с дедушкой. И пирог с рыбой бабушка привозила с собой. И березового соку всегда привозили. Оставались у них в гостях до Иоанна Листвичника . Ходили в церковь, пекли печенья – лесенки и по виду этих ступеней угадывали когда ждать радость или беду. Подгорит одна из лесенок в печке, жди беду. На Листвичника всегда домовой лошадей и собак пугает. Может и перемнется все из рассказов дядьки Христофора. Когда домовой успокоится и смута уляжется. Так думал Коленька, подходя к дому Пестовых.

***
Во всех окнах большого добротного дома Пестовых горел свет. Во дворе стояли две чужие подводы, запряженные приземистыми «вятками» . Они добрыми и умными глазами смотрели на подошедшего Коленьку. Коленька «вяток» любил и уважал за их трудовую породу. От отца он знал об этих лошадках все. Они видели неведомые Коленьке края и города. Жаль, что лошади не умеют говорить… Почтовые тройки, сопровождаемые звоном колокольчиков, проходили до пяти тысяч километров за сезон и приносили в город волнение и ожидание чего-то светлого и нового. Эти крепкие маленькие лошадки были здесь в северных вятских лесах незаменимы. Происхождение «вяток» окутано легендами и преданиями.
Из дома Пестовых слышался шум мужских голосов. Затем раздался плач Васенькиной мамы, перемежающийся громкими причитаниями. Коленька стоял и смотрел на такой родной дом, ставший в одночасье непонятным и отстраненным ярко горящими глазами окон и такими непонятными и тревожными звуками. Кто же приехал к Пестовым, вызвав такой переполох в чинном и спокойном доме родни? Коленька осторожно приоткрыл дверь в сени. Теперь до него отчетливо доносился властный голос деда Арсения:
- Никогда! Слышишь? Никогда я не покину своего дома! И тебе не позволю из-за смутьянов жизнь рушить! Как людям в глаза смотреть будем?!
Коленька, не видя деда, знал, что сейчас он поглаживает бороду, насупив брови. Из-под которых скорей всего буравит взглядом своих полыхающих гневом глаз, всех присутствующих. Коленька тихонько проскользнул из сеней на кухню. Все повернули головы в его сторону. На кухне за столом сидел дед Арсений, дядя Николай и двое бородачей, не снявших черных тулупов. Васина мама плакала где-то в глубине дома, за занавесками.
- А, Николай, заходи! – как всегда властно и без церемоний обратил на Коленьку внимание дед Арсений. И добавил, обратившись к нему как к взрослому – Вишь, как крысы из горящей избы текать хотят. За нами вон подводы прислали! А нам текать не надобно. Мы у себя дома на своей земле при царе-батюшке жизнь прожили! Не позволю и детям, и внукам своим шкурой дрожа, отчий дом и землю родную бросать!
Дед Арсений распалялся все больше. Дядя Николай поник головой и Коленьке даже показалось, что он плачет. Двое чернобородых чужаков смотрели на деда с видимым уважением и даже кивали в такт его словам. Один из них встал с лавки, комкая в огромных ручищах заячий треух, и поклонившись деду Арсению сказал:
- Благодарствуйте за чаек, Арсений Николаевич, - и добавил, - Да уж что там, за ум благодарствуйте! Мы же не со страху, мы от незнания. Как зайцы в разлив, а не люди.
А второй добавил:
- Дай Бог Вам доброго здоровьица, Арсений Николаевич, а мы уж земельку вятскую смутьянам не дадим поганить.
С этими словами, не попрощавшись с дядей Николаем, они быстро вышли из избы.
- Вот, сын мой, и люди поняли, что негоже отчий дом бросать на посрамление перед детьми и внуками, - внушительно поставил точку дед Арсений и шумно отхлебнул уже остывшего чаю. Дядя Николай поднял голову и глядя на деда медленно заговорил:
- Вам отец легко говорить. А у меня сын - священнослужитель. А они, антихристы, церкви жгут и священников убивают!
Коленьке снова показалось, что дядя Николай заплакал. Дед Арсений задумчиво причмокнул губами и, глядя куда то в угол, поверх головы сына, отвечал:
- Василию Господь то и поможет. Потому как мы предполагаем, а он располагает! - на этих словах дед Арсений поднял указательный палец правой руки вверх. А затем, сложив пальцы щепоточкой, перекрестился и тяжело встал из-за стола. Рыдания Васиной мамы стихли. Дед, проходя, погладил Коленьку по голове и мальчик, глядя на старика, спросил где брат Василий. Дед задержал руку на его макушке и ответил:
- А это ты у дядьки своего спроси. Куда он сына спрятал, как девку красную.
Из-за цветастых штор появилась Васина мама с опухшим от слез лицом. И, не глядя на деда, стала собирать посуду со стола. Но не выдержала, всхлипнула и упала на колени перед дедом. Заголосила:
- Он же у нас один! Кровинушка! Мы его сберечь хотим!
