Упартый. Часть 3, гл. 4

Начало см. http://proza.ru/2022/11/26/623
Предыдущая часть см. http://proza.ru/2023/03/17/1395


               Старик давно не спал полноценным крепким сном, лишь растворялся в дремоте, которая расслабляла тело, нагружая мозг образами, словами, наплывающими обрывками воспоминаний, что приходили, не разбирая, сон или явь.

               Слегка растрёпанная пятилетняя девчушка в розовом платьице с кружевным воротничком почти теряется в глубоком театральном кресле. Ручки упираются в подлокотники, ножки не достают до пола, глаза не отрываются от сцены.
               Первое посещение театра – событие из тех, что не забываются. Катюша как замерла с первыми звуками увертюры к «Лебединому озеру», так и просидела до антракта, боясь пошевелиться. А в конце второго действия, в отличие от Зигфрида, не поддалась на уловки Одиллии и с плачем: «Предатель!» – выбежала из зрительного зала.
               Дома Катя станцевала Ирине Аркадьевне за всех персонажей балета, твёрдо заявив, что обязательно станет лебединой Принцессой, но «этого противного принца ни за что не простит, пусть и не просит»…

               Папа с дедушкой учили Катю играть в футбол, кататься на велосипеде, плавать, и к мечтам о «лебединой Принцессе» всерьёз не относились. Напрасно Ирина Аркадьевна показывала им туфельки с ободранными, исцарапанными носками:
               – Как вы не понимаете… Катя же ни минуты не стоит на месте, всё время кружится, поднимается на носочки, словно постоянно внутри себя музыку слышит...
               – Бабуль, девочки всегда хотят быть принцессами, – скептически бурчал молодой врач-интерн.
               – Много ты о девочках знаешь, Георгий, – не уступала бабушка и пускала в ход последний аргумент. – Мама твоя в детстве хотела балериной стать, она бы меня поняла.

               Стас, отложив черновики романа в ящик стола, возил внучку в хореографическую студию на другой конец города. Полтора часа в одну сторону, полтора в другую… Катя уставала, иногда засыпала в дороге, но не жаловалась. А в десять лет объявила, что будет поступать в Академию им. Вагановой в Санкт-Петербурге. Потому, что стать настоящей Одеттой можно только там, где училась Уланова…

               На этот раз Георгий спорить не стал:
               – Где наша не пропадала! Хоть Питер посмотрим, погуляем по музеям, – и взял отпуск.

               Спустя месяц вернулись втроём: поступившая в хореографическое училище, счастливая Катя и не менее счастливый Георгий с молодой женщиной, сразу поразившей точёным профилем, соболиными бровями и маленьким вязаным беретиком на коротко стриженных волосах…
               «Не для нашего Жорика такая красавица. Артистка, наверное», – почему-то неприязненно подумал Стас, безуспешно пытаясь скрыть первое впечатление.
               – Папа, бабуля, знакомьтесь, моя жена, Варенька.
               – Вот так сразу – жена? – удивился Стас.
               – А чего тянуть? – смех сына отозвался огоньками в глазах женщины. – В отличие от некоторых, я не просил начальника Вари отпустить её со мной в фольклорную экспедицию в Пущу…
               – Простите, Жора рассказал мне эту семейную легенду, – улыбнулась Варя. – А по книгам Деньковского мы учились. Я тоже химик.
               – Наш человек, – заключила Катюша и легко прикоснулась к Вариной руке.
               Женщина в ответ погладила девочку по плечу, и Стас с Ириной Аркадьевной одновременно подумали, что, кажется, за Жорика с Катей можно не беспокоиться.


               Старик повернулся на бок, сложил руки под подушкой. Как ни ляжешь, всё плохо, каждая клеточка тела болит. Хочется наконец заснуть, но вместо сновидений лишь мысли да прожитое-пережитое…

               Ирина Аркадьевна в тёплом домашнем халате, из-под которого выглядывают голые худые ноги, в голосе звенят слёзы…
               – Станислав, ты совсем меня не слушаешь!
               Теперь-то Старик понимал её раздражение после тяжёлой бессонной ночи. А тогда Петровский действительно пропускал сентенции тёщи мимо ушей, поглощённый своим романом. Он мучился, тысячный раз подбирая слова, чтобы описать осуждённых за бунт поляков, бредущих по расползшейся от дождя грунтовой дороге, звон цепей, ругань ямщиков, обгоняющих плетущиеся по Владимирскому тракту крестьянские обозы с различными товарами да телеги, в которых едут семьи арестантов, приговорённых к каторге.

