Позорнейший урок Дмитрия Быкова о Лермонтове

                «В главной книге русской литературы,
                конечно, современный демон – это Карлсон» .
                (Д. Быков, открытый урок, 2015 г.)

Введение

Прежде всего, нужно сказать, что Дмитрий Быков даёт очень воодушевленные уроки русской литературы, пестрит цитатами, читает наизусть стихотворения, чем покоряет слушателя. С другой стороны, он выплескивает на учеников целый поток ложной информации. Своими фейками он скрывает свое незнание материала и искажает реальное положение вещей. Следует также отметить отсутствие логики во многих его умозаключениях.

Особенно большим набором фейков и алогизмов отличается его открытый урок о Лермонтове, где Д. Быков предлагает ученикам довольно странную тему: «Маугли и Мцыри: две колонизации». Странность темы состоит в том, что оба героя имеют очень отдалённое отношение к колонизации. Если герой одноимённого произведения Лермонтова ещё имеет к ней какое-то отношение, поскольку Мцыри – это пленённый мальчик, которого оставили в грузинском монастыре, то Маугли к колонизации не имеет вообще ни малейшего отношения. Напрасно поэтому Д. Быков сетует на то, что до сих пор эту тему никто не исследовал.

Но каким образом у Дмитрия Быкова возникла идея такой абсурдной темы? Чтобы понять это, достаточно внимательно прослушать лекцию, и логическое постороение его мысли станет простым до схематичности. Итак, следуя логике Д. Быкова, Мцыри – это сам Лермонтов. Поэтому, если Мцыри, по убеждению Быкова, бежит от чуждой ему религии из христианского монастыря, то и Лермонтов бежит от чуждой ему религии, т.е. христинства, на Кавказ.

Такое нелепое логическое построение позволяет Д. Быкову говорить, с одной стороны, о тяге Лермонтова к мусульманской религии, с другой, – о том, что Кавказ для Лермонтова не ссылка, а глоток свободы. Поэтому схватку Мцыри с барсом он сравнивает со столкновениями Лермонтова с горцами. Следуя этой же логике, Быков, очевидно, приравнивает Маугли к Киплингу. Таким образом, Маугли-Киплинг в «джунглях» Индии борется с диким и коварным туземным населением в виде тигра Шерхана и шакала Табаки. Иначе говоря, предложенная Быковым тема должна была бы звучать так: «Лермонтов и Киплинг: две колонизации». И это действительно интересная тема, в которую стоило бы углубиться. Но увы, Дмитрий Быков не только не углубится в эту тему, но и из-за своих совершенно непонятных и несостоятельных логических построений извратит самого Лермонтова, его поэзию и «Книгу джунглей», равно как и сравнение двух колонизаций.

Нужно также отметить сумбурность урока и отсутствие какой-либо структуры. Д. Быков перескакивает с одной темы на другую, прыгает с пятого на десятое. Происходит это из-за скудности и несостоятельности предложенной темы. Быкову не хватает материла, не хватает доводов. Следовательно, ему приходится больше говорить о других произведениях поэта: сочинять небылицы о поэме «Демон», цитировать выборочно разные поэмы и стихотворения Лермонтова, а также придумывать совершенно нелепые истории из его жизни. Начинает же он урок вообще не с поэмы «Мцыри» и не с «Книги джунглей», а со стихотворения «Валерик», чтобы тут же перейти к роману «Герой нашего времени». При этом ему удается за урок наговорить необычайное количество совершенно несуразных вещей, от чего любой другой преподаватель русской литературы сгорел бы со стыда.

Такое огромное количество глупостей, сказанных за урок, связано с незнанием материла, плохими знаниями литературы, незнанием и непониманием истории, отсутствием логического мышления и плохой подготовкой к уроку горе-учителя. Именно поэтому Д. Быкову приходится насыщать свой урок целым набором фейковой информации и просто бредней.

Остается удивляться тому, что до сих пор никто не разобрал и не высмеял этот совершенно бестолковый урок.

Постараемся все же несколько структурировать его и выделить основные затронутые темы.

1. МАУГЛИ И МЦЫРИ

Начнем с уравнения, предложенного Д. Быковым: Мцыри = Лермонтов. Уравнение это неверно, поскольку у Мцыри есть совершенно реальный прообраз.

Да и свою новую веру Мцыри менять не собирается. Ведь его обратили в христианство ещё ребёнком. Что может помнить ребенок о своей первоначальной вере? Проблема Мцыри только в том, что живет он в заточении, без отца и матери. В его бегстве нет ничего, что могло бы иметь отношение к религии. И мы, конечно же, не найдём в поэме ни слова о желании Мцыри сменить веру, обратиться в ислам, да и вообще не найдём в ней ничего об исламе. Мы не найдем этого в поэме совсем не потому, что Лермонтов чего-то боится или скрывает. Совсем нет. Лермонтов обо всем говорит совершенно открыто и, если у него возникает желание написать или рассказать об исламском востоке, он это делает прямо, без каких-либо оговорок, называя Аллаха Аллахом, Магомета Магометом, намаз намазом и т.д.

Об этой особенности лермонтовской поэзии говорил В.Г. Белинский, знавший поэта лично. «Лермонтов – поэт беспощадной мысли истины», - писал он. (Белинский В. Г. Библиографические и журнальные известия // Белинский В. Г. М. Ю. Лермонтов: Статьи и рецензии. — Л.: ОГИЗ: Гос. изд-во. худож. лит., 1941. — С. 214—220.)

Поэтому необходимо подчеркнуть, что действие поэмы происходит в Грузии, т.е. в христианской стране, что само имя Мцыри – перевод с грузинского, а не с тюркского, например, что эпиграф, в конце концов, взят из библии, а не из Корана, что первоначальный эпиграф был написан на французском, и т.д.

Да и как может Мцыри, т.е. Лермонтов, согласно схеме, предложенной Быковым, бежать от христианства к исламу и в то же самое время сражаться с барсом, т.е. с «дикими» горцами? Как мы видим, в логическом построении мысли Д. Быкова логика отсутствует напрочь.

На самом деле Мцыри бежит из монастыря на родину. Сам Лермонтов, когда пишет это стихотворение, находится на Кавказе в ссылке, а не на родине. Таким образом, если сравнивать Мцыри и Лермонтова по схеме Быкова (Мцыри=Лермонтов) и следовать логике, а не алогизмам, то получится, что Лермонтов бежит на родину именно с Кавказа, но путь его лежит через единоборство с барсом, т.е. с горцами.

Разумеется, схватка Мцыри с барсом ничего общего с горцами не имеет, равно как и Мцыри не имеет никакого отношения к Маугли.

Заметим, что в рассказах о Маугли религиозная тема полностью отсутствует. Тем не менее, Д. Быков заявит нам об «абсолютном тождестве» сюжетов «Маугли» и «Мцыри». Разумеется, только поврежденный рассудок может найти какое-либо тождество между сюжетами этих двух произведений, путающий к тому же «Книгу джунглей» с советским мультфильмом «Маугли».

Итак, согласно книге, маленький Маугли, брошенный испугавшимися родителями, попадает в джунгли в семейство волков случайно. Быков же утверждает, что «ребенка украли чужие», а затем, что «Маугли пришел в джунгли, чтобы жить с волками». Таким образом мы имеем дело сразу с двумя взаимоисключающими быковскими фейками.

Более того, Маугли в волчьем логове находит первых своих друзей, - волчат, которые станут его братьями. И именно волки первыми защитят его от тигра Шер Хана.

Мцыри, напротив, - плененный ребенок, характер которого резко отличается от бесстрашного и беззаботного характера маленького Маугли:

«Он был, казалось, лет шести,
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник…»

А вот наша первая встреча с Маугли:

«Как раз против волка, держась за одну из низких веток, стоял маленький, совершенно обнажённый, коричневый мальчик, только что научившийся ходить, весь мягонький, весь в ямочках. Он посмотрел прямо в глаза волку и засмеялся.»

Нам сразу бросается в глаза разница в возрасте. Маугли – ребенок, только что научившийся ходить. Может быть именно поэтому он не пуглив и не дик в отличие от Мцыри.

Более того, плененный Мцыри отказывается от пищи и «тихо, гордо» умирает. Спасает Мцыри монах того самого монастыря, где мальчик окажется в заточении. Но в монастыре Мцыри одинок, у него нет друзей:

«Но, чужд ребяческих утех,
Сначала бегал он от всех,
Бродил безмолвен, одинок,
Смотрел, вздыхая, на восток,
Томим неясною тоской
По стороне своей родной.»

Маугли, разумеется, не тоскует по родине, не отказывается от пищи… Маугли – не пленник. Он быстро осваивается в джунглях, у него появляются сильные покровители и друзья. Маугли не одинок. Да и смотреть на восток ему незачем. Он уже на востоке. И в джунглях, и среди людей. Кроме того, в отличие от Мцыри, на него охотится тигр Шер Хан, нарушитель Закона джунглей.

На Мцыри же никто не охотится, и его встреча с барсом случайна. Мцыри боится только возможного преследования после побега. Однако его никто не преследует.

Чтобы навязать ученикам тождество сюжета двух произведений, Д. Быков чертит на доске фейковую таблицу трех инициаций, через которые «всегда проходит романтический герой», - лес, хищник и женщина. (Заметим, что таблица останется незаполненной до конца урока.)

Для понимания всей нелепости данного постулата об инициации романтического героя, достаточно обратиться к некоторым романтическим произведениям. Например, в романтических романах Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», «Человек, который смеется» и др. романтический герой не проходит ни через какие-либо леса или джунгли, не сражается с хищниками… То же самое мы можем сказать и о романтических произведениях А.С. Пушкина «Бахчисарайский фонтан», «Цыгане»…

Следует констатировать, что Быков не имеет ни малейшего представления о романтизме и романтическом герое. Ему, видимо, невдомек, что романтики стремятся противопоставить свободную личность мрачной действительности, в чем проявляется образ «лишнего человека» и тема одиночества. Он не заметит, что образ «лишнего человека», и тема одиночества присутствуют в обоих произведениях, но Д. Быков не скажет об этом ни слова за все время урока… Не упомянет он и о романтизме. Тему одиночества Быков повесит только на самого Лермонтова.

Более того, ни в поэме «Мцыри», ни в рассказах о Маугли не представляется возможным говорить об отношении героя к женщине. Женские образы в обоих произведениях проходят мельком и не имеют того значения, о котором говорит Д. Быков. Речь никоим образом не идет об инициации героя через его отношение к женщине. Единственный развернутый образ женщины, который нам представляет Р. Киплинг в «Книге джунглей», - это образ матери Маугли. А единственная встреча Маугли с незнакомой девушкой описана следующим образом:

«Маугли хотел ответить, но в эту минуту девушка в белой одежде сошла с тропинки, которая бежала от окраины деревни. Серый Брат мгновенно скрылся, а Маугли бесшумно отступил в поле высокого хлеба. Он почти мог дотронуться до неё рукой, но тёплые зелёные стебли сомкнулись перед ним, и он исчез, как призрак. Девушка вскрикнула, думая, что видела духа, потом глубоко вздохнула. Маугли раздвинул стебли руками и следил за ней взглядом, пока она не скрылась из виду.»

И всё! Никаких других девушек и женщин Маугли в «Книге джунглей» не встречает. Д. Быков путает советский мультфильм с произведением Р. Киплинга, что позволяет ему сделать очередное безапелляционное, но не имеющее ничего общего с содержанием книги заключение о каком-то возвращении Маугли к женщине. «Маугли женщину полюбил и к женщине вернулся!» - воодушевленно и многозначительно заявляет совершено запутавшийся в собственных бреднях Быков.

Он хватается за проскользнувшие в обоих произведениях женские персонажи, чтобы опять-таки навязать свои несусветные глупости школьникам. Согласно Быкову, Мцыри «бежит от женщины, потому что боится её, а, значит, боится жизни, боится жить». Отсюда мы должны сделать вывод, что Лермонтов, который и есть Мцыри, тоже боится жить, боится жизни… Сложно сказать, как и откуда у этого человека рождаются подобные совершенно несуразные ассоциации и далёкие от логики выводы, но они у него рождаются, чтобы поселиться затем в умах его несовершеннолетних подопечных.

Но Быкова заносит еще дальше: «Мцыри пугается женщины, а страх перед женщиной – это чаще всего трансформация страха перед жизнью… Человеческая жизнь для Маугли желанна и любезна, а для Мцыри немыслима…»

При этом достаточно перечитать поэму «Мцыри», чтобы совершенно чётко понять, что Мцыри бежит не от женщины, а бежит из монастыря, да и страха перед женщиной не испытывает. Совсем наоборот. Она влечет его, как это и положено в юношеском возрасте:

«И мрак очей был так глубок, Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон, - когда струя Вливалась медленно в него, И шорох... больше ничего. Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко…»

Где же бегство? Где страх Мцыри перед женщиной? Чувство страха ему, конечно же, не чуждо, но оно не имеет к женщинам никакого отношения. Страх охватывает Мцыри совсем по другому поводу:

«Я поднял голову мою...
Я осмотрелся; не таю: Мне стало страшно; на краю
Грозящей бездны я лежал…»

Если сравнивать описание встреч Маугли и Мцыри с женщиной, мы заметим, что Маугли кроме любопытства ничего не испытывает. Причем, Маугли в этом эпизоде уже достиг половой зрелости и должен был бы проявить большую предприимчивость в поисках спутницы. Однако Маугли совсем не занят ее поисками. Вернувшись впервые в родное селение, он вообще не обращает внимания на женщин, что могло бы вызвать определенные вопросы у взрослого читателя. Только маленькое замечание автора о будущей женитьбе Маугли в заключении главы «Тигр! Тигр!» избавляет читателя от сомнений по поводу полового развития героя.

А вот на Мцыри встреченная им случайно грузинка производит довольно сильное впечатление.

«Трудами ночи изнурен,
Я лег в тени. Отрадный сон
Сомкнул глаза невольно мне...
И снова видел я во сне
Грузинки образ молодой.
И странной, сладкою тоской
Опять моя заныла грудь...»

Однако Мцыри пока что не ищет спутницу. Перед ним стоит совсем другая цель - вернуться на родину. Об этом говорит и изначальный эпиграф к поэме: «Родина бывает только одна». А родина Мцыри никак не связана с Грузией, и еще меньше - с грузинскими женщинами.

Маугли, как мы уже говорили, ни по какой родине не тоскует. Не тоскует он и по своим настоящим родителям, поскольку для него таковыми являются волки. Он, в отличие от Мцыри, окружен друзьями. Возвращается Маугли к людям лишь потому, что в стае его называют человеком, т.е. он становится тем самым «лишним человеком». Но таким же лишним он ощущает себя и среди жителей деревни. Эта та самая тема, которую Быков не в состоянии заметить, потому что, скорее всего, рассказы о маугли не читал, а смотрел лишь мультфильм.

В отличие от рассказов о Маугли, поэма М.Ю. Лермонтова «Мцыри» многопланова, но прежде всего это поэма о стремлении к свободе. Об этом говорит и окончаельный эпиграф к поэме. А тема свободы - довольно распространённая тема в литературе вообще и в романтизме в частности. Она, например, пронизывает лирику А.С. Пушкина, Байрона, Гёте, мы находим её у французского писателя Альфонса Доде в рассказе «Козочка господина Сегена» (1866 г.), где очередная козочка убегает от своего доброго хозяина на свободу, полностью осознавая, что ее ждёт не только сочная дикая травка, но и встреча с волком, и неминуемая смерть. Как это похоже на Мцыри! В рассказах о Маугли эта тема полностью отсутствует.

Тема родины, конечно же, проходит лейтмотивом через всё произведение Лермонтова. Ведь Мцыри не только стремится вырваться на свободу, он желает прежде всего вернуться к себе на родину, увидеть свой родной аул, своих близких:

"Я никому не мог сказать
Священных слов "отец" и "мать".
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык От этих сладостных имен,
-Напрасно: звук их был рожден
Со мной. И видел у других Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ - могил!"

Ничего подобного Маугли, разумеется, не говорит и не чувствует. Его возвращение более прозаично и является вынужденным.

И, само собой разумеется, третьей темой произведения является тема о преждевременной смерти. «Вот Вам песня о том, кто не спел...», - сказал бы о «Мцыри» В. Высоцкий. Да и эпиграф к поэме, если не вдаваться в его более глубокое библейское значение, наводит на ту же мысль о преждевременной смерти героя, который «недораспробовал вино и даже недопригубил».

Все эти 3 темы напрочь отсутствуют в рассказах о Маугли. Маугли не только не стремится обрести какую-либо свободу, но и беспрекословно следует Закону джунглей. Да-да, в джунглях Киплинга есть Закон. Д. Быков расскажет, конечно же, что в джунглях дикость и никакие законы не действуют, ссылаясь при этом на стихотворение Р. Киплинга «Закон Джунглей». (Нечто подобное мы найдем у Солженицына, который в подтверждение своих слов ссылается на произведения и документы, полностью или частично опровергающие то, что он пишет.) Сложно сказать, идет ли в данном случае речь о такой же своеобразной манипуляции в надежде на то, что все равно никто проверять не будет, или о скудоумии…

Однако стихотворение Р. Киплинга, на которое ссылается Д. Быков, начинается такими словами: «Вот вам Джунглей Закон — и Он незыблем, как небосвод.» Да-да, «незыблем, как небосвод»! Киплинг избавляет своего читателя от любых разночтений.

Однако Д. Быков рассказывает на уроке совсем другое и несет очередной бред: «Он /Маугли/ смог уйти от дикости джунглей и найти свое место у домашнего очага».

Дело не только в том, что дикость джунглей у Киплинга довольно относительная, а в том, что ни от какой дикости Маугли не уходит. Он просто возвращается «к своему племени». Причем, возвращаться ему приходится дважды. В первое свое возвращение никакого места у домашнего очага в «Книге джунглей» Маугли не находит. Он лишний среди людей. Жители селения принимают Маугли за злого духа, пытаются убить его и его родителей. Поэтому, кто выглядит более диким в рассказах о Маугли, люди или обитатели джунглей, - большой вопрос. В итоге «дикие» друзья Маугли уничтожают посевы и наводят на злобных и суеверных людей такой страх, что они покидают селение. Так Маугли спасает своих родителей от верной смерти и возвращается в джунгли.

Быков опять и опять, как слепец, проходит мимо очевидной темы лишнего человека и продолжает бредить: «Маугли уходит к людям, и Маугли - всегда человек, а Мцыри уходит от людей.»

Маугли, увы, возвращается прежде всего в свою семью, а не к каким-то людям. При этом джунгли остаются для него вторым домом. Маугли остается «господином джунглей». Да и Мцыри ни от каких людей не уходит. Он желает вернуться в родной дом, на родину, найти своих родных. Он уходит от одних людей к другим...

О возвращении Маугли на родину вообще говорить не приходится. Его родина – джунгли.

Поэтому-то и создается ощущение, что мы присутствуем на «уроке с дураком»…Это ощущение усугубляется некоторыми замечаниями учеников и их адекватным пониманием произведений. Мы не раз увидим, что они многое понимают гораздо лучше горе-преподавателя. Так, например, когда Быков говорит о трех несуществующих инициациях героя, одна из учениц (мы ее не видим) упоминает о теме возвращения и попадает в самую точку, поскольку в поэме «Мцыри» и в рассказах о Маугли эту вечную тему не заметить просто невозможно. Д. Быков, увы, подавляет совершенно верное замечание ученицы, утверждая, что «возвращение происходит само по себе», как будто герои обоих произведений живут какой-то своей жизнью, и авторы никакой роли не играют…

А ведь побег Мцыри из монастыря – это всего лишь попытка вернуться на родину. Попытка неудачная, поскольку в дороге Мцыри приходится вступить в смертельную схватку с диким зверем, после чего он сбивается с пути и, обессиленный, делает в итоге круг и возвращается к тому месту, откуда начал свой путь. Тема возвращения, таким образом, проходит через поэму красной нитью. Однако нить эта так и остается невидимой для Быкова-дальтоника.

Все три темы поэмы «Мцыри» близки самому Лермонтову, ведь он и сам несвободен. Он человек подневольный. Лермонтов, конечно, не монах и живёт не в монастыре, но он военный человек, подчиняющийся приказам своих командиров. Более того, он сослан на Кавказ и находится вдали от родины, куда вернуться по своей воле он просто не в состоянии. Он не может бежать как Мцыри.

Разумеется, бестолковые высказывания горе-преподавателя на этом не заканчиваются. Мы узнаем, например, что Киплинг «из индийской мифологии сделал свою «Книгу джунглей»». Очевидно, Быков не имеет ни малейшего представления о мифологии Индии, поэтому и несет подобную чепуху. «Книга джунглей», конечно же, не имеет к индийской мифологии никакого отношения. (См. Индуистская мифология — Википедия (wikipedia.org) Мифы древней Индии (annales.info))

Об этом говорит и сам автор. В письме к американскому писателю Эдварду Хейлу Киплинг писал: «Большинство местных охотников в Индии сегодня думают в значительной степени согласно животным, и я открыто «содрал» их рассказы.»

Но дальше будет еще хуже…


2. М.Ю. ЛЕРМОНТОВ И КОЛОНИЗАЦИЯ

Как было указано выше, согласно Быкову, именно отношение главного героя к своему кошачьему противнику, - Мцыри к барсу, а Маугли к тигру, - и определяет отношение колонизатора к колонизированному народу. При этом Д. Быков не придаёт никакого значения тому, что ни Мцыри, ни Маугли не вписываются в образ колонизатора. Никак не вписываются...