- Сберечь для чего?! – дед смотрел на сноху, грозно сдвинув брови, - Для бесчестия? Для позора людского?! Ты нонеча от меня глаза прячешь. А от всей Руси не спрячешься!
Махнув на нее рукой, он пошел к себе в комнату. И Коленька вдруг увидел, что грозный дед Арсений уже не такой как прежде, идет шаркающей старческой  походкой. И волосы его поседели. И плечи как-то обмякли и поникли. У Коленьки на глаза навернулись слезы. Он подошел к Васиной маме и обнял ее. И гладил ее по волосам, как когда-то гладил свою маму. И понял, что любовь к близким слепа. Ты просто любишь. Не думая об окружающем мнении, о будущем. Ты просто пытаешься уберечь родного человека сейчас, потому что даже думать боишься, что будет с тобой, если ты потеряешь этого человека. Васина мама плакала у Коленьки на плече, продолжая стоять на коленях. В углу мерцала лампадка, освещая нахмурившийся вдруг светлый лик Богоматери. И Коленька, глядя на иконописные насупленные брови, поклялся себе, что никогда и никому не даст брата Василия в обиду.

***
Коленька шел по темным улицам, деревянные доски тротуаров блестели льдом в свете луны. Звезды казались огромными. Коленька думал о брате Василии, жалея его и его маму, деда Арсения и дядьку Николая. Он ускорил шаг, торопясь рассказать отцу и Марии Тихоновне про Пестовых. Коленька не сразу заметил четверых оборванных мальчишек, вывернувших из- за угла Острожной улицы и идущих ему навстречу кучно по узкому тротуару. Коленька пытался их разглядеть, понимая, что столкновения не избежать. Весь облик идущих на встречу ребят был задиристым и ищущим дерзких приключений. Коленьке вспомнилась поговорка: «Мы вятские ребята хватские, семеро одного не боимся. А один на один, так и котомочки отдадим».
Яркие и холодные звезды, безучастные зрители небес, смотрели на Коленьку и мальчишек, на темные дома и блестящие тротуары. В одном из нападавших Коленька узнал Тимошу. Но он усиленно делал вид, что не знаком с Коленькой. И, приговаривая «Бей барчука!», дубасил Коленьку кулаками вместе со всеми. Обида и непонимание смешались с кровью и злостью. И теперь уже Коленька раздавал тумаки вперед, вбок, вниз, вверх. Главное не сдаваться. Чтобы остаться самим собой. Для того, чтобы защитить брата Василия, надо научиться защищаться самому.
Дома Мария Тихоновна молча обработала ему ссадины йодом. К разбитой губе приложила бодягу. А потом долго истово молилась в углу, стоя на коленях и отбивая многократные поклоны. Отец нетвердой походкой вошел в комнату и позвал ее слабым голосом:
- Марьюшка, пора чайку попить. Христофор, может, зайдет, - и, присаживаясь на стул, добавил: – Завтра на конюшню пойду. Говорят, сена лугового десять пудов привезут. Не росного ли. А то по семнадцать копеек за пуд. Надо бы чтоб не росного.
Мария Тихоновна встала с колен и, плотно поджав губы, молча и сосредоточенно стала собирать на стол. Отец понял, что Марьюшка не в духе и тихо сидел за столом, глядя в окно на снежное пространство их двора.
- Прохор Степанович, Вам еще лежать надо. Казначей за сено платит, пусть и глядит за какое. А Вам здоровье поправлять надо. Ваши «вятки» наших детей не вырастят.
Коленька понял, что Мария Тихоновна не просто «не в духе», а разгневана чем-то крайне. Потому как отца по отчеству она называет именно в таком расположении. В остальное время зовет его ласково Прошенькой. Причина гнева Марии Тихоновны конечно же его разбитая губа. Поэтому мальчик сидел почти не дыша и думал как незамеченным прошмыгнуть в кровать. Пока отец пил чай, Мария Тихоновна вела подсчеты их финансов, записывала расход и составляла список покупок. В конце недели они с отцом планировали поехать на ярмарку. Нарушали грозную тишину лишь шумные прихлебывания отца и возмущенные реплики мачехи о том, что подковка одной лошади аж по пять рублей, а пуд меду – восемь. Хотя меду на этой ярмарке никогда не покупали. Его бочонками привозили домой благодарные владельцы скота, который лечил Прохор Степанович и родственники людей, которых он тоже лечил. Отец погладил Марию Тихоновну по руке: «Марьюшка, спасибо тебе». Она подняла глаза на отца и заплакала. Коленька вышел из своего убежища за печкой и, подойдя к столу, обнял МариюТихоновну.
- Я с малышами посижу. Вы езжайте. А меду у нас много, - пытался по - своему успокоить мачеху Коленька. Отец увидел его разбитую губу и ссадины на лбу, но промолчал, продолжая гладить Марию Тихоновну по руке.

