Дурка

Стояло начало Мая. Наступило время, когда мне нужно было подводить итоги по моему военнику. У ПНД, в которое я ходил изначально, после того, как приехал в Россию из США, в первый год моего пребывания здесь, не достаточно было оснований, дабы считать меня невменяемым и не могущим служить в армии, не смотря на письма из адвокатской конторы Санкт-Петербурга, и поэтому было вынесено решение класть меня в психушку для получения белого билета – иного пути не было дано! За апрель я несколько раз от “большого ума” ездил в ту психушку, что находится на Удельной, имени Скворцова-Степанова, и за эти несколько раз, что-то да наездил. Сначала все очень глупо вышло – у меня с собой была кипа медицинских документов в рюкзаке, медицинская карта, анализы и прочее, и зачем-то я ее не вынул оттуда, а взял с собой на очередную свою подработку, когда я работал от компании Данон, стоя у кинект-экрана, на котором любой желающий мог поиграть в футбол, почувствовав себя вратарем Зенита, отбивающим мячи с помощью виртуальных рук в перчатках, в одном из торговых центров на юге города. В рюкзаке моем был сок в коробке, попить захотелось, сок плохо был закрыт, в итоге он разлился прямо на эти важные для меня бумаги, и я поехал с этим мокрым рюкзаком на Удельную, в мою психушку. На меня там так посмотрели, как на их пациента, когда я рядом с входом разложил все эти документы на местную скамейку, чтобы их высушить – каждую бумажку отдельно к другой. Они вообще в первый раз мне сказали, чтобы я убирался восвояси – не поняли зачем я там!
Так, первый блин вышел комом для меня, как часто бывает. Документы я высушил в тот же день, но уже - во дворе своего многоэтажного дома, по улице Софийской, благо солнце уже светило вовсю, и я разложил все на столах для пинг-понга, на которых пока что никто не играл в данный момент. Хотя многие документы, конечно, из-за моей оплошности, прилично пожелтели – это правда, все же теперь было не так стыдно и не к месту ехать обратно, а вскоре меня уже и положили в стационар, когда я туда приехал в очередной раз. Оставили мне только самое необходимое (трусы в необходимое не входят! – оно и ясно, психушка ведь – не санаторий!)
Я лежал в подростковом отделении, хотя мне уже на тот момент было около 25-и лет, и я был самый старший там! Публика собралась в этом отделении – самая разная. Всего было 5 палат. В первой палате лежали те, у кого были чисто психологические проблемы, а так-же – несколько малолетних гопников – беспризорников, сбежавших из детского дома, и доставленных потому сюда. Они помогали санитаркам за сигареты, не позволенные другим пациентам заведения - убираться, и, отчасти, служили в качестве санитаров – в случае чего, могли “успокоить” буйных  – вообщем, все на своем месте. Во второй палате были уже “психи” – язык не поворачивается называть их так без кавычек, ибо это еще и подростки; вообщем там были больные юноши, но не сильно больные, не так, чтобы их привязывать к кроватям. В третей же палате были самые буйные, а четвертая предназначалась для нас, “дезертиров”, как нас называла заведующая отделением, которая смолила, как паровоз, при любой удобной ситуации – на улице или в туалете.
Только нам и детдомовцам разрешалось выходить на свежий воздух почти каждодневно, и поэтому мы ощущали некую свободу от застенка в те минуты. Больница эта, надо сказать, очень старая, основанная еще при Александре Третьем, чему доказательством являлся его бюст, стоявший напротив местной церкви, в которую мы один раз-таки зашли, во время экскурсии по территории больницы, проводившейся заведующей – к сожалению, не запомнил ее имени.
Там даже снимали фильмы регулярно, как рассказала она нам – хороша фактура у зданий из красного кирпича, а буквально перед нашей “госпитализацией”, одно из старинных зданий, полностью сгорело – кто-то поджег - толи больные, толи…?
