Пропащий человек, умеющий улыбаться

I.
          Меня зовут Роберт.
          Я родился в последнее десятилетие перед развалом СССР.
          Странно, тогда уже было не принято называть детей такими именами. Но родители выбрали мне именно такое имя. Наверное, как предчувствие того, что ничего не останется…
          Немногое из этого десятилетия я еще помню.
          Помню, как бабушка брала меня с собой на работу. Она тогда работала на большом заводе. Настолько большом, что когда в пятницу я ждал бабушку после работы, чтобы пойти к ней на выходные, работники завода выходили из леса и шли нескончаемой толпой через дорогу начиная с половины пятого и до половины шестого вечера. Если бы автомобильный поток тогда был таким же, как сейчас, то город парализовала бы часовая пробка. Конечно,  я знал в какое время бабушка должна выйти из леса, знал, что она не проглядит меня, но все равно вставал на пригорок и всматривался в этот нескончаемый поток. А рабочие все шли и шли. Бабушка появлялась около половины шестого. Она работала секретарем и ее рабочий день заканчивался в пять часов вечера. Наверное, из-за ее должности меня пропускали вместе с ней завод. Я шел рядом с ней и все время боялся. Настолько строгая на заводе была охрана. А ей охранники всегда улыбались и спрашивали: «Марина Павловна, внук ваш?». Бабушка тоже в ответ улыбалась и отвечала «да». После этого шли обсуждения о том, какой я хорошенький, на кого похож, сколько мне лет и прочее. Но мне это было уже не интересно. Я был за заветным вращающимся турникетом. Где все так же улыбались, видя бабушку. С улыбкой здоровались с ней. И бабушка с улыбкой со всеми здоровалась в ответ. И в течение дня в кабинет к бабушке заходили разные люди и улыбались. Иногда приносили шоколадные конфеты и садились пить чай. А я думал: как же хорошо работать на заводе, потому что все здесь друг другу улыбаются; и я хочу здесь работать, когда вырасту.
          Я вырос и спустя двадцать лет пришел на этот завод. Но здесь уже никто не улыбался. Все ходили какие-то хмурые и озабоченные. Может, потому что денег на заводе не осталось, а план производства остался. И все думали, как его выполнить и что надо в который раз просить сырье у поставщиков в долг, обещая все погасить и зная, что в ближайшее время этого не случится. И когда пройдет это «ближайшее время», никто не знал. Все понимали, что оно давно уже перешло в бесконечное. И чай на заводе уже пили в одиночку, тихо уплетая принесенные из дома шоколадные конфеты. Может быть, из-за этого я проработал здесь несколько месяцев и уволился. Может быть, мне нужен был завод, где люди улыбаются. Сменив несколько заводов, я понял, что таких не осталось.
          А еще я помню, как по выходным мы ездили на дачу. Не смотря на то, что электричка, как сельдь в банке, была набита народом с рюкзаками и ведрами, никто не ругался. Все улыбались: ага, давай-давай, проходи… еще, еще… вот так… уступите место ребенку! И мне с улыбкой уступали местечко: а-ну, давай немного подвинемся, мальцу много места не нужно… садись, малой… а пойдем ко мне на колени… сядешь? И всегда находился вариант, как меня усадить, чтобы меня не затолкали по дороге до станции.
          На станции народ толпой вываливался из вагонов. Мало кто ждал на полустанке, когда электричка уедет. Все быстро и упорно шли вперед вдоль железнодорожного полотна. Первый гудок никого не останавливал. Некоторые только поворачивали головы, чтобы посмотреть: тронулась или нет. А некоторые как будто уже подсознательно знали, когда электричка тронется и когда необходимо немного спуститься вниз от полотна. Электричка, протяжно гудя, уезжала дальше. Народ выбирался на полотно и шел. Постепенно скорость потока падала. Поток начинал редеть. Часть людей сворачивала на протоптанные тропинки по направлению к своим дачам.
          Наша дача была почти что в самом конце. И когда мы доходили до своей тропинки, за нами уже практически никто не шел.
          На даче все тоже все друг другу улыбались: «Здравствуйте, Марина Павловна!» «Доброе утро, Семен Алексеевич!» «Воду-то сегодня когда будут давать?» «Обещали в одиннадцать!».