***
Семья их разрасталась. Через каждые два - три года на свет появлялся новый пищащий сверток, превращающийся в члена их семьи. Бабушка Евдокия Филипповна и дед Степан ездили к ним реже, чем раньше. Пани Лида с трудом справлялась с хозяйством такой большой семьи. И когда родилась сестренка Агафья было решено принять в дом няньку. Выбор няньки был долгим и мучительным. Марии Тихоновне не нравилась ни одна. Казалось, что ее придирчивость не знала предела в этом выборе. Но вот, наконец, к ним приехала из деревни Нюрочка, на которой когда-то бабушка Евдокия Филипповна так мечтала женить отца. Коленька хорошо понимал, что бабушка так и не полюбила Марию Тихоновну, но была с ней ласкова и доброжелательна. К тому же внуки занимали всю ее. В них она души не чаяла, хотя Коленька чувствовал, что его она привечает больше остальных его братьев и сестер.
С Нюрочкой Мария Тихоновна поначалу была непомерно строга. Евдокия Филипповна жалела Нюрочку, когда та ей жаловалась. Но иногда, забывшись, шепотом говорила ей:
- Ну что ж ты Марию Тихоновну то бухвостишь?! Она же с робенками занята. А ты, ей Богу, как болтушка лешачий!
Соседского Тимошу бабушка Евдокия Филипповна иначе как галахом  не называла. А Коленька обходил его стороной теперь, хотя понимал, что надо поговорить с бывшим товарищем. Жизнь в городе резко менялась. Нет, уклад жизни был прежним, но появлялись новые газеты и журналы. У людей появились новые разговоры. О революции. Судя по разговорам, именно она должна была разделить людей пополам. Тимошу и Коленьку она уже разделила. Коленька не понимал почему и для чего. Дядька Христофор революцию называл «крутогорским ершом» и смачно при этом сплевывал, всем видом показывая свою неприязнь к такому разделу общества. Прохор Степанович похлопывал его по плечу и всегда уговаривал не верить сплетням. Нюрочку дядька Христофор неизменно хлопал по заду, за что Мария Тихоновна взглядывала на него укоризненно. А дядька Христофор всегда разводил руками, что мол удержаться не смог. Мария Тихоновна отцовского товарища недолюбливала за хамоватость. А он церемонился с ней только из-за Прохора Степановича.
- Вы слыхали, что Архиреевский взрывать будут большевики?
- Сплетни удел баб да татар, - строго ответила МарияТихоновна.
- Вот татары то его и взорвут, - не унимался дядька Христофор.
- Если православные хмельным медом заняты, а не молитвами, тогда точно взорвут, - Мария Тихоновна при  этих словах прищурившись посмотрела на чарку хмельного меда в руках Бобылькова.
- Марьюшка, мы же от трудов праведных, да после покаяния, - миролюбиво улыбался Прохор Степанович.
- И впрямь, Мария Тихоновна, не «Наблюдателя»  же мусолить. А до Захария еще цельная неделя, - дядька Христофор вновь виновато разводил руками и тут же громким басом стал вспоминать побег Добужинского.
Мария Тихоновна за глаза звала его дикарем. Дети его любили и всегда радовались появлению этого шумного бородатого дядьки, так похожего на их отца.



***
 Аромат пирогов разносился по всему дому. Коленька с детства любил этот дух спокойствия и домашнего уюта. Аромат этот напомнил ему старинные добрые времена, когда была жива Мария Тихоновна. Да что там! Когда еще была жива его мать. Сейчас пироги печет его домохозяйка Кирилловна.  Он живет у нее уже два месяца здесь, в Дымковской слободе. Ждет, когда его соратники пришлют за ним. Отправляться одному было опасно. Город поражен революцией. Колчак еще далеко. Коленьку все знают здесь в лицо. Командует красным движением в губернии его когда – то лучший друг детства Тимоша. Именно с ним они катались на льдинах в половодье на Вятке и прыгали с одной на другую. Прыгали решительно и бесстрашно. Решительность и бесстрашие остались в них, но убеждения развели их по разные стороны баррикад.