В больнице был особый режим. Каждый день с утра – подъем, уборка палат – кто-то один убирается и так по очереди. Дальше – прием лекарств, завтрак, потом тихий час, и обед. Тихий час не всегда бывал на самом деле “тихим”. Из соседней с нашей палаты постоянно доносились какие-то крики и возня, шум. С одним толстяком я сразу разговорился в коридоре. У него была фамилия – Барановский. 16-и лет, почти с меня ростом. Не знаю, в чем состояло его правонарушение, что он тут оказался, но он постоянно что-то жевал, даже мог жевать бычки от сигарет, даже штукатурку от стен! Он потом как-то признался что толи пырнул, толи пытался пырнуть ножом своего отца! Вообщем он оказался довольно буйный. Один раз что-то ему не понравилось, и он кинул чайником в медсестру, из-за чего прибежали детдомовцы и отмутузили его так, что он жалобно вопил, и его вопли слышались в нашей палате, поэтому соскучиться там было невозможно, как бы кощунственно это не звучало, применимо к данной ситуации! Вскоре он успокоился и уснул.
Был в той палате еще один мальчик, самый громкий из всех. Он был небольшого роста, и сам весь какой-то худой и тщедушный – не выглядел на свой возраст, а гораздо младше, но орал он так, что даже мне становилось не по себе. Он то лаял по-собачьи, то кукарекал, то вопил, как какой-то диковинный зверь, буд-то внутри него и вправду есть какое-то существо, которое мучает его. Причем, ноты он выдавал очень высокие, я как музыкант сразу подметил, мне такие никогда было бы не взять, и я подумал – что за сильный натуральный скриминг, (стиль в экстремальном пении) у этого парня, что за сильные молодые связки - мне бы такие! Общаться он, судя по всему, совсем ни с кем не мог, и был полностью погружен в свой мир, терзаемый демонами. Его как-то забрали его родители в один из дней, когда мы работали на улице, но потом он вернулся довольно быстро обратно же. Сколько мучений, и для него, и для его родных, и в таком еще раннем возрасте! Господи, тысячным воем других людей повторяю: за что???
Запомнил я еще одного парня, лет 11-13-и, которого там прозвали “писюлькой”, потому что он все время бегал голым, тряся своей писькой. На обед зовут – голый, в туалет захотел – голый, полностью, какие у больного могут быть комплексы? Сестрам все время приходилось за ним следить, чтобы он хоть что-то на себя надевал - хоть и больница, а все-таки неприлично как-то!
Некоторым из больных медсестрам приходилось и пеленки тоже менять каждый день. Кто нассыт в кровать, кто и того хуже! Сколько мороки, сколько нужно терпения, оттого и мат трехэтажный стоял на все палаты, с такими оборотами, которые я мало где слышал. Я плохо что-то помню, но по типу такого:”Ах ты, ****ь ты, этакий, я тебе швабру счас в жопу запихаю, так что она у тебя изо рта выйдет, разъеби тебя в щепки, обоссых ты, сраный!” Что-то наподобие такого.
Еще один мальчик из соседней палаты все время мечтал о Халке, зеленом американском супергерое. У него кто-то постоянно прятал его игрушку, подаренную ему его родаками, ради потехи, а он, бедный, ходил везде и спрашивал, не брали ли мы его Халка? И к нам в палату заходил, когда ему сестры указывали на нее, из-за чего они веселились, когда он к нам приставал со своим вечным вопросом, чтобы мы тоже немного понимали, какой это адский труд - за ними ухаживать!
В следующей палате после палаты для буйных, через палату от нас, лежали не сильно больные, а скорее наоборот – слишком спокойные, возможно, из-за колес!
Один мальчик попал в больницу оттого, что все время убегал из дома и уезжал в другие города – мания у него такая была – сбегать! То в Вологду, то еще куда подальше! Почему он так делал, он толком не мог объяснить – не из жажды, ведь, приключений!? И вот он был помещен сюда, и ждал здесь, с виду обычный ленивый от лекарств парень, в том возрасте, в котором сильно играют гармоны – он все время делал комплименты одной из студенток-практиканток, которые стали у нас бывать на подработках, в качестве сестер!
