Stabat Mater Dolorosa... Стояла Мать Скорбящая...

   STABAT MATER DOLOROSA… (Стояла Мать Скорбящая…)


                …При кресте Иисуса
                стояли Матерь Его
                и сестра Матери
                Его, Мария Клеопова, и
                Мария Магдалина…
               
                БИБЛИЯ
                НОВЫЙ ЗАВЕТ               
                От Иоанна
                Святое               
                Благовествование               
               

   ПРЕДИСЛОВИЕ, не имеющее никакого отношения к сказанному далее

   В начале восемнадцатого века композитор Джованни Баттиста Перголези (Драги) написал кантату на слова секвенции поэта конца тринадцатого века Якопо деи Бенедетти - Stabat Mater Dolorosa (Стояла Мать Скорбящая…) – о страдании Богоматери, стоящей перед крестом, на котором принимает смерть Сын Человеческий.
   О Богоматери, стоящей перед крестом, говорит только Святое Благовествовании от Иоанна. Там не сказано ничего о Её чувствах и переживаниях.
   Когда слышишь музыку кантаты, слова кажутся лишними. В ровном течении прозрачной мелодии слышишь безмолвное страдание Богоматери, во всплесках мелодии – остроту Её скорби.
   Открывается вИдение совершающейся судьбы Человека и Человечества.


   Хроника жизни человеческой.
   Почти без эмоций и совсем без вымысла.

   В большой крестьянской семье Олюшка была вторым ребёнком.
   Трудилась сызмальства, как и все в семье.
   Как вошла в возраст, начала матушка искать жениха ей. Да не любого, а с ясной головой и крепким хозяйством.
   Нашла, конечно.

   Дважды убегала Олюшка через окно, завидев сватов. 
   Не лежало сердце к суженому. Словно чуяло несудьбу.
   Но твёрд был характер матушки и крута нужда в семье.
   Сосватали Олюшку, и отъехала она на хутор к чужим людям.
   Но не было худа. Муж был добрый, спокойный, основательный.
   Да и Олюшка - трудолюбивая и прилежная. И тверда характером – в матушку.
   На своей фамилии осталась.
 
   Пошла жизнь как у людей: стерпелось, слюбилось, жизнь начала налаживаться.
   Но тут Царь-батюшка решил воевать с германцами.
   Царь – это власть.
   И власть забрала на войну деревенских. Мужа Олюшки - тоже. И сгинул он там.
   Ни слуху, ни духу.
   Всё хуторское хозяйство осталось на Олюшке, «соломенной вдове». 
   С утра до ночи - привычный непрерывный крестьянский труд: на поле, на огороде, с домашней  скотиной и по дому.

   Шло время. Шла жизнь. Война не кончалась. И вдруг весточка пришла: жив муж, в германском плену томится.
 
   Возникло ожидание.

   А время наполнилось новой тревогой.
   Революция – говорили. Старой власти не стало. А новая – непонятно что.
 
   Тут ещё другая война пошла – красных с белыми.

   Один Бог остался над всеми. А в ближней небольшой и небогатой  деревне и церкви-то не было.
   Недоброе время: ни земной, ни небесной защиты людям.

   Но кончились войны – и с германцами и красных с белыми. Красные победили.
   Начали возвращаться деревенские. Не все. Но муж Олюшки вернулся.
   Недужный после плена. Болезнь к нему пристала – сахарная, да не сладкая.
   Работу крестьянскую, по мере сил, исполнял.   
   Жизнь шла.
   И смерть ходила.

   Родилась дочка. Успели покрестить Анастасией.
   Недолго прожила – тиф унёс.

   Через два года опять родилась дочь. Антонина. Выжила – время стало уже не такое болезное.
   Через два года родилась ещё одна дочь.
   Известно, что нельзя называть ребёнка именем умершего.
   Но надо же – по святцам опять выпало имя Анастасия.
   Выжила Анастасия.
   
   А муж Олюшки недужил всё сильнее.
   Приехал за ним брат и увёз в Питер на лечение.
   Не одолели лекари болезнь. Умер муж.
   Осталась Олюшка на хуторе полной вдовой с двумя детьми малыми.
   
   А по крестьянству шли перемены - коллективизация: красные, которые теперь большевиками назывались, стали какие-то колхозы организовывать.   
   Хуторян пока не трогали – шли по деревням.
   Непонятное было дело: почему своё становится общим и почему общее - не своё?   
   Работа другой становилась – не для себя, не для рынка, а для плана.
   И сам какой-то не свободный – одно слово - колхозник.

   «Я ишёл мимо колхозу,
   там колхозники сидят.
   Зубы длинные, кривые.
   Кобылятину едят».