Люди стали больше говорить, но разговоры их ограничивались только всяческого рода байками о будущем. Причем эти народные картины будущего были одна фантастичнее другой. Купечество и мещанство городское не могли понять цели красного переворота. Слишком шумно непонятливых расстреливали, других обворовывали открыто, давая объяснения о содеянном, как о высшем благе справедливости. Сопротивление хозяев такому беззаконию порой имело печальные последствия – расстрел. Церкви практически все позакрывали. И Коленька никак не мог понять, кому и в каких целях может помешать церковь Господня. Только Сатане. Дядька Христофор так и называл новую власть. «Христопродавцы» стало расхожим словом. Приходил вчера к Кирилловне  Маркушко из починка Ежевского, рассказывал страшную историю о том, как Павлушка Хромов баню иконами растопил и пошел мыться. Да так и не вышел из бани. Все моется. Господь его не пускает. А отмыть тот грех нельзя. И теперь никто из домашних в баню не заходит. Все говорили только о Ленине, да о революции. Ленина никто не видел, а кровавый террор не полюбился народу. Все ждали Колчака. Отца забрали представители новой власти, дом разорили. «Раскулачили», так новая власть называла процесс убийства соотечественников и бесчинства по отношению к чужому имуществу. Милушка спешно увезла младших в Слободской. Коленька  переживал за них. Хотел быть рядом, да так уж сложилось, что ему нельзя к ним. А то всех перестреляют. Молил Бога, чтобы отец был жив. Агафья жила у жениха в Быбинцах. Жених Никифор был из бедняцкой семьи, но впечатление производил порядочного человека.  Агаша была счастлива и это согревало Коленьке сердце. Именно Никифор пристроил Коленьку на постой к Кирилловне. Он через мальчишку из деревни пару раз присылал Коленьке записки, что с Милушкой и младшими все нормально. Вот только про отца никто ничего не знал.
В комнату к Коленьке вошла Кирилловна и тихо прошелестела сухими губами: «Приехали, собирайтесь Николай Прохорович». Коленька достал из-под кровати торбу с нехитрыми вещами. Кирилловна на пороге дала ему сверток с пирогами. Их аромат был ароматом счастья былой жизни. Коленька сглотнул ком в горле и стал благодарить женщину. Она заплакала, перекрестила его. Не оглядываясь, Коленька ехал в крытой повозке и думал о том, кто эта Кирилловна, где ее родные. Есть ли у нее муж и детки. Позже, много лет спустя Агашин жених расскажет ему, что Кирилловне на то время исполнилось двадцать лет. Она сирота. И что Коленька ей приглянулся. И Коленька всю жизнь будет вспоминать ее образ. Но никогда больше судьба не сведет его с ней, с этой тихой скорбящей русской женщиной в черных траурных одеждах.
Ехали в молчании. Днем по лесу, ближе к утру - по дорогам. Извозчик казался из крестьян и был неразговорчив. Лес дарил прохладу, наполненную тучами мошкары и птичьим разноголосием. Здесь жизнь продолжалась без изменений.   Коленька вспоминал детство и  родных. Горевал по брату Василию, которого ставшие большевиками крестьяне расстреляли в упор на крыльце Спасо- Хлыновского храма. Он принял страдания при защите церкви, пытаясь достучаться до сердец разгоряченных революцией вооруженных людей. Брат Василий сейчас в раю и смотрит с небес на Коленьку. Даже если у адмирала Колчака получится вернуть Россию в ее православное русло, то брата Василия ему уже никто не вернет. И в память о нем, и обо всех погибших в этой бессмысленной войне русских с русскими, Коленька доберется до армии Колчака и будет сражаться. Адмирал в свое время вернулся в Россию, чтобы вернуть и ее к прежней жизни.

***
К ночи прибыли в небольшое село. При въезде на главную улицу колья деревянных заборов увешаны бутылками.  Множество разбитых бутылок валяется здесь же. Как потом рассказал бывший церковный староста села Троица, колчаковцы в бутылки стреляли.
- Один лошадь на бутылках проиграл, дак плакал. Другой выиграл, да счастья не было ему. Убили его.
У этого-то бывшего старосты они и поселились в избе.
Наутро Коленька пошел искать штаб и знакомиться с местным начальством для того, чтобы определиться в какой взвод и к какому эскадрону его припишут. Усатый добродушного вида есаул обрисовал ему общую картину дальнейших действий армии Колчака и очень основательно остановился на своем взводе. С его слов Коленька понял, что эскадрон, как и вся армия Колчака ничто без его сотни. Коленька почувствовал в этом человеке настоящего российского патриота, страстно желающего вернуть все на свои места. Ведь места то эти у каждого человека из поколения в поколение складывались. За места эти сердцем и трудом не посильным люди старались. Коленька растрогался от слов есаула и от своих мыслей.
От предложенной стопки самогона с закуской деревенской немудреной, но вкусной  Коленька отказался. Офицер записал  его данные с документов, да подивился: «Знал я одного Гущина. Прохор Степановичем звали. Цельный был человек. Глыба. Очень уж радел за вятских лошадок и успеха в деле этом добился значительного. На конной выставке в Санкт- Петербурге я с ним познакомился. Вот это человек! Да. Россия то она из таких крупных натур соткана. А мелочь она всегда  в садке осядает».
Коленька залился краской и смущенно прошептал: «Это папенька мой». Есаул аж с табурета вскочил  и стал Коленьку обнимать и на русский манер расцеловал троекратно. От этого Коленька засмущался еще больше.