Ах, какие у вас ножки! – говорил он ей, на что студентка постоянно одергивала его, правда не шибко сильно.
Был еще один грустный персонаж, при виде которого я было чуть не расплакался от его печали, детскости, и той наивности, которая мне, все-таки творческому человеку, и не снилась. Было ему оказывается уже лет за тридцать, он был старше меня, хотя выглядел ребенком, не столько внешне, сколько – разумом он остался в детском состоянии. Дело в том, что его, видимо, бросили родители – о, жестокосердые, и он каждый день у всех, у нас, и у медсестер спрашивал когда вернется его мама и заберет его отсюда? Немного сутуловато, с совершенно потерянным видом он это говорил. Я отвечал, что скоро, скоро уже, наверное, приедет, и вроде на несколько минут он успокаивался, пока опять не начиналось все заново. Наконец некоторые из сестер просто уставали и говорили ему коротко: “Да не придет она! Отстань!” И он замолкал и уходил к себе в палату. Этот парень стал для меня символом покинутости и оставленности, и у меня до сих пор наворачиваются слезы на глаза, когда я его вспоминаю. Где он сейчас, неужели там-же, в той же серой кофте и с тем же неразрешенным вопросом стоит в коридоре и ищет того, кто бы прояснил его вопрос? И опять хочется спросить у Господа: Ну почему???
Чтобы разбавить полную тоски и печали ноту мажорным аккордом, хочу рассказать о парне, который находился в той же палате, который был кавказской наружности и у всех там вызывал смех, да и только. Он постоянно был в сексуальном возбуждении и все время мастурбировал своим огромным членом, который всем демонстрировал, никого не стесняясь. Он занимался этим не только в самой палате, но и в туалете. Я даже немного позавидовал его размеру, когда увидел его, сидящим на соседнем унитазе. Он еще постоянно трахал одеяло, а другие мальчишки смеялись в голос над ним, улюлюкая! Не знаю насколько он был болен и чем, ведь просто так в больницу не упекли бы!? И поэтому что за смех, когда тут-же и грех – грешно смеяться над больными людьми, но это не злонравный смех, а веселый, добросердечный!
Самые вменяемым из всех “больных” был парнишка по фамилии Байрон. Не поэт, конечно, а – однофамилец. Он находился в первой палате вместе с беспризорниками. Высокий блондинистый Байрон. На мой вопрос о происхождении своих корней он без особого энтузиазма ответил:”А что, нормальная русская фамилия у меня!” и слышал ли он о лорде Джордже – не знаю, возможно и да, поскольку он любил почитать, а на его шкафчике постоянно лежала книга про Графа Монте-Кристо. Небольшая медлительность от колес, а так – совершенно адекватный. Психиатрия, как мне кажется, часто только лишь пытается угадать верный препарат для конкретного пациента, играя в своего рода “морской бой” – попадет данный удар на сто процентов в цель в отдельно взятом случае или нет? Так и тут. Хотя - что я знаю, дилетант этакий!?
Гопников было двое – Дурников и Чача, как я уже говорил. Они постоянно были вместе, вместе курили, общались, убирались, тусовались – как шерочка с машерочкой. У Дурникова фамилия вполне соответствовал его содержанию. Сестры звали его Дурой иногда, когда он тоже, бывало, бузил. Росту и тот и другой были небольшого - еще подростки. Заведующая им говорила – вот будете курить столько же, сколько и я, навсегда останетесь такими же маленькими, но им это было все равно! Дурников был более агрессивный, а Чача менее. У Чачи на руках были незамысловатые татушки, и он, не смотря на свой гопический образ, увлекался все же рисованием граффити на бумаге. Он был короткостриженный и темноволосый, а Дурников, наоборот - блондин. Один раз они с Дурниковым поссорились и не говорили друг с другом целый день, их даже развели в разные палаты, чтобы они не дрались друг с другом. Чачу перевели к нам в палату, так что беспризорник оказался среди “дезертиров”, во как! А Дурникова оставили в своей палате – это было такое наказание для них обоих за их терки друг с другом и с сестрами. Но потом они конечно же помирились и все стало как прежде, вошло в нормальное русло.