   И про кобылятину не случайно зубы скалили: мужики много разного скота забивали перед вступлением в колхоз – с большой неохотой шли.

   Ну, хочешь - не хочешь, а против рожна не попрёшь.
   Власть – это сила, а сила всё переможет.

   Но и на силу огрызались мужики. Зло. Беспощадно.
   Пропал председатель сельсовета. Через две недели нашли его. Согнутым вдвое и засунутым под корягу.
   Тут от власти нагрянули другие люди. Уже не агитаторы. И опустели лучшие дома в ближней деревне.

   А Олюшка с детьми всё перебивалась с хлеба на квас на хуторе.
   Земля была бедная, да и трудно одной вдове тянуть полное хозяйство.
   Порешила родня, что надо Олюшке перебираться в деревню – среди людей всё легче. Хутор продали, сами скинулись и купили Олюшке с детьми хороший дом – из освободившихся.
   Стала Олюшка жить в деревне.

   В колхозе дела шли не шатко не валко: дело новое, к привычной жизни мало приспособленное.
   А тут ещё неурожаи пошли. Да, похоже, не только в ближних окрестностях, но и в дальних землях.
   Потянулись через деревни, чуть не вереницами, истощённые, усталые женщины, многие – с детьми. Голод на Украине.
   Хоть сами скудно жили, но подавали, конечно – все мы люди.
   Становилось тревожно.

   «Пятилетка, пятилетка,
   пятилетка в душу мать.
   Украина голодает.
   Видно нам не миновать».

   Оставила Олюшка дочек на попечение родни и поехала к родственникам мужа в Питер. Привезла в деревню еды немного и три мешка сухарей.
   Опять как-то перебились.
   
   А тут и новоявленный жених появился: дом – хороший, вдова – работящая, дети малые – тоже не ленивы: на огороде работают, за скотом смотрят, воду носят.
   Подумала родня и решила, что в хозяйстве, всё-таки, хозяин нужен.
   Опять вышла замуж Олюшка.
   Пошла жизнь дальше, как положено - в трудах и заботах.

   Грамотен, сметлив и рукоделен был новый муж. А вот к тяжёлому, однообразному крестьянскому труду не прилежен. Но без работы не сидел: то ремонтирует что-нибудь селянам и в колхозе, то он – землемер, то – счетовод, то – бухгалтер. И дочкам в школьных занятиях помогал, особенно – по математике.

   Дочки росли похожими друг на друга только тем, что каждая - себе на уме.
   Старшая – светленькая, после школы хотела по лечебной части идти. Старалась в учёбе, хоть не очень давалась учёба ей.
   И глаз, подмечали селяне, недобрый был у неё: если кто ногу подвернёт или, случаем, с крыши сверзится, то говорили: небось, Олюшкина Тоня посмотрела. Наговаривали, конечно.
   Младшая – волосом потемнее была. Волосы  - жёсткие, как конская грива, и – до пояса.
   Жила в деревне семья староверов. Младшая частенько у них засиживалась. Ну что ж – церкви в деревне не было, а староверы худому не учат.
   Сама Олюшка, как выдавалось время, ходила в соседнюю деревню в церковь, но и в лесу, по древнему обычаю, оставляла на камне три ягодки – хозяевам леса.

   Старшая дочь закончила семилетку, а дальше на селе учиться было негде, да и в семилетку-то за семь вёрст в соседнюю деревню ходила. Ближе не было.
   С большими хлопотами, но отпустили её в Питер - учиться дальше.

   Но и деревня менялась - магазин появился, и сметливый муж Олюшки стал им заведовать.
   Торговал бойко, да искусился спиртным, которого много под рукой оказалось. Попивать начал.
   Проторговался. Покрыть недостачу не смогли, и получил срок Олюшкин муж.
   И опять Олюшка – один на один с крестьянским хозяйством. Младшая дочь, конечно, помогала.
   Да и в колхозе, вроде, хозяйствовать научились.
   В трудах, но неголодно жить стали.

   И тут – опять война. И опять – с германцами. Теперь фашистами они назывались.
   На этот раз вкатилась война в самую деревню. На мотоциклах. Да так скоро, что многие дачники и уехать не успели. И все в плену оказались.
А это – совсем худо. В школе, где дочки учились, не осталось учителей – партийные были. Убили их.
   Да и живым радоваться нечему было.
   По лесам партизаны появились. Поначалу и от них неуютно было. Потом прислали советские власти какого-то Германа, тот навёл порядок, и тут уж партизаны по-настоящему с фашистами воевать стали.

   Одна деревенская девчушка, Марька, нередко в лес бегала. Родственник у неё в партизанах был.
   Раз, староста, немцами поставленный, велел всей деревней на опушке леса собраться.
   На траве лежала мертвая Марька, в клочья разорванная немецкими собаками. Велено было всем смотреть.
   С того часа селяне в каждом немце, за человеческой личиной, пса видели, которому крикнут «Фас!» - и разорвёт.
   А партизаны, всё равно, иной раз, прокрадывались в деревню.