- Да ты садись, сынок, садись, - есаул испытывал явную радость от общения с потомком так поразившего его Прохора Степановича, - Как батюшка то твой поживает?
- Не знаю. Про него ничего не слышал. Про братьев и сестер слышал, а про него известий нет.
- Да… Но ты не волнуйся. Такого, как твой батюшка, голыми руками не возьмешь. Вот как теперича в России стало, что людей, которые суть ее и не найти, а те которые грязь и позор России, разоряют родину нашу. Но мы Россию то от позора да грязи очистим. И батюшка Ваш Вами гордиться станет, - есаул ободряюще похлопал Коленьку по плечу.
- Спасибо, Ваше благородие,- Коленьке было лестно и гордо за отца. Но планка поднялась теперь еще выше. И он дал себе клятву бить врагов без страха.
Спал Коленька беспокойно. Снились ему родные, да тот солдат, который лошадь выиграл и погиб. Наутро ему выдали лошадь и обмундирование скромное. Сапоги и нагайку. Но Коленька и без того готов был к бою.

***
Коленька заметно возмужал. Светлые его волосы потемнели. И теперь он брил бороду, которая росла густо как у отца. Теперь он служил ординарцем при генерале  Гайде. Командир был ему симпатичен. Не будучи русским,  он любил Россию и порядок. Умел принимать самостоятельные решения. Как и его отец. Пан Гайда даже смело критиковал и менял некоторые планы Адмирала Колчака. Из ставки шли депеши о том, что надо приостановить наступление Сибирской Армии, в которой и состоял теперь Коленька, на Вятку и переброске ее основных сил в помощь терпящей поражение Западной армии. Гайда упорно двигал армию вперед и всегда повторял: «Остановка – это гибель». Этому демаршу придавали уверенности победы здесь, в Вятской губернии. Но это не внесло единения взглядов адмирала и командующего  Северной армией. Коленька стал свидетелем их телефонного разговора. Колчак требовал от Гайды создания общего фронта с Деникиным на юге страны. Но Гайда отстаивал самостоятельное продвижение Сибирской армии к Омску. Коленька поддерживал командующего и потому еще, что ему не терпелось войти в Вятку, восстановить прежний порядок и вновь увидеть своих родных. И отца. Коленька часто думал об отце в часы передышек между боями. Ему не верилось, что по ту сторону баррикад стоят такие же, как он люди. Часто во сне Коленька видел печальные глаза Кирилловны.
Чем ближе они подходили к Вятке, тем ситуация становилась тяжелее. В армии наступило тотальное пьянство и хамство. Пан Гайда ежедневно принимал решения о разжаловании офицеров в рядовые с формулировкой: «за уклонение от боевых операций и беспрерывное пьянство». Они закрепились на берегу речки Кумены в большом селе. Передышки между боями были все реже. Винегрет из красноармейской рвани на их глазах превращался в регулярную красную армию, которая упорно наступает. Коленьке было страшно за родных, которые волею судьбы остались по ту сторону баррикады. Как там Милушка с малышами и где отец – эти два вопроса свербили в его мозгу. И он принял решение переправиться через реку в деревню Быбинцы, откуда родом Агашин жених. Была средина мая. Река разлилась, но не сильно. И Коленька решил, что это шанс. Ситуация в армии была аховая. Но он уговаривал себя не считать свой уход дезертирством. Семья важное звено жизни любого человека.  Он удостоверится, что с его близкими все в порядке и вернется к Гайде. Тогда Коленька и не предполагал, что все совершиться за две недели. К концу мая Северная армия перестанет существовать. Колчак обвинит генерала Гайду в разгроме армии. Он будет отстранен от командования, а затем и вовсе уволен из армии по личному приказу Колчака.
Коленька шел по разливу, зачерпывая голенищами сапог ледяную воду реки. Вспоминал, как летом он с мальчишками бегал к Вятке. Они смотрели на причаливающие барки с солью, которые приплывали из пермских соляных варниц. Эту соль разгружали в громадные соляные амбары под горой у Засоры. Они часто все вместе переплывали реку, соревнуясь, кто быстрее.
Наконец почва стала твердой, хотя вода просачивалась из нее, как только Коленька поднимал ногу.  В воздухе пахло свежей зеленью и цветущей черемухой. Скоро зацветет сирень. Раньше он любил это время года. Оно было несовместимо с войной и с бедой. Но гражданская война совместила многое, что невозможно совместить и сделала жизнь тревожной, а завтрашний день превратила в зыбкий призрак.   