С гораздо большим успехом можно рассматривать ирландскую колонизацию Америки на произведении Майн Рида «Всадник без головы» (1865 г.), где главный персонаж, выходец из Ирландии, сражается с другим представителем семейства кошачьих - ягуаром. Заметим, что сражается он не с коварным хищником, а с равным... Но не будем впадать в беспредметные, бесплодные и бессмысленные быковские разглагольствования.

Не стоит забывать, что Лермонтов в поэме «Мцыри» описывает Грузию. Следовательно, в его поэмах звучат скорее грузинские мотивы, грузинский эпос. Какие же это мотивы? Можно вспомнить, например, знаменитую поэму Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре», о которой Лермонтов не мог не слышать. Дело в том, что главный герой поэмы, Тариэл, ходит не в тигровой шкуре, а в шкуре «вепхи». А «вепхи» в переводе с грузинского может обозначать и тигра, и пантеру, и леопарда, и барса… (Перевода поэмы на русский язык в то время еще не существовало). Можно предположить, таким образом, что поединок Мцыри с барсом навеян этой поэмой. Не связывает ли Лермонтов своего героя с Тариэлом кровью барса?

Более того, мы найдем у самого Лермонтова краткое описание боя Селима с барсами в более раннем произведении «Аул Бастунджи», гл. II, строфа VIII», что может являться ранним наброском к будущей картине, изображающей бой Мцыри с барсом.

"Мой дом изрыт в расселинах скалы: В нем до меня два барса дружно жили.
- Узнав пришельца, голодны и злы,
Они, воспрянув, бросились, завыли...
Я их убил - и в тот же день орлы
Кровавые их кости растащили.."

Будем ли мы искать и в этом сражении с барсами некие признаки колонизации? Предоставим эти бесплодные изыскания Д. Быкову.

Возможно также, что сцена битвы с барсом навеяна старинной грузинской народной песней о тигре и юноше.

Можно обратиться и к персонажу армянского героического эпоса - Давиду Сасунскому, который вступает в единоборство со львом и побеждает его. Да и вообще, тема единоборства героя с хищным зверем универсальна. Мы ее встретим во всей мировой литературе, в эпосах народов Европы и Азии. Так греческий мифологический герой Геракл побеждает льва в равном поединке, разорвав ему пасть. Заметим, что в эпосе северных народов роль реального хищника играет вымышленный - огнедышащий дракон. Герой северных саг, равно как и герой русских сказок, просто обязан убить своего дракона. Неужели и в этих случаях нужно проводить параллель между схватками героев с хищниками и колонизацией?

Кстати, в рассказах о Маугли упоминание о колонизации тоже имеется. Конечно же, оно не имеет никакого отношения ни к Маугли, ни к джунглям, ни к Шер Хану. Речь идет о настоящих колонизаторах - англичанах, которые призваны восстановить справедливость:

"- Мы побывали в Кханиваре, — робко сказала Мессуа, — и англичане хотели защитить нас от тех людей, которые собирались нас сжечь. Помнишь?
— Я не забыл.
— Когда английский закон сказал своё слово, мы вернулись в поселение злых людей, но не могли найти его."

Именно так выглядит колонизация в рассказах о Маугли. И никак иначе.

Быков рассказы о Маугли не читал и опирается на советский мультфильм, который обходит стороной тему неудачного возвращения Маугли к людям. Нет в мультфильме и упоминания о настоящих колонизаторах – англичанах. Именно поэтому мы имеем дело с лишенными всякого смысла высказываниями нашего великовозрастного неуча о колонизации в рассказах о Маугли.

«Русская колонизация», разумеется, не имеет ничего общего с образованием каких-либо колоний в отличие от Западной. Русская колонизация понимается как освоение территорий и новых земель… К сожалению, Д. Быков совсем не понял и не вник в ее особенности. По всей видимости, он прочитал одну единственную идеологизированную книжку американского историка и литературоведа Эткинда «Внутренняя колонизация. Имперский опыт России.» (2011 г.) и решил, что все понял.

Чтобы понять тенденциозность этого опуса, достаточно процитировать слова автора из введения: «.. историки — и все мы — хотят знать, почему российская революция и советский террор произошли именно на территории Российской империи». «Историки», видимо, совсем забыли о Французской революции 1789 г. и о французском терроре. Их почему-то совсем не занимает вопрос, почему Французская революция и террор произошли именно на территории Франции…

Однако нас мало интересует, что именно думают о русской колонизации Быков, Эткинд и компания. Для нас важно знать, что думает об этом сам Лермонтов. А Лермонтов дает нам совершенно четкий ответ на вопрос все в той же поэме «Мцыри»:

«..И божья благодать сошла На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
За гранью дружеских штыков...»

Иными словами, русская колонизация, согласно Лермонтову, несет «божью благодать» и предоставляет защиту от врагов.

Более того, Лермонтов доблестно участвует в войне на Кавказе, Шамиля называет канальей и подумывает о его пленении.

Однако Быков доходит до того, что c упоительным восторгом читает наизусть стихотворение Киплинга «Бремя белого человека», абсолютно не замечая, что от стихотворения веет откровенным расизмом.

Цитируя это стихотворение Киплинга, Быков, наконец-то попадает в точку, ведь такое произведение мог написать только западно-европейский колонист-завоеватель. Россиянин (в самом широком смысле этого слова) не нес и не несет на себе никакого «бремени Белых», о котором с таким восторгом говорит наш недолиберальный фейкомётчик Быков.

Экспансия России – это прежде всего территориальная экспансия. Русские «колонисты» не истребляют аборигенов, не загоняют их в резервации. Если они и ощущают свое превосходство над менее развитыми народами, их ощущение превосходства не перерастает в желание уничтожить тот или иной народ, крестить его огнем и мечом.

Да и вряд ли россиянин ощущал и ощущает себя «белым человеком». Поэты, писатели и лучшие умы России нередко сами называют себя азиатами.

Кроме того, в русской армии на Кавказе военные одеваются как черкесы, бреются наголо, оставляя лишь бороду или усы, чтобы совсем походить на горцев. Можно ли представить себе американского солдата в индейской одежде? А британского – в индийском тюрбане? Единственным западным генералом, который позволил себе надеть тюрбан, был Наполеон. Однако его солдаты и командиры не поняли и осудили подобное поведение.

В этом отношении интересно поведение самого Лермонтова. Да, конечно, мы знаем его портрет в бурке, знаем что он учил татарский язык, что он является прекрасным наездником, но дальше этого некоторого внешнего сближения с горцами дело все же не идет.

В своем ироническом очерке «Кавказец» Лермонтов дает нам довольно подробное описание «настоящего кавказца»: «Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское; наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес, но он стыдится ее при посторонних, то есть при заезжих из России. <…> Он еще в Петербурге сшил себе ахалук, достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал, и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. <…> Чуждый утонченностей светской и городской жизни, он полюбил жизнь простую и дикую; не зная истории России и европейской политики, он пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. <…> Он легонько маракует по-татарски; у него завелась шашка, настоящая гурда, кинжал — старый базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает, лошадь — чистый Шаллох и весь костюм черкесский, который надевается только в важных случаях и сшит ему в подарок какой-нибудь дикой княгиней. Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия.»

Из чего мы можем легко сделать вывод о том, что сам Лермонтов не cчитает себя «настоящим кавказцем», ибо он совсем не чужд «утонченностей светской и городской жизни», знает историю России и в курсе европейской политики. Не замечаем мы и страсти Лермонтова ко всему черкесскому. Особенно выделяется в тексте однозначное суждение самого автора по этому поводу: «Надо иметь предубеждение кавказца, чтобы отыскать что-нибудь чистое в черкесской сакле».

Более того, нам известно, что Лермонтов подтрунивал над своим товарищем Мартыновым именно из-за его несуразной черкесской одежды. «Скинь бешмет свой, друг Мартыш», - писал Лермонтов в одной из своих эпиграмм.

Несоразмерно большой кавказский кинжал Мартынова также служил причиной эпиграмм и карикатур Лермонтова, что стало поводом дуэли между товарищами по училищу и по службе. Лермонтов посмеивался над желанием Мартыша выглядеть как «настоящий кавказец», которым Мартынов, конечно же, не был…

Заметим, что нам неизвестен ни один портрет Лермонтова в черкесской одежде, ни словесный, ни художественный. Да и Печорина Лермонтов облачает в черкесский наряд лишь изредка. Но Печорин в «Герое нашего времени» – не Лермонтов.

Единственное упоминание о том, что Лермонтов носил черкесскую одежду, мы находим в письме к его близкому другу С. А. Раевскому: «С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже..»

Только дело в том, что черкеска с газырями на груди и бурка составляли походную форму нижегородских драгун, в полку которых состоял поэт. Таким образом, ни о каком стремлении Лермонтова выглядеть как горец речи не идет.

Есть также один словесный портрет Лермонтова, относящийся к этому периоду. Вот, как нам описывает Лермонтова В. В. Бобарыкин: «М. Ю. Лермонтов, в военном сюртуке, и какой-то статский (оказалось француз-путешественник) сидели за столом и рисовали, во все горло распевая: A moi la vie, ; moi la vie, ; moi la libert;.»

Из воспоминаний сослуживца поэта К.Х. Мамацева известно следующе описание формы одежды Лермонтова во время второй ссылки на Каваказ: «Я хорошо помню Лермонтова и как сейчас вижу его перед собою, то в красной канаусовой рубашке, то в офицерском сюртуке без эполет, с откинутым назад воротником и переброшенною через плечо черкесскою шашкой, как обыкновенно рисуют его на портретах.»

Несмотря на эти очевидные факты, Быков продолжает вливать в уши школьников свои дикие бредни: «Лермонтов не только хочет стать кавказцем, он старательно мимикрирует под кавказца, а как это происходит вы вспомните из Княжны Мэри.»

Как уже было сказано выше, Печорин одевается как черкес лишь дважды: перед Бэлой и при знакомстве с княжной Мэри. В остальных случаях он носит форму русского офицера. И мы не найдем в Печорине - персонаже вымышленном, никакого стремления походить на горца и мимикрировать, в отличие, например, от Мартынова - персонажа реального.

В «Герое нашего времени» «кавказцем» является совсем не Печорин, а Максим Максимыч. Но даже он отличается от «настоящего кавказца». (См. ОЧЕРК ЛЕРМОНТОВА "КАВКАЗЕЦ" В СВЕТЕ ПОЛЕМИКИ ВОКРУГ "ГЕРОЯ НАШЕГО ВРЕМЕНИ" | РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (literary.ru))

Кстати, кавказец из одноименного очерка не питает никакой вражды к народам, с которыми ему приходится воевать : «Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия.»

Сближение русского человека с другими народами и другими нравами Лермонтов объясняет в главе «Бэла» («Герой нашего времени»): «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.»

Именно эту нашу национальную черту следует иметь ввиду, когда мы говорим о русской колонизации, русской экспансии.

Более того, именно кавказские народы просили защиты у России от нападения со стороны Турции и крымского хана:

«В русских летописях сохранились точные указания на время прибытия в Москву посольств от черкесских, адыгейских и кабардинских князей. Так, Никоновская летопись под ноябрем 1552 г. отмечает прибытие в Москву «черкасских» князей Машука, Ивана Езбозлукова и Танашука, просивших, чтобы царь Иван IV вступился за них, взял их землю в подданство («взял себе в холопи») и от крымского хана «оборонил». В августе 1555 г. в Москву прибыло новое большое посольство «черкасских» князей, со свитой в полтораста человек. Вместе с ними вернулся с Кавказа русский посол Андрей Щепотьев. «... И били челом князи черказские ото всей земли Черкаской, чтоб государь пожаловал, дал им помочь на турского городы и на Азов и на иные городы и на крымского царя, а они холони царя н великого князя и з женами и з детьми во веки.»
(См. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ), т. XIII, 1-я пол. СПб., 1904, 259. ЧЕТЫРЕХСОТЛЕТНЕ ПРИСОЕДИНЕНИЯ КАБАРДЫ К РОССИИ (vostlit.info)

Однако Быков продолжает насаждать свои бредни бедным ученикам: «Образ цивилизации в «Маугли» - это образ положительный, утешительный, радостный. Пришел рациональный свободный человек и подчинил себе чудовищные джунгли.»

Как мы уже говорили, образ «цивилизации» в рассказах о Маугли очень далек от россказней Быкова и упоминается вскользь. Речь идет о тех самых англичанах, которые «несут закон». Маугли же не несет в джунгли никакой цивилизации, не несет ничего нового, не несет никакого закона. Наоборот, он настолько хорошо знает уже существующий Закон джунглей и настолько ревностно его соблюдает, что становится господином джунглей. Да и ничего чудовищного в джунглях особо нет. Единственный враг Маугли – Шер Хан, нарушитель Закона джунглей, ненавидимый большинством обитателей, которые не могут с ним справиться. Именно от этого «преступника» Маугли избавляет джунгли. И, конечно же, он спасает джунгли от нашествия рыжих собак. Поэтому ни о каком «подчинении» джунглей речи вообще не идет. В рассказах о Маугли Киплинг подчеркивает превосходство человека над животными, не более того. Маугли никоим образом не является символом цивилизации.

Но Быков этого не замечает и продолжает нести ахинею: «Огонь – мощный символ цивилизации и глаза - это символ свободного человека. Взгляда Маугли в джунглях не может выдержать никто. Взгляда Лермонтова тоже никто не мог выдержать.»

Увы, огонь, символ цивилизации, Маугли в Джунгли тоже не несет. Даже о существовании «Красного Цветка» ему рассказывает Багира. Маугли лишь однажды использует его, чтобы отбиться от Шер Хана. Можно заметить также, что сам Маугли не умеет разжигать огонь и не знает, как его поддерживать. Это ему тоже объясняет Багира:

«- Я был среди вспаханных земель. Я готов. Смотри!
Маугли поднял чашку.
— Хорошо. Слушай: я видела, что люди опускают в эту красную вещь сухие ветки и тогда на них расцветает Красный Цветок. Тебе не страшно?
— Нет, чего бояться? Теперь я помню (если это не сон), как раньше, чем я сделался волком, я лежал подле Красного Цветка и мне было так тепло и приятно.»

И если Быков говорит об огне как символе цивилизации, то цивилизация в таком случае находится в индийской деревне. Однако, как мы уже успели заметить, цивилизация эта выглядит ужаснее диких джунглей, поскольку представители этой цивилизации желают бросить в Красный Цветок и Маугли, и его родителей…

Сложно также понять, каким образом глаза могут являться символом свободного человека. Как мы понимаем из продолжения фразы, Быков путает понятия «глаза» и «взгляд»… Тогда нужно определить, каким является взгляд свободного человека. Согласно Быкову получается, что взгляд, который никто не может выдержать, является взглядом свободного человека… Уже понятно, что это полный бред. Но незадача еще и в том, что взгляда Маугли не могут выдержать только животные… У людей со взглядом Маугли проблем нет. Со взглядом Лермонтова все гораздо сложнее. Одни его не выдерживают, другие его называют ясным, умным, проницательным… Говоря о том, что взгляда Лермонтова не может выдержать никто, Быков вбрасывает очередной фейк.

Вот, например, что пишет о Лермонтове князь Михаил Борисович Лобанов-Ростовский: «Он был некрасив и мал ростом, но у него было очаровательное выражение лица, и глаза его искрились умом.»

Далее Быков пытается приписать свое видение русской колонизации Лермонтову и заявляет, что «когда Лермонтов попадает на Кавказ, следы цивилизации его мучительно раздражают. Он уверен, что цивилизация рано или поздно погубит эти места. Об этом пишется самое диалектическое его стихотворение «Спор»».

Разумеется, ничего подобного ни в этом стихотворении, ни в других произведениях Лермонтова, ни в его письмах мы не найдем. В «Споре» нет никакого «мучительного раздражения» от «следов цивилизации».

Единственные строки, которые позволяют говорить о негативных сторонах подчинения природы человеком следующие:

"Покорился человеку Ты недаром, брат!
Он настроит дымных келий
По уступам гор;
В глубине твоих ущелий
Загремит топор;
И железная лопата
В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
Врежет страшный путь!" .»

Именно эти строки цитирует наш недоумок Д. Быков.

Только нельзя забывать, что Лермонтов отдал это стихотворение для публикации в славянофильский журнал «Москвитянин» и получил высокую оценку в славянофильской среде. Исторические и философские идеи, заложенные Лермонтовым в этом произведении, позволили Н. Л. Бродскому назвать «Спор» стихотворением, «характерным» для славянофильского «Москвитянина».

Об этом же совершенно справедливо говорит и Ю. М. Лотман, который в своей статье «Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова» пишет следующее: «Весь комплекс философских идей, волновавших русское мыслящее общество в 1830-е гг., а особенно общение с приобретавшим свои начальные контуры ранним славянофильством, поставили Лермонтова перед проблемой специфики исторической судьбы России. Размышления эти привели к возникновению третьей типологической модели. Своеобразие русской культуры постигалось в антитезе ее как Западу, так и Востоку. Россия получала в этой типологии наименование Севера и сложно соотносилась с двумя первыми культурными типами, с одной стороны, противостоя им обоим, а с другой, — выступая как Запад для Востока и Восток для Запада.»

Такова основная тема стихотворения «Спор». Восток называется дряхлым и сонным, не способным на пробуждение и на большие дела. И только динамичный Север способен покорить Кавказ. В концовке стихотворения мы не найдем никакого сожаления о приходящей новой Северной цивилизации. Скорее наоборот. Величественное и пафосное описание движения грядущей мощной силы Севера на Восток, т.е. на Кавказ, подчеркивает положительную оценку происходящего автором:

«От Урала до Дуная,
До большой реки,
Колыхаясь и сверкая,
Движутся полки;
Веют белые султаны,
Как степной ковыль;
Мчатся пестрые уланы,
Подымая пыль;
Боевые батальоны
Тесно в ряд идут,
Впереди несут знамены,
В барабаны бьют;
Батареи медным строем
Скачут и гремят,
И дымясь, как перед боем,
Фитили горят.
И испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведет, грозя очами,
Генерал седой.
Идут все полки могучи,
Шумны, как поток,
Страшно-медленны, как тучи,
Прямо на восток.»

Сегодня нам становится особенно понятным и близким лермонтовское определение России как Севера. С одной стороны, Западная Европа проявила свою откровенную враждебность по отношению к России, поощряя откровенный нацизм и русофобию в странах Балтии, на Украине, в Белоруссии, Грузии и Молдавии. С другой стороны, не являясь антитезой Востоку, Россия в культурном плане была и остается европейским государством. И если мы говорим сегодня о многополярном мире, то наш «полюс», наша цивилизация, может вполне называться Севером.

Таким образом, Лермонтова можно назвать первым теоретиком многополярного мира. Разумеется, в его эпоху существовало только 3 полюса: Европа, Восток и Россия (Север).

Однако Быков этого не понимает или не желает понимать. Поэтому мы слышим очередную бессмысленную тираду о том, что «прагматическая цивилизация, приходящая с Севера разрушит великую южную мифологию, погубит великую восточную праздность. Все разрушится, разрушится идиллия Востока… Для Лермонтова цивилизация – убийство, потому что она убивает в человеке его свободолюбивое творческое начало.»

Но разрушил ли Север «великую южную мифологию»? И что такое «южная мифология»? Таковой просто не существует. Быков опять путает. Речь, конечно же, идет о восточной мифологии. Причем, под востоком подразумевается Кавказ, ибо Север не идет ни в «мертвую» Палестину, ни в дремлющий Тегеран и, следовательно, разрушить на этом Востоке ничего не может. Но разрушил ли Север кавказскую мифологию? Известные нам сведения говорят об обратном.

В частности, в предисловии к книге «Грузинские народные предания и легенды» 1973 г. издания приводятся следующие факты, полностью отрицающие безапелляционные и безосновательные утверждения учителя недоучки: «активное собирательство фольклора в Грузии началось в XIX в., а некоторые записи народных сказок относятся еще к XVII в. /…/ Тексты грузинских легенд и преданий были разбросаны по периодическим изданиям XIX в. Все без исключения грузинские журналы и газеты уделяли место публикациям подобного рода. Среди них в первую очередь нужно отметить интересное собрание сванских легенд, напечатанных В. Нижарадзе под псевдонимом Тависупали свани (Вольный сван) в газете «Иверия» (1889 г.), исторические предания, печатавшиеся А. Церетели в его журнале «Акакис кребули», предания, публиковавшиеся историком М. Джанашвили в различных журналах, уникальные предания, собранные и опубликованные с комментариями Важа-Пшавелой на страницах той же «Иверии» (1887 г.). Ряд легенд опубликован известным собирателем грузинского фольклора, братом Важа-Пшавелы, Т. Разикашвили в его сборниках грузинских сказок. Предания и легенды печатались и в сборниках грузинского Общества истории и этнографии «Древняя Грузия» (т. I—IV, Тбилиси, 1909—1915).

Немалую роль в собирании и публикации этого материала сыграла русская пресса на Кавказе, в первую очередь известный «Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа» (1881—1929 гг.). В сорока пяти томах этого сборника опубликован ряд интересных текстов.»