          Признаться честно, я не любил ездить на дачу. Потому что мне хотелось бегать на улице с друзьями, играть в футбол и кататься на велосипеде. Не у всех моих друзей были дачи. И их я считал счастливцами. Зато я любил, когда приходило время ехать домой. Здесь ни минуты медлить было нельзя. Электричка ждать не будет! И время выхода с дачи на станцию всегда было рассчитано. Ехать домой всегда было лучше. После обеда в город шли уже три электрички, вместо одной с утра. И многие разъезжались кто раньше, кто позже. В вагоне почти всегда я находил место у окна. Как нравилось мне смотреть в окно на обратном пути. Почему-то знакомый пейзаж всегда казался разным.
          На дачу мы не ездим давно. С новой историей в страну пришло воровство, которое коснулось даже дачных участков и огородов. Порадуется бабушка, какие хорошие помидоры у нее выросли и какими красными они станут к следующим выходным, приезжаешь через неделю, а помидоров и нет. Потом, с постепенным приходом заграничного продуктового изобилия, люди стали постепенно отказываться от любимых участков. У некоторых так менялось к ним отношение, что они называли их проклятыми. Как-то я попробовал проехать к даче на машине. Но дороги к ней уже не осталось. В том месте, где она проходила, располагался карьер, за эти годы сдвинувшийся в сторону города и «съевший» дорогу к дачам. Наверное, если бы люди до сих пор ездили туда, этого бы не произошло. Но людей там не осталось.
          Те люди, которые улыбались друг другу, сейчас уже старые. И их старость не позволяет им снова поехать на дачу. И это, как говорится, если Бог дал.
          Спустя десятилетие страны, в которой я родился, не стало.
          Мне казалось, что тогда никто не понимал, что произошло. Везде царили смятение и суматоха. Кто-то радовался тому, что случилось. Кто-то переживал. Сейчас для меня самым большим показателем случившегося является смерть любимой поэтессы Юлии Друниной. «Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире…».
           Все думают, что научились жить в этом мире. Но это не так. Все только разучились улыбаться друг другу. А потом не стали или просто забыли научить этому нас, своих детей.
           А потом наступил хаос. И в этом хаосе я пропал. И самое страшное не вечное желание шоколадных конфет. Мои родители старались, чтобы конфеты у меня были. Пускай это был жесткий ирис «Кис-Кис» или «Золотой ключик», не жалевший ни пломб, ни зубов. Самое страшное не валявшиеся у входа в подвал пакеты с остатками клея «Момент». Тогда я, слава Богу, не понимал для чего это. Самое страшное не страх прослыть «лохом» или «чертом», потому что ты для показателя своей крутости не желал влезать в какую-нибудь группировку, где в любое время тебя могли покалечить или убить «свои же». Было еще много нормальных ребят, хоть и боявшихся, но презиравших всех этих конторщиков.
          Самое страшное, что меня не научили любить.
          Мне казалось, я знаю, как это делать. Знаю на подсознательном уровне. Ведь я человек.
          Но в моем городе были другие принципы. Красивую девочку не добивались, не дарили ей цветы, не ждали ее после школы или кружка. За нее дрались, и получал ее тот, кто сильнее. И девочки, как правило, не отказывали таким победителям. Ведь он доказал, что он лучший. Чего еще желать?
          И вообще было не принято «менять пацанов на баб». За этот факт ты мог низко пасть в глазах друзей, приятелей и знакомых. «Пацана, который слушал бабу», никто не уважал. Над ним смеялись. Кто-то с презрением. Кто-то из чувства солидарности с остальными, хотя и понимал, что это чувство основано на чувстве страха оказаться на его месте.
          Действовал «закон пацана». Действовало «слово пацана». «Пацанов не меняли на баб».   
          Конечно, ни все были такими. Те, кто жил принципами отношения к женщине, выработанными в XIX столетии, наверное, до сих пор вместе. У остальных, думаю, все равно ничего не получилось.
          По духу я относился ко вторым. Но впитывал в себя принципы первых. Наверное, поэтому и не смог понять тебя в тот вечер, когда ты вдруг встала передо мной на колени и посмотрела мне в глаза. Я сидел в кресле и смотрел телевизор. А ты просто подошла, опустилась коленями на пол, положила руки на мои колени и посмотрела мне в глаза. В недоумении я спросил: «Ты чего?». Ты подождала несколько секунд, а потом сказала: «Я так тебя люблю!». И улыбнулась мне. И я ответил: «Я тоже тебя люблю». Но ты, будто не слушая меня, добавила: «Ты просто не представляешь насколько. Если бы ты только мог это знать!». И на твоих глазах появились слезы. Я смотрел на тебя и улыбался. Мне казалось, что лишь это возможно сейчас. Ты неожиданно всхлипнула, закрыла левую сторону лица ладонью и отвернулась. Этого нельзя было не предугадать, не сдержать. На твоем необычайно милом и красивом лице были улыбка и слезы.