По улице деревни Коленька шел осторожно, опасаясь быть замеченным. Коленька пытался держаться в тени деревьев, но собаки по прежнему лаяли во дворах при приближении посторонних. Хотя документов при нем не было и в своей босяцкой одежде он мог сойти за бойца любой из сторон. Точного адреса он не знал, но знал, что дом был маленький и не крашенный. И еще одну примету он запомнил из писем Агаши. Это кованная чугунная скамья. Ее когда-то давно пожаловал отцу ее жениха проезжавший мимо уральский заводчик. С тех пор она и стоит у калитки как местная достопримечательность. Коленька тихонько постучал в ворота. Калитка была заперта и свет в окнах не горел.  Стучать во второй раз Коленька побоялся и ждал, вслушиваясь в тревожную тишину деревни, состоящей из семи дворов. Когда то это был починок Ежевской. Он не на много разросся до наших дней. И люди тут жили всегда. С тех пор как образовался починок. В такую глухомань новые жильцы не спешили. Да и дорогу до деревни от Казанского тракта знали только местные. Да чиновники. Через некоторое время скрипнула дверь в избу и приглушенным голосом, не сходя с крыльца спросили: «Кто тут?»
- Это Гущин Николай, - так же тихо ответил Коленька.
Послышались шаги и калитку отворили. Он прошел во двор и ощутил крепкие объятия. Узнал Никифора Пахомовича, Агашиного жениха. Облегченно вздохнул. Никифор Пахомович окрикнул невесту: «Агаха, иди гостя встречай!» Он всегда называл ее так и нежно смотрел на нее. Хороший он был человек. Коленьке нравился он своею правильностью и жизненной уживчивостью. Коленька вошел в избу и Агаша расцеловала его в обе щеки, обнимая и плача одновременно. Церемонно и вежливо поздоровался с ним младший брат Никифора - Афанасий. Потом долго сидели и разговаривали. Агаша плакала.
- Андрюшка то в красные подался, - стал рассказывать новости Никифор Пахомович.
- Отчего же за новую власть брат воюет. Разве нам при старой-то, при царе - Батюшке плохо жилось?! – изумился Коленька. Он  помнил брата улыбчивым и задумчивым мальчиком. Часто он помогал пани Лиде по хозяйству и с удовольствием учился играть на пианино. У братьев не было общих интересов. Разница в возрасте была большой. Он вспомнил брата Василия и понял, что до сих пор безутешно горюет по нему.
Агаша положила руку ему на плечо: «Не грусти. Ты не виноват. И все мы не виноваты. Жизнь меняется. И каждый из нас понимает эти перемены по–своему». Коленька кивнул в ответ на слова сестры. Когда стало светать, Коленька засобирался обратно. Он узнал все об остальных братьях и сестрах. Только про отца по-прежнему ничего не было известно.
             
***
Мир всеобщей любви рухнул навсегда. Детство осталось позади в океане безграничной заботы близких. Он шел по темной серебристой в свете луны воде и думал, что бой более не имеет смысла. Для него. Потому что по ту сторону вел бой его брат. Коленька не мог больше воевать, потому как боялся потерять его. Нет, скорее боялся стать убийцей младшего брата. И он принял решение. Принял его здесь посреди маленькой вятской речушки, тревожно серебрящейся в ночи. Только бледная тощая луна видела его таким. Плотно сжатые губы. Размашистые шаги образующие невидимые в темноте фонтаны брызг. Теперь он особенно стал походить на отца. Общность создают эмоции.
Вернувшись к месту бывшего лагеря, он понял, что все ушли. Коленька прислонился к старой корявой березе. Вокруг валялась скорлупа от яиц, пара истлевших портянок, стреляные гильзы и чей-то окурок самокрутки. Он терялся в догадках, что могло произойти за ночь. Выстрелов и взрывов слышно не было. Убитых и раненых вокруг не наблюдалось. Принял решение идти к городу. На поляне ближе к дороге увидел пастуха, который пас двух коз. Подошел и словно не местный стал выспрашивать дорогу до Вятки. Да как бы невзначай спросил не воюют ли здесь. Пастух охотно рассказал про то, что кулаки по лесам расселись и пытаются «старую власть вертать». И что ему без разницы старая власть или новая, как были босяками так и есть босяки. Обещали, мол, богатства бедным раздать. Да что то не торопятся. Коленька решился на более конкретный вопрос:
- Я слыхивал, что в здешних лесах сам генерал Гайда воюет?
- Воюет. А куда ему деться. Только поговаривают, что он вчерась армию распустил, а сам севернее подался.
- Почему распустил?- искренне уже изумился  Коленька
- Дык попутались уже все. С обеих сторон поляки. Да и родные тоже с обеих сторон. Фронт вроде и есть да врагов нетуть. Как воевать, барин?
- С чего ты взял, что я барин?
- Дак видать. Ты на руки то свои посмотри. У нас отродясь таких рук ни у кого нет.
- Я не барин. Я сын ветеринара.
- И у нас ветеринар был. Бабенцев. Да молод он чтоб в отцы тебе.
- Нет. Моего батю Прохором Степановичем звать.