В предисловии к первому тому «Грузинских народных сказкок»1988 г. издания приводятся другие не менее поучительные факты: «Русскому читателю грузинская сказка стала известна в 1773 г., когда появились первые ее переводы на русский язык. С 1846 г. в Тбилиси начинает издаваться на русском языке газета «Кавказ», а с 1881 г.— «Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа». В этих изданиях грузинские народные сказки широко публиковались в русском переводе. В конце XIX в. был издан ряд сборников грузинских сказок на русском языке. Большое число сказок увидело свет на страницах «Сборника Акакия» (выходил в 1897—1900 гг.), основанного поэтом Ак. Церетели. Значительный вклад в публикацию сказок внесло грузинское Общество истории и этнографии, выпускавшее сборники «Древняя Грузия»» (1909—1915). В эти сборники вошли 46 сказок, записанных на грузинском языке С. Гачечиладзе, М. Джанашвили, К. Каландадзе и А. Каргаретели. Сказки печатались также в детских журналах «Накадули», «Джеджили», «Нобати» и др.»…

О первых переводах эпоса других народов Кавказа нам известно следующее:

«Первые документальные записи осетинских нартовских сказаний, произведенные учителями Тифлисской духовной семинарии осетином Василием Цораевым и грузинским писателем Даниэлем Чонкадзе, были переведены на русский язык и прокомментированы в «Осетинских текстах», изданных в «Записках Академии наук» за 1868 год. Перевод и комментарии принадлежали русскому академику А. А. Шифнеру.» (См. Осетинский нартовский эпос, перевод Либединского, издание 1978 года (ironau.ru))

Да и Коран был переведен на русский язык ещё в 1716 г. по указу Петра I.

Что нужно иметь в голове, чтобы говорить о каком-то разрушении восточной мифологии Россией, называя при этом восточную праздность великой? Эта праздность на Кавказе тех времен довольно относительная: практикуется кровная месть, процветает воровство, свирепствуют абреки…

В романе «Герой нашего времени» Лермонтов описывает одного такого «праздного» персонажа по имени Казбич, который промышляет воровством. Другой «праздный» персонаж Азамат пытается убить Казбича дабы заполучить его коня… Интересная такая праздность получается, да еще и великая…

Можно процитировать и стихотворение Лермонтова «Измаил-Бей, в котором он пишет следующее:

Как я любил, Кавказ мой величавый,
Твоих сынов воинственные нравы…

Можно ли называть народ с воинственными нравами праздным? Вопрос, конечно, риторический.

Но Быкова уже не остановить, и он продолжает: «Цивилизация по Лермонтову несет Востоку смерть. И, кстати, в стихотворении «Спор» мы до сих пор не знаем, кто оказался прав. Потому что до сих пор это спор между Казбеком и Шат-горою не разрешился. Мы до сих пор не знаем, кто оказался прав…. Мы до сих пор не знаем, нужна ли Кавказу та цивилизация, которую ему несет Россия.»

Разумеется, не по Лермонтову цивилизация несет Востоку смерть, а по Быкову. И это Быков до сих пор не знает и не понимает, кто оказался прав в споре между Казбеком и Шат-горой. Это Быков не знает, нужна ли Кавказу та цивилизация, которую несет Россия. Мы же получили на все эти вопросы исчерпывающий ответ: без России на Кавказе мира нет.

После получения независимости в 1991 г. Грузия ударилась в откровенный фашиствующий национализм. Тут же возникли проблемы с другими народами, проживающими на ее территории. Прежде всего речь идет о Грузино-югоосетинском и о Грузино-абхазском конфликтах.

Начались территориальные разногласия между Грузией и Азербайджаном, Россией, Арменией, Турцией… 26 апреля 2016 года турецкой и грузинской сторонами был подписан протокол по передаче Турции 15 акров грузинской территории. Граница между Грузией и Турцией на данном участке была перемещена в глубь территории Грузии примерно на 90 метров. Можно ли представить подобное в составе России или СССР? Нет, конечно.

В 1991-94 гг. начался вооруженный конфликт в Нагорном Карабахе, который по сей день не закончен.

В конце 1993 г. началась гражданская война в Ичкерии, объявившей о своей независимости. В конечном счете были введены федеральные войска… Сегодня чеченцы воюют за освобождение Украины от бандеровщины бок о бок с федеральными войсками России и войсками ЛНР и ДНР. Кстати, бандеровщина на Украине достигла апогея опять-таки после объявления независимости и ухода России c этой территории.

Как мы видим, Россия всегда выполняла и выполняет свою функцию защиты малых народов. Россия защищает мир или принуждает к нему. Это понял молодой Лермонтов, но до сих пор не понял 50-летний Быков, который продолжает нести полный вздор: «И здесь ключевой момент лермонтовской трагедии. Лермонтов и рад бы прийти на Восток колонизатором, но это хорошо приходить колонизатором, когда приходишь от Англии с ее законом, с ее кодексом чести, с ее прагматикой, с ее трезвым представлением, что можно, а что нельзя.»

Это, конечно, трагедия для самого Быкова, потому что для Лермонтова никакой трагедии нет. Россия тоже приходит с законом, с кодексом чести, прагматикой и трезвым представлением о том, что можно, а что нельзя. И сам Лермонтов является носителем этих ценностей.

Но Быкова несет по волнам бредней дальше: «А когда ты приносишь на Восток российскую цивилизацию, есть очень большие проблемы с твоей моральной правотой. Потому что на место цивилизации, живущей пусть по своему, но по закону, ты привносишь то, что Россия привносит в мир всегда – ты приносишь коррупцию, ты приносишь лицемерие, фальшь, подавление любой свободы. Если бы на Кавказ шла цивилизация с Севера., но на Кавказ идет цивилизация Российского Востока. На один Восток идет другой Восток. Это вовсе не фаустианская Европа, которая будет там привносить свои европейские правила, нет. Это идет цивилизация, для которой нет правил..»

Мы уже видели выше, что у Лермонтова нет никаких проблем с моральной правотой. Дабы подкрепить вышесказанное процитируем строки из восточной повести «Измаил-Бей»:

"Какие степи, горы и моря
Оружию славян сопротивлялись?
И где веленью русского царя
Измена и вражда не покорялись?
Смирись, черкес! и запад и восток,
Быть может, скоро твой разделят рок.
Настанет час — и скажешь сам надменно:
Пускай я раб, но раб царя вселенной!
Настанет час — и новый грозный Рим
Украсит Север Августом другим!"

«Новый грозный Рим» - это Москва - Россия. А Рим, как известно несет мир, закон и порядок.

Такого же мнения придерживается и современник поэта С.П. Швырев, критиковавший истолкование образа Печорина В.Г. Белинским: «Здесь сходятся в непримиримой вражде Европа и Азия. Здесь Россия, граждански устроенная, ставит отпор этим вечно рвущимся потокам горных народов, не знающих, что такое договор общественный... Здесь вечная борьба наша... Здесь поединок двух сил, образованных и диких...» (Москвитянин. 1841. № 2. С. 515).

Но и мнение западника В.Г. Белинского о российской колонизации мало чем отличается от мнения Швырева: «Черкес, плен и мучительное рабство - для меня синонимы. Эти господа имеют дурную привычку мучить своих пленников и нагайками сообщать красноречие и убедительность их письмам для разжалобления родственников и поощрения их к скорейшему и богатейшему выкупу. Черт с ними!» (См. Сергеев "Не хочу быть даже французом...": Виссарион Белинский как основатель либерального национализма в России (ruskline.ru))

Проблемы же Быкова с русской колонизацией нас мало интересуют. Тем не менее, стоит заметить, что «фаустианская Европа» несет порабощение, эксплуатацию, коррупцию и зачастую, не просто подавление любой свободы, но и уничтожение коренного населения…

И когда Быков задает классу вопрос: «Что несет Востоку британская колонизация?» - одна из учениц дает совершенно верный ответ: «Полностью вымывается этническая культура, в общем, плачевное зрелище».

Понятно, что такой ответ не устраивает нашего великовозрастного недоросля, и он внезапно набрасывается на этническую культуру с вопросом: «А что такого хорошего в этнической культуре?»

Заметим, что совсем недавно он сожалел о «южной мифологии», которую якобы уничтожил Север, т.е. Россия… Видимо, когда этническую культуру уничтожает Британия, Быков умиляется от счастья.

На поставленный вопрос эта же ученица совершенно справедливо говорит о самобытности этнической культуры и традициях. Но Быков тут же переводит стрелки на дикость этнической культуры и на закон, который якобы несет Британия дабы избавить аборигенов от дикости…

Однако достаточно одной фотографии, чтобы понять, какой закон несет Великобритания, например, в Индию и как она избавляет народ Индии от дикости (см. фото к статье).

Назовем эту фотографию «несите Бремя Белых».

Можно также вспомнить, что поводом к восстанию сипаев (1857—1859 гг.) послужило именно оскорбление британцами религиозных чувств индийских солдат. Причины же были куда более серьезными: «Внешняя торговля в обход Ост-Индской компании была запрещена. Налоги на землю стали для многих непосильными. Поточное производство тканей привело к экономическому упадку регионов, в которых ткачество и красильное дело развивалось тысячелетиями. Да и сипаи из «привилегированного сословия» к началу восстания превратились в простое «пушечное мясо» — к тому времени уже почти 20 лет Британия вела в Юго-Восточной Азии беспрерывные войны. В общем, недовольство колониальной политикой англичан превратило регион в «пороховую бочку», и для бунта требовался только повод.»

Восстание было подавлено самым жестоким образом.

Более того, во время британского правления Индия оказывается подверженной крупным голодоморам, унесшим жизни миллионов жителей страны.

Перед второй мировой войной англичане испытывали на сотнях индийских солдат действие горчичного газа.

Вот так Британия несла в Индию «закон, ответственность, цивилизацию». «Конечно, не везде получилось», - говорит ученикам Быков. Мы же отметим, что получилось только там, где практически полностью было истреблено коренное население: в США, Австралии, Новой Зеландии…

«Вечную трагедию цивилизации» Быков видит в том, что цивилизация, идущая в чужую культуру, «все равно обречена уйти оттуда». Опять и опять мы имеем дело с очень спорным высказыванием. Примеры Российской Федерации, Франции, Англии пока что полностью опровергают эту «трагедию». В Российской Федерации очень спокойно на протяжении веков уживаются более 100 разных народов со своей культурой и своими традициями. Франция также объединила народы с разной культурой, традициями и языком. Бретонцы, каталонцы, корсиканцы и т.д., - все объединены в одном государстве. На Британском острове в рамках одного государства издавна уживаются британцы, шотландцы и валлийцы…

Заканчивает же Быков свою тираду еще одним совершенно бредовым постулатом: «Лучшее, что построили в Индии, построено, заложено англичанами.»

По всей видимости, Быков не знаком с историей этого древнейшего государства, и ему невдомёк, что существовала Империя Великих Моголов, культурное наследие которой остается уникальным. Среди объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО могольской эпохи Агра-форт, город Фатехпур-Сикри, Красный форт, Мавзолей Хумаюна, Лахорская крепость и знаменитый Тадж-Махал.

Разумеется, это наследие не имеет к англичанам никакого отношения.

Более того, англичане и сами не прочь были позаимствовать кое-какие достижения «дикой цивилизации». В частности, в области кораблестроения англичане внедрили на своих судах бенгальскую верхнюю плоскую палубу, что придавало большую прочность корпусам кораблей и делало их менее склонным к протечкам, чем структурно слабые корпуса европейских судов со ступенчатой палубой.

И именно англичане положили конец 200-летнему процветанию Бенгалии.

В заключение, дабы показать сходство «бремени Белых» с римским правом, Быков неверно цитирует Вергилия. «Ты же римлянин, рожден править миром», - воодушевленно провозглашает наш фейкометчик. На самом деле у Вергилия это звучит несколько иначе, даже совсем иначе:

«Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды, – не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно –
В этом искусство твоё! – налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных».
(Вергилий, «Энеида», книга VI, стихи 847–852; пер. С. Ошерова).

Иными словами эти строчки можно сформулировать так: поскольку другие народы (речь идет о греках) многие вещи умеют делать лучше, чем римляне, то римлянину остается научиться править народами и смирять непокорных. Т.е. Вергилий находит такую область деятельности, в корой римляне могли бы себя проявить лучше, чем другие народы (греки), и этим прославиться. Но ни о каком «бремени Белых» речи просто не идет. Поэтому опять мы имеем дело либо с незнанием и непониманием предмета, либо с очередной манипуляцией Быкова.

С другой стороны, Британия никогда не считала себя преемницей Римской империи. Никогда Лондон не будет называться третьим Римом, в отличие от Москвы…

Но Быкова уже понесло по волне расизма. «И действительно, белый человек рожден нести закон. /…/ он несет миру новое, логичное, христианское, активное мироустройство», - уверенным и импозантным тоном вбивает наш подопечный очередные глупости в еще неокрепшие головы учеников. В чем же заключаются эти глупости?

У Киплинга в стихотворении ничего не сказано про закон, который якобы несет белый человек.
Древний Рим не несет никакого христианского мироустройства. Вергилий писал вышеуказанные строки в конце первого века до нашей эры, т.е. до появления христианства.
Христианское мироустройство несет и Россия, не взваливая на себя никакого «бремени белых».
Быков говорит о каком-то логичном мироустройстве, которое несет белый человек. Увы, в Индии до появления англичан имело место очень логичное и активное государственное устройство, разумеется, отличное от британского. Да и англичане его не сильно изменили.
Об этом же говорит и Ю.Н. Харари в своей книге «Сапиенс. Краткая история человечества»: «/…/индийская кастовая система сформировалась в то время, когда три тысячи лет тому назад арийцы вторглись на Индостанский полуостров, покорив местное население. Завоеватели установили сословную иерархию, в которой им самим, разумеется, отводилось господствующее положение жрецов и воинов, а туземцам — роль слуг и рабов. Поскольку численный перевес был на стороне местных, завоеватели опасались утратить привилегированный статус. Чтобы такого не случилось, они разделили туземное население на касты и каждой касте назначили конкретный вид деятельности или определенные общественные функции.»

Что же здесь нелогичного? Наоборот, все очень логично и прагматично. Да и Быкову ли рассуждать о том, что логично, а что нет? Как мы уже успели заметить, у него напрочь отсутствует логическое мышление.

Но Быкова несет еще дальше: «Киплинг, приходя в Индию, Киплинг, приходя на Восток, уверен, что пришел спасать. И это действительно очень характерно для Маугли, в котором победа всегда за законом, человек – всегда победитель. Вы помните как маугли обходится с Белым Клобуком, этой змеёй…»

Мы опять сталкиваемся с отсутствием логической связи между двумя утверждениями, поскольку спасение и победа – понятия не идентичные.

Более того, Маугли не приходит никого спасать и, как мы уже видели, не несет в джунгли никакого закона, а подчиняется беспрекословно уже существующему Закону Джунглей. Быков забывает также, что Маугли не всегда выступает в роли победителя. С самого начала именно обитатели диких джунглей спасают Маугли от Шерхана. От обезьян его спасают Балу, Багира и Каа, с белой коброй ему помогает справиться все тот же питон Каа, разделаться с Шерханом ему помогают Багира, а затем буйволы…

Согласиться мы можем только с тем, что Киплинг в своем стихотворении действительно говорит о миссии спасения, помощи страждущим народам. К несчастью, в реальной жизни белый британец занимался в Индии совсем не этой миссией, а выкачиванием ресурсов и эксплуатацией местного населения. В результате жители Индии и других английских колоний несли на себе непосильное «бремя Белых»…

Заключает же свою тираду Быков очередным фейком: «Именно поэтому у Лермонтова так мало друзей среди русских офицеров, и так много среди кавказцев.»

Во-первых, мы сталкиваемся с очередной путаницей в употребляемых Быковом терминах. О каких «кавказцах» он говорит? О тех, которых Лермонтов описывает в своем очерке? Надо понимать, что нет. Речь идет о горцах. Только о многочисленных друзьях поэта среди горцев никому ничего не известно. Единственное упоминание о кунаке Лермонтова мы находим в стихотворении «Валерик»:

"Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?"

Да и то сложно сказать, идет ли речь о настоящем персонаже или вымышленном…

Во-вторых, тема о ближайшем окружении поэта на Кавказе уже исследована, и фейк Быкова очень легко опровергнуть. Вот, что мы читаем в статье А.В. Корниловой «Кавказское окружение Лермонтова в альбомах современников»:

«Летом 1840 г. Лермонтов по собственному желанию был командирован на левый фланг Кавказской линии и за свою редкую храбрость назначен начальником конных «охотников» <…> Ближайшее окружение поэта в это время составляли его сослуживцы по гвардии: знакомый ему по «кружку шестнадцати» гвардейский поручик А. Н. Долгорукий, поручики К. К. Ламберт, П. А. Урусов, И. Я. Евреинов. Вместе ходили они в цепи застрельщиков, вместе отдыхали потом на биваке в Грозной.»

«Товарищем Лермонтова по галафеевской экспедиции, повторившим тот же поход в 1841 г., был А. И. Бибиков. Родственник поэта по линии Арсеньевых, он окончил ту же военную школу, что и Лермонтов, вышел офицером в лейб-гвардии егерский полк и был откомандирован на Кавказ. Известное письмо поэта к Бибикову из Петербурга от февраля 1841 г., доверительный тон его и обращение «Милый Биби» позволяют причислять Бибикова к ближайшему кавказскому окружению Лермонтова.»

Известно также, что Лермонтов был дружен с князем Голицыным. Несмотря на их размолвку, случившуюся незадолго до смерти поэта, «со слов Голицына А. Я. Булгаков писал А. И. Тургеневу: "Россия лишилась прекрасного поэта и лучшего офицера. Весь Пятигорск был в сокрушении, да и вся армия жалеет"».

«Приятельские отношения связывали Л. С. Пушкина с Лермонтовым. Вместе участвовали они в галафеевской экспедиции, вместе бывали в Ставрополе в доме генерала Граббе, виделись в Пятигорске летом 1841 г.»

Генерала П.Х. Граббе, у которого Лермонтов регулярно бывал в доме в 1840/41 гг. и который дважды представлял поэта к награде за проявленные им храбрость и мужество, также следует причислить к ближайшему окружению Лермонтова.

Лермонтов был дружен и с офицером М.П. Глебовым, получившим ранение в ключицу под Валериком. Сохранился портрет Лермонтова с надписью: «Другу Глебову Лермонтов. 1841 год. Мишково» и с полуистершимися стихами, а также кавказская шашка с буквой «Л.». Летом 1841 Глебов жил в Пятигорске в одном доме с Н. С. Мартыновым, входил в кружок молодежи, группировавшейся около Лермонтова. Ему адресован приписываемый Лермонтову экспромт «Милый Глебов».

Другим офицером, с которым Лермонтов подружился на Кавказе, был Р.И. Дорохов. Вот, что он писал о поэте М.В. Юзефовичу: «по силе моих ран я сдал моих удалых налетов Лермонтову. Славный малый — честная, прямая душа — не сносить ему головы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах. Какое-то черное предчувствие мне говорило, что он будет убит. Да что говорить — командовать летучею командою легко, но не малина. Жаль, очень жаль Лермонтова, он пылок и храбр, — не сносить ему головы4. Я ему говорил о твоем журнале, он обещал написать, если останется жить и приедет в Пятигорск. Я ему читал твои стихи, и он был в восхищении, это меня обрадовало...»

Нельзя обойти стороной и дружбу Лермонтова со своим родственником А.А. Столыпиным-Монго. «Начиная с юнкерской школы, они почти всегда были рядом. Оба по окончании школы несколько лет служили в одном и том же лейб-гвардии гусарском полку, проживая на одной квартире и посещая высший петербургский свет. Вместе участвовали в Галафеевской экспедиции 1840 года в Чечне и вместе прожили в Пятигорске последние месяцы перед дуэлью, на которой Столыпин был секундантом поэта.»

Лермонтов посвятил ему ироническую поэму «Монго», вторым героем которой является сам Лермонтов.

К близкому кругу друзей поэта следует отнести и С.В. Трубецкого. Мы можем легко заметить некоторое сходство их характеров. О теплом дружеском отношении к нему поэта свидетельствует датируемая серединой апреля 1841 года запись в дневнике Ю. Ф. Самарина: «Помню его [Лермонтова] поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой... Его голос дрожал, он был готов прослезиться...»

Среди его друзей есть также и декабристы: М. А. Назимов, А. И. Вегелин и Н. И. Лорер…

Короче, никаких горцев в ближайшем окружении Лермонтова мы не найдем, а найдем как раз русских офицеров, у которых, разумеется, никаких проблем с тем, что они делают на Кавказе, нет.


3. КАВКАЗ: БЕГСТВО ИЛИ ВСЕ-ТАКИ ССЫЛКА?

Но может быть, для Лермонтова и ссылка совсем не ссылка, как утверждает Быков? Он говорит, что «Кавказ для него (Лермонтова) – это бегство Мцыри из монастыря», потому что, как мы помним, согласно Быкову Мцыри и есть Лермонтов. Бежит же Лермонтов-Мцыри туда, «где люди вольны как орлы», - с упоением заявляет Быков.

Лермонтов, конечно же, никуда не бежит и сам прекрасно пишет о том, что он думает о ссылке и о своих чувствах в стихотворении «Тучи» (1840 г.):

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники С милого севера в сторону южную.

Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая? Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?

Нет, вам наскучили нивы бесплодные... Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.

Речь идет о второй ссылке на Кавказ после дуэли с Барантом.

Д. Быков также цитирует это стихотворение в конце урока, но дает ему совершенно неадекватную интерпретацию. Он говорит ученикам о каком-то «положении изгнанника в пустынном холодном мире», вместо того чтобы прямо сказать, что речь идет именно о ссылке на Кавказ. Стихотворение, собственно, и написано непосредственно перед отъездом.

«По воспоминаниям В. А. Соллогуба, стихотворение создавалось при следующих обстоятельствах: «Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим, и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение „Тучки небесные, вечные странники!..“. Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез...» (см. т. VI собрания сочинений под редакцией Висковатова, с. 338).»

Последние строчки стихотворения нам прямо говорят о том, что ссылка на Кавказ для Лермонтова – настоящее изгнание.

Об этом же Лермонтов пишет и в своем стихотворении «Памяти А.И. Одоевского»:

«Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой…»

Да-да, «тоску изгнанья делили дружно»! Ссылку Лермонтов называет «временем испытанья», а не глотком свободы, возвращение же «к полям родным» - «минутой сладкой».