Еще там находился мальчишка с сложной фамилией – Транквиллевский, которую все время путали местные сестры, каждый раз, когда называли фамилии перед обедом, тех, кому родители принесли дополнительно еду. Папа у него был очкарик.  Дурников схватил как-то при мне Транквиллевского и стал пробовать на нем свой удушающий прием. Я попытался их разнять. Мне не нравился этот Дурников, своими быдляцкими замашками, и поэтому я сказал ему, что он будет иметь дело со мной, если не отпустит Транквиллевского, нажимая на то, что я ведь гораздо старше, а значит походу должен быть и сильнее, на что он совершенно безразлично отреагировал, не испугавшись нисколько моих угроз. Он прибавлял мне еще несколько лет, думая, что я старше, чем говорю, зачем-то, в разговорах со студентками-практикантками. Чем старше, тем хуже? Ну Бог с ними со всеми! Я надеюсь у них все хорошо сложится. Второй гопник, Чача, сообщил мне как-то, что собирается на лето в Крым съездить, только я не понял – сам, или к кому-то присоединившись? Уж не знаю поехал он или нет туда, но я им всем желаю счастья, несмотря ни на что - счатья в их жизни, которая уже с детства оказалось нелегкой, и по-настоящему взрослой. Их ведь в дурдом поместили в основном из-за того, что они сбежали из своего приюта, и околачивались “где-то на свободе”. Полиция ловит “таких” – раз сбегаешь, потом в дурку попадаешь – посиди, подумай над своим поведением, где лучше – тут или там? Так и мотаются, бедные, без родных и близких, принявшие этот жестокий мир с не самой лучшей стороны, еще будучи подростками, и все время – вместе. На все Воля Божья, как говорится!
Во время моей “отсидки” я каждый день отжимался в палате, качал пресс, и все смотрели на меня, как на придурка, как мне казалось. Возможно и было в этом что-то клоунское, не знаю, и когда полу-молдованин, лежавщий у нас, здоровый такой, под два метра ростом, предложил мне одну игру в арм-рестлинг, я согласился, и он тут-же с легкостью победил меня и правой, и левой руками, после чего успокоился… он – а не я!
И не раз подсмеивались надо мной гопники, говоря, что я, мол, не умею драться. Да, не умею, не научили! Я за спокойные, размеренные отношения между людьми, и верю, что все всегда можно решить миром... почти всегда!
Этот полумолдованин брезгливо сказал мне, что не будет есть ничего из того, что здесь подается – только свое, то, что принесут родители. Так он и делал, а еды ему приносили достаточно много. И еще он зарекся ходить в туалет по-большому, только по-маленькому, потому что, добавлю уже от себя, он не мог побороться стеснения, так как в психиатрических туалетах обычно даже нет стенок между унитазами – все на виду у всех, кто туда зайдет. Он пообещал мне, что не будет ходить в туалет, пока здесь находится, до окончания своей отсидки, и он почти что выполнил это свое обещание – ел много сухого, и в итоге получил себе самый настоящий хороший запор. Но две недели не так уж и мало для организма, и в один из последних дней (не знаю - как он вытерпел, не могу понять!) ему вдруг приспичило. Понимая, что держаться уже больше нет сил, он попросил меня покараулить у двери, чтобы никто в нее не входил, пока он будет там опорожняться. Я согласился, и дело было сделано. Облегчение прямо выразилось на его лице. Потом его уже выписали.
По некоторым дням в больницу приходили на стажировку студентки-практикантки – будущие медсестры – молоденькие, некоторые симпатичные. Одной из них парень-“сбегун” (который любил куда-то сбегать!) все время делал комплименты, а с другой, маленькой и темненькой, наверное, крашенной, они сидели в кресле и целовались.