- Эх! Слыхали мы про такого. Он нашего сельского старосту от чахотки спас. Плотник то Фрол уж и домовину делать начал. Да так и стоит она теперь у него в подвале. Зато со старостой они с тех пор не разговаривают. Фрол осерчал, что староста домовину то не забирает, староста на Фрола озлился, что тот ее сделал. На этом свете человек остался, а они домовину делят!
Коленька слушал мужика и улыбался. От гордости за отца. Где то он теперь? Распрощавшись с пастухом, пошел вдоль дороги, не таясь. Да и от кого таиться? Он на родной земле, дома. Отца его на этой земле все добрым словом поминают. И он его обязательно найдет. Коленька верил в то, что придет он домой и отец туда придет. А там глядишь и непонятность эта с новым режимом проясниться. И генерала найти надо.
К ночи дошел Коленька до Макарьи. Зашел на кладбище. Свечку поставил по матери да на могилке ее посидел. Говорил с ней как с живой. Все рассказывал. За отца страх свой рассказал. А когда потом дальше шел, то на душе легко стало. У моста встретил Семена с отцовской конюшни. Тот его прямо до дома подвез. В городе улицы пустынные. Магазины закрыты. По ветру кружит мусор, обрывки газет да листовок. И тишина. Сначала Коленька не понял от чего такая тишина. А потом опомнился что ни один церковный колокол ни звонит. Спросил у Семена про это.
- Новая власть запреты на колокольный звон наложила, - грустно ответил возница.
- Как такое может быть?!
- В скорости все церкви закроют. Нонча Кафедральный собор ломают. Подземный ход с церковными сокровищами ищут. Бабка моя Евдокия Семеновна рассказывала, что под полом собора были большая церковь да маленькая. Только на Пасху и Рождество служба там была. Людей всех пускали. И дюже красиво там. На синих сводах золотые звезды. И икон много.
- Да кто ж так может бога не боятся. Там же всегда святые мученики жили. Говорят, что и старец Иона там покоится. Я помню и мы мальчишками туда бегали на старца Зосиму смотреть. С соседом нашим Тимошей.
- Ваш Тимоша теперь главный командир по поиску сокровищ. И по закрытию храмов. Даве горлопанил на крыльце собрания. Руками машет, брешет про счастье безбожное, да про то, что работать никто не будет, а жить все хорошо будут. Вот скажите Николай Прохорович как хорошо жить то можно, если трудом копейку не заработать?
- Никак, - автоматически отвечал Коленька, пытаясь осознать новости, которые ему рассказывал Семен.
- И Ваш брат Андрей Прохорович вместе с каким то босяком из Уржума всех жителей за новую власть агитируют. Красной ее называют. А что в ней красного да красивого никто пока не поймет. Безбожность проповедуют. Ладно, что с Тимохой понятно. Хотя у него мать всю жизнь при приходе была. Но как Андрей Прохорович  в их компанию попал? Семья то ваша православная. На храмы да божьи дела средств Ваш батюшка никогда не жалел. Да и Мария Тихоновна святая женщина! Царство небесное! – Семен перекрестился.
Коленька и сам этого не понимал. Он думал о том, что брат Василий бы все объяснил ему. И Андрюше бы тоже объяснил. Да что там! Если бы брат Василий был жив, этого бы и не случилось. Мария Тихоновна умерла от водянки в городской больнице, когда Андрюше исполнилось пятнадцать лет. Сам он лишился матери в одиннадцать. Он всегда равнялся на отца. Почему Андрюша не последовал его примеру. Вопросов было больше, чем ответов.
Коленька вошел в дом. На полу вперемешку валялись игрушки, утварь, одежда. С окон сорваны шторы. Сиротливо стоит с открытой крышкой фортепиано. Коленька поднял табурет и сел, потому как силы в ногах вдруг закончились.
Вечером он ходил к Пестовым. Дед Арсений совсем сдал. По словам отца Васеньки, он иногда спал сутками, а иногда был весел и разговорчив. Ходил он в последнее время плохо, болели ноги. Он то и рассказал Коленьке, что отец в Петрограде с генералом Юденичем. Помогает им с лошадьми.  Уехал два месяца назад с торговым обозом Тимофей Осиповича. Коленька был рад безгранично: отец жив и здоров. Значит, вскоре они свидятся.  Васина мама угощала Коленьку рыбным таганчуком только из печи, гладила его по голове и беззвучно плакала. Оплакивала своего сына и прошлую жизнь.
- Андрюша то без отцовского глаза по неправильной дороге пошел, - вздохнул дед Арсений, - Босяк этот Костриков уржумский его с пути истинного сбивает.
- А кто это? – удивился Коленька.
- Да есть один. За грабежи да бедность агитирует.
- Зачем?
- Затем, что боле ничего не умеет и ничего не имеет. Говорят, что из семьи он пропащей, - разъяснял Коленьке дед Арсений, морщась не то от боли, не то от досады.