   О Питере ходили слухи, что в кольцо его фашисты взяли, и город умирает с голоду.
   О старшей дочери часто думала Олюшка - жива ли она ещё?
   - Жива Тоня – как-то сказала ей младшая, Настя, глядя в упор своим провидческим старообрядным взглядом. - И нас переживёт. А мы здесь все пропадём.
   Но пока жили – не людской волей живёт человек на свете, а по судьбе.

   Однажды, немцы, наверное - по приказу, вдруг снялись с места, взревели моторы мотоциклов, и все уехали. Словно и не было их никогда.
   Повисла тревога.
 
   На краю деревни росла старая берёза. До войны на ней гнездились аисты.
А в год начала войны они не прилетели. И ни разу не появились, пока немцы стояли в деревне.
   На бересте чернел рисунок, вырезанный фашистом – человеческое лицо с закрытыми глазами и каплями слёз на щеках, от лица вверх по стволу чернел рисунок верёвки.
   До этой берёзы добежал какой-то человек в немецкой форме, без погон.
   - Бегите – крикнул он, - бегите! Сейчас здесь будут каратели!
   Никто ничего не понял. А каратели уже въезжали в деревню на грузовиках. Автоматной очередью они скосили кричавшего. Так он и остался лежать под берёзой.

   Антонина, старшая дочь Олюшки, брела по заснеженной питерской улице к своему общежитию с тяжёлым ведром невской воды.
   Громкоговоритель на столбе вдруг остановил стук метронома и начал вещать.
   «… о преступлениях немецко-фашистских оккупантов на советской земле…»
   Антонина услышала название своей деревни…
   Дальше диктор называл имена жителей, сожжённых вместе с деревней. Знакомые имена соседей, незнакомые имена несостоявшихся дачников, имена матери и сестры…
   Антонина опустила ведро и прислонилась к столбу с громкоговорителем.
   - Бабушка, Вам помочь? – участливо спросил какой-то прохожий.
   - Спасибо, не надо - тихо ответила Антонина. – Переведу дух и пойду дальше.
   Когда человек исхудал до костей, возраста по нему не видно.
   «Бабушке» было двадцать лет.

   А Олюшка чудом осталась жива.
   Она собиралась спуститься в погреб, когда в избу ворвался фашист. Он дал по Олюшке очередь из автомата. Пули задели плечо и шею. Олюшка упала в погреб. Фашист спешил делать злое дело – надо было ещё поджигать дома.
   Младшая дочь, Анастасия, в это время была у своих староверов, там их и настигла огненная смерть.

   Брат Олюшки, живший в другой деревне, написал обо всём этом Антонине, и когда пришло время, отправил письмо.

   Наконец, можно было приехать в деревню, и Антонина приехала.
   От домов остались одни печи с трубами да фундаменты.
   И шестнадцать человек из прежних ста пятидесяти: когда погибла деревня, кто-то был в другой деревне, кто-то в лес успел убежать.
   Теперь все собрались на пепелище, жили в одной землянке и, с помощью родственников, начали рубить дома.

   Олюшка рассказала дочери, как её спасли односельчане, когда нашли раненую, без памяти, в погребе сгоревшего дома. Как узнала Настеньку только по её несгоревшим волосам. Как сберегали останки погибших, пока не оттаяла земля, и стало можно похоронить их.
   Оставила Антонина всё привезённое и вернулась в Питер – работать надо было - как и встарь: кто не работает, тот не ест.

   Поставили Олюшке избушку на большом фундаменте прежнего дома.
   Далеко за стены избушки выходил старый фундамент, зарастающий травой.
   Как вся прежняя жизнь.

   Кончилась война.

   Как-то пришёл к Олюшке брат.
   - Письмо получил от твоего мужа – сказал он.
   Олюшка не удивилась, что брату написал муж. За трудами своими бесконечными не одолела Олюшка грамоты - читать и писать не умела.
   - Пишет он – сказал брат, - что слышал и о деревне, и о тебе. Пишет, что в армии он сейчас. Всю войну прошёл. Приехать хочет.
   Олюшка посмотрела в зеркало на стене. Из зеркала, прозрачными глазами, на нее глядела какая-то незнакомая худая старуха.
   - Напиши ему – сказала Олюшка брату, - что ушла я куда-то, а куда – никто не знает. И никто меня с тех пор не видел…

   Больше писем не было.