Создаётся впечатление, что Д. Быков специально искажает смысл стихотворения «Тучи» и не цитирует стихотворение «Памяти Одоевского», чтобы ссылка Лермонтова на Кавказ выглядела не изгнанием поэта, а бегством на волю. При этом он формулирует следующую совершенно отмороженную мысль: «Лермонтов уходит на Кавказ для того, чтобы стать его частью, там спастись от России.»

Чтобы подтвердить свои бредни, он зачитывает другое, более вписывающееся в его нарратив произведение «Прощай немытая Россия», где Лермонтов (если это стихотворение действительно принадлежит перу Лермонтова) пишет:

«Быть может за стеной Кавказа
Укроюсь я от их пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.»

Увы, эти строчки не говорят нам ничего о непреодолимом желании поэта вырваться на свободу, т.е. на Кавказ, « стать его частью, спастись от России ». В строчках стихотворения слышится, скорее, досада, чем радость предстоящей поездки. При этом поэт пытается, как бы мы сказали сегодня, позитивировать и найти в ссылке на Кавказ какие-то преимущества, в существовании которых сам он сомневается: «Быть может...», - пишет поэт.

Но Быкова опять понесло, и он уже не следит за смыслом того, что говорит: «…Россия для Лермонтова – это Кавказ, спасительные джунгли Кавказа...»

Как мы уже видели, Кавказ для Лермонтова – совсем не Россия, а Восток, где и джунглей-то нет, а уж тем более «спасительных». Россия – это Север и родина, дом поэта. Спасаться от России Лермонтову совсем не нужно. Он сражается на Кавказе именно за Россию, т.е. за царя и отечество, о чем пишет, в частности, в своем пророческом стихотворении «Завещание»:

«Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя…»

Да-да, «умер честно за царя», а не за Кавказ, «спасительные джунгли», свободу или спасаясь от России…

Более того, на Кавказе во время второй ссылки Лермонтов становится одним из самых доблестных русских офицеров. Какое уж тут «спасение от России»?!

Бредни Д. Быкова противоречат всякому здравому смыслу. Он выдает перлы сродни самым нелепым отрывкам из школьных сочинений. Но Быков уже далеко не школьник, поэтому смешного в этом «уроке с дураком» мало. Вот очередная сказанная им глупость на уроке: «Мцыри – это глубоко автобиографический сюжет. Это христианин, который пришел на Восток не учить, не покорять, а учиться». Лермонтов, конечно, христианин, но, увы, не Мцыри, который и на Восток-то не приходил, а там родился. Учится же Мцыри христианству в монастыре и готовится стать послушником. Бежит Мцыри на родину, а не от христианства. Лермонтов же вообще никуда не бежит. На Кавказе он в ссылке и, чтобы вернуться на родину желает просить об отставке, а не бежать… Его, как известно, отговаривает от отставки бабушка. Вот такой «глубоко автобиографический» сюжет получается…

Заметим, что Лермонтов направлен на Кавказ в действующую армию. И если он и не участвует в полноценных боевых действиях во время первой ссылки, то это происходит по воле случая. Лермонтов в дороге заболевает. После выздоровления он посещает линию фронта от «Кизляра до Тамани», где знакомится с бытом гребенских казаков, посещает в Шелкозаводске имение своего родственника А. А. Хостатова, а в Тамани случайно встречается с контрабандистами… (Cм. Лермонтов М.Ю.: Семенов Л. П.: Лермонтов на Кавказе. III. Ссылка М. Ю. Лермонтова на Кавказ в 1837 году (lermontov-lit.ru))

Пользуясь случаем, поэт посещает Грузию, Азербайджан где он, конечно-же, интересуется местной культурой, обычаями...

Об этом он пишет своему другу С.А. Раевскому в ноябре-декабре 1837 г.:

«Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии.

С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже…

Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить – в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только тогда когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то приехав на место, греюсь… – Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и Черкес (мирный, разумеется), – и чуть не попались шайке Лезгин. – Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! – Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух – бальзам; хандра к чорту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь.

Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, – да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским.

Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку.»

В ту же пору Лермонтов, выезжая из Пятигорска в Ставрополь, через Сатина и доктора Майера познакомился со многими декабристами — В. М. Голицыным, С. И Кравцовым, В. Н. Лихаревым, Н. И. Лорером, М. А. Назимовым, М. М. Нарышкиным, А. И. Одоевским, А. Е. Розеном. Источник: Особая дружба связывала Лермонтова с Одоевским.

Мы опять видим, что Лермонтов не едет на Кавказ искать встречи с декабристами, как утверждает Быков. Встреча Лермонтова с ними опять-таки случайна.

Подробности о первой ссылке на Кавказ можно узнать у Попова А.В.: «Лермонтов на Кавказе. В первой ссылке.»

Интересно также, что пишет Лермонтов, покидая Кавказ, в стихотворении «Спеша на север издалека» (1837 г.):

«Спеша на север издалека,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж востока,
Принес я, странник, свой поклон…»

Лермонтов снова подчеркивает, что спешит на север из «чужих сторон». Для него Кавказ, как бы он его ни любил, - сторона чужая. А Родина у человека бывает только одна, - вспомним первый эпиграф к «Мцыри»…

Конец стихотворения говорит о том же:

«Боюсь сказать! — душа дрожит!
Что если я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт!
Найду ль там прежние объятья?
Старинный встречу ли привет?
Узнают ли друзья и братья
Страдальца, после многих лет?»

Родина поэта, как мы видим, - совсем не Кавказ.

Да и сам Быков скажет то же самое ближе к концу урока. В этом нет ничего удивительного, поскольку наш учитель-недоучка, как мы уже видели, выдает в течение 50 минут целый ряд взаимоисключающих утверждений. Вот, что он говорит на сорок первой минуте: «С тех пор этот страшный Лермонтовский соблазн, соблазн поиска правды среди дикого Востока, соблазн отказаться от цивилизации, до сих пор остается одним из самых желанных и самых неотразимых для русского человека».

Однако нам известно, что Лермонтов не только не собирается отказываться от цивилизации, но и немыслим вне цивилизации. Поэт постоянно участвует в основных спорах современности и вступает в полемику по любому волнующему его поводу. Да и может ли существовать поэт или писатель вне цивилизации?

Э. Найдич совершенно справедливо отмечает, что «полемичность, столкновение противоположных взглядов, убеждений — одна из основных особенностей лермонтовского творчества.» А полемика не может существовать вне цивилизации, вне общества. Подробнее о Лермонтове – полемисте можно прочитать в статье Э. Найдича «Великий спор» (Найдич Э. Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худож. лит., 1994. — С. 234—240.)

Для русского человека, разумеется, тоже никакого соблазна отказаться от цивилизации нет. Русский человек пропитан прежде всего западной культурой. Западная литература и западное искусство впитывается нами с детства. Русский человек знаком и с восточной культурой, поэтому «искать правду среди дикого Востока» русскому человеку не нужно. Он давно знаком с восточной мудростью, с Ветхим Заветом, со стихами Омара Хайама, с поэмой Фирдоуси «Шахнаме» (хотя бы благодаря советскому кинематографу), похождениями Ходжи Насреддина и т.д., знаком с конфуцианством… Более того, мы живем бок о бок с народами Востока. Мы знаем Восток, мы постигли его мудрость в отличие от лермонтовской эпохи.

Заметим, что интерес к Востоку наблюдается в начале XIX в. на Западе, особенно во Франции. Связано это прежде всего с Египетской кампанией Наполеона 1978-1801 гг., о чем говорит и сам Лермонтов в своем очередном письме Раевскому С.А. (1837 г.): «Прощай, мой друг. Я буду к тебе писать про страну чудес – восток. Меня утешают слова Наполеона: Les grands noms se font ; l'Orient. (Великие имена создаются на Востоке.)* Видишь: всё глупости.»

(*Мы имеем дело с неточной цитатой слов Наполеона, который высказался несколько иначе: «Les grands noms ne se font qu’en Orient» (Великие имена создаются только на Востоке), подразумевая, в первую очередь, Александра Македонского.)

В 1822-24 гг. французский востоковед Жан-Франсуа Шампольон расшифровал египетские иероглифы, что, конечно же, обещало обеспечить доступ к еще неизвестным древнейшим историческим и духовным источникам.

Eвропейская колониальная экспансия на Ближний Восток и Северную Африку породила моду на все восточное, что в искусстве выразилось в появлении нового течения – ориентализма. И в изобразительном искусстве, и в литературе Восток в целом и Египет в частности представлены как далекие края, полные тайн и загадок.

Ориентализм пришел из Европы в Россию и оставил свой след в культурной жизни страны. Так, в 1825–1826 гг. в столице Российской империи появляется Египетский мост, украшенный орнаментами из иероглифов. Въезд в Царское село со стороны Петербурга по сей день венчают Египетские ворота, построенные в 1827-1830 гг. по проекту архитектора Менеласа. В рельефах, украшающих ворота, воспроизведены сцены из египетской мифологии и быта древних египтян, выполненные художником Василием Додоновым, который опирался на графические материалы французских ученых, сопровождавших Бонапарта в его египетском походе.

В 1832-м древнеегипетские сфинксы украшают набережную Невы у Академии художеств.

Поэтому высказывание Лермонтова о том, что ему бы хотелось «проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны», и что «там на Востоке тайник богатых откровений», полностью соответствует духу времени.

Итак, мы вплотную подходим к следующей теме, затронутой н уроке: «Лермонтов и Восток, Лермонтов и Ислам».


4. М.Ю. ЛЕРМОНТОВ И ИСЛАМ

Как мы уже успели заметить, интерес М.Ю. Лермонтова к Востоку соответствует духу времени, о чем, разумеется, Д. Быков не скажет ни слова. Он попросит лишь учеников назвать текст, который в первую очередь указывает на увлечение поэта Востоком. Одна из учениц ошибочно указывает на поэму «Демон», видимо, потому что сам Лермонтов определил свою поэму как восточную повесть.

На самом же деле у Лермонтова есть произведения гораздо более восточные, например «Три пальмы» (1838 г.), сказка «Ашик-Кериб» (1837 г.) и другие.

Заметим также, что Быков уходит от заданной им самим темы урока в дебри лермонтовской поэмы «Демон». О дебрях мы говорим прежде всего потому, что одной этой поэме можно посвятить не один урок. С другой стороны, как совершенно справедливо пишет в своей статье «Демон Лермонтова и французская литературная традиция» Вольперт Л. И.: «Демон — самое сложное и противоречивое произведение Лермонтова. Тот факт, что к работе над поэмой поэт возвращается на протяжении всей жизни (с 1829 по 1840—1841 год), что существуют восемь редакций, отражающих эволюцию Лермонтова-художника, что канонический текст окончательно не установлен (не найден автограф редакции 1838 г., есть только авторитетная копия А. И. Философова), делает крайне востребованным инструмент гипотезы. Такого количества разнообразных, вступающих между собой в противоречие предположений, какое было выдвинуто учеными при изучении текста этой «загадочной» (Д. М. Максимов) поэмы и ее героя, не знает ни одно другое произведение поэта.»
Как бы то ни было, неверный ответ ученицы устраивает Быкова, и вот он уже начинает бредить на тему восточной трактовки образа демона у Лермонтова. В первую очередь он сравнивает демона Лермонтова и Пушкина, что опять-таки выглядит очень глупо, поскольку нельзя сравнивать несравнимое. Во-первых, у Пушкина нет ни поэмы «Демон», ни пьесы, ни повести, в которых он мог бы развить эту тему, но есть стихотворение с одноименным названием. В нем образу демона посвящены всего лишь последние 11 строчек:

«Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.»

1823 г.

Мы сразу же заметим, что Пушкин ничего не говорит нам о прошлом навещающего его злобного гения, что ни о какой любви к смертной женщине речи не идет, и т.д. Напротив, нам легко представить себе, что Пушкина навещает именно Лермонтовский демон после его истории с Тамарой. Вспомним последний портрет демона, предлагаемый нам Лермонтовым в поэме:

«И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои,
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!»

С другой стороны, сравним все же сравнимые произведения. Дело в том, что Лермонтов обращался к теме демона ранее, например, в своем небольшом стихотворении «Мой демон» (1829 г.), которое гораздо ближе по смыслу и по духу Пушкинскому стихотворению:

"Собранье зол его стихия.
Носясь меж дымных облаков,
Он любит бури роковые,
И пену рек, и шум дубров.
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он.
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь,
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.

Мы видим практически полное соответствие двух образов.

Однако у Пушкина есть и другой демон, образ которого отличается от предыдущего. Для того, чтобы убедиться в этом, следует обратиться к стихотворению «Ангел» (1927 г.):

В дверях эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.

Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.

«Прости, — он рек, — тебя я видел,
И ты недаром мне сиял:
Не все я в небе ненавидел,
Не все я в мире презирал».

Перед нами уже смирившийся демон. Тем не менее, Быков заявляет, что пушкинский демон – это «демон презрения»… Несостоятельность этого постулата очевидна, поскольку Пушкин заканчивает стихотворение фразой демона: «не все я в мире презирал», которая полностью опровергает безапелляционное заявление нашего великовозрастного неуча.

У Лермонтова же демон из поэмы еще только ищет примирения:

«Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру.»

Если только это не слова обольщения и не более того.

Что же рассказывает о лермонтовском демоне наш учительствующий недоросль школьникам? А вот что: «Нельзя сказать, что у Лермонтова это демон презрения. Он любит божий мир, он любит бога, но он отвергнут. Это непонятая любовь. Демон не призирает. Демон любит Тамару. Демон понимает и чувствует земную красоту. В демоне есть ненависть, но нет презрения. Демон – это отвергнутый и когда-то любимый ученик Бога. И вот это лермонтовское абсолютно восточное, - не западное, не презрительное, не байроновское, - понимание демонизма. Демон – это Люцифер, ангел, которого Господь отверг.»

Давайте же посмотрим, как лермонтовский демон любит божий мир:

«И дик и чуден был вокруг
Весь божий мир; но гордый дух Презрительным окинул оком Творенье бога своего, И на челе его высоком Не отразилось ничего.»

И далее:

«Но, кроме зависти холодной,
Природы блеск не возбудил
В груди изгнанника бесплодной
Ни новых чувств, ни новых сил; И все, что пред собой он видел, Он презирал иль ненавидел.»

Читал ли вообще наш недоумок «Демона»? Или он просто не отличает прошедшее время от настоящего? Ибо то время, когда лермонтовский демон любил мир божий и «не знал ни злобы, ни сомненья», прошло безвозвратно. Более того, Лермонтов говорит как раз о презрении демоном «творенья бога своего» и о его бесчувствии к «блеску природы». Следовательно, Быков нам описывает какого-то своего придуманного им демона, но только не лермонтовского.

А говорить о «восточном понимании демонизма» вообще граничит с идиотизмом, поскольку, во-первых, никакого восточного понимания демонизма не существует. Демонизм – это чисто западное явление, связанное, разумеется, с религиозным воспитанием, т.е. с христианством.

Во-вторых, влияние, оказанное западными поэтами, а именно, Байроном и де Виньи, является очевидным. «Байрон несомненно помог Лермонтову в 1830—1831 гг., в этот период лермонтовского Sturm und Drang’a, превратить первоначальные наброски 1829 г. в стройное целое. Особенно плодотворно было влияние Байрона с идейной стороны.»

В-третьих, тема отверженного богом падшего ангела, духа или дьявола, тема богоборчества является опять-таки чисто библейской и христианской.

Чтобы понять это, достаточно обратиться к Библии. В книге пророка Исайи (стихи 14:10-14:15) мы читаем следующее: «В преисподнюю низвержена гордыня твоя со всем шумом твоим; под тобою подстилается червь, и черви – покров твой. Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: «взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе; в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней.»

Из текста мы понимаем, что Люцифер или демон, который в тексте называется денницей или сыном зари, захотел вознести свой престол на краю севера и походить на Всевышнего, за что и был наказан.

Разумеется, Лермонтов нам ничего не говорит о ссоре демона со Всевышним, но мы легко можем ассоциировать лермонтовского демона с библейским.

Понятно, что Быков «Слово Божие» не изучал, как и все выросшие в СССР, но сегодня, в эпоху вездесущего Интернета, можно найти практически любую информацию, особенно касающуюся богословия. И найти историю падшего ангела, написанную доступным языком, не составляет труда.

А теперь давайте обратимся к Байрону и к его пониманию «демонизма», которое, как утверждает наш недоумок Быков, должно быть презрительным и отличным от лермонтовского. Для этого просто прочитаем драму-мистерию «Каин», где мы легко заметим, чем похожи и чем отличаются герои поэтов. Начнем с разговора Каина и Люцифера, в котором Люцифер рассказывает о себе и своем споре со Всевышним:

«Каин А ты с твоим могуществом — кто ты?

Люцифер Тот, кто дерзал с твоим творцом равняться
И кто тебя таким не сотворил бы.

Каин Да, ты глядишь почти что богом. Ты…

Люцифер Но я не бог и, не достигнув бога,
Хочу одно: самим собой остаться.
Он победил, — пусть царствует!

Каин Кто — он?

Люцифер Творец земли, творец людей…»

Где же здесь презрение? Перед нами демон-Люцифер, который понимает, что проиграл в противостоянии с Богом, и признает свое поражение. Мы не найдем даже упоминания о том, что Люцифер творит зло в отличие от лермонтовского демона, потому что именно последний сеет зло, какие бы байки по этому поводу ни сочинял Быков. «Ничтожной властвуя землей, он сеял зло без наслажденья…», - пишет Лермонтов.

Байроновский Люцифер не только не сеет зло, но и не желает зла:

«Каин Я этому не верю, нет! Я жажду
Душой добра!

Люцифер А кто его не жаждет?
Кто любит зло? Никто, ничто…»

Как мы видим, в Люцифере гораздо меньше презрения, чем в Демоне. Байрон раскрывает образ Люцифера полнее. У Лермонтова многое остается, так сказать, «за кадром». Согласно Люциферу зло творит Всевышний.

"Люцифер

...Он победил, и тот, кто побежден им, Тот назван злом; но благ ли победивший? Когда бы мне досталася победа, Злом был бы он."

Мы могли бы подытожить этот монолог избитой фразой: «историю пишут победители»…

Очевидно, что Байрон в своем философском понимании богоборчества идет гораздо дальше Лермонтова. Согласно байроновской трактовке зло исходит не от Люцифера, а от Бога. Ничего подобного ни в одном из вариантов поэмы «Демон» мы, конечно же, не найдем. Более того, байроновская трактовка сюжета, насколько известно, ставит Лермонтова в тупик, поскольку дальше перестановки ролей добра и зла идти некуда. Скорее всего, именно поэтому Лермонтов приостанавливает свою работу над «Демоном» в 1931 г. и возобновляет ее, определив основную тему поэмы, а именно: тему борьбы добра со злом.

Сомневаться в том, что зло исходит от Демона, нам не приходится. Именно поэтому поэма Лермонтова является одним из его самых христианских произведений. Поэма пропитана христианским духом. Да и противостоит Демону не Бог, а ангел, Между ними, как и положено, идет борьба за человеческую душу, в данном случае, за душу Тамары. Ничто в этой борьбе не выходит за рамки христианских понятий о добре и зле. Более того, в конце поэмы душу Тамары ждет спасение, как и положено в христианстве, злой дух опять оказывается ни с чем, и добро побеждает зло. Христианская мораль соблюдена полностью. О какой восточной трактовке сюжета можно вообще говорить?

Причем, мы рассмотрели только основную канву поэмы. Детали ее тоже пропитаны христианскими мотивами, христианским духом. Начнем с того, что события развиваются опять-таки в христианской стороне, а именно, в Грузии. Т.е. если рассматривать Кавказ как сторону восточную, то следует говорить о востоке христианском.

Описывая караван жениха Тамары, Лермонтов говорит о часовне, т.е. о христианской культовой постройке, где почивает «какой-то князь, теперь святой, убитый мстительной рукой» и где христианину следует остановиться и принести «усердную молитву».

«И та молитва сберегала
От мусульманского кинжала.»

Однако жених пренебрегает этим обычаем, разумеется, стараниями Демона, что и приводит его к смерти от «злой пули осетина».

«Разграблен пышный караван;
И над телами христиан
Чертит круги ночная птица.»

Лермонтов опять подчеркивает, что речь идет о христианах, о православных христианах. Поэтому, как и положено, «здесь у дороги, над скалою на память водрузится крест.»

После смерти суженного Тамара, увидев Демона, пытается укрыться от него не где-нибудь, а в христианском монастыре.

Интересна также клятва Демона Тамаре. Некоторые исследователи связывают эту клятву с одной из сур Корана, а именно с сурой 52 под названием «Гора». Однако достаточно обратиться к этой суре, чтобы понять, что единственным сходством между клятвами является слово «клянусь», с которого начинается каждая строфа. Но то, чем клянётся лермонтовский Демон, не имеет никакого отношения к суре. Он не клянётся ни горами, ни морем, ни Писанием, ни храмом на седьмом небе, ни возведенной кровлей. Не клянется Демон и во имя Аллаха. А ведь именно так начинается сура: «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!»

Чем же клянется Демон?

« Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Победы краткою мечтой;
Клянусь свиданием с тобой
И вновь грозящею разлукой.
Клянуся сонмищем духов,
Судьбою братии мне подвластных,
Мечами ангелов бесстрастных,
Моих недремлющих врагов /…/»

Нетрудно заметить, что клятва лермонтовского Демона очень сильно отличается от суры.

Более того, как мы видим, Демон клянется ангелами с мечами. А ангелы с мечами в Исламе отсутствуют.

Клянется он и адом. Но ад в Исламе называется иначе – Джаханнам.

Интересным является и тот факт, что согласно Евангелиям клясться христианину не пристало, поскольку клятва исходит от лукавого. Поэтому клятва Демона выглядит именно как лукавство, не более того.

