Русский роман. Том II. Глава 11. Добрый теленок

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА XI
Добрый теленок


Колинька, отведя глаза от густо исписанного листа бумаги, пригорюнился.

Это был не барсук, это он тогда в зарослях тихо кушал малину, да, доставая из картуза одну ягоду за другой, и не заметил, как в рот попал залезший в одну из них древесный клоп. То, что эти твари мерзко воняют и к ним лучше вообще не притрагиваться, гимназист знал с детства. Этим летом он узнал, каковы клопы на вкус. Можно сказать, раскусил их подлую сущность.

Как всякий мальчик его возраста и склонностей, Колинька Астафьев был любопытен и открыт любому знанию. И в тот июльский день он стал значительно умнее. В тот день он обнаружил, что на свете существует такое, о чем он ничего знать не желает.

«Владимир Григорьевич продолжал смотреть на кусты:

— Похоже, кончается этот ваш барсук. Вот ведь как мается, тварь бессловесная. Чисто Колчак, — между делом пожалел он глупое животное. Поднял с пола беседки дубовую ветвь, отломил самую толстую ее часть и швырнул деревяху на звук, в заросли малины, деликатно перед этим привстав со скамьи – чтобы не задеть барышню.

— Какой-такой колчак?

— Это у нас в эскадроне был такой поручик Колчак… Не из оренбургских Колчаков, а наоборот, из винницких. Не знаю, где расположена эта самая Винница, — признался гусар, — но их там, Колчаков этих, по местности бродит, сказывают, как в вашем уезде барсуков.

Движением бровей Наталья выразила недоумение. Ей не было никакого дела до фауны Винницы и ее окрестностей. Ей бы разобраться, что происходит здесь и сейчас.

— Так вот этот поручик пунш на темном изюме так обожал, — заторопился Владимир, — что всегда поутру после пирушки такие вот жалостные звуки издавал. Очень нам тогда огорчительно становилось, что столько на него накануне вечером рому зазря потрачено было.

«Экий он на сердце мягкий да сострадательный, – с теплотой подумала Наталья. – А маменька только и знает повторять, что гусары грубы и обхождения не знают. И все – горькие пьяницы, вот хоть на папеньку посмотри. А кто нынче не пьяница?»

Гусар, пусть и отставной, продолжил свое признание. Встав со скамьи, он сделал фрунт и, стоя недвижимо, уставился на барышню так, словно бы смотрел на командира во время смотра на плацу.

— Сколь затруднительно мне — одинокому, далекому от политесов мужчине изъявить свои желания благородного происхождения барышне, коя хранит невинный образ мыслей и приличия в манерах! — возопил Владимир в пространство беседки. Причем гаркнул с такой силой, что его дыханием вынесло из тени беседки на солнце оказавшегося в это время перед его физиономией комарика, который был тут же схвачен налетевшей на него стрекозой.

Эта трагедия осталась не замечена молодыми людьми: утро жизни есть та счастливая пора, когда еще нет привычки замечать чужие беды.

— Вы это о ком сейчас, Владимир Григорьич? Не обо мне ли? – спросила Наталья Владимировна подозрительным голосом. — И что за желания такие? Нашей деревенской местности привычна откровенность. Вот батюшка, когда приспичит ему, не ходит вокруг да около…

Барышня посмотрела на Владимира с легкой укоризной:

— Он так прямо и говорит, чтобы ему на ужин запекли целого гуся да подали его на стол с брусничным вареньем на цейлонской гвоздике.

Наталья Владимировна по-хозяйски глянула на пруд, где белая гусыня как раз вывела на воду свой выводок.

— У нас их вполне достаточно, гусей этих. На весь уезд хватит шкварок наделать. Лучше наших гусей только у соседей гуси, в Лычках. Просто распрекрасные они у Марии Даниловны. Она и во всем остальном умелица!»