               Ну, никак не вписывалось в это многоголосие беспокойство Ирины Аркадьевны:
               – Станислав, платье для похорон новое на верхней полке в комоде лежит. Ярлычок-то отрежь, не забудь…  Обмоет и оденет Антоновна, которая приходила уколы делать, я с ней договорилась уже. Смотри, не плати ничего, не положено. А подарок ей в комоде лежит, внизу. Да она в курсе, подскажет…

               Так уж получилось, что Антоновна умерла раньше. Была она одинока, заниматься организацией похорон пришлось Петровскому. Ирина Аркадьевна обрядила соседку во всё своё, приготовленное для похорон, вздохнула:
               – Оно и ладно. Бельё-то лежало, желтело. А всё-таки ни на кого положиться нельзя. Ведь почти на двадцать лет моложе была. Ох, горе-горюшко… Станислав, ты запоминай, как и что я делаю. Не ровен час, самому придётся обряжать меня. Хотя… у Катюши летние каникулы скоро. Дожить бы, очень повидаться хочется…

               В свой последний час Ирина Аркадьевна попросила Стаса сесть рядом, взяла за руку:
               – Ты, Станислав, за Дмитрия на меня обиду не держи. До сих пор не знаю: права ли была, нет. Многие тогда уезжали, вроде за счастьем, а уж как у кого сложилось… Одно знаю: ты Диму любил и любишь. В этом перед тобой виновата: не верила. Ты прости старуху…
               Стас вздохнул, поцеловал ссохшуюся, морщинистую руку:
               – У каждого своя судьба. Захотел бы, вернулся. Значит, всё у Димки там хорошо…

               Когда неизбежное случилось, Дима заказал по интернету из Чикаго венок и прислал деньги на похороны. Петровский отказываться от денег не стал: подумалось, может, Диме так легче…


               Старику казалось: если повернуться на спину, перестанет сжимать сердце. Но это требовало усилий, а сил не осталось…
               Возможно, хорошо, что думы прогоняют сон: кто знает, каким он будет.
               А что мысли путаются – не беда. После болезни (он не писал о ней детям: зачем волновать?) мысли путались часто, и не всегда удавалось разобрать, где реальность, где – вымысел. Часто казалось: Алла рядом. Возится на кухне, пошла в магазин… Он превратился в старика, а она так и осталась молодой женщиной.
 
               Героиню последнего романа, красавицу-польку, Петровский писал, вспоминая Аллу: тот же удлинённый овал лица, глубокие серые глаза, прикрытые длинными ресницами, даже аромат польских духов, хотя откуда в Сибири взяться духам «Быть может».
               В грязной комнате станционного смотрителя, в ожидании лошадей, которых семьям поляков, следующих за осуждёнными близкими, велено давать с непременной задержкой, девушка встретилась глазами с молодым человеком. Всего лишь…
               – Агнешка! – окликнула мать девушку.
               Герой романа, обвинённый высочайшей комиссией Николая I в преступных разговорах, осуждённый на бессрочную службу в дальних губерниях под надзором местного начальства, на всю жизнь сохранил в душе это имя.
               Для Агнешки юноша, к которому вопреки обстоятельствам потянулось сердце, остался безымянным… В минуты горечи Агнешка вспоминала восхищённые, сочувствующие, страдающие вместе с ней и за неё глаза… Писала слова, которые рвались из сердца, и тут же сжигала письма… Она умерла в тридцать лет не то от чахотки, не то от ипохондрии, как глубокомысленно заявил спившийся земской врач.
               А герой романа, проживший длинную, насыщенную жизнь, до последних дней писал ей письма, полные любви.

               «Так не бывает, – спорили читатели. – Один взгляд – и на всю жизнь? Романтика, ерунда…» Но ведь читали…
               Автор не возражал. Он один знал: все письма в романе написаны для Аллы. На первой странице романа не было посвящения, но это ничего не меняло… Оно было в сердце.

               Над головой Старика висела полка, на которой в полном беспорядке стояли и лежали альбомы, книги. Среди них были и его книги. Не очень-то их много для длинной жизни, но всё же…
               В голове просветлело, и вдруг пришли когда-то прочитанные стихи. Современных поэтов Старик читал редко, а ещё реже запоминал. Но эти строчки отозвались такой знакомой сердцу болью, что казалось: автор, написав о своём, каким-то чудом приоткрыл закрытую дверцу в тот потаённый уголок души Старика, в который он боялся и не хотел заглядывать:

               «Каб даў мне жыццё
                Бог нанова пачаць,
                Спытаў бы: «Навошта, Бог?..
                Я ўсё прачытаў, што хацеў прачытаць,
                І ўсё напісаў, што змог.
                ………………………….
               …Я гэтак любіў, як хапала мне сіл,
                Крыві і дыхання майго.
                І так, як адчайна любіў,
                Як кахаў,
                Я выдыхну ў неба душу,
                Удзячную Богу за тое, што даў, –
                І большага не папрашу»*.

                В окно забарабанил дождь. Крупные капли, одна за другой, струйками потекли по стеклу. «Большего не попрошу», – повторил Старик и закрыл глаза.



* Владимир Некляев, белорусский поэт, прозаик.
Кабы дал мне Господь
Жизнь сначала начать,
Я спросил бы: «Зачем, Бог?..
Я всё прочитал, что хотел прочитать,
И всё написал, что смог».
..........................
Я так любил, как хватало сил
И дыхания моего.
О том, как я безоглядно любил,
Я ей никогда не скажу,
А выдохну в небо с душою весь пыл,
Спасибо Богу за всё, что дарил, –
И большего не попрошу.

       Перевод Анны Дудки

Окончание см. http://proza.ru/2023/03/31/626