Появилась в один день новая практикантка какого-то армянского типа. Звали ее Маргарита или просто Рита. В кабинете у заведующей были разные игры: карты, шашки, шахматы, домино. Мы иногда в них играли, нам дозволялось – больным не дозволялось, а нам – пожалуйста! Конечно, в шахматы я у всех выигрывал. В шашки – чуть похуже, даже и правил, как оказалось, полностью не знал, вернее в “русские шашки”, ибо они посложнее будут обычных, как и “русский бильярд”.
И вот в один из дней Рита увидела нас за игрой и предложила сыграть с победителем. Не помню кто тогда им оказался из нас, ну допустим, молдаванин, и что же? – она выиграла у него и один и второй раз! Потом против нее сел я, но и меня постигла та же участь, как и всех остальных – как мы не пытались сопротивляться, она разделывала нас подчистую! И в первый день, и во второй, и в третий! Меня это задело, и я стал готовиться, после того как сразу не уточнил до конца все правила. Готовился к игре с ней я, сражаясь с сопалатниками, и вот я стал уже у них у всех выигрывать, и теперь был лучшим среди парней. Надо сказать, что и “больные” подключались к нам – мы играли и в столовой, между приемами пищи, и в коридоре. В столовой обычно вечером всегда работал телевизор – некоторые ребята смотрели мультики по нему, а с некоторыми мы чередовали – то в шашки, то в шахматы – хороший повод закончить день!
И вот настало время, когда должна была выходить Рита. Она пришла, мы сели за стол и начали партию, при этом ходила она всегда очень быстро в игре, а мне приходилось шевелить мозгами, долго обдумывая каждый ход – благо, не на время ведь играли! Но и в этот раз фортуна отвернулась от меня – я уже почти дожал ее, а мы решили играть без переигрывания ходов – как пошел, так и пошел – назад дороги нет! Хотя как раз в шашках-то, задние ходы – конек игры обычно, но не в “русских”! Роковая ошибка – я хватаюсь за волосы, обижаюсь, и не сдаюсь сразу, но делать нечего – все равно проигрываю партию! Все мои старания и вся моя подготовка пошли на смарку, увы! Играть дальше не имеет смысла – проиграл, значит проиграл, да еще и девушке, да еще и с такими нахально выпученными глазами! Вообщем она меня взбесила тогда, и я чуть не наговорил ей гадостей, ограничившись лишь одной колкостью в ее адрес. Правда потом у нас была с ней небольшая беседа, уже в другом качестве – она ведь будущий психотерапевт, а я, типо, пациент, вот и решили разыграть прием, но не понарошку, а по-настоящему. Я жаловался на свои проблемы, а она пыталась помочь мне советами.
Надо сказать, что в больнице мне очень помогли, правда. Все врачи были женщинами. Особенно мне понравилась одна девушка, которая помогла расставить все по полочкам в моей голове. Эта девушка появлялась не часто в наших покоях, офис ее находился за двумя закрытыми дверями, в конце коридора. Я один всего раз побывал в нем – нас повели на процедуру ЭЭГ мозга, усадив в кресло в полулежащее состояние. Тогда-то у меня и обнаружили какие-то всполохи в моей энцефолограмме, что означало, что с моей психикой действительно не все в порядке, а не наоборот, как считали все до этого, и как я сам тоже считал, думая, что дело просто в запутанной жизненной ситуации. Из-за этого главный врач, женщина в очочках, и прописала мне тогда более сильные лекарства, нежели которые я принимал до этого, наблюдаясь в ПНД. Она выписала итальянский антидепрессант Триттико, с изображенными подсолнухами на упаковке, а так-же Вальпроевую кислоту, в виде порошков, которые почему-то дали мне, хотя они обычно прописываются при эпилепсии. Мне сообщили, что одно лекарство усиливает другое, и так надо!
И вот в последние несколько дней перед выходом я стал принимать эти препараты перед сном. Глаза мои от этого становились красными, и вскоре очень хотелось спать. Спал я крепко, но не высыпался каждый день, так как каждое утро нас будили в 9, что для меня все равно рано, и проверяли не продолжаем ли мы спать – мы обязаны были бодрствовать. Иногда спалось днем.