   А жизнь продолжалась.
   Дочь вышла замуж и уехала с мужем из Питера в другой город. Родился внук.
   Иногда летом всей семьёй они приезжали к Олюшке в деревню.
   Все - совсем городские.
   Наверное, холодным был город у них.
   И в семье, казалось, было холодновато.

   На сердце у Олюшки тоже холодело от этого. И решила сходить к Малахе, ведунье из другой деревни. Не раз Малаха помогала Олюшке.
   Много чуднОго могла ведунья. Ещё больше о ней рассказывали.
   Захватила Олюшка два десятка яиц для подношения, да по пути решила, что и десятка хватит. Оставила десяток яиц в лесу, в надёжном месте.

   Посидели они с Малахой, попили чайку.
   Поговорили. Рассказала Олюшка о думах своих и попросила наворожить хоть немного ладу в жизни дочери.
   Взглянула Малаха на Олюшку и сказала:
   - Не привораживаю я счастья – привороженное счастье всегда большим несчастьем оборачивается. Да и мешаться в такие дела – это - Бога гневить.
Боюсь я Бога.
   Проживёт твоя дочка долгую жизнь. Будет и хорошее и худое. Всё – как у людей. Понятно, что у людей – не всегда всё по-людски…
   Яйца, что ты принесла, возьми обратно. Да и те, что в лесу оставила, не забудь. Тебе они нужнее. Не упала тебе, Олюшка, ни одна крупинка манны небесной за всю твою жизнь. Всё - сама да сама - своими трудами.

   Так оно и было.   
   Власть менялась
   Не менялся тяжёлый крестьянский труд.
   Не дотянулись электрические провода до небольшой деревни, раскинувшейся на холмистых и болотистых неудобьях.
   Не тарахтели трактора на этих неудобьях. 
   Скупая земля щедра была только синими цветами льна.

   Где-то было по-другому.

   Шли дальше привычные труды и дни.
   Стали уходить односельчане. От рака. Раньше болезни такой не слышали. Может быть, узнавать не умели. А может быть, пламя сожжённой деревни так полыхнуло на выживших.
   
   Пришло нездоровье и к Олюшке.
   Вроде, всё было не труднее, чем всю жизнь, а сил на жизнь уже не хватало.
   Внутри начали мучить боли.

   - Надо бы тебе, Олюшка, городским врачам показаться – сказал приехавший фельдшер. – Говорят, у тебя дочка в медицине работает. Может быть, поспособствует попасть к кому надо…
   
   Приехала дочь и увезла Олюшку в город.
   Походили по правильным врачам. Обследовали Олюшку. Не улыбались врачи, и дочь всё грустнее становилась.
   Поняла Олюшка, что и здесь не одолеют лекари её болезнь, и запросилась домой.

   А дома легче стало.
   Может быть, потому что – дома, может быть, потому что - лето начиналось.

   А во второй половине лета слегла Олюшка. И встать уже не надеялась. Боли стали совсем невыносимые.
   - Напиши-ка, Фёкла – сказала Олюшка, - дочке моей, что совсем мне плохо.
Пусть приедет и поможет, раз уж вылечить нельзя. Напиши, чтоб понятно было.

   Дочь приехала быстро.
   Вошла в избу. Все повернулись к ней. Поздоровалась. Выложила лекарства. Выложила гостинцы.
   Олюшка вперилась в дочь глазами.
   - Укольчик смеретной привезла?
   Дочь отрицательно покачала головой. Слёзы катились по лицу.
   - Тогда – зачем приехала? Уезжай.
   Утром дочь уехала.
   Олюшка и боль остались.
   Люди, конечно, рядом были. Но человек всегда один на один со своей судьбой, и здесь уж никто помочь не может.

   Как было не вспомнить Малаху – и та от судьбы не ушла – сгорела в бане.
   Может быть, по старости и неосторожности.
   А может быть, иначе нельзя было умереть ведунье, которой оказалось некому передать свой дар. Может быть, и был преемник – в сожжённой в войну деревне, да не стало его. Так искра военного пожара пронеслась сквозь время и спалила баню со старой ведуньей.
 
   - А что, Олюшка – сказала Фёкла, - можно я так и останусь в твоей избушке? У нас семья растёт, тесно становится…
   Фёкла и так не отходила от Олюшки, и Олюшка поняла, что она говорит о том, когда её, Ольги, с её нестерпимой болью, уже не будет на этом свете.
   - Конечно, оставайся – сказала она.

   Через две недели избушка опустела.
   Но Фёкле не довелось поселиться в ней.
   Словно только многотрудная жизнь Олюшки поддерживала стены избушки.
   Как не стало Олюшки, избушка раскатилась по брёвнышку.

   А через полтора десятка лет не осталось и деревни.
   Какое-то время на картах еще было её имя - с добавлением слова «пустошь», потом исчезли и эти слова.