Жениться нельзя, в комсомол можно

— Эй, постой, — сглотнув комок, крикнул Тихон в тот момент, когда Уля нажала на ручку калитки. Она обернулась, прожгла жёлтым взглядом затуманенных глаз и дёрнула дверцу. — Постой, говорю, разговор есть.

На секунду Уля замерла, но затем распахнула дверцу так, что калитка от удивления звякнула и затянула протяжное «ииииого». Хотела войти, но какая-то неведомая сила сковала движения и, чувствуя глупость своего положения, она захлопнула калитку. Повернулась.

— С Марфой разговоры води, а ко мне не подходь боле… Никогда… И мимо дома мово не ходи.

— Дорога твоя, штоль? — разозлился Тихон и вскинул чуб точно так же, как вчера перед Марфой. Уля почувствовала, что жар оплавил лицо.

— Моя! — Топнула ногой. — По Марфиным дорогам ходь, понял?

— И пойду, — Тихон снова, словно назло ей, вскинул чуб, но с места не двинулся. — Твоего разрешения мне не надо.

Злость и ненависть обуяли так, что зубы заскрежетали. Не зная, как выплеснуть из себя накопившиеся ревность, обиду и злость, Уля схватила с земли камень и запустила им в парней. Слабой руке поразить цель не удалось, и камень упал между братьями.

— Дура, — выкрикнул в ответ Тихон. — Так ведь и убить можно.

— Жаль, что не убила.

— Змея! — Тихон взял брата за локоть. — Пошли отсюда. Она только и может, что кусаться. — И прибавил погромче: — Пойдём к Марфе с Любавой. То дивчины ласковые, не то, что эта.

От слов этих Улю прожгло так, словно все внутренности из неё вырвали и бросили в костёр. Тяжело дыша, она прижалась к забору.

— А как же матушка? — Сергей выдернул рукав и направился к Уле. Подойдя, робко притронулся к её руке и, не встретив сопротивления, сжал тёплой ладонью её ледяные пальцы. — Не надо, — сказал тихо и ласково, отчего глаза Ули наполнились предательскими слезами. Она прикусила губу, но удержать слёзы не удалось, и они потекли быстрыми ручейками по впалым щекам. — Не плачь, — Сергей обхватил голову девушки и прижал к себе. — Мы же с добром пришли, пригласить в гости.

Уле было стыдно. За слёзы, за подступившую внезапно икоту, и за проявленную перед ненавистником слабость. Хотелось отомстить, сделать ему больно, так же больно, как было ей самой, за то, что даже сейчас он старался посильней «упечь» её. Но от своего бессилия она дрожала, вздрагивала и шмыгала носом.

— Пойдём, матушка велела тебя позвать, хочет поговорить.

— Не пойду, — буркнула Уля в обшлаг пальто, но не отстранилась.

— Пожалуйста, после смерти отца матушка совсем занемогла. Нельзя ей расстраиваться. Пожалуйста, я тебя очень прошу.

Весть о смерти оглушила. Она вспомнила чёрный платок и смятое морщинами лицо. Так вот, что состарило эту красивую статную женщину. Жалость защемила грудь.

— Хорошо, — шмыгнула и покосилась на Тихона.

Они так и шли — впереди Сергей, прижимающий к себе Улю за плечо, позади в трех шагах Тихон с опущенной долу головой.

Заметив в окне приближающуюся троицу, Прасковья смахнула со стола крошки и села на то самое место, с которого принимала гостью в прошлый раз.

Дверь скрипнула. Уля сделала неуверенный шаг и остановилась.

— Проходи, — Прасковья судорожно вглотнула воздух, — не бойся. — Потёрла правое плечо. — А вы с Тихоном во дворе побудьте. Неча вам наши бабьи разговоры слушать, — крикнула в дверь, которая тут же затворилась.

Уля вскинула голову, утёрла глаза и прошла в комнату.

— Снимай душегрейку, почаёвничаем. — Прасковья не сводила глаз с девушки. Уля стянула душегрейку, положила на лавку. Села рядом.

— Как здоровье?

— Хорошо, — прозвучало грубо. Не намерено грубо, само получилось.

— Часто тошнит тебя?

— Совсем не тошнит. Просто я тада не поела, а в Хале душно…

— Не старайся меня обмануть, — Прасковья пододвинула к Уле чашку. — Я шестерых выходила, и знаю, как это бывает. Сколько уж?

— Ни сколько, я вытравила.

— Ох! — Лицо Прасковьи скуксилось от боли, она упёрла ладонь в лавку и склонила голову.

— Что с вами? — Уля подскочила. Задев стол, чашка подпрыгнула и затанцевала на столе, расплёскивая чай по выбеленной скатерти.

— Ничего… так… в груди спёрло. Сиди, не прыгай, прошло уж. Зачем травила? Грех ведь это… Впрочем, не на тебе грех, а на мне, мне и расплачиваться. — Прасковья с тоской глянула в окно. Пенёк от вырубленной яблони обрубком торчал из земли. — Долго ли ещё?

Уля тоже посмотрела в окно. Отчего-то ничем не примечательная картина за окном вызвала содрогание. Пенёк, как пенёк, высокий только, свежий спил, но по спине побежали мурашки.

— Ты прости меня, — прошептала Прасковья, — и… выходи за Тихона.

Уля удивлённо приподняла бровь.

— Так не хочет он.

— Хочет. Ты не подумай чего. Это мы… я… ему не велела. Моя вина. Он не причём.

— Но вы же молокане?.. Вам же нельзя с иноверцами…

— А ты приходи завтра утром, сходим с тобой в Молену, послушаешь, посмотришь, может, в нашу веру перейдёшь.

— Не перейду. — Уля схватила с лавки душегрейку. — Не пойду я в вашу Молену, не уговаривайте. — Кинулась к дверям.

— Подумай. — Услышала позади тихий глотающий воздух голос. — Я буду ждать.

Выскочила и столкнулась нос к носу с Тихоном. Охнула.

— Подслушивал!

— Нет. Просто…

— Просто?.. Всё у тебя просто. Всё у вас, молоканей, просто. Что человека отринуть, что веру сменить. Что за вера такая, что жениться нельзя, а в комсомол вступать можно?

— Меня отец заставил.

— Вот, вот. Хорош, батька твой… — осеклась, вспомнив о смерти.

— Не надо, — Тихон отступил, позволяя Уле пройти.

Она спустилась с крыльца и замерла. Из глубины сада жёлтым глазком отрубленного сучка на неё смотрела чёрная культя спиленной яблони. Ощущение чего-то ужасного, отвратительного произвело паралитический эффект, во рту образовалось скопление сладковатой слюны.

— На этой яблоне отец повесился. — Прозвучало надтреснуто и подтолкнуло к выходу.

Уля выскочила на улицу с ощущением, будто вырвалась из гроба, и счастливая поспешила домой с твёрдым намерением навести у себя в комнате порядок, чтобы ни одна вещь не могла пожаловаться, что её бросили и забыли.

Вы прочли отрывок из книги Елены Касаткиной "Змея подколодная". Полностью книгу читайте на Литрес, Ридеро и Амазон.