Это подтверждает и сам Лермонтов:

« Соблазна полными речами
Он отвечал ее мольбам.»

Чем же тогда интересен образ Демона, если все выглядит так заурядно?

Дело в том, что Демон влюбляется в Тамару и, как нам кажется, в нем просыпаются прежние чувства, «чувства добрые». Как уже было отмечено выше, он, кажется, готов примириться со Всевышним, хочет верить в добро. В этом и заключается основная интрига поэмы. Способен ли будет Демон вернуться в лоно добра, повернуться к Всевышнему, покаяться за грехи свои ради любви к Тамаре? Оказывается, что нет.

Интересно также и то, что Лермонтов не раскрывает образ Демона до конца. Мы так до сих пор и не знаем, когда именно Демон был искренен и был ли… Мы можем об этом только догадываться и выстраивать свои теории.

Разумеется, о лермонтовском Демоне можно говорить еще очень долго, но ограничимся все же рамками злосчастного урока Быкова. Добавим лишь то, что демонизм (Демонизм — Википедия (wikipedia.org) не обязательно связан с образами демонов, дьявола, Люцифера, злых духов и прочей нечисти. Достаточно, чтобы в качестве главного героя произведения был персонаж отрицательный.

Таким образом, мы заметим, что под демонизм подпадают очень многие произведения Лермонтова. Это и «Маскарад», и «Герой нашего времени», и цитируемое Быковом на уроке стихотворение «Тамара», смысл которого наш недотёпа безусловно извратит. Как же иначе?

Отголоски байроновского Люцифера мы найдем в стихотворении Лермонтова «Благодарность»:

«За все, за все тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей, За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей; За жар души, растраченный в пустыне, За все, чем я обманут в жизни был... Устрой лишь так, чтобы тебя отныне Недолго я еще благодарил.»

Мы можем даже удариться в мистицизм и решить, что этим стихотворением поэт прогневил Всевышнего, который подгадал ему за это дуэль с Мартыновым… Но это уже другая история.

Подробнее о демоническом в творчестве Лермонтова можно прочитать в Лермонтовской энциклопедии: Лермонтов М.Ю.: Сурикова А. С.: Демоническое в творчестве М. Ю. Лермонтова (lermontov-lit.ru)

Но нашего безумного учительствующего неуча уже понесло по бурным волнам демонизма и занесло в материализм, вследствие чего Демон становится «плодом воображения Тамары».

При отсутствии логического мышления, разумеется, возможно все. Но если включить логику, то быковские бредни остаются бреднями. Ибо, если демон – плод больного воображения Тамары, то и все, что нам рассказывает автор о демоне – тоже плод ее воображения? И диалоги демона с ангелом? И даже смерть Тамары? А кто пишет эти строки:

«Все дико; нет нигде следов
Минувших лет: рука веков
Прилежно, долго их сметала,
И не напомнит ничего
О славном имени Гудала,
О милой дочери его!»

Опять Тамара?

У нашего недоумка поток сознания льет через край. Если в начале урока Быков еще как-то барахтался, захлебываясь, в волнах мультфильма «Маугли», в таблице инициации романтического героя, в колонизации, то на 33-й минуте урока волны демонизма поглотили его и понесли от материализма опять к мультяшкам, а именно, к мультфильму «Карлсон, который живет на крыше», и на этом месте опустили на самое дно.

Именно на 33-й минуте урока Д. Быков произносит самое идиотское своё высказывание, которое служит эпиграфом данному разбору и полностью отражает суть всех его уроков литературы: «В главной книге русской литературы, конечно, современный демон – это Карлсон». Сложно даже сказать, что в этом постулате ужаснее: то, что книга шведской писательницы Астрид Линдгрен называется произведением русской литературы, или то, что она называется нашим великовозрастным недорослем главной книгой! Какой там «Герой нашего времени»? Бросьте. Главная книга – «Карлсон»!

Вот, что нужно всегда иметь в виду, когда Д. Быков говорит о литературе. Его главная книга – «Карлсон, который живет на крыше»!

Бредни о Карлсоне, как вы понимаете, на этом не заканчиваются. Быков продолжает изливать свои инфантильные фантазии: «Вот Карлсон и есть такой бесконечно трогательный демон ХХ-го века, потому что совершенно очевидно, что Карлсон – это плод воображения Малыша. Почему это очевидно прежде всего? – обращается наш балбес к классу.» И вот мы наблюдаем, с какой легкостью бредни учителя передаются детям.

- Потому что его никто не видит, кроме Малыша, - на радость нашему олуху отвечает одна из учениц.

Этот неверный ответ ученицы с воодушевлением подхватывает окрыленный Быков и радостно повторяет: «Во-первых, его никто никогда не видит, как и демона, кроме Тамары.»

Ладно, пусть наш недоросль считает «Карлсона» главной книгой. Пусть. Но, если уже он считает эту книгу главной, то должен же он хоть мало-мальски помнить ее содержание. А книга нам говорит об обратном. Карлсона видят все персонажи книги. В этом легко убедиться, прочитав отрывок из главы «У этой собаки из чёрного плюша», где мы читаем следующее:

«Дверь открыл папа. Но первой вскрикнула мама, потому что она первая увидела маленького толстого человечка, который сидел за столом возле Малыша.

Этот маленький толстый человечек был до ушей вымазан взбитыми сливками.

— Я сейчас упаду в обморок… — сказала мама.

Папа, Боссе и Бетан стояли молча и глядели во все глаза.

— Видишь, мама, Карлсон всё-таки прилетел ко мне, — сказал Малыш. — Ой, какой у меня чудесный день рождения получился!»

И далее:

«Фрекен Бок, бледная как мел, уставилась на Карлсона. Она судорожно глотала воздух, словно рыба, выброшенная на сушу.»

Вот так Карлсона никто не видит… Даже в мультфильме есть сцены с Фрекен Бок и Карлсоном.

Именно на этих 2-х вздорных фейках строится следующее абсолютно идиотское заключение нашего инфантильного недоумка:

«И вот Демон, он такой в общем Карлсон. Он хулиганит, но он не злой. Он искренне Малыша любит, и, главное, - он страшно одинок. Понимаете, он проносится над этими вершинами Кавказа и над такими же крышами Стокгольма, и никто его не понимает и никто не любит. Он живет в своем одиноком домике и рисует картину «Очень одинокий петух» /…/ Добрый прежде всего, страдающий, отвергнутый, - вот этот образ. Не европейский, а, конечно, восточный. Образ страдающего благородного духа, которого отверг Бог».

Вот уж поистине «смешались в кучу кони, люди…» Искать логики в этих бреднях не стоит труда. Заметим только, что ранее на этом же уроке Быков утверждал, что «в демоне есть ненависть, но нет презрения». Только в поврежденном рассудке Быкова ненависть может сочетаться с добротой.

И, разумеется, ничего восточного в образе страдающего и отвергнутого демона нет. Это чисто европейская трактовка.

Вот, например, что пишет Даниэль Дефо о благородном происхождении дьявола (т.е., того же демона) в своей книге «Политическое происхождение Дьявола»:

«Дьявол, какие бы скабрезные мысли у вас о нём ни возникали, из лучшей семьи, чем кто-либо из вас, даже лучшей, чем все благородные Господа, вместе взятые.»

А вот пассаж о дьяволе страдающем:

«Среди Авторов нет единого мнения о его возрасте, о времени его Создания, сколько лет он наслаждался своим положением благословения до падения; или сколько лет он провёл в состоянии тьмы со всей своей армией до создания Человека. Этот промежуток, должно быть, был значительным. Он превратился для него в одно из наказаний, оставив его без действия, без всякого занятия, только в вынужденном сострадании к себе, и терзании в муках своих собственных упрёков, превратившегося в Ад для него самого, отражавшимся на славном положении, из которого он низвергся.»

В очередной раз мы сталкиваемся с полным незнанием преподаваемого материала. Быков, разумеется, имеет очень отдаленное представление об Исламе и христианстве, что и приводит его к бредням. Однако нечто логическое в быковских бреднях можно все же найти. Ведь, если Быков отождествляет «Мцыри» с мультяшным «Маугли», то вполне закономерно его инфантильное отождествление лермонтовского Демона с мультяшным Карлсоном. На этом логика заканчивается, а бредни продолжаются:

«Чисто исламское и чисто кавказское у Лермонтова – культ битвы, культ боя. Потому что главное достойное занятие мужчины – это сражение, завоевывать любовь, завоевывать территорию. Мужчина рожден для странствий и борьбы.»

Во-первых, у Лермонтова нет никакого культа битвы и боя. Ни в его творчестве, ни в жизни. Разумеется, есть произведения, посвященные боевым действиям, но называть Лермонтова баталистом не приходится. Это не Верещагин русской поэзии.

В повести «Герой нашего времени» Печорин не участвует ни в каких сражениях, баталиях или хотя бы перестрелках. Арбенин в «Маскараде» еще более далек от битв и сражений. Нигде Лермонтов не напишет, что «главное достойное занятие мужчины – это сражение». Нигде. Откуда этот вздор? Все совсем наоборот. Лермонтов связывает свое будущее с литературным творчеством, а не с армейской службой, мечтает об отставке.

В стихотворении «Валерик», «самом исповедальном стихотворении Лермонтова» по словам Быкова, поэт совершенно однозначно высказывает свои мысли о войне:

«Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем? »

Во-вторых, с каких пор культ битвы стал прерогативой Ислама? Культ битвы присущ и христианству. Достаточно вспомнить католические крестовые походы XI-XV веков. В православной России культа битвы не меньше. Россия ведет победоносные войны с Петровских времен и восхваляет славу своих побед и своих воинов. А традиция кулачного боя «стенка на стенку» сохранилась до наших дней.

О любовных завоеваниях Лермонтова говорить вообще сложно. Вспомним хотя бы его стихотворение «Никто, никто, никто не усладил» (1830 г.):

Никто, никто, никто не усладил
В изгнанье сем тоски мятежной!
Любить? — три раза я любил,
Любил три раза безнадежно.

Невежество Быкова и наплевательское отношение к преподаваемому предмету порождают новые завиральные идеи и фейки, призванные притянуть Лермонтова к Исламу, пусть даже за уши.

«Никогда мирный кров не привлечет его, - продолжает Быков. - Он рожден не для праздности, не для развлечений, даже не для молитвы. У мужчины 2 достойных занятия: либо пророчествовать, либо воевать. Воин-пророк вот главная ипостась лермонтовской личности. И потому в русской литературе он остается таким чужаком. Тема дома где-нибудь есть у Лермонтова? Отсутствует начисто.»

Тема дома так начисто отсутствует у Лермонтова, что Т.И. Радомская почему-то не только ее находит, но и считает, что «в художественном мире Лермонтова одной из постоянных становится тема Дома, к которому ведут разные пути его лирического героя.»

Неужели еще кто-то удивляется быковской галиматье? Практически всё, что он рассказывает о Лермонтове и о его творчестве – бред умственно недоразвитого подростка. Ведь у Лермонтова есть стихотворение, которое так и называется «Мой дом» (1830 г.), а котором он размышляет о том, что значит понятие дома для поэта. Разумеется, в данном случае речь не идет о каком-то материальном доме.

О доме материальном мы можем почитать в его стихотворении «1-е января» (1940 г.), проникнутом тоской по дому, по родным местам:

«И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные все места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей; …»

Примерно такие же чувства описывает поэт в своем более раннем стихотворении «Я видел тень блаженства» (1831 г.):

«/…/ я родину люблю
И больше многих: средь ее полей
Есть место, где я горесть начал знать,
Есть место, где я буду отдыхать,
Когда мой прах, смешавшися с землей,
Навеки прежний вид оставит свой.»

«Речь опять-таки идет о доме поэта, где он « горе начал знать» и где хотел бы быть похоронен.

В стихотворении «Родина» (1941 г.) поэт нам совершенно определенно говорит о любви к дому. Быков вынесет из этого стихотворения лишь первую подходящую к его никчемным бредням строчку, а именно, «люблю отчизну я, но странною любовью…», а также печальные деревни и пляску.

Мы же продолжим чтение и узнаем, что именно любит поэт. Начинает Лермонтов с наиболее широкой и абстрактной картины:

«Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;

В СССР была такая довольно популярная песня: «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес Советский Союз»… Именно такое восприятие необъятной родины мы находим в этих строчках поэта. И любит он ее безотчетно. Далее ракурс сужается. От бескрайних степей, лесов и рек Лермонтов переходит к пейзажу более ограниченному в пространстве, более конкретному:

"Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень..."

Далее, используя терминологию советской песни, можно сказать, что Лермонтов уточняет адрес своей родины:

"Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез."

И, наконец, приходит с отрадой к тому самому мирному крову и к простым развлечениям:

"С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков."

И нет в этих стихотворениях ни войны, ни пророчеств. Есть только любовь к родному краю, к родному дому.

Мы понимаем также, что для недоумка, который считает главной книгой русской литературы «Карлсона», Лермонтов – чужак. Для нас же Лермонтов стоит рядом с Пушкиным. Даже Николай I, не любивший Лермонтова, не понимавший до конца его произведений, осуждающий их, давал себе все-таки отчет о его значении и занимаемом им месте в русской литературе. «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит», - признал он, получив известие о гибели поэта. Да, заменить Пушкина Лермонтов не успел, но успел стать с ним рядом.

Заметим также, что как бы Лермонтов ни любил Кавказ, в этом своем зрелом стихотворении он совершенно однозначно называет своей родиной Россию и выражает свою любовь именно к ней, именно к России.

Но, возбужденный мозг нашего олуха не знает покоя, и «урок с дураком» продолжается:

«Помните у Пушкина: «Мой идеал теперь хозяйка, да щей горшок, да сам большой. » Можем ли мы представить себе, чтобы Лермонтовским идеалом была хозяйка? Никогда в жизни. Женщину всегда завоевывают, с женщиной всегда воюют, отношения с ней – это всегда поединок…. То, о чем позднее Тютчев сказал: «и роковое их слиянье, и поединок роковой», продолжая, конечно, лермонтовскую линию. А для Пушкина это совершенно невозможно: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». Лермонтов, человек восточный, никогда ничего подобного не скажет… Либо ты будешь моя, либо тебя не будет вовсе. Отсюда грузинская песня «и труп преступницы волнам он предал». А женщина - такой вечно недостижимый, прекрасный, жестокий и кровавый идеал. Достаточно вспомнить, вероятно, самое красивое русское стихотворение 30-40-х годов «В глубокой теснине Дарьяла…» и т.д.», - никак не угомонится возбужденный мозг Быкова.

Как мы видим, у Быкова внезапно пропало его неуемное воображение. Он вполне может насочинять за урок уйму идиотских фейков, но представить себе хозяйку, т.е. жену, в качестве идеала Лермонтова он уже не в состоянии. И это при том, что вся лирика Лермонтова и лирические отступления посвящены поискам спутницы, объяснениям в любви, а не «войнам» с женщинами. Именно поэтому Быков ссылается на тютчевские строки, а не на лермонтовские. Т.е. мы имеем дело с очередным совершенно гнилым вбросом.

И, как обычно, опять и опять мы сталкиваемся с незнанием, полным непониманием и извращением Лермонтова нашим фейкометчиком, поскольку не составляет труда найти строки, созвучные с Пушкинскими. В своем стихотворении «К Н.И…», 1831 г., Лермонтов желает своей возлюбленной следующее:

«…Дай бог, чтоб ты нашла опять,
Что не боялась потерять…»

Более того, Лермонтов в выражении бескорыстности своей любви идет дальше Пушкина:

«О, не скрывай! Ты плакала об нем –
И я его люблю; он заслужил
Твою слезу, и если б был врагом
Моим, то я б с тех пор его любил.
И я бы мог быть счастлив; но зачем
Искать условий счастия в былом!
Нет! Я доволен должен быть и тем,
Что зрел, как ты жалела о другом!»

(«О, не скрывай…», 1831 г.)

Лермонтов не просто желает возлюбленной своей «любимой быть другим», но готов ради нее полюбить своего врага и быть счастливым от того, что видел проявление ее любви к другому… (Оба стихотворения посвящены Н.Ф. Ивановой.)

Какое уж тут «либо ты будешь моей, либо тебя не будет вовсе»? Все с точностью до наоборот. Лермонтов не забывает женщин, которых любил. Очередное подтверждение этому мы находим в стихотворении «Валерик» (1840 г.), оформленном в виде письма любимой им Варваре Лопухиной, вышедшей в 1835 г. замуж за другого:

«Но я вас помню — да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых потому, что много,
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаяньи бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, — но вас
Забыть мне было невозможно…»

Поэт выражает подобные чувства и Сушковой, в которую, как известно, он тоже был в одно время влюблен:

«Я не люблю тебя; страстей
И мук умчался прежний сон;
Но образ твой в душе моей
Всё жив, хотя бессилен он;
Другим предавшися мечтам,
Я всё забыть его не мог;
Так храм оставленный — всё храм,
Кумир поверженный — всё бог! (1831 г.)

Нам известно также и то, что сама Сушкова особо ценила эти последние строки и считала их лучше пушкинских и лучше строк Баратынского. (См. Расстались мы; но твой портрет… — Лермонтов. Полный текст стихотворения — Расстались мы; но твой портрет… (culture.ru))

В 1837 г. Лермонтов изменит это стихотворение и заменит довольно жесткое «я не люблю тебя…» на более мягкое «расстались мы…».

В таком же ключе написано стихотворение «Молитва» (Я, матерь божия, ныне с молитвою …, 1837 г.), посвященное, скорее всего, В. Лопухиной. Молитва обращена к Божьей матери с просьбой защитить любимую женщину, которую поэт называет «девой невинной». Где же этот обещанный Быковым «жестокий и кровавый идеал»? Его нет. Чаще всего женские образы у Лермонтова светлые, лишенные каких-либо коварных помыслов. В творчестве Лермонтова женщина обычно выступает в роли невинной жертвы. Это и Нина в пьесе «Маскарад», и Бела, и княжна Мэри в «Герое нашего времени», и Алена Дмитриевна, жена купца Калашникова, и Тамара в поэме «Демон», и Тамбовская казначейша, и грузинка молодая, увядающая в «душном гареме», из «Грузинской песни».

Последнюю строчку этой песни цитирует наш великовозрастный олух в качестве подкрепления своей формулы отношения Лермонтова к женщине: «либо ты будешь моя, либо тебя не будет вовсе» и, как обычно, попадает пальцем в небо. Прочитав стихотворение, ничего, кроме сожаления и жалости к молодой грузинке мы не испытываем. Это очередная невинная жертва.

Заканчивает свою тираду Быков строками стихотворения «Тамара» (1841 г.) и следующими словами: «Вот эта женщина, которая, с одной стороны, безумно, божественно прекрасна, а с другой, - губит обязательно. И женщина для Лермонтова в продолжении восточной традиции – это то, что должно быть покорено, иначе она покорит тебя и сожрет…»

Разумеется, видеть в этом стихотворении «женщину для Лермонтова» глупо и абсурдно. Речь опять-таки идет о продолжении темы демонизма в творчестве поэта. Тамара – это демон в женском обличии, не более того. Это пушкинская Клеопатра, перенесенная Лермонтовым в Грузию. Как мы уже успели заметить, основные женские образы в произведениях Лермонтова ничего общего с этой Тамарой-Клеопатрой не имеют. Даже ундина из повести «Герой нашего времени», пытающаяся утопить Печорина, остается верной любимому ей контрабандисту и не собирается ни менять свою любовь на офицерский мундир, ни поддаваться на шантаж Печорина. Коварство, продажность, жестокость в произведениях Лермонтова – удел мужчин. Поэтому никакого «продолжения восточной традиции» в женских образах нет.

Но Быков, как и следовало ожидать, продолжает ползать по днищу своих собственных бредней. На этот раз «коранической» у него становится тема пророка. В качестве доказательства своего очередного несостоятельного постулата наш недоумок говорит об отчаянии, о том, что лермонтовского пророка, в отличие от пушкинского, никто не понимает, и заключает очередным идиотским постулатом: «и во этот уход к дикости от просвещения – это и есть Лермонтовское спасение».

Увы, пророки в Исламе ни к какой дикости не уходят. Только полный невежда может нести подобную ахинею. Достаточно ознакомиться с коротенькой статьей в Википедии Пророк в исламе — Википедия (wikipedia.org), чтобы понять, что наш великовозрастный неуч не имеет ни малейшего понятия о пророках в Исламе. Главным же пророком является Мухаммед Мухаммед - Википедия (turbopages.org). Это Мухаммед «худ и беден» и всеми презираем? Это Мухаммед уходит к дикости от людей? Рассуждения Быкова, как мы видим, с удивительным постоянством граничат с идиотизмом.

Речь в данном стихотворении идет о пророке отшельнике. Таковых мы очень легко находим в христианстве задолго до появления Ислама. «Отшельничество в христианстве известно с III века и было связано как с преследованиями первохристиан со стороны римских императоров, так и с христианской идеей греховности мира и спасительности отказа от его соблазнов. Первым из известных христианских отшельников (анахоретов) был Павел Фивейский, который ушёл в пустыню, спасаясь от преследований христиан императором Децием.»

Стихотворение Лермонтова «Пророк» перекликается со знаменитой христианской поговоркой: нет пророка в своем отечестве. В Евангелии от Луки слова Иисуса об этом звучат так: «Истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своём отечестве». Только безмозглый профан может не увидеть чисто христианской подоплеки в этом стихотворении.