К ночи подул холодный ветер. Тени от колышущихся деревьев казались зловещими. Тишина тревожно висела над городом. Коленька возвращался от Пестовых. Шел уверенно, размашистым шагом. Думал о брате, перешедшем на сторону красных и об отце. Как - то он там?

***
Леса мелькали за окном поезда непрерывной вереницей. Иногда они сливались в сплошную пелену, когда поезд увеличивал скорость. Коленька первый раз в жизни ехал в поезде и все ему здесь было в диковинку. В дороге он познакомился с соседом. Звали его Михаилом, был он высок и могуч телосложением. Ехал из Орла во Владивосток к генералу Семенову. Так же как и Коленька, спешил примкнуть к Белоповстанческой армии адмирала Колчака. Новая Россия Михаилу была не по душе. В дороге они вспоминали былую жизнь и родню.
- У нас Протоирей был большой остроумец. И выпить шибко любил. Приговорку часто любил повторять «Одна чашка – не чашка, две чашки – полчашки, три чашки – чашка», - Михаил с Коленькой смеялись над Орловским дьячком.
На станциях покупали картошку отварную, сало. Иногда хлеб. Но продавали его мало. Где были красные, там свирепствовал голод. И люди боялись его, запасались впрок. На маленькой сибирской станции в вагон влезла бабка с гусем в огромной корзине. Михаил помог бабке поставить корзину на самую верхнюю полку. Не доглядели, что там мужичек спал, отвернувшись к стене. Гусь изловчился и ущипнул мужика за зад. Поднялся переполох. Мужик кричал от неожиданности и боли, гусь громко гагачил, бабка причитала, а все пассажиры от души смеялись.
На станции Бурма в вагон вошел патруль. К ним подошел низкорослый в кожаном френче патрульный и, обратившись к Михаилу, попросил его документы. Михаил протянул ему паспорт со словами: «Читать то умеешь?» Патрульный зло зыркнул на Михаила и спросил: «Куда следуете?»
- В Лебяжий.
- С какой целью?
- К невесте.
Патрульный недоверчиво поднял взгляд на Михаила. Но тут поезд дернулся и двое патрульных, спешно проходя мимо них к выходу, позвали третьего, который сжимал паспорт Михаила в маленьких немытых руках.
- Кузьма, идем ужо!
Кузьма помялся ровно пол секунды, сунул Михаилу паспорт и поспешил за товарищами.
Наутро они прибыли во Владивосток. Здесь стояла жара. Она держала в своих липких объятиях этот город, переполненный беженцами от новой власти. Из здешнего порта корабли уходили в Америку. Каждый отплывающий корабль был переполнен, как последний. Все отъезжающие были в белом. Очевидно, из-за торжественности момента. Белые кружевные зонтики, белые шляпы, цилиндры, картузы, белые кафтаны и платья. Корабли, увозящие облака. Так казалось Коленьке. Они с Михаилом шли вдоль набережной и вдыхали запах моря. До этого Коленька моря никогда не видел. Мужчины здесь одеты были в сюртуки и визитки. У многих через весь живот золотые цепочки часов, булавки в галстуках из золота с драгоценными камнями. У Коленьки тоже были золотые часы с брелоком, которые ему подарила Мария Гавриловна и которыми он очень дорожил.
Они дошли до ставки генерала Семенова, расположенной в бывшей гимназии. Их пропустили незамедлительно, лишь только Коленька упомянул имя генерала Гайды. Когда они вошли в кабинет командующего, он сидел за огромным письменным столом и что-то сосредоточенно писал. При их появлении он вышел из-за стола и церемонно поздоровался с каждым из них. На Коленьку генерал произвел очень приятное впечатление. Суровый на вид, он, должно быть, в душе очень добрый человек, подумал Коленька. Удивительно приятной показалась ему и улыбка генерала. Усадив их, Семенов перешел к делу.
- Мы будем двигаться на юг России, господа. Наша цель – искоренение большевизма по всей России. Временно мы отойдем с чешским эшелоном в Харбин. Из-за огромной нехватки людей, мы не можем прямо сейчас приступить к выполнению нашей большой задачи! – говорил генерал быстро и уверенно, - Я рад. Искренне рад вашему приезду сюда. России теперь важен каждый боец. Спасибо, господа».
Они встали и откланялись, обменявшись с генералом крепкими рукопожатиями.  Во Владивостоке Коленька не провел и двух дней. Чешский эшелон уходил в Харбин вечером следующего дня. Тогда, сидя в переполненном вагоне, набитом чехами и белыми офицерами, солдатами армии Колчака, Коленька и не ведал, что вернется в Россию только через тридцать лет.  Доберется до Вятки, пройдет по послевоенным улицам, увидит издалека своих родных и поймет простую формулу счастья и слова отца о том, что отсюда земля наша русская началась.

Повесть опубликована в литературном журнале Луч», 2013 год, №5-6.