Сестры выводили нас на улицу, за вознаграждение – мы должны были помогать на уборке территории – хоть как-то использовали нашу силу. Таскали пакеты с песком, затем облагораживали участок, обнесенный решетчатым забором. Больным завязывали руки за спиной, а практикантки следили, чтобы они не сбежали. На площадке мы нашли сетку для волейбола и решили немного в него поиграть. Я только начал, как тут-же взмок и выбыл из игры – слаб стал слишком, все мои упражнения в палате ничего не дали, а парни – бодрячком, молодцы! Погода стояла солнечная.
Хочу немножко рассказать о моих сопалатниках. Кроме молдованина, был один невысокого роста парень с нарисовавшейся уже залысиной, который все время читал книгу Жириновского. Я тоже много читал; успел прочесть и “На маяк” Вирджинии Вулф, и “Петербург” Андрея Белого, и “Несвятые святые”отца Тихона Шевкунова. Книги я заранее с собой взял, зная, что будет много свободного времени, а лежать постоянно без дела – невозможно ведь! С этим парнем у нас возникали политические разговоры – так, чтобы не разбавить скуку!
За несколько дней до моей выписки к нам в палату поступил один новый молодой человек. Мы с ним как-то сразу не сошлись характерами. Я – психический, а он – типичный альфа-самец, к тому же оказался музыкантом-барабанщиком. Его звали Иван Манушкин. На руке у него, на плече, была вытатуирована красная роза. Он любил музыку в стиле металл. Короче, по “закону джунглей” в палате определился лидер и изгой. Он все время подшучивал надо мной, а в целом постоянно травил пошлые анекдоты о сексе, но как-то я дожил до своего ухода оттуда там, и Слава Богу!
Еще один парнишка поступил в соседнюю палату из шизофреников. Он был похож на внебрачного сына Макаревича – волосы густой шапкой на голове. Мы с ним несколько раз сыграли в шахматы, а потом его увели в дальнюю комнату, и когда он оттуда спустя время вышел, я его не узнал – он был обрит налысо. Оказалось, что в его волосах были вши, и это срочно требовалось сделать. Он пытался сбежать из своей палаты постоянно от Барановского, от Халка, от Скримера, но сестры его возвращали, и даже привязывали к кровати. Он утверждал, что его родители на самом деле не настоящие ему, а лишь приемные, и что они – евреи, и пытаются уничтожить его “славянское нутро”, а еще потешаются над его религиозностью, чего он не мог вынести и в итоге оказался здесь. Что ж, еще один случай – как много их, о, жизнь! Я думаю, что колеса ему помогут – тут иначе никак!
И вот настал последний день, когда меня должны были выписывать. Мне сказали, что со мной все в принципе стало в порядке, но мне нужно “искать себя в жизни и много работать над собой”, что я учел, покивав головой. Каково же было моей счастие, когда я спустился по коридору со своими манатками, которые мне отдали, с книгами, в своей собственной одежде – я оставил больничный халат в гардеробной, и мне пожелали удачи и закрыли за мной дверь, щелкнув замком. В то же самое мгновение, стоя на улице, под теплым майским солнцем, и вдыхая аромат цветущих тополей, я четко ощутил что такое “свобода” – никогда больше, ни до, ни после, я не ощущал этого чувства по-настоящему, так что хотелось глубоко дышать, вдыхать этот воздух, в котором носилось столько всего вместе и сразу, что сулило большую удачу в скором времени, и не забывать это мгновение на всю жизнь! Я не смог сдержать слез! Все закончено, и решетки на окнах – тоже!
Я ехал в метро с блаженным выражением лица – улыбка не спадала с него, а я не сдерживал ее, как порой принято у нас – все было позади, начиналась новая глава в моей жизни, не устающей, как оказалось, меня удивлять и по сию пору! Да здравствует весь белый свет! Да здравствует свобода! Ур-р-р-а-а-а-а-а-а, товарищи и господа!!! Ур-р-р-а-а-а-а!!!!!!!
Конец.