Об этом же свидетельствует и Василий Ключевский, который, прослеживая изменения настроения Лермонтова к концу жизни, писал: «Наконец, ряд надменных и себялюбивых героев, все переживших и передумавших, брезгливых носителей скуки и презрения к людям и жизни, у которой они взяли все, что хотели взять, и которой не дали ничего, что должны были дать, завершается спокойно-грустным библейским образом пророка, с беззлобною скорбью ушедшего от людей, которым он напрасно проповедовал любви и правды чистые ученья» Религиозный спор М. Ю. Лермонтова (snauka.ru)

Остается только удивляться тому, что такого умственно недоразвитого увальня вообще допустили к преподаванию.

Ведь и дальше наш олух продолжает грузить школьников своими идиотскими бреднями и ничего путного и толкового говорить не собирается. Вот уже и современная Европа согласно Быкову ищет правду на Востоке: «Посмотрите, - говорит он, - как сегодняшняя европейская цивилизация пытается найти правду на Востоке. Как сегодня этого света с Востока ждут все. Очень многие крупнейшие европейские интеллектуалы, оглядываясь на Восток, говорят, что свет за ним и будущее за ним. Конечно, они встречают ненависть у коллег и друзей.»

Создается впечатление, что Быков перед уроком обкурился конопли или наглотался каких-то психотропных таблеток. Потому что в современной Европе все с точностью до наоборот. Если Европа и ищет что-то на Востоке, то речь идет прежде всего о дешевой рабочей силе и о выкачивании ресурсов. Именно Европа приняла активное участие в уничтожении и разграблении Ливии, именно Европа пыталась то же самое устроить в Сирии. Европа также принимала активное участие в войне в Афганистане. В результате она получила наплыв мигрантов и теракты, которые продолжаются по сей день. Во Франции вообще говорят о гражданской войне между мигрантами и коренным населением.

«Крупнейшие» интеллектуалы, каковых сегодня в Европе практически не осталось, говорят об исламизации населения и о несовместимости Ислама и республиканской формы правления. К этим интеллектуалам относятся Мишель Онфре, Эрик Земмур и другие, которых французский политикум пытается выдать за ультра-правых. Несмотря на это, в европейских газетах печатаются скабрезные исламофобские карикатуры, проводятся акции сожжения Корана…

В потоке своих диких бредней Быков произносит очередную нелепость: «Но тот, кто туда /на Восток/ попал, уже не может оттуда вернуться. И Лермонтов гибнет на Кавказе, и давайте вспомним, где умирает Печорин.» Опять Быков мешает персонажа вымышленного с двумя реальными, погибшими на Востоке, приплетая погибшего в Персии Грибоедова.

Однако Пушкин вернулся без проблем, равно как и многие другие ссыльные на Кавказ. Лермонтов же погибает на Кавказе, увы, не от рук горцев, не от болезни (как Одоевский), а от рук своего же сослуживца… Т.е. не Кавказ и не Восток убивают Лермонтова, в то время как Грибоедова убивает именно Восток. Да и убийца Лермонтова, равно как и многие другие служивые люди возвращаются в полном здравии. Очередные нелепые сравнения Быкова опять поражают нас полным отсутствием логики. Создается впечатление, что у Быкова нарушена способность делать верные умозаключения. Подтверждение этому мы будем находить постоянно в ходе урока.

О Грибоедове Быков выдает очередную чушь. Мы с удивлением узнаем, что Грибоедов «не верит в мудрость Кавказа, не верит в мудрость Востока, который там спасается, потому что его в столицу не пускают». Слушатель должен провести параллель между Лермонтовым и Грибоедовым, которые, как оказывается, ищут некоего спасения на Востоке.

Мы имеем дело с навязчивой идеей Быкова о поиске спасения наших поэтов и писателей на Востоке. Но их никто не преследует в отличие, например, от французского поэта и писателя Виктора Гюго, который действительно скрывался в Бельгии. Но Лермонтов никоим образом не ищет спасения на Кавказе. Он там находится в ссылке. А вот Грибоедов действительно связывает свою судьбу с Востоком, но, опять-таки, совсем не потому что от чего-то скрывается или от кого-то спасается, ибо Коллегия иностранных дел предложила молодому Грибоедову такой выбор: отправиться чиновником русской миссии в Северо-Американские Соединенные Штаты или ехать дипломатом на Восток. Да-да, у Грибоедова был выбор.

«Историки считают, что ему /Грибоедову/ хотелось славы, как было принято в ту героическую эпоху борьбы с Наполеоном. А в Северной Америке большой войны не предвиделось. Но Грибоедова влекла и еще одна важная миссия - надо было спасать пленных русских солдат в Тавризе. Это была столица Персии, где наши захваченные солдаты составили батальон «Бехадыран». Российское правительство хотело вернуть их домой, потому что само нахождение в Закавказье неких альтернативных русских сил (где, по слухам, каждому солдату давали гарем) разлагающе действовало на рекрутов из Отдельного кавказского корпуса Ермолова. Надо было в кратчайшие сроки разрешить этот вопрос.» (См. Неизвестный подвиг Грибоедова — Мир новостей (mirnov.ru))

Далее Быков будет отлучать своими бестолковыми бреднями Лермонтова от западной культуры и христианства. Это необходимо Быкову для того, чтобы затолкать поэта в лоно Ислама, – очередная навязчивая идея.

На вопрос одного из учеников о том, понимали ли Пушкин и Лермонтов западную культуру, Быков дает, наконец-то верный ответ по отношению к Пушкину, но по отношению к Лермонтову ответа не дает, несмотря на очевидность ответа, поскольку весь российский бомонд купается в западной культуре, прежде всего, разумеется, во французской. Вместо ответа на, казалось бы, такой простой вопрос Быков обвиняет Лермонтова в непонимании христианства. Сложно придумать более идиотский ответ. Дело в том, что в отличие от Быкова и от всего нашего поколения Лермонтов учил Закон Божий и имел по этому предмету хорошую оценку. Более того, нам известно о религиозных спорах Лермонтова с Одоевским, разумеется, о христианстве. Да и как мы уже видели, очень многие произведения Лермонтова пропитаны именно духом христианства.

Чтобы закрепить свою бессмысленную идею, Быков обращается к школьникам со своим идиотским вопросом: «Почему Лермонтов не понимает Христианства»? Однако одна из учениц дает совершенно верный ответ, говоря о смирении.

Такой ответ не может устроить нашего недоразвитого олуха, ибо смирение, согласно недоумку Быкову, это прерогатива Ислама. Поэтому наш дурак перебивает ученицу, заявляя, что «христианство – это прежде всего ирония», что «христианство троллит зло» ! Подобный бред можно услышать только в доме умалишенных… Аргументируя свои бредни, Быков говорит об иронии фразы из Нагорной проповеди о том, что, если кто-нибудь бьет тебя по одной щеке, нужно подставить другую.

Чтобы понять весь идиотизм сказанного Быковым, достаточно прочитать библейский пассаж полностью:

«Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. Но я говорю вам: не противьтесь злому. Но если кто-нибудь ударит тебя по правой щеке, подставь ему и другую».

То же самое мы читаем в Проповеди на равнине в Евангелии от Луки:

«А я говорю вам, слышащим: любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас, молитесь за обижающих вас. Тому, кто ударит тебя по щеке, подставь и другую, и у того, кто отнимет у тебя плащ, не удерживай и туники. Всякому просящему у тебя дай, а у отнимающего у тебя добро не требуй назад. И как вы хотите, чтобы другие поступали с вами, так и поступайте с ними.»

Где тут ирония? Где троллинг?

Разумеется, ученица, говорящая о смирении, совершенно права, и Быкову следовало бы прислушаться к адекватному пониманию христианства.

Добавим к сказанному, что немецкий философ Ницше, воспитанный в христианстве, обвинял эту религию в том, что это «религия сострадания, религия слабых и больных людей, что христианство ведет к несвободе и непротивлению человека…»

Совершенно очевидно, что именно Быков совершенно не понимает христианства и рассказывает детям о предмете, в котором ничего не смыслит. После подобных рассуждений мы должны задаться вопросом, пребывает ли эта бестолочь в здравом уме и рассудке. Скорее всего нет, и именно поэтому мы сталкиваемся с очередным абсурдным построением «мысли» Быкова: христианство – это ирония, у Лермонтова ирония отсутствует, значит Л. не понимает христианства.

Опять и опять мы вынуждены констатировать полное отсутствие логического мышления у Быкова. Полное. Быков не умеет строить логические заключения. Чтобы лучше понять нелепость предлагаемого им силлогизма, сравним его с таким: Колумб – это первооткрыватель Америки, у Лермонтова в произведениях первооткрыватель Америки отсутствует, значит Лермонтов не понимает/не знает, кто такой Колумб…

Более того, этот очередной силлогизм а ля Быков основан на двух абсолютно ложных постулатах, поскольку христианство – ни в коем случае не ирония, а в произведениях Лермонтова ирония очень даже присутствует.

И, если, как говорит Быков, «мы не знаем никаких остроумных шуток Лермонтова», то только лишь потому, что наш тупорылый товарищ их не знает сам, и потому что в школьную программу иронические произведения Лермонтова не входят. Незнание Быковым иронических произведений Лермонтова совсем не означает их отсутствие или того, что их практически нет.

Вот, например, что писал об иронии Лермонтова Белинский: «Источником поэзии Лермонтова было сочувствие ко всему современному, глубокое чувство действительности, - и ни на миг не покидала его грустная и подчас болезненно-потрясающая ирония, без которой в настоящее время нет истинного поэта.»

Об иронии Лермонтова и о его близости с французской литературой можно прочитать в серьезном исследовании Вольперта Л. И. («Лермонтов и литература Франции». Изд. 3-е, испр. и доп. Тарту, 2010 276 с. Интернет-публикация. Ред. О. Н. Паликова.), , в частности, в главе «Ирония в прозе Лермонтова и Стендаля (Княгиня Лиговская и Красное и черное)».

Можно также прочитать статью Ложковой А.В, аспиранта кафедры литературы и методики ее преподавания Уральского государственного педагогического университета, под названием «Ирония как форма выражения авторской позиции в сатире М. Ю. Лермонтова «Пир Асмодея»».

В своей статье «Ирония в стихотворении М. Ю. Лермонтова «Благодарю!» Ронкина Н. М. (Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН, г. Москва) отмечает, что «многоплановость, глубина и неоднозначность мировосприятия Лермонтова нашли свое частичное выражение в иронии, которая объединяет его различные произведения и образует некий иронический дискурс, причём в каждом конкретном произведении Лермонтова ирония проявляется по-разному.»

Более того, у Лермонтова имеется так называемый «иронический цикл» произведений, среди которых поэмы «Сашка», «Сказка для детей», «Тамбовская казначейша»…

Вот, например, строки из иронической поэмы «Сашка»:

«Герой наш был москвич, и потому Я враг Неве и невскому туману.
Там (я весь мир в свидетели возьму)
Веселье вредно русскому карману,
Занятья вредны русскому уму.»

Последними двумя ироническими строчками Быкову можно было бы и блеснуть на уроке… Но у Быкова другая цель. Ему нужно отлучить поэта от иронии, т.е., согласно хромающей на обе ноги логике Быкова, и от христианства, поэтому он цитирует эпиграмму про трех граций с сомнительным авторством. В данном случае мы опять имеем дело с нечистоплотностью Быкова.

В поэме «Тамбовская казначейша» также легко найти блестящие иронические строки, которые легко могли бы стать афоризмами:

«И там есть дамы - просто чудо
Дианы строгие в чепцах, С отказом вечным на устах.»
« Хозяин был старик угрюмой С огромной лысой головой.
От юных лет с казенной суммой
Он жил как с собственной казной. »
« Давно разрешено сомненье,
Что любопытен нежный пол. »
« Жизнь без любви такая скверность!
А что, скажите, за предмет
Для страсти муж, который сед? »
"Вздыхают молча только в сказке, А я не сказочный герой."
и так далее.

Вышеупомянутый очерк «Кавказец» также пронизан иронией и ироническими замечаниями. Вот, что нам говорит об этом очерке Лермонтовский энциклопедический словарь: «Некоторые исследователи считают, что Лермонтов в «Кавказце» «восполняет недосказанное в «Герое нашего времени». Другие рассматривают очерк как иронический, выявляют в нем элементы автопародии.»

Точно также пронизано лермонтовской иронией предисловие к повести «Герой нашего времени», где поэт говорит, например, следующее: «Наша публика <…> не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана.»

Может быть, Быков тоже «дурно воспитан» и совсем не чувствует иронии? Даже если это так, ничто не мешало нашему олуху заглянуть в Лермонтовскую энциклопедию и осуществить поиск слова «ирония»:

Дурное воспитание Быкова не только дало ему совершенно превратное представление об иронии и христианстве, но и заставило озвучивать свои несусветные бредни и без какого-либо стеснения вкладывать их в уши подростков…

Двумя следующими вопросами к классу Быков еще раз подтверждает свое полное непонимание христианства и незнание христианских добродетелей: «Понятен ли Лермонтову дух свободолюбия, заложенный в христианстве? Лермонтов считает свободу важной добродетелью?» – вопрошает наш учительствующий профан. И заключает: «Ни одной христианской добродетели мы не можем в Лермонтове найти, может быть, кроме его любви к просвещению…»

Отметим сразу, что ни свобода, ни любовь к просвещению никоим образом не является христианскими добродетелями. В христианстве добродетелей 7: четыре кардинальные: благоразумие (лат. Prudentia), мужество (лат. Fortitudo), справедливость (лат. Justitia), умеренность (лат. Temperantia), и три теологические: вера (лат. Fides), надежда (лат. Spes), любовь (лат. Caritas). Семь добродетелей — Википедия (wikipedia.org) Более подробно о православных добродетелях можно прочитать здесь: О добродетелях - Православный портал «Азбука веры» (azbyka.ru)

Путь к свободе в христианстве лежит через познание истины в вере и через освобождение от греха. Вот, что мы читаем по этому поводу в Новом Завете: «Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики. И познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин.8:31–32); Всякий, делающий грех, есть раб греха… Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин.8:34,;36).

Как мы помним, в начале урока Быков рассказывал ученикам о стремлении Лермонтова к свободе, о том, что Кавказ для Лермонтова – не ссылка, а глоток свободы и т.д. К концу урока все это уже забыто. Да и, как мы уже видели выше, произведения Лермонтова пронизаны темой свободы, как и положено романтическим произведениям. Поэтому дальнейшие бредни Быкова о либерализме и свободолюбии Лермонтова не следует даже упоминать.

Вместо этого посмотрим, как обстоят дела с теологическими добродетелями в произведениях поэта. Напомним, что речь идет о вере, надежде и любви. Характерным является следующее безымянное стихотворение 1831 г., где поэт говорит об этих добродетелях:

Но чувство есть у нас святое, Надежда, бог грядущих дней,-
Она в душе, где все земное, Живет наперекор страстей; Она залог, что есть поныне На небе иль в другой пустыне
Такое место, где любовь Предстанет нам, как ангел нежный, И где тоски ее мятежной
Душа узнать не может вновь.»

Тем, кому хочется найти третью добродетель, а именно, веру, следует обратиться к «молитвам» поэта: Молитва (Я, матерь божия, ныне с молитвою…), Молитва (Не обвиняй меня, Всесильный).

Рассуждения о вере можно такеж легко найти и в повести «Герой нашего времени», о чем будет сказано ниже.

Очередное бредовое заявление Быкова о том, что Лермонтов якобы «верит в титана, в личность, в сверхличность, в сверхчеловека, его герой Наполеон…» тоже очень легко опровергнуть. Достаточно обратиться к стихотворению «Бородино», где в роли сверхчеловека выступает сам Господь: «Не будь на то господня воля, не отдали б Москвы». Ну а в роли титана выступают воины, народ: «Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя: Богатыри -не вы…». И никакого Наполеона! Вместо него поэт пишет о другом: «Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый…»

Это Пушкин пишет, что «мы все глядим в Наполеоны». Лермонтов ничего подобного не скажет и не напишет. Наполеон у Лермонтова не выглядит ни титаном, ни сверхчеловеком. В стихотворении «Два великана» он называет Наполеона «трехнедельным удальцом», которого достаточно сбить улыбкой и одним движением головы:

«И пришел с грозой военной
Трехнедельный удалец,—
И рукою дерзновенной
Хвать за вражеский венец.
Но улыбкой роковою Русский витязь отвечал: Посмотрел — тряхнул главою.
Ахнул дерзкий — и упал!»

То же самое мы читаем и в иронической поэме «Сашка»:

«Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Помериться главою и обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул, — он упал.»

К образу же низверженного императора Лермонтов обращается лишь потому, что он очень хорошо вписывается в образ романтического героя.

О том же говорит Семенов Л. П. в своей статье: «Лермонтов и Лев Толстой.
Глава IX. Война (продолжение). Наполеон»: «Стихотворения, в которых поэт воспевает Наполеона, большей частью написаны в ранней юности; они полны искреннего сочувствия к герою, судьба которого так необычайна и печальна. »

Н.А. Котляревский по этому поводу писал следующее: "Его /Наполеона/ смерть трогала сердце Лермонтова больше, чем его подвиги, так как обстановка этой смерти соответствовала тем мечтам об одинокой кончине, которая грезилась иногда самому поэту". (Котляревский. "М. Ю. Л.", СПБ., 1905 г., 181).

Но, как мы уже видели выше, Быков не знает, что такое романтизм и что из себя представляет романтический герой. Поэтому, включив свое ущербное логическое мышление, он приходит к очередному ампутированному силлогизму, который выглядит таким образом: если Лермонтов пишет стихотворения о Бонапарте, значит Бонапарт является его кумиром.

Продолжая извергать свои бредни о христианских добродетелях и признавая за Лермонтовым любовь к просвещению, Быков решает отлучить поэта и от этой «добродетели». « Назвать Лермонтова образованным человеком весьма сложно», - заявляет наша великовозрастная бестолочь на уроке.

Во-первых, чья бы корова мычала… Увы, не Быковым судить о чьей бы то ни было образованности.

Во-вторых, об образовании Лермонтова нам известно очень многое. Нам известно, что обучаться наукам он начал лет с семи — восьми, что в 14-летнем возрасте он уже прекрасно владел французским, немецким и английским языками, увлекался историей. В этом же возрасте он, сдав экзамены, поступил в Московский Университетский благородный пансион, где его определили в 4-й класс. В конце года после очередных экзаменов его переводят уже в 5-й класс. К своему письму к М. А. Шан-Гирей Лермонтов прилагает копию ведомости о своей успеваемости.

Таким образом, мы можем сделать вывод, что Лермонтов получил очень хорошее домашнее образование.

В 1830 г. он поступает в Московский университет на нравственно-политическое отделение после «испытания в языках и науках» в комиссии профессоров. Вскоре он переходит на словесное отделение. Однако в университете «профессора преподают плохо, студенты не учатся».

Нужно понимать, что Лермонтова не удовлетворяет подобное преподавание, и он начинает самостоятельно заниматься дисциплинами, которые входят в программу обучения.

Интересны по этому поводу воспоминания Вистенгофа П.Ф., посещавшего лекции вместе с Лермонтовым: «Он /Лермонтов/ даже и садился постоянно на одном месте, отдельно от других, в углу аудитории, у окна, облокотясь по обыкновению на один локоть и углубясь в чтение принесенной книги, не слушал профессорских лекций.»

И далее: «Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций часы, студенты громко вели между собой оживленные суждения о современных интересных вопросах. Некоторые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторствующего, но как взглядывал!»

Результат самостоятельного изучения предметов не заставляет себя долго ждать. Своими ответами он ставит преподавателей в тупик. Об этом пишет все тот же Вистенгоф: «Профессор Победоносцев, читавший изящную словесность, задал Лермонтову какой-то вопрос. Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:

— Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?

— Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным.

Мы все переглянулись.

Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику.»

В итоге поэту будет «посоветовано уйти» из университета. Tем не менее, университет Лермонтов назовет «святым местом»:

«Святое место! помню я, как сон,
Твои кафедры, залы, коридоры,
Твоих сынов заносчивые споры:
О боге, о вселенной и о том,
Как пить: ром с чаем или голый ром…»

(«Сашка» 1835-39 гг)

В Петербургском университете Лермонтову не желают засчитывать 2 года обучения в Московском университете и предлагают поступить на 1-й курс, что его не устраивает.

В октябре-ноябре 1832 г. Лермонтов успешно сдает вступительный экзамен в юнкерскую школу и приказом от 14 ноября 1832 г. зачислен в лейб-гвардии гусарский полк на правах вольноопределяющегося унтер-офицера.

Однако не следует полагать, что школа по уровню образования стояла ниже университета. Вот, что поясняет все тот же Висковатый П. А. в своей книге «М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество. Часть II. Стремления и тревоги молодости (период брожения). Глава VII. Университетские годы»:

«Дело в том, что школа эта была основана именно с целью обучать военным наукам и строю молодых людей, поступавших в военную службу из университетов и вообще высших учебных заведений. Эти молодые люди все считались на действительной службе, приносили присягу и, живя в здании школы, пользовались привилегиями и относительно большой свободой. Многие содержали при себе собственную прислугу. Если сравнить жизнь и быт «школы» с Московским университетом конца 1820-х годов, /…/ то окажется, что разница между этими учебными заведениями была невелика. Этим объясняются сравнительно частые переходы молодых людей из университета в «школу».

Следует также обратиться к программе обучения в школе. Опять-таки, тема эта тоже хорошо исследована, и нам не нужно высасывать сведения из пальца, а ля Быков. Достаточно процитировать начало 12 главы книги Хаецкой Е.В. «Лермонтов» под названием «Школа юнкеров»:

«Образовательная программа в Школе была довольно обширна. Помимо изучения военных дисциплин (артиллерия, военный устав, тактика, топография, фортификация), выездов на лагерные учения в окрестности Петергофа летом и участия в осенних маневрах близ Красного Села, воспитанники изучали математику, историю, словесность, географию, судопроизводство. Французский язык в Школе преподавал Я. О. Борде, имевший обыкновение читать на занятиях вслух по-французски комедии Мольера и других драматургов. Борде любил обсуждать с воспитанниками политические новости.»