Колинька призадумался. Маменьке будет лестно прочитать такое из романа, решил гимназист, но следует быть скромнее. И он решительно зачеркнул восхваление Лычков и матушки. При сокращении собственного текста чувствуя себя так, будто мизинец себе садовыми ножницами отхватывал.

«Отставной гусар тем временем с рассеянностью поэта озирал окрестности.

— Увы! Мой аппетит совершенно иного рода. Его навевает мне ваш божественный образ. Такой аппетит не то что птичкой – и поросенком едва ли утолишь, — высказал он не подумавши, и вдруг осознал, что слова эти прозвучали несколько двусмысленно.

— Так можно целого теленка заказать! — простодушно обрадовалась Наталья Владимировна, радуясь тому, что может хоть чем-то угодить этому красавцу-гусару.

«По его исполинскому росту, коего никак не меньше двух с половиной саженей будет… и прочим, уже слегка выдающимся вперед и в оба бока деталям комплекции, — подумала барышня, — так тушеный теленок ему в самый раз будет. Такому богатырю если шубу строить, так надобно обязательно следить, чтоб она могла зимою застегиваться. А то вот папеньке прошлым летом пошили бекешу, а к первому снегу уже не один крючок до петли не доставал», — отвлеклась она. Но тут же вернулась к мыслям о кулинарии:

«А с папенькой заодно, — представила Наталья себе эпизод счастливого будущего, — так они теленка этого еще за обедом до косточек обглодают, потом на ужин закажут поросенка, а к нему и хрустящих вафельных рожков с заварным кремом на десерт потребуют…»

Владимир молчал. Наталья Владимировна, глубоко вздохнув, от чего локон на ее груди зримо приподнялся, решила развить тему теленка. Гусар же, на этот живущий своею жизнью локон глядя, окончательно утерял нить беседы.

— В сливках если его достаточно времени поварить – весьма сытное блюдо получается. Есть у нас такая Домна-кухарка, так всему уезду известно, какая она мастерица на эти дела.

До беседки донеслось тревожное гоготание. Похоже, что гусыня потеряла одного из своих птенцов. Внимая раздирающему душу птичьему призыву, Владимир, мимолетно озадачился: как безмозглая птица определяет, что гусят у нее стало на одного меньше? Она что, арифметику умеет? Когда в любой сельской местности половина баб не сложит даже два плюс два.

— Домна говорит, что вся хитрость в том, чтобы теленок попался добрый, и не жирный и не жилистый. А у нас-то они все такие, — сообщила Наталья Владимировна и, на Владимира Григорьевича глянув, млеющим голосом уточнила:

— Добрые.

«Что же он все молчит? — подумала она. – Мы что, так и будем телят обсуждать? Это можно было и в доме сделать, в бирюльки играючи…»

Но Владимир замкнулся в себе, похоже, надолго, и Наталья Владимировна вынуждена была сама поддержанием беседы озаботиться.

— Хотя еще надобно сделать на мясе множество тонких надрезов, — вздохнула она, — перед варкой же подержать теленка в бальзамическом уксусе и соке лимона.

Девушка с надеждой посмотрела на отставного гусара, лицо которого налилось кровью и стало красно-сизого оттенка, но тот продолжал молчание.

Наталья Владимировна подумала, что нельзя же так долго молчать, надобно срочно о чем-либо ином поговорить, о самом важном. Вот хоть про удивительную тварь, неожиданно вспомнилось ей, недавно найденную в южных морях где-то там, около Австралии. Отец Никодим, вычитавший про нее из какого-то журнала, рассказывал, что она ползает по дну морскому на осьми ногах и тоже, как вот и Владимир Григорьич, меняется в цвете — а еще жутко ядовита; она никогда не спит, потому что когда все же задремывает, то так пугается своих же щупалец, пробудившись, что со страху их кусает; затем от собственного яду подыхает.