          Наверное, таких признаний не могло быть в нашем веке. Ты взяла его откуда-то из прошлого. Из того самого XIX века, где любовь была одна и на всю жизнь.
          И мне надо было просто обнять тебя. Вытереть твои слезы. Прижать тебя к себе. Погладить твои волосы.
          Но я этого не сделал.
          Я растерялся.
          Наверное, это проклятые впитанные принципы. Как я мог допустить «эти сопли».
          А ты мне по-настоящему открылась. И мне просто надо было вытереть твои слезы и обнять тебя. Ты открылась мне ради этого. Ты ждала этого. Ты положила мне на колени не руки, а свою душу. Ты ждала, что я сделаю то же самое. Но я этого не сделал. Я просто растерялся. И это было началом конца.
          С тех пор ты больше никогда не была со мной такой искренней. Ты стала отдаляться. Тебе нужно было время, чтобы сжечь себя.
***
          Сегодня я сделал фотографии с нашего места. Хотя как его можно называть нашим, ведь мы останавливались там только один раз. Ты его, наверное, уже и не помнишь. То озерцо у дороги.
          Оттого, что я делал фотографии против солнца, они получились как будто с эффектом сепии, с коричневым оттенком. Почти черно-белые. Почти, как наша с тобой память. Совпадение ли это?
           Ничего не осталось…      
               
II.

           Меня зовут Ася.
           Мое имя означает «страстная», «божественно красивая».
           Хотя папа говорит, что это сокращенно от арабского имени Асия, которое означает жизнь и надежду. Просто не мог он назвать советскую девчонку арабским именем.
           Я родилась в последнее десятилетие перед развалом СССР.
           В детстве я была маленькая и непривлекательная. Такая худая нескладная девчулька с большими зелеными глазами.
           Девочек всегда интересовала красота. Поэтому красивые девочки всегда дружили с такими же красивыми девочками. Точно так же сильные мальчишки не дружат со слабаками. Но я не была красивой. Поэтому девчонки со мной не дружили. Но я была сильной. Наверное, поэтому со мной дружили мальчишки.
          Но я надеялась.
          И я выросла. Нет, рост мой мало изменился: все тот же “метр с кепкой”. Зато у меня выросла красивая грудь. И другие девочки начали мне завидовать. Волосы мои стали густые и черные, как смоль. И другие девочки тоже этому завидовали. Лицо мое стало необычайно милым и красивым. И мальчики начали смотреть на меня уже ни как на друга. И другие девочки этому страшно завидовали.
          Только вот на мальчишек я мало обращала внимания. Они оставались для меня друзьями.
          Но я надеялась. И тут в моей жизни появился ты. Высокий, красивый. Таких мальчишек девчонки почему-то называют смазливыми. И мальчишек это страшно обижает. Но ты был смазливым. И я в тебя влюбилась.
          Мне казалось, ты всегда верил в лучшие качества людей. Эти твои рассказы про поездки на дачу, где все друг другу улыбались… Про то, как ты ходил с бабушкой на завод, где тоже все друг другу улыбались…
          Если ты с детства видел улыбки людей, ты не мог быть плохим. И я не ошиблась. Ты хороший.
          Просто в любви порой все объясняют и решают слезы.
          И если бы ты знал, как может любить маленькая девочка! Так же, как она умеет надеяться.
          Просто ничего не осталось.
          И я больше не надеюсь.
          Этого нельзя было не предугадать, не сдержать.
                ***
          Сегодня я смотрю на фотографии того озера. Ты вечером выложил их в сеть. Красивые. Немного винтажные. Почему-то это место мне показалось очень знакомым. Я долго вспоминала, где это. А потом вспомнила: то озерцо у дороги. Я забыла про него уже на следующий день. А сейчас вспомнила. Я знаю, зачем ты это сделал...
           Ты не пропащий.
           Я улыбаюсь…
                2023