Лермонтов всегда был хорошим и прилежным учеником, поэтому мы легко можем представить его с книжкой не только в университете, но и в юнкерской школе. Более того, мы можем быть уверены, что поэт был, скорее всего, среди лучших учеников. Но, может быть, наши представления о Лермонтове не соответствует действительности? Может быть юнкерская жизнь сбила его с пути познания? На эти вопросы нам отвечает сам Лермонтов в своем письме Лопухиной: «Я полагаю, что вы будете рады узнать, что я, пробыв в школе только два месяца, выдержал экзамен в первый класс и теперь один из первых …»

Нет, мы не ошиблись. Он и здесь один из первых. Нам известно также, какие предметы больше всего занимают юного поэта:

«Среди преподавателей, которые должны были оставить след в сознании Лермонтова, следует назвать, очевидно, Е. И. Веселовского, читавшего курс судопроизводства. Часть его лекций по истории российского законодательства сохранилась в конспективных записях Лермонтова, где обращает на себя внимание обилие сведений, связанных с возникновением и особенностями крепостного права. Там же краткая запись: «Вольность Новгорода». О Новгороде и древних новгородцах Лермонтов слышал и на лекциях по русской истории П. И. Вознесенского, автора специального труда на эту тему. Для Лермонтова, написавшего поэму «Последний сын вольности», стихотворения «Приветствую тебя, воинственных славян» и «Ново-город», эти лекции представляли несомненный интерес. По свидетельству товарищей, особенно интересовала Лермонтова теория словесности, которую читал В. Т. Плаксин («Лекции из военного слова»).»

Из этого мы можем сделать вывод, что Лермонтов получил хорошее образование, которое он будет совершенствовать на протяжении всей своей короткой жизни.

Чтобы подкрепить свою навязчивую идею о необразованности Лермонтова, наш дурошлеп начинает рассказывать о том, что первое общение с поэтом производит на всех неприятное и отталкивающее впечатление, переплетая при этом факты, фейки и преувеличения. Начинает он со встречи Лермонтова с Белинским:

«…Белинский поражен был его умом, но это вторая встреча, когда Белинский пришел к нему на гауптвахту. А первая как закончилась? Белинский в ужасе сбежал от этого испорченного мальчишки.»

Разумеется, не ум Лермонтова поразил Белинского, а нечто другое. Нам известно, что Белинский и Лермонтов во время их далеко не второй встречи в Ордонансгаузе, куда Лермонтов был посажен за дуэль, говорят об английской литературе и, в частности, о Вальтере Скотте.

Вот, что пишет об этой встрече И.И. Панаев, передавая прямой речью слова самого Белинского: «Первые минуты мне было неловко, но потом у нас завязался как-то разговор об английской литературе и Вальтер Скотте… «Я не люблю Вальтер Скотта, – сказал мне Лермонтов, – в нем мало поэзии. Он сух». И начал развивать эту мысль, постепенно одушевляясь. Я смотрел на него – и не верил ни глазам, ни ушам своим. Лицо его приняло натуральное выражение, он был в эту минуту самим собою… В словах его было столько истины, глубины и простоты! Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть. Он перешел от Вальтер Скотта к Куперу и говорил о Купере с жаром, доказывал, что в нем несравненно более поэзии, чем в Вальтер Скотте, и доказывал это с тонкостью, с умом и – что удивило меня – даже с увлечением. Боже мой! Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нем!.»

Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нем!» - вот, что поразило Белинского.

Конечно же, никакой связи между образованием, христианскими ценностями и производимым впечатлением нет. Это во-первых. Во-вторых, нам известно также и о первой их встрече от Н.М. Сатина, который был ее свидетелем:

« В одно из посещений он встретился у меня с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока разговор вертелся на разных пустячках; они даже открыли, что оба – уроженцы города Чембара (Пензенской губ.). Но Белинский не мог долго удовлетворяться пустословием. На столе у меня лежал том записок Дидерота; взяв его и перелистав, он с увлечением начал говорить о французских энциклопедистах и остановился на Вольтере, которого именно он в то время читал. Такой переход от пустого разговора к серьезному разбудил юмор Лермонтова. На серьезные мнения Белинского он начал отвечать разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками. – Да, я вот что скажу вам об вашем Вольтере, – сказал он в заключение, – если бы он явился теперь к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры.
Такая неожиданная выходка, впрочем не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд посмотрел молча на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты.»

Ни о каком «бежал в ужасе» речь, как мы видим, не идет. Быков сильно преувеличивает…

Следующие встречи были ничем не лучше. О них нам сообщает все тот же И.И. Панаев: «Белинский часто встречался у г-на Краевского с Лермонтовым. Белинский пробовал было не раз заводить с ним серьезный разговор, но из этого никогда ничего не выходило. Лермонтов всякий раз отделывался шуткой или просто прерывал его, а Белинский приходил в смущение.» – Сомневаться в том, что Лермонтов умен, – говорил Белинский, – было бы довольно странно; но я ни разу не слыхал от него ни одного дельного и умного слова. Он, кажется, нарочно щеголяет светскою пустотою.»

Как мы видим, Белинский приходит в смущение, а совсем не в ужас, и, видимо, прекрасно понимает напускное фанфаронство поэта. Более того, по словам Павла Анненкова, Белинский «носился с каждым стихотворением поэта» и «прозревал в каждом из них глубину его души, больное, нежное его сердце».

От встреч с Белинским, Быков переходит к встрече с Боратынским, который «в ужас от него /Лермонтова/ пришел». Причем, наш горе-педагог говорит, что Лермонтова «попытались познакомить с ним», что является фейком. А вот, что говорит о встрече сам Баратынский:

«Познакомился с Лермонтовым, который прочел прекрасную новую пьесу; человек без сомнения с большим талантом, но мне морально не понравился. Что-то нерадушное, московское.»

Как мы видим, никакого ужаса Боратынский не испытывает. Быков опять преувеличивает.

.Еще хуже наш неуч описывает встречу Лермонтова с Гоголем, повторяя свой предыдущий фейк о том, что их якобы кто-то хотел познакомить, и добавляя новые: «Гоголь при первой встрече пришел от него в ужас, сказал: «Какая вообще пошла молодежь!» и только потом Лермонтов увидел, как Гоголь плачет в беседке сада, - это было, кажется, на именинах Щербатовой, /…/ и известна эта гоголевская фраза, что вот если бы как-нибудь его стихи бы были, а его самого бы не было, то как бы это было хорошо.»

Дело в том, что, если верить Лермонтовской энциклопедии, то о первой встрече поэта с Гоголем вообще никому ничего не известно: «Существует предположение, что знакомство Г. с Л. произошло в ноябре-декабре 1839 г. в Петербурге [3; 99], [6; 176], [7; 114)], однако документальных подтверждений этому нет.»

Иными словами, первая их встреча и реакция Гоголя взяты нашим недалеким фейкометчиком с потолка. На самом же деле первое задокументированное знакомство произошло на именинном обеде в честь Н.В. Гоголя, устроенным М.П. Погодиным в Москве 9 мая 1940 г.

«С. Т. Аксаков так рассказывает об этом со слов своего сына Константина: «Приблизился день именин Гоголя, 9-е мая, и он захотел угостить обедом всех своих приятелей и знакомых в саду у Погодина. /…/ На этом обеде, кроме круга близких приятелей и знакомых, были: <А.> И. Тургенев, князь П. А. Вяземский, Лермонтов, М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев, Загоскин, профессора Армфельд и Редкин, и многие другие. Обед был веселый и шумный, но Гоголь, хотя был также весел, но как-то озабочен, что, впрочем, всегда с ним бывало в подобных случаях. После обеда все разбрелись по саду, маленькими кружками. Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы “Мцыри”, и читал, говорят, прекрасно…[2; II; 691].» (См.
Разумеется, Гоголь не только не пришел в ужас от Лермонтова, но и, как все слушатели, был в восторге от поэта, которого многие видели впервые.

«По дневниковой записи Ю. Ф. Самарина (от 31 июля 1841 г.): «…я увидел его несколько лет спустя на обеде у Гоголя. Это было после его дуэли с Барантом. Лермонтов был очень весел. Он узнал меня, обрадовался <…> тут он читал свои стихи — Бой мальчика с барсом. <…> Лермонтов сделал на всех самое приятное впечатление» [2; III; 207].

Встретились они и на следующий день. «Об этом свидетельствует запись в дневнике А. И. Тургенева от 10 мая 1840 г.: «Вечер у Сверб<еевой> <…> Лермонтов и Гогель (Тургенев в дневниках чаще пишет «Гогель» вместо «Гоголь». — В. В.). До 2-х часов» [2; III; 77]. Из этой записи следует, что между Тургеневым, Лермонтовым и Гоголем шла продолжительная беседа — до двух часов ночи — подробности которой неизвестны.»

Само собой разумеется, что известных Быкову фраз Гоголь никогда не произносил. Это очередные фейки…

На самом деле Н.В. Гоголь писал нечто другое. Вот одно из его замечаний о поэтах России в «Выбранных местах их переписки с друзьями» ( 1847 г.) («Художественная литература», 2023 г. стр. 145): «Их даже не следует называть по именам, кроме одного Лермонтова, который себя выставил вперед больше других... В нем слышатся признаки таланта первостепенного».

Но тут же Н.В. Гоголь переходит к критике поэзии Лермонтова, и мы увидим, что он в конечном счете не понимает поэзию Лермонтова и относится к ней как к моде.

«Попавши с самого начала в круг того общества, которое справедливо можно было назвать временным и переходным, которое, как бедное растение, сорвавшееся с родной почвы, осуждено было безрадостно носиться по степям, слыша само, что не прирасти ему ни к какой другой почве и его жребий — завянуть и пропасть, — он уже с ранних пор стал выражать то раздирающее сердце равнодушие ко всему, которое не слышалось еще ни у одного из наших поэтов. Безрадостные встречи, беспечальные расставанья, странные, бессмысленные любовные узы, неизвестно зачем заключаемые и неизвестно зачем разрываемые, стали предметом стихов его и подали случай Жуковскому весьма верно определить существо этой поэзии словом: безочарование. С помощью таланта Лермонтова, оно сделалось было на время модным. Как некогда с легкой руки Шиллера пронеслось было по всему свету очарование и стало модным, как потом с тяжелой руки Байрона пошло в ход разочарованье, порожденное, может быть, излишним очарованием, и стало также на время модным, так наконец пришла очередь и безочарованью, родному детищу байроновского разочарованья».

Да и замечание это нам больше говорит о Гоголе, нежели о Лермонтове. Гоголь кажется нам этаким бесчувственным и сухим чурбаном, если говорит о «бессмысленных любовных узах, неизвестно зачем заключаемых и неизвестно зачем разрываемых».

И далее вновь мы сталкиваемся с непониманием поэзии Лермонтова: «Признавши над собою власть какого-то обольстительного демона, поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы желая стихами от него отделаться. Образ этот не вызначен определительно, даже не получил того обольстительного могущества над человеком, которое он хотел ему придать. Видно, что вырос он не от собственной силы, но от усталости и лени человека сражаться с ним. В неоконченном его стихотвореньи, названном: Сказка для детей, образ этот получает больше определительности и больше смысла. Может быть, с окончанием этой повести, которая есть его лучшее стихотворение, отделался бы он от самого духа, а вместе с ним и от безотрадного своего состояния (приметы тому уже сияют в стихотворениях Ангел, Молитва и некоторых других), если бы только сохранилось в нем самом побольше уваженья и любви к своему таланту».

Однако совершенно иначе Гоголь отнесся к роману «Герой нашего времени». «В его /Лермонтова/ сочинениях прозаических гораздо больше достоинства. Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой. Тут видно больше углубленья в действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского быта...», - пишет он. (стр. 146).

Как мы видим, все, что Быков рассказал детям о встрече Гоголя с Лермонтовым, - фейк чистой воды. Зачем же наш великовозрастный балбес прибегает к фейкам? Просто от глупости или с какой-то определенной целью? Сказать сложно. Но ему зачем-то нужно очернить поэта, сделать из него плохого христианина, необразованного солдафона, хама, боявшегося женщин, боявшегося жить… Возможно, все это только ради «хайпа». Но возможно, что Быков испытывает черную зависть, поскольку прекрасно понимает, что до Лермонтова ему так же далеко, как и Мартынову. Быкову зачем-то тоже нужно убить поэта.

Заканчивает Быков свою тираду очередным фейком: «И действительно, он производил на людей впечатление чудовищно отталкивающее и старался в этом смысле, и напирал на это. Поэтому, конечно, наличие христианских добродетелей у Лермонтова под очень большим вопросом.»

Во-первых, сложно понять, какое отношение отталкивающее впечатление имеет к христианским добродетелям. Мы в очередной раз сталкиваемся с ущербностью быковской логики, поскольку логическое построение мысли Быкова: Лермонтов производит отталкивающее впечатление, следовательно, христианских добродетелей у Лермонтова нет, логическим никоим образом не является. Увы, логическое мышление у Быкова находится на уровне недоросля Фонвизина.

Во-вторых, заявления Быкова противоречат известным нам фактам, ведь мы уже успели заметить, что Лермонтов не только не стремится произвести плохое впечатление, но и зачастую производит, наоборот, приятное впечатление, как в день именин Гоголя 9 мая 1840 г. Но есть и другие свидетельства об этом. Вот, что нам пишет А.И. Арнольди о своей первой встрече с поэтом:

«Придя однажды к обеденному времени к Безобразовым, я застал у них офицера нашего полка, мне незнакомого, которого Владимир Безобразов назвал мне Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Вскоре мы сели за скромную трапезу нашу, и Лермонтов очень игриво шутил и очень понравился нам своим обхождением.»

Причем, Арнольди пишет «понравился нам», т.е. не ему одному.

А вот как описывает свою первую встречу с Лермонтовым князь А. В. Мещерский в 1840 г.: «съ некоторымъ удивленiемъ заметилъ среди гостей какого-то, небольшого роста пехотнаго армейскаго офицера, въ весьма нещегольской армейской форме, съ краснымъ воротникомъ безъ всякаго шитья. Мое любопытство не распространилось далее этого минутнаго впечатленiя: до такой степени я былъ уверенъ, что этотъ бедненькiй армейскiй офицеръ, попавшiй, вероятно, случайно въ чуждое ему общество, долженъ обязательно быть человекомъ весьма мало интереснымъ. Я уже было совсемъ забылъ о существованiи этого маленькаго офицера, когда случилось такъ, что онъ подошелъ къ кружку техъ дамъ, съ которыми я разговаривалъ. Тогда я пристально посмотрелъ на него и такъ былъ пораженъ яснымъ и умнымъ его взглядомъ, что съ большимъ любопытствомъ спросилъ объ имени незнакомца. Оказалось, что этотъ скромный армейскiй офицеръ былъ никто иной какъ поэтъ Лермонтовъ... Замечательно, какъ глаза и ихъ выраженiе могутъ изобличать генiальныя способности въ человеке“..

Заметим, что Мещерский был также поражен «ясным и умным» взглядом Лермонтова. Мы опять не найдем пресловутого «тяжелого взгляда», который никто, как утверждает Быков, не мог выдержать.

Еще одно свидетельство о первой и единственной встрече с поэтом мы получили от А. А. Головачевой-Панаевой, которая описывает свое впечатление следующим образом:

„У меня остался въ памяти проницательный взглядъ его черныхъ глазъ... Онъ удивилъ меня своей живостью и веселостью и нисколько не походилъ на техъ литераторовъ, съ которыми я познакомилась“.

Где же то производимое Лермонтовым неприятное впечатление, о котором с таким воодушевлением рассказывает детям наш фейкометчик?

Интересно также замечание одного из университетских друзей Лермонтова В. А. Шеншина (1814—1873) в письме к Поливанову: «Мне здесь очень душно, и только один Лермонтов, с которым я уже пять дней не видался... меня утешает своею беседою.»

Следовательно, с уверенностью можно утверждать, то Лермонтов производил неприятное впечатление далеко не на всех и не всегда.

После всех этих бредней Быков опять пытается отлучить Лермонтова от Западной культуры.

«Можем ли мы сказать, что Лермонтов хорошо знал Западную культуру? Сильно сомневаюсь. … Мы знаем феноменальную начитанность Пушкина, но можем ли мы Лермонтова представить с книгой? Только в первые пятнадцать лет жизни. Потом ему было совершенно не до того. Много ли он читал? Нет, я думаю, ему хватало себя. Так что Лермонтов, пожалуй, в Западной культуре не вкоренен абсолютно», - заявляет наш Мартыш II, cтреляющий в покойника своими фейками.

Только мы уже видели, что творчество Лермонтова неразрывно связано с Западной культурой и с чтением. Даже с Белинским он беседует о Вальтере Скотте, а не о Пушкине, например. Да и хорошо известно, что Лермонтов дружил с книгами до конца дней своих. Нам известен последний заказ поэта своей бабушке от 28/06/1841 г., в котором он просит приобрести и выслать ему полное собрание сочинений Шекспира в оригинале и Жуковского, а также «книгу графини Ростопчиной».

Мы видели, что в университете, где ему уже не 15 лет, он тоже запомнился студентом, поглощенным в чтение.

Кроме того, Лермонтов сам оставил нам некоторые сведение о своем чтении. Вот, что он пишет в 15-летнем возрасте:

«Наша литература так бедна, что я из нее ничего не могу заимствовать; в 15 же лет ум не так быстро принимает впечатления, как в детстве; но тогда я почти ничего не читал. — Однако же, если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях. — Как жалко, что у меня была мамушкой немка, а не русская — я не слыхал сказок народных; — в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности.»

Итак, Лермонтов совершенно четко говорит, что ничего не может заимствовать из русской литературы. Следовательно, в своем творчестве он обращается к западной. Он сожалеет также, что в детстве мало читал. Из чего мы должны сделать вывод о том, что теперь он будет читать больше. Именно поэтому в университете его зачастую видят с книгой.

Мы находим следующую заметку Лермонтова, которая датирована 1831 г.:

«Я читаю Новую Элоизу. Признаюсь, я ожидал больше гения, больше познания природы, и истины. — Ума слишком много; идеалы — что в них? — они прекрасны, чудесны; но несчастные софизмы, одетые блестящими выражениями, не мешают видеть, что они всё идеалы. — Вертер лучше; там человек — более человек. У Жан-Жака даже пороки не таковы, какие они есть. — У него герои насильно хотят уверить читателя в своем великодушии, — но красноречие удивительное. И после всего я скажу, что хорошо, что у Руссо, а не у другого, родилась мысль написать Новую Элоизу.»

Речь опять идет о произведениях западной литературы : о романе Жан-Жака Руссо «Новая Элоиза, или Письма двух любовников, жителей одного небольшого города у подошвы Альпийских гор» (1761 г.) и о романе И.-В. Гете «Страдания молодого Вертера» (1774 г.)..

Мы можем также заметить, что Лермонтов не просто читает, он осмысливает прочитанное, сравнивает характеры героев… Мало кто читает подобным образом.

В школе гвардейских подпрапорщиков он продолжает читать и писать роман о Пугачевском восстании «Вадим»… Тема написания этого незаконченного романа довольно хорошо исследована. Можно, например, обратиться к исследованию И. Андронникова, который в заключение говорит следующее: «Лермонтов, опираясь на фольклор и на самостоятельно собранные им исторические факты, первым в русской литературе воплотил тему пугачевского восстания.»

Понятно, что собрать исторические факты о пугачевском восстании, не обращаясь к печатным источникам, довольно сложно.

О чтении Лермонтова пишет также Л. Гроссман в своей работе «Лермонтов и культуры Востока»:

«Отправляясь в 1841 г. на Кавказ, он /Лермонтов/ покупает Лафатера и Галя «и множество других книг». В пустом и рассеянном обществе Пятигорска Лермонтов, по свидетельству его секунданта, часть дня неизменно проводил в серьезных занятиях и чтении. К этому времени в круг его интересов уже вошли Жорж Санд и Бальзак, Гейне и Мюссе, летописцы, историки, слагатели народных сказаний, авторы старинных памфлетов и памятники русского средневековья. Все это чрезвычайно расширяло его эрудицию, разносторонне приобщало к основным проблемам мировой культуры, постоянно будило его глубокий интерес к прошлому человечества.

Добавим также, что творчество Лермонтова полностью отражает веяния Западной культуры, с которой он находится в полном симбиозе. В первой половине XIX в. художественная культура развивалась под влиянием Французской революции 1789—1799 гг., когда реакцией на условия жестокого и корыстного индустриального мира и буржуазного общества стало новое идейное и художественное направление, получившее название романтизм. И Лермонтов, равно как и вся Западная Европа находится под влиянием романтизма. Особое влияние на поэта оказал, как нам известно, Байрон, и не только как поэт, но и как личность. О влиянии западной культуры на творчество Лермонтова мы можем прочитать у Шувалова С.В. в работе «Влияния на творчество Лермонтова русской и европейской поэзии».

Мы найдем безусловное влияние на творчество поэта французских романтиков: В. Гюго, Альфреда де Виньи, Альфреда де Мюссе, Огюста Барбье…

Все тот же Шувалов пишет следующее: «Лермонтов, судя по упоминаниям в его произведениях, был знаком и с другими французскими писателями XVIII и XIX вв., при чем чтение этих писателей, может быть, сказалось в его творчестве заимствованием отдельного образа, мотива, выражения, или даже послужило импульсом для создания им лирической пьесы. Вот эти более или менее несомненные имена: Лесаж. А. Шенье, Лагарп, Руссо, Вольтер, Бомарше, Ротру, Бальзак, Ламартин, Ж. Санд; этот перечень очень вожен для характеристики Лермонтова, так как он показывает, что поэт действительно «шёл с веком наравне».