Поглядев на Владимира, лицо которого сменило цвет с красного на синий, барышня про осьминога рассказывать передумала, вместо того опять зачем-то заговорила на кулинарные темы:

— А ежели запекать его, то непременно нужно теленка изнутри натереть кашицей из растертого чеснока и соленого сала. Наша Домна…

— Да провались эта ваша Домна к чертям, в преисподнюю! – неожиданно воскликнул в сердцах Владимир Григорьевич. У него вдруг заурчало в желудке.

— Ах! – закрыла ладошками ушки барышня.

Владимир переменился в лице:

— Извините! Всему виной привычка моя ехать вперед весьма ровно, не переменяя своей дирекции и отнюдь не принимая ни направо, ни налево.

Впервые в жизни он ощутил, что цитирование устава выручает не всегда, но по привычке продолжил:

— Также принимать сигнал через трубы, на дистанции.

Ощущая непривычную робость в этих вполне известных ему обстоятельствах, Владимир Григорьевич вновь опустился на левое колено. Глаза его теперь были напротив девичьих, с надеждой на него глядящих глаз. Таких милых! И тогда храбрец и рубака совсем не по-гусарски, а робко, с замиранием сердца попросил:

— Впрочем, что это я все про свое, про походное… Наталья Владимировна, позвольте ручку…

Девушка принялась судорожно вспоминать, что говорила ей матушка про приличное поведение, девице из хорошей семьи подобающее, но вспомнить не получилось: преодолевая слабое сопротивление барышни, Владимир бережно подложил одну свою ладонь под теплый локоточек, в другую невесомо принял холеные девичьи пальчики. Обхватил их со всей гусарской ласковостью и уставился в сгиб руки.

— Боже, какая прелестная родинка! – умилился Владимир Григорьевич. — Будто ангел небесный, комариком оборотившись, эту ручку пометил — навроде Оськи-кузнеца, что коров вашего батюшки так ловко клеймит. Оттого-то и сердце мое трепещет подобно…

Отставной гусар огляделся.

— Да вот посмотрите хоть на эту зелененькую лягушку, что без продыху вибрирует боками.

— Ах, милейший Владимир Григорьевич, как же вы такой конфуз допускаете?.. Когда в салоне мамзель Адели этот цвет именуется не иначе как кузнечиковым, а вовсе не…

— Вы, душа моя, не туда смотрите. Вы сейчас непонятно зачем какую-то дрянную жабу разглядываете.

И ткнул пальцем:

— А лягуха — да вот же она, на листе кувшинки нежится. Да-да, на нее как раз другая лягушка заползла…

Гусар пригляделся:

— Э-э… Стой!.. по одному!.. нале-Во!.. марш!..

— Ах! Ах!

— Нет! отставить!.. не смотрите туда! Лучше уж…

— Ах!

Владимир, побледнев от волнения, решился на наступление с решительными целями. Склонившись вперед, он мысленно сам себя пришпорил и прижал губы к девичьим губам, над которыми застыли, не моргая, милые, нисколько не кузнечиковые, а просто зеленые глаза…»

В это время столь же бледный от переживаний Колинька, замерший в малиннике, решил, что лучше бы ему было появиться на свет барсуком и сейчас, кротом подавившись, подыхать. Или родиться колчаком, что бы это ни означало, где-нибудь в Виннице или даже Херсоне и пуншем на изюме потравиться, желательно — насмерть. Он крепко зажмурился.

То есть тогда, в Малых Барсуках, зажмурился. Сейчас же он с несчастным видом дочитал до конца эти наброски. Думая о том, что писательский труд доставляет порою ту неприятность, что вот берешь в текст собственные переживания, а потом из-за них же ощущаешь себя низким животным.

«Интересно, это со всеми пишущими так происходит?» — задумался Колинька.

«Вслед за тем из беседки послышался слабый стон, словно бы случайный ветерок прошел сквозь печную трубу.

— Что это вы такое делаете? – когда прервался первый поцелуй, вроде как удивилась барышня. И подумала, что вовсе не желает услышать очередную цитату из устава полевой гусарской службы.

— Нет-нет, не отвечайте…»