Да-да, «шёл с веком наравне», как мы уже успели это заметить выше, описывая увлечение Лермонтова Востоком, и, конечно же, прекрасно понимал и знал Западную культуру.

Когда же в 1830—1840-е гг. в Западном искусстве появляется другое направление — реализм, Лермонтов опять-таки не отстает от европейских тенденций и продолжает идти с веком наравне. В романе «Герой нашего времени» уже намечается переход к реализму. О творческом методе повести и о спорах вокруг этой темы подробно изложено В.А. Мануйловым в статье «Роман М. Ю. Лермонтова "Герой нашего времени"».

Интересуется Лермотов и философией. До нас дошел такой интересный факт:

«Лорер сообщает, что декабрист Лихарев был убит в конце сражения, как раз в тот момент, когда он шел рука об руку с Лермонтовым, "споря о Канте и Гегеле". Интерес Лермонтова к философии — вопрос, совершенно пока не освещенный в литературе. Между тем философские проблемы глубоко интересовали поэта, находя отражения во многих лирических произведениях, поэмах (напр., в поэме "Сашка"), в "Герое нашего времени".

Таким образом, известные факты из жизни поэта опровергают быковские бредни.

Далее Быков цитирует стихотворения «Молитва» «Я, матерь божия…» и «Тучи». О совершенно безбашенной интерпретации Быковым второго стихотворения было сказано выше, остается поэтому рассмотреть «умозлоключения» нашего недотепы по поводу первого. В этом стихотворении Быкову интересно только то, что поэт «молится не за себя…. , а просит он за другую любимую им душу. Для другой он просит спасения. Для себя он этого спасения не видит. Вот это очень важно.»

Это очередной бред. Мы видим, как у Быкова молитва «за другую любимую Лермонтовым душу» вдруг превращается в какое-то спасение. Разумеется, ни о каком спасении в стихотворении речи нет. Лермонтов просит только о защите, заступничестве и не более того. Как, собственно, зачастую ведет себя христианин.

Для сравнения приведем текст одной из молитв о заступничестве:

"Господи, её благослови
И пошли ей лучшее в судьбе.

Пусть не огорчит её печаль,
Пусть тоска проходит стороной.
Пусть вперед манящей будет даль.
Будут пусть звенящей тишиной:
Безмятежность, мир и красота,
На душе и радость и покой.
Будет пусть святая простота
И Твоя небесная любовь.

Пусть и дальше длятся её дни,
До беды её не допусти.
Огради, спаси и сохрани,
Вразуми, помилуй и прости..."

Как мы видим, стихотворение Лермонтова полностью соответствует обыкновенной христианской молитве.

Причем, Лермонтов в самом стихотворении совершенно однозначно говорит, что ни о каком спасении кого-либо от чего-либо речь не идет:

«Пред твоим образом, ярким сиянием, Не о спасении, не перед битвою…»

Речь идет именно о заступничестве:

«Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.»

Дабы подкрепить свои бредни какими-то доводами, Быков извергает новые бредни:

«C самого начала Лермонтов для себя не предполагает милосердия. И нет ни одного текста, где бы его лирический герой получал бы прощение или надежду. Он всегда умирает.»

На этот раз Быков цитирует стихотворение «Завещание» (Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть) и продолжает углубляться в полную галиматью придуманной им темы спасения:

«Что принципиально важно, - никакой надежды для себя. Она не заплачет, никто не пожалеет. Никто не поймет…. Сознательное вычитание себя из мира. Это тоже, кстати говоря восточный подход к делу. Всегда странник, всегда изгой, всегда трагедия. А милосердия нет, прощения нет. … У Лермонтова никогда нет для себя надежды. Он в мире действительно как Мцыри, понимаете, всем чужой, «зачем угрюм и одинок грозой оторванный листок?» - человек, который занесен в мир из какой-то другой, бесконечно более прекрасной среды. Поэтому он небе все время и мерцает… Поэтому я думаю, что он умер с огромным облегчением, он вернулся в те сферы, откуда он был родом. А здесь ему делать было совершенно нечего.»

И опять мы сталкиваемся со скудоумием горе-преподавателя. Очередное, казалось бы, логическое построение мысли оказывается абсурдным. Выглядит это построение так: у Лермонтова нет ни одного текста, где бы его лирический герой получал бы прощение или надежду, значит, Лермонтов не предполагает для себя милосердия.

С такой идиотской быковской логикой мы уже сталкивались выше. Следовательно, нужно говорить о закономерности данного явления и заключить, что у Быкова действительно очень большие проблемы с логическим мышлением.

Но действительно ли у Лермонтова нет никогда для себя надежды, милосердия, прощения, спасения?

Обратимся к стихотворению «Как дух отчаянья и зла…» (1831 г.) , где Лермонтов пишет следующее:

«Моя душа твой вечный храм;
Как божество, твой образ там;
Не от небес, лишь от него Я жду спасенья своего».

Иными словами поэт видит свое спасение в любви, в любви к женщине.

То же самое мы находим в уже упоминавшемся стихотворении «Когда б в покорности незнанья…» (1831 г.) где поэт говорит о надежде:

«Но чувство есть у нас святое, Надежда, бог грядущих дней…»

Есть у Лермонтова и стихотворение, которое так и называется «Надежда» (1831 г.).

И, конечно же, нельзя не упомянуть более позднее стихотворение поэта «Молитва» (1838 г.), после которой

«С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…»

Как мы видим, поэт говорит и о своем спасении, и о надежде, и о вере… Но если бы даже эти темы не звучали в стихотворениях Лермонтова, придавать какое-то особое значение их отсутствию не представлялось бы возможным, поскольку жизнь поэта была слишком коротка, чтобы судить о присутствии или отсутствии того или иного сюжета, той или иной тематики.

Именно возраст поэта нужно всегда иметь в виду, когда мы оцениваем его произведения. Лермонтов – очень молодой человек. Мы можем только восхищаться его плодотворностью, начитанностью, смелостью, проницательностью, дару предвиденья…

И, конечно же, ничего восточного в «сознательном вычитании себя из мира» нет. Мы имеем дело всего лишь с навязчивой идеей учителя-недоучки, не знающего, что такое романтизм. Сам же Лермонтов, как мы уже успели заметить, не только не вычитает себя из мира, но и вне этого мира просто не существует. Он идет в ногу со временем.

И если кому-то «здесь делать совершенно нечего», то уж точно не Лермонтову, а Быкову.

Как мы видим, отсутствие логического мышления, незнание материала, незнание истории, навязчивые идеи, фейки, бестолковые фантазии, манипуляции, жульничество, лень и глупость составляют гремучую смесь Быковских бредней.

Вспомним также, что Д. Быков навязывает тему исламизации Лермонтова с самого начала урока, утверждая, что поэзию Лермонтова и не понять, если не учитывает его влечения к Востоку мусульманскому. Иллюстрацией к этому нелепому постулату служат строчки из стихотворения Лермонтова «Валерик»:

« Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили...»

К несчастью для Быкова, эта вырванная из контекста фраза мало что говорит о сближении поэта с исламом. Сразу же возникает вопрос о том, насколько «небеса востока» сблизили Лермонтова с исламом и в чем именно сблизили. Чтобы получить ответ на эти вопросы, достаточно прочитать пассаж полностью:

«Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не все ль одно. Я жизнь постиг;

Судьбе как турок иль татарин
За все я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.

Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили...»

С одной стороны, получается, что благодарность собственной судьбе, непрошение счастья у Бога (а, заметим, не у Аллаха) и безропотность Лермонтов считает некими прерогативами ислама, и только в этом он видит возможную близость с «ученьем их Пророка», причем, выделим слово «их». Увы, это не его Пророк. Таким образом, речь идет именно о возможной близости, поскольку сам поэт в этом не уверен. «Быть может... сблизили», - говорит Лермонтов, да еще и добавляет слово «невольно».

С другой, мы не можем не заметить, что начинается пассаж чисто христианской идиомой «мой крест несу я без роптанья». Т.е., Лермонтов прекрасно понимает, что все сказанное выше, - не прерогативы Ислама. Все это присуще и христианству. Да-да, все вышеперечисленные качества cоставляют неотъемлемую часть христианской культуры вообще и православия в частности. Такие наши выражения, как: «дай-то бог», «бог даст», «не дай бог», «бог дал – бог взял», «бог не выдаст, свинья не съест», «храни тебя господь», «на все воля божья», «как бог на душу положит», «одному богу известно», «с богом», и т.д., свидетельствуют именно о покорности своей судьбе и об уповании, скорее, на небеса, чем на собственные силы.

Именно фатализм и покорность судьбе русского человека отмечают западные путешественники и завоеватели. Это качество особенно поражает их. Солдат и генералов Великой армии удивляет способность русского человека ложиться и ждать смерти, ничего не предпринимая для спасения и не взывая о помощи.

О русском фатализме говорит и Ницше: «…они покорялись наказанию, как покоряются болезни, несчастью, смерти, с тем глубоким фатализмом без возмущения, благодаря которому в настоящее время, например, русские имеют преимущество в жизни сравнительно с нами, западными народами».****

Более того, благодарность и покорность своей судьбе есть не что иное, как ницшеанское amor fati. Может быть, в таком случае Д. Быкову стоит поискать ислам у Ницше, который напрочь отвергает Христа и христианство, пишет такие книги, как «Антихрист», «По ту сторону добра и зла», а в довершении такого «кощунства» пишет книгу о Заратустре… А Заратустра не только ничего общего с Западом не имеет, но является пророком, пришедшим с Востока. Почему бы тогда вообще не сделать из Ницше мусульманина? Ведь, как оказывается, найти черную кошку в темной комнате, даже если ее там нет, не составляет большого труда...

Следует также подчеркнуть, что учение Пророка не становится Лермонтову настолько близким, чтобы не называть знаменитого имама Шамиля канальей. В письме А.А. Лопухину от 17 июня 1840 г. он пишет следующее: «Завтра я еду в действующий отряд, на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке. Такая каналья этот пророк!»

И совсем не Лермонтов, а император Александр II окажет сдавшемуся Шамилю всевозможные почести и возведет в потомственное дворянство. Почему же не поискать тогда у Александра II предрасположенности к Исламу и влечение к исламскому Востоку?

О своем отношении и, вообще, об отношении русского человека к другим народам, исповедующим иную веру, имеющим другие обычаи и другую культуру, Лермонтов, опять-таки, говорит совершенно прямо и открыто. Например, в повести «Герой нашего времени» автор замечает удивительную способность русского человека понимать другие народы, о чем мы уже говорили в главе о колонизации.

Именно способность понимать, ценить, а не отвергать, другие обычаи, нравы, другую культуру заставляет Максима Максимыча утверждать, что Казбич, убивший отца Бэлы, был по-своему прав.

Это и есть причина того самого невольного сближения с учением Пророка, о котором поэт говорит в стихотворении «Валерик». Причем, как мы уже видели, практически все «кавказцы» в той или иной степени «применяются» к обычаям горцев, их культуре и даже одежде.

Заметим также, что Печорин, похищая Бэлу, следует именно традиции горцев, оставаясь при этом православным христианином.

Интересен и другой пассаж из «Бэлы», где Печорин, пытаясь добиться благосклонности украденной невесты, вопрошает: «Или твоя вера запрещает тебе любить меня?»

Лермонтов, описывая реакцию Бэлы, дает ясно понять читателю, что вопрос Печорина попал в самую точку: «Она побледнела и молчала».

Печорин, понимая смятение Бэлы, тут же говорит ей об исламе: «Поверь мне, Аллах для всех племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью?»

Слова его опять попадают точно в цель: «Она посмотрела ему пристально в лицо, как будто пораженная этой новой мыслию; в глазах ее выразились недоверчивость и желание убедиться.»

Д. Быков не цитирует этот пассаж из «Бэлы» на уроке, но можно не сомневаться, что для него он является доказательством совершенно абсурдной теории о стремлении Лермонтова к исламу, поскольку Печорин, согласно Быкову, - это сам Лермонтов. Однако нам сложно представить себе поэта, похищающего какую бы то ни было девушку…

Но неужели Печорин, который говорит о том, что Аллах для всех, - а, заначит, и для него, - один, сменил православие на магометанство? Увы, Лермонтов дает совершенно четкий ответ на этот вопрос в описании агонии Бэлы, когда она «начала печалиться о том, что она не христианка, и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой.» Происходит как раз обратное. Именно Бэла перед смертью жалеет, что она не христианка, но все равно не меняет своей веры.

История любви Бэлы и Печорина – это история полной совместимости двух религий. Лермонтов наглядно показывает читателю, как люди разного вероисповедания могут преодолеть, пожалуй, самое непреодолимое различие между ними. Достаточно только уважать чужую веру и не навязывать свою.

Но вернемся к стихотворению «Валерик», в котором Ю.М. Лермонтов говорит о «невольном» сближении с «учением Пророка». Это слово «невольно» в очередной раз напоминает читателю о том, что автор стихотворения находится на Кавказе не по своей воле и не по своей воле сталкивается с учением Пророка и его приверженцами. Не по своей воле Лермонтов поступает и в юнкерскую школу, а опять-таки по стечению обстоятельств. Поэтому утверждение Быкова о том, что Лермонтов «едет на Кавказ учиться», совершенно противоречит всем известным фактам биографии Лермонтова.

Какие же это факты? Нам известно, например, что Лермонтов увлекается поиском своих корней, которые тянутся, увы, не на Восток, как хотят нам это представить некоторые исследователи, а в Западную Европу. Сначала он находит испанские корни, что побудит его написать пьесу «Испанцы», затем шотландские, под влиянием которых он, даже, изменит свою фамилию. Напомним, что фамилия его писалась через букву «а» - Лермантов, а письма свои он подписывал не иначе, как Lerma. Никогда Лермонтов даже в шутку не подпишется как-нибудь по-восточному и не назовет себя Гиреем, несмотря на свои родственные узы с Гиреями, которые, заметим, уже давно сменили веру и стали христианами.

Более того, своим шотландским корням Лермонтов даже посвятил стихотворение «Желание» (1831 г.), в котором есть следующие строки:

«На запад, на запад помчался бы я.
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах.»

Как мы видим, поэт совершенно определенно говорит о своей приверженности Западу, а не Востоку. Да и может ли быть иначе? Поэт пропитан западной культурой с детства. Равно как другой великий русский поэт А.С. Пушкин, которого в Лицее нарекли «французом».

Однако Д. Быков цитирует более позднее стихотворение Лермонтова «Умирающий гладиатор», написанное в 1836 г., в котором поэт якобы отвергает западную культуру. Чтобы у детей сложилось такое превратное представление о поэте, Быков делает из умирающего гладиатора славянина, заявляя, что рабы в Риме – это в основном славяне. Незнание истории древнего Рима Быковым уже, конечно, не поражает, а просто cмешит.

Во-первых, в эпоху Римской империи ни о каких славянах речи вообще не идет, ни один римский историк не говорит ни о каких славянах, потому что слова такого еще не существует; во-вторых, мы знаем совершенно определенно, что в стихотворении говорится о представителе готов, а готы – не славяне, а германцы. Ведь первая часть стихотворения представляет собой перевод строк из «Паломничества Чайльд-Гарольда» Байрона, который в отличие от нашего недоумка историю знал хорошо. Часть эта заканчивается пророческими словами: «О, Гот, восстань! Да будет месть твоя страшна!» Причем сам Лермонтов не только не скрывает источник своего вдохновения, но и дает читателю ясное указание на него в эпиграфе. Разумеется, в «переводе» Лермонтова последняя фраза заменена на более трагическое продолжение:

«Все ждут его назад с добычею и славой,
Напрасно — жалкий раб, — он пал, как зверь лесной,
Бесчувственной толпы минутною забавой…
Прости, развратный Рим, — прости, о край родной…»

Вторая часть этого стихотворения особенно понятна нам сегодня, когда Европа переживает точно такой же морально-духовный кризис, как и в 30-е годы ХIX в. Так же, как и тогда, лучшие умы Западной Европы предрекают конец европейской цивилизации, так же, как и тогда, между Европой и Россией существуют трения и противоречия.

Но отвергаем ли мы при этом европейскую культуру? Конечно же, нет. Да и как может быть иначе, если мы сами воспитаны на европейской культуре? Кто из нас не читал в детстве Александра Дюма, Вальтера Скотта, сказки Андерсена, Шарля Перро, братьев Гримм? Персонажи произведений западных авторов нам очень близки и понятны. Они настолько близки, что Д. Быков, как мы уже видели, называет Карлсона, который живет на крыше, героем русской литературы, в то время как с полной уверенностью можно сказать, что рядовой француз, англичанин или итальянец ни о каком Карлсоне и ни о какой шведской писательнице Астрид Линдгрен вообще ничего не слышал…

Само собой разумеется, что А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов были пропитаны европейской культурой еще больше. Об этом свидетельствуют их письма, многие из которых написаны на великолепном французском языке! Удивляться, правда, особо нечему, ведь французский язык в то время по-прежнему (несмотря на войну 1812 г.) оставался языком высшего общества. Только вот стихи на французском языке слагают не многие русские поэты. Лермонтов из их числа.

Владение французским языком, как родным, не могло не повлиять на личность самого Лермонтова, на его мышление, мировоззрение. Ведь французский язык, французская литература несет в себе плоды эпохи просвещения и дух Французской революции.

Случайно ли поэтому увлечение поэта Байроном, - другим бунтарем, который сам по себе уже является революцией? Но Д. Быков не заметит в Лермонтове ничего европейского, несмотря на то, что поэт через всю свою короткую жизнь пронесет любовь, если не к Западу, то, по меньшей мере, к западной литературе. Как известно, последним его заказом, адресованным своей бабушке, станут книги Жуковского и полное собрание сочинений Шекспира в оригинале. Не стоит забывать и того, что Лермонтов занимается переводами стихов европейских поэтов. Однако Быков позволит себе утверждать, что Лермонтов ненавидит Запад, ссылаясь на всего лишь одно стихотворение «Умирающий гладиатор», в котором никакой ненависти к Западу мы не найдем. Мы найдем в нем только разочарование.

Быкову необходимо отлучить Лермонтова от западной культуры любыми фейками, любой галиматьей, чтобы силой запихнуть его в лоно ислама.

На Кавказе жизнь полна опасностей. Смерть подстерегает поэта на каждом шагу. Лермонтов, совсем ещё молодой человек, может погибнуть в любой момент. Поэтому он не может не думать о смерти, о своей преждевременной смерти.

Именно с этим связаны его мысли о предначертанности судьбы. Но был ли фаталистом сам Лермонтов? Дмитрий Быков утверждает, что был, потому, что в «Герое нашего времени» есть глава под названием «Фаталист». Это новое абсурдное логическое заключение можно выразить очередным несостоятельным быковским алогизмом:

Фатализм присущ исламской религии.
Лермонтов пишет главу под названием «Фаталист».
Следовательно, Лермонтов приверженец ислама.

При этом Д. Быков игнорирует полностью тот факт, что фатализм, как мы уже видели, является одной из отличительных черт души русской. Именно фатализм русского человека поражает европейца, сталкивающегося с населением России того времени.

Роман Л.Н. Толстого «Война и мир» это вообще гимн фатализму, о чём говорит свидетель послереволюционных событий 1925 г. Саролеа. Пассивность народных масс, не пытающихся оказать какое-либо сопротивление эксцессам диктатуры пролетариата, он объясняет именно этой чертой русского характера, которая приводит его в дикий ужас. Он не только не понимает толстовской формулы «непротивления злу насилием», но и с негодованием отвергает её как абсолютное зло, обвиняя писателя в распространении своих вредных идей.

Но что говорит сам Лермонтов? Повествование заканчивается следующими размышлениями Печорина: «После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!.. Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера - напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится - а смерти не минуешь!»

Увы, Печорин (а вместе с ним и Лермонтов) не фаталист, а, скорее, приверженец картезианства: «Я люблю сомневаться во всем», - говорит Печорин и подкрепляет тираду перефразированной русской пословицей: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать», которой полностью соответствует европейская: «Умирают только один раз». (фр. On ne meure qu'une fois. Англ. You Only Die Once) Подобное заключение главы позволяет говорить скорее о европеизации поэта, чем о его исламизации.

Более подробный разбор главы «Фаталист» можно прочитать у С.Н. Дурылина.

Лермонтов, конечно же, европейский поэт, - русский европейский поэт.

И заключает Быков свой абсурдный урок совершенно деформированным портретом Лермонтова.

Мы уже успели заметить, как наш недоумок укладывает образ поэта в прокрустово ложе, отрывая и отбрасывая все, что его в Лермонтове не устраивает. А то, что отброшено, заменяется целой серией всяческих небылиц. Ничего не меняется и к концу урока. Дабы окончательно исказить образ поэта, Быков приводит несуществующие детали вскрытия и о рассказывает каком-то 60-летнем состоянии организма поэта, - очередные бредни, которыми уже никого не удивить.

Чтобы составить себе полное представление о характере и физическом облике поэта, достаточно обратиться к исследованию Гуслярова Е. Н.: «Лермонтов в жизни. Личность. Свидетельства без купюр.»

Не следует также полагать, что другие уроки Быкова лучше. Увы, говоря об "Обломове" он даже не упомянет о вечном споре славянофилов и западников, роман "Тихий Дон" окрестит "Унесенные Доном", роман "Мастер и Маргарита" назовет романом для Сталина и погрозит Булгакову своим пухлым пальчиком, нехорошо, мол, книжки для диктатров писать...
-----------------
Текст со всеми иллюстрациями и открывающимися ссылками